Месяц: Октябрь 2008

…………….
На старой грязной батарее лежит грязная тряпка, на ней сухой лысоватый цветок. И идите к черту со своими блестящими бокалами, вымытыми фруктами и белоснежными скатерками… (шутка, конечно, а как же еще…)

……………………………………………………………
Если б я был человеком с активной жизненной позицией, контактным, социальным, умел и любил бы общаться с людьми, и мое возмущение тем, что делается в стране, да и во всем мире вылилось бы в активные действия… УФ, уже все нереально! :-))
То я бросил бы клич всем творческим людям,то есть, тем, кто мало или много, но выдумывает и осуществляет НОВОЕ — в науке, технике, во всех областях искусства и жизни — ХВАТИТ подчиняться идиотам и мнящим себя значимыми авантюристам, мошенникам, политиканам, барыгам, тем, для кого сила, власть, деньги и успех важней всего — ХВАТИТ. Реальная власть в мире принадлежит ТВОРЧЕСТВУ, и поэтому творческие люди всего мира должны ОБЪЕДИНИТЬСЯ… без всяких войн и революций, естественно — и просто ПЕРЕСТАТЬ делать то, что им кажется — особо глупым, ничтожным, наносящим вред людям и природе. Отказаться от этого ужасного делания, которое не оставляет людям, зверям, растениям и самой земле будущего.
Не нужно никаких партий, объединений, узнавать друг друга будет очень просто — надо придумать такую эмблемку и поместить ее в интернет. Для начала.
ЯБЛОКО не пройдет, его можно взять в руки. Мне кажется, это может быть ШИПОВНИК колючка, репей…
Можно попробовать, а что? Иногда общее слово уже много значит. Жест, взмах руки. А тут будет рисунок, совсем неплохо.
Не нужно никаких уставов, просто — творчество не во вред живому и самой земле, этого достаточно. А там — посмотрим :-))
Шиповники да репьи — объединяйтесь! 🙂

……………………………………………………

………………………………………………………

………………….

Я катался на велосипеде, двухколесном, делал круги по асфальту, сначала большие, потом все меньше… И упал. Мы жили на даче, кругом трава и сырая земля, не покатаешься, только перед домом небольшая асфальтовая площадка. Правда, вся в трещинах, и все-таки единственное место, где колеса не вязнут. Хозяйка говорит, что этот асфальт еще до войны здесь был. И я кружил по нему, пока не свалился. Мама еще вчера сказала — доиграешься, нельзя так машину наклонять. На большой скорости можно, я видел, мотоциклист даже по стенке ездил, поднимался наверх, ему скорость упасть не дает. Тем более, по ровному месту, хоть колесом крутись, если быстро. Меня трещины подвели, и, вот, свалился.
Здорово стукнулся, но это заживет, а вот велосипед… Наконец, мне его по-дарили, а теперь, может, и не починишь. Я сразу вскочил, но остановился, посмотрел на колено. Оно было очень странным — совсем белое. Раньше я не так стукался, до крови, и теперь был уверен, что кровь обязательно будет. Ведь сильно приложился, и велосипед далеко отлетел, валяется около куста, что с ним?.. Надо взять его, посмотреть, а я стою, смотрю на колено.
Наверное, у меня крови нет. Мама говорит — » ты малокровный, вы все такие, дети войны…» Она кормит меня овсянкой, каждое утро каша, каша… Бабушка говорит, в ней железо. «У тебя веки бледные… — отворачивает веко и показывает всем, — смотрите, голубые, где же его кровь?..»
Может, действительно, крови нет, вот и колено совершенно белое, хотя стукнулся ничего себе… Что же теперь будет? Я должен сморщиться весь, как яблоко, которое давно сорвали и не едят. «Почему не ешь яблоки, теперь их только в компот! — бабушка сердится на меня, — не забывай, в них железо…» Раньше у меня была кровь. Меня в школе стукнули по голове, и струйка текла по шее и даже по спине, пришлось кожу зашивать. Но это давно было, еще зимой, а теперь, может, другое дело…
И вдруг вижу, появились маленькие капельки, совсем малюсенькие, розовые, их много-много, каждая видна в отдельности, они растут, начали сливаться в большие, темные, и кровь, наконец, закапала как следует. Я сначала обрадовался — значит, есть во мне кровь, а потом испугался — вдруг вся вытечет… И похромал домой.
Мне наложили плотную повязку и дали хлеб с маслом, до обеда. И я пошел смотреть велосипед. С ним ничего не случилось.

/////////////////
Вчера пришлось убрать эту паутину, и многое другое — с болью в сердце. Хотя пауков живых не нашел, они соткали, ждали безрезультатно, и ушли из дома, куда даже мухи перестали залетать. С пауками интересное дело, я много общался с ними, они куда умней своей добычи, отсюда пренебрежительное отношение к ней. У людей не так, добыча просто слабей хищника, но редко бывает глупей, а чаще — наоборот, умней и больше понимает суть дел, а хищник примитивен, живет сегодняшним днем, и после него не остается ничего — пустыня, не так, как после пауков — ажурные строения, хотя и никому не нужные…

///////////////////
Когда-то один хороший писатель, и честный, написал, что пьянство есть идея-фикс нашего народа, и какая тут поднялась волна возмущения, вот подлец!
Не знаю, не психиатр. Но проходя мимо компаний современных ребят и девушек, много-много лет слышу один только разговор — кто, где и сколько вчера принял, и что делал, и бессознательность восхваляется, наравне, впрочем, с необычайной устойчивостью к этому раствору (этанола). Правда, последнее время, проходя мимо компаний девушек и парней я слышу и другой разговор, сколько и где кто кого трахнул, и обсуждается с неменьшим жаром, а вчера одна девушка говорила с гордостью, что дала всем, и еще пришли, и она все равно дала, и если б еще пришли, то и этим бы досталось. Лет семнадцать ей, вот я и думаю, может новая идея вытеснит старую, и как-нибудь проскочим мимо или хотя бы чуть задев ту самую поганую и смертоносную тему, герыча я имею в виду. Хотя и он уже тут как тут…

Меня студентом приютил один человек, я писал о нем в повести «Ант», он был настоящим филологом, то есть словами заворожен. Он мне говорил, что может написать все, что угодно, его легкости и свободе нет предела, и, действительно, я некоторые отрывки читал, он пушкинского племени был, по глубине и прозрачности, и легкости необычайной слог… Но он, подвыпив, а он часто тяжело напивался, говорил мне, что чем легче написать, тем меньше потребности этим заниматься, и в конце концов придет к тому, что вовсе замолчит, настолько противно с людьми общаться… Но не успел, в снежную морозную ночь замерз, выпил сильно, ушел еще добавить, а потом до дома не дошел метров сто. Я поздно вернулся, ночью, вернее, уже утром, опыт был особенный и неудачный, и почти у ворот наткнулся на твердое тело. А записи куда-то исчезли, да.

Когда умер один профессор, хороший и нужный науке человек, то его жена ходила и показывала на одного старика, который в том же дворе жил. Тот старик тоже был ученый, но неудачник, его еще до войны арестовали, а выпустили только через двадцать лет, и, конечно, он всю науку забыл-перезабыл, работал лаборантом, а потом вышел на пенсию, и долго еще жил, потому что был долгожителем, и даже его сестра, старшая, еще была жива, под сто лет, хотя ее трижды репрессировали, морили голодом и все такое, вот что значат гены, да? Так вот, жена того нужного профессора, она в горе, конечно, показывала на того ненужного уже никому лаборанта, теперь пенсионера и говорила — вот мой муж гений, ему бы жить и жить, а какова несправедливость — этот вот ходит и ходит, дышит и рад жизни, счастью своему, а кому, кому он нужен, никчемность такая…
Пишу о том, что сам слышал и знаю, когда долго живешь, пусть не долгожитель, то видишь, как часто жизнь теряет смысл и достоинство, и ничего с этим сделать невозможно. А многие думают наоборот…

ДОКТОР, МУХА!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать? не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…
Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно . Как представлю — влетает… ужас!
— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…
…………………………………………………………………………
Я когда-то с психиатрией дело имел долгое и подробное, когда учился курсе на шестом в Тарту. У нас психиатром был профессор Кару, по-русски, медведь, он веселый был человек и честный, известная величина. Больные его любили. Проходит по двору, там в луже больной сидит, пальцами воду загребает… «Рыбку ловишь? — профессор говорит, но не мешает больному дело делать. А потом случился такой случай, схватили одного нашего професора, приехали ночью на скорой, сломали дверь и отвезли в психушку, привязали к кровати… Тот профессор не был болен, он против власти выступал. А было это не много не мало, а весной 1963 года, кому-нибудь расскажешь, не поверят, ведь оттепель, да? Какая к черту оттепель, если очень надо посадить!
А утром приходит профессор психиатр Кару на обход, смотрит, его коллега привязанный к кровати лежит. Ты что здесь делаешь, спрашивает, хотя сам уже все понял, и ответ ему известен. Развязать, говорит, и выпустить. Хотя ясно понимает, чем это для него кончится. Он честный был врач, и клятву Гиппократа не забыл, как нынешние подонки, пусть не все, но очень многие…
И спас человека. Но недолго потом Кару служил психиатром, возраст предельный, тут же на пенсию отправили, и говорили, что еще счастливо отделался, потому что европейская известность… И ушел он рыбку ловить, только настоящую, к реке, тогда еще много там рыбы водилось. И я его видел, здоровался, он про всю эту историю рассказывать не любил. Учитесь, — спрашивает, — ну-ну…
А потом я уехал, и дальше ничего не знаю. Говорят, что психиатрия стала другая, и даже люди известные из Сербского, которые придумали для диссидентов «вяло текущую шизофрению», стали добрыми и раскаивались. Но я не верю. Придет время, они снова воспрянут, вспомнят своего гения Снежневского, и начнут орудовать, как тогда орудовали. Врач, если один раз нечестен был, уже не врач, а только гнать эту сволочь, гнать и гнать его! А теперь, говорят, не мелочатся, целые дипломы покупают… Страна, где врачи сволочи, долго не продержится, ведь врачу важно — «не вреди!» А они что делают?

Я И НАСТОЯЩАЯ ХУДОЖНИЦА
………………………..
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».

Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.

— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.

Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…

Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?

Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…

И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…

— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.

— Это и есть твои цветы?

— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.

Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!

— И ты э-т-о нарисовал сам?

Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.

А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…

Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…

Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:

— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…

Малов, так и сказала — идиотские, почему?..

Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…

Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:

— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???

И зарыдала.

Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..

Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..

И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..

Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

…………..
Были две больших бутылки, маслом по картону, одна синяя, другая красная. Красную у меня выпросил Саша Снопков, а синяя осталась. Но скучно ей стало одной, я видел — скучно, они парные, хотя и разного цвета. Очень большие, такую бутылку не выпьешь, не пропьешь… Около метра картонки были.
Я подумал, и вторую отдал Саше, теперь обе бутылки у него. Я их давно не видел, и, наверное, никогда не увижу. Снопков перестал живописью интересоваться. Ну, пусть, бутылкам у него неплохо живется, он о своем заботится хорошо. А у меня им было бы холодно, сыро, да-а…

………………….

Я завидовал младшему брату – у него был слух. Родители объявили, стоило ему только появиться на свет. Как только звуки начал издавать. А у меня слуха не было никогда. Уши в порядке, я про музыкальный слух говорю. Мама считала, я в отца пошел, ему тоже медведь на ухо наступил. Но я все равно завидовал. До шестнадцати продолжалось, пока из дома не уехал. Уехать хороший выход, помогает неприятности забыть.

Какая ерунда, слух! Я вам лучше про молодежь, любимую песню старика! Пустая она, раньше говорили – потерянное поколение. Но тогда они из-за потери грустили, пили с тоски… Фронтовая дружба, Ремарк и Ко… А у нас от радости скачут, самого лучшего достойны без сомнения. А сами ни во что не верят. И старые козлы им в этом помогают. Вот недавно, один… — «искусство больше красотой не занима-а-ется, а только критикой красивого. Чтобы показать, какая хрупкая и временная штука красота…» А как ею заниматься, красотой?.. В лоб изображать мало кто осмеливается — не умеют, как малые голландцы, например, умели. Они не просто жратву изображали, а радость жизни через свет и цвет. У нас заметно радости поубавилось. Зато теперь больше глубины. Вот-вот, копаемся по колено…

Эх, укусить молодого радость для старика. Хотя зубы уже не те… Нет, не обвиняю, если уж всерьез хотите… Только скажу, есть вещи… чем реже встречаются, тем ценней, и ничего им от старости не делается. А делается нам, кто глупости за новости выдает, из-за дурости или пижонства. Хотят за временем успеть, вот и бегут за волной.

Воспоминания часто с глупой мелочи начинаются. Фраза выскочит – и тут же человек за ней. Так память устроена, ей образ подавай. Начнешь с глупости, а вспомнишь хорошее…

Был у меня знакомый, ученый химик Берман. Рядом оказался, мне повезло. Везение на людей лучшая случайность. А может и не случай? Но это вечный вопрос, не будем… Он вдвое старше меня был, профессор, доктор, а я первого года аспирант. Так бывает, встречаются два человека, вроде рядом стоят, а оказывается, один только лезет в гущу, полон сил, а другой… наоборот, к концу… Они временно рядом оказались. Печальное явление. Редко замечаем направление путей, а теперь и вовсе, не в глаза – на руки смотрят, что принес…

Берман со мной был добр, это запоминается, не привыкаешь К плохому привыкнуть можно, а к хорошему – не-ет…

Тогда я приехал из Эстонии, там каждая шишка на ровном месте себя черт знает кем считает, глаза в небо, надувается, как лягушка… Ква-ква… У них даже к учителю нормального обращения нет. В России по имени-отчеству, а там не принято. По имени нельзя, отчества нет, по фамилии учителя неудобно, если много лет учит… Что делать? Говорят – ыпетая, то есть – учитель, и всем одинаково – ыпетая, ыпетая… Черт знает что… А этот Берман меня сразу поразил. Огромный мужик, голова еще больше, чем должна быть при таком росте, но если приглядеться, болезненный лоб, и вся башка кажется мягкой, надутой… Потом я узнал, он был тяжело болен, рано умер. Способный человек. Но самолюбивый, тщеславный, и это ему несколько раз отомстило, два ложных открытия сделал. Замахнулся на большие темы. И сходу, не проверив, выдает сенсацию! А ему вежливо, но ясно… Дали понять. По шее, по шее… Он каялся – дурак, поверил лаборантке… Всегда лаборантки оказываются виноваты, хотя и так бывает… А потом — второй раз! Вот так не повезло ему. И чутье было, и направление верное, но спешил.

Когда мы встретились, он между первой и второй неудачей жил, но все равно знаменит. Все равно много сделал человек, книги хорошие писал, полезные работы в генетике, хотя не очень крупные… Но сильно ошибаться никому нельзя. Особенно, если оч-чень умные люди окружают, сами к открытию стремятся. Этим не хватает только одного – доброты…

И вот я к Берману подхожу, прошу какой-то реактив. Я побирался, аспирантик первого года в хорошем ленинградском институте. Хорошем, но не по моей специальности и теме. Там почти все были физики, несколько химиков, а биологией занимались две величины — Берман и мой шеф, Волькенштейн. Мой был знаменитей, до увлечения биологией успел поработать физиком, много сделал в оптике, даже сталинскую премию получил. Потом занимался полимерами, тоже преуспел. Полимеры были нужны, например, лаки, которыми научились самолеты покрывать, от этих покрытий зависели летательные качества. На лаки давали большие деньги, так что и на биологию немного оставалось. Но в биологии мой шеф был искренне любящим свое увлечение профаном. Не понимал, что делается она не только мозгами, но и кое-какая химия нужна. А Берман был грамотный химик, он это знал, и у него водились реактивы. Вот я и подлавливал его на каждом углу, выпрашивал.

Он добрый деликатный был человек, с виду суровый, грубоватый, но за этим нежность и робость. Он свои ошибки понимал… и делал их снова, снова… В этом он был похож на моего брата, и внешностью, и повадками… Но это уже другая тема, вернемся. Я стою на лестнице, широкой каменной, в старом Институте на Стрелке Васильевского острова, в здании, которое называлась Биржа, потому что раньше так и было, а тогда здесь располагались Институты Академии наук. Страны, которой больше нет… Стою и прошу, в первый раз Бермана остановил. Он терпеливо слушает, сопит, молчит, громадный мужик… Потом говорит: «Тебе что – это? Дам, конечно, это навоз!» Грубым басом, отрывисто, даже резко, но стоит, смотрит, ему интересно, что за новая научная букашка появилась… Реактив этот не навоз, но много у него, и он рад поделиться. А если б мало?.. Покряхтел бы, скорчил рожу, повздыхал… и тоже дал бы, ведь мы общее дело делали. Хотя, как тут же выяснилось, я аспирант его постоянного соперника и спорщика Михаила… Берман все равно поможет. Такие были тогда ученые в России. Ничуть не выпендривались перед аспирантом первого года, ничуть!

Сейчас крупных людей меньше стало, многие вымерли, немногие оставшиеся продолжают вымирать. Мы вступаем в эпоху бури и натиска, только не культурного, а базарного, ничего не поделаешь…

Так вот, Берман мне тогда помог. Часто бывает, другому помочь легче, чем самому себе. Он о себе многое понимал, но ничего поделать не мог. «Я всю жизнь бежал за волной», -говорит.

Удивительно, как до нас важные слова доходят. Оценка собственной жизни, искренность, это важно. Без искренности нет культуры, главного, что связывает людей. Далекий человек вдруг становится близким, понятным… Образ пробивается через годы, время не помеха… Моему шефу жена рассказала. Она была знакома с дочкой Бермана, тоже химиком, и как-то разговорились. А шеф в лаборатории нам, мимоходом, между прочим… Тогда уже Бермана не было в живых, он рано умер.

Как-то вечером…

Я тогда дни и ночи в Институте пропадал. Ходил по коридорам, ждал, пока реакция пройдет, химия времени требует.

Звуки негромкие… Скрипочка. Весь в закоулках дом, в одном из них лаборатория Бермана, пять небольших комнат. Оттуда музыка шла. Дверь полуоткрыта. Я заглянул. Там сидело несколько человек, Берман стоял. Играл. Лицо запомнил, он очень старался. Согнулся, покраснел… Даже я понял, плохо играет. Но играл!

Он вырос в детском доме, сын врагов народа. Никто его музыке не учил, а он хотел. Потом время стало добрей, он все-таки выучился. Но на химика, так надежней было. А потом решил, буду все-таки музыку играть!.. Он даже нот не знал…

Прошло много лет, книги его забыты, но я его помню. Мелодию, скрипку, его лицо… Лестницу, на которой стояли… Его моментальное согласие помочь. Не согласие – желание!

Ничто сильней и глубже не запоминается, чем доброта проходящего мимо человека. С добротой своих мы проще свыкаемся. А если чужой сказал доброе, или помог, или вдруг в неожиданном свете показался… Это важно. Пусть в другую сторону шел. Тем более, если в другую, особая печаль. Иногда имени не знаешь, только слово, мимолетно сказанное… И что за человек, кто он был, уже никогда… Как тот неизвестный никому цветок. Вдруг вырос за окном, стоял, терпел холод… а потом также внезапно исчезает. И никто!.. кроме меня, о нем не знал. В этом ужасное есть. Даже не помнящий себя цветок, а если человек?.. Был, был – и нет?.. Жизнь каждого существа драма, сомнения никакого. Я С.Б. чужим именем называю, не Берман он. Боюсь что-нибудь не так сказать. В молодости легко забывал.
Но не убежал от памяти – что-то помню…

А теперешняя молодежь?.. Потерянное поколение! Но некоторые притворяются, а на деле не совсем пропащие. Врут, потому что искренность не в моде. Недавно прочитал, искренно пишут только эстеты… или идиоты. Сразу понял, кто я, потому что не эстет. Хотя музыку любил. Но вот слуха… Не было! И я завидовал. Младшему брату своему. Правда, зависть была не злая – напоминание себе. Его таланты меня не трогали. Ну, поколачивал, конечно, но это обычное дело, младший брат. Напоминание тоже вещь тяжелая, постоянно помнишь, что не способен… Как отделался? Говорю же, уехал, забыл, отвлекся… другие дела… Спасает. Но когда мне было восемь, а ему четыре… Переживал.

У него вдруг абсолютный слух прорезался, можете представить?.. А я двух нот собрать не мог, два слова спеть. Потом мне сказали, внутренний слух есть у каждого, надо только учить правильно, вытягивать его. Но кто тогда этим занимался, сразу после войны… Брата всерьез собирались учить, но так и не отдали. Сначала сказали – рано, потом дела, заботы, умер отец, и брат остался без учителя. Всю жизнь жалел, и своего сына отдал на скрипочке учиться, у того абсолютный слух прорезался. И что? Сын оказался способным лентяем, проучился несколько лет и бросил. Хотя его учила сестра Спивакова. Не знаю, была ли сестра похожа на брата, но все равно, сестра таланта.

Уехал я, и забыл про зависть. Сейчас думаю, ее и не было. Придумал. Никому я не завидовал, слишком собой занят был. В себе столько всякого обнаруживаешь, и дряни, и разных завихрений… Некогда другими заниматься. Учился, женился, работал, наука захватила… Иногда жена водила на концерты, добросовестно слушал, что-то нравилось. Популярные мелодии из классики. А вообще – скучал…

Однажды увидел впереди нас в кресле известного искусствоведа. В местном масштабе. Жена шепнула – смотри, Акимов. Мне тогда было лет тридцать, а ему пятьдесят с небольшим. Но он для меня был старик. Теперь я думаю, совсем не стар. Он спал. Откинулся в креслице, голову на грудь… чуть слышно посапывал. Все-таки, культурный человек, не храпел… Он эту музыку миллион раз слышал. Знакомый пианист просил придти, неудобно отказаться было…

Но я другое увидел – я его узнал!

Мы жили на даче, я, мама и брат. Это было… через несколько лет после смерти отца. То есть, лет за двадцать до концерта. Дачи тогда были недороги, мы жили там целое лето. Я дрался с местными ребятами . Они близко не подходили, кидали камни через забор. И я кидал в них. Я умел далеко и метко кидать, они боялись. Мне попали по пальцу в тот день. Тот, кто кидал камни, понимает, это случайность, в палец попасть нелегко. Больно не было, удар и тут же ноготь посинел. Они убежали, я пришел в дом, а мама говорит, у нас новый сосед, из Ленинграда. Сосед оказался красивым, веселым, играл на рояле и пел – «у сороконожки народились крошки…» Очень здорово пел. Борис. Жена Нина. Мы потом в Таллинне жили рядом, иногда заходили к ним. Они весело жили. Мы не так, папа умер, мама боролась за нас… А у них не было детей, оба работали, молодые, здоровые, музыканты, она пианистка, красивая… Я смотрел, и видел, что можно и так жить…

Это важно, особенно в детстве, увидеть, что можно жить не так, как ты живешь, и что жизнь не всех бьет по голове, хотя многих бьет. И если тебе плохо, ты болен, и нечего есть, то не значит, что все сволочи. И это дает надежду, что дальше лучше будет. Особенно в молодости – дает.

Так вот, Борис тогда послушал, как брат песенки поет и сочиняет, и говорит, да у него же абсолютный слух…

— Знаем… Надо бы учить, да все никак…

Время такое было, то рано, то не до этого… а потом и вовсе поздно оказалось.

Не получилось.

Вот так всегда, начнешь про свои болячки, а рядом куда серьезней дела…

А мне, что пробовать, если слуха нет?.. Я и не пробовал. Но хотел. Хотя… теперь уж и не знаю, было или нет… Не горевал, другие были страсти. Оставил музыку в покое. Другие были интересные дела.

И все-таки, видно, сохранилась во мне болезненная струна. Когда начал рисовать, то вспомнил про нее. Но это уже другой рассказ.

……………………………
Не удержался, еще раз, а названия приходят и не уходят, почему — не знаю.
«Осень любит лето, любовью без ответа» (безответной, то есть, чтоб проклятую рифму изничтожить!)

///////////////////////////////////////////
………….. вопрос отъезда.
Вот именно — чтобы было все равно,этого мне и хотелось бы. Всякое негодование и несогласие плодотворно, если принимаешь какое-то участие в сопротивлении. Но я никогда не хотел «влезать» в эти дела. При коммунистах меня просто несколько раз припирали к стенке, например, за литературу — и мне приходилось что-то говорить и делать, чтобы не перестать уважать себя — я не был в состоянии сдаваться и сгибаться перед обстоятельствами, так меня воспитала мать. Об этом немного есть в повести «Ант». Но я никогда не был диссидентом, и не хотел им быть, мне всегда казалось, что те дела, которыми я увлекаюсь намного интересней и ценней. Мой товарищ уезжал в тот день, когда Сахарова выслали в Горький, мы ехали в такси, и он говорит — обязательно надо заехать к ним домой, выразить свое возмущение. Он был очень близок с ними. А я нет, и я не поехал с ним, и не потому что побоялся, мне такие публичные акции всегда казались (для меня) неестественными. По этой же причине я не ходил к дверям суда над Бродским, хотя все наши из лаборатории там стояли.
………..
И сейчас особенно — я вижу, что начинаются десятилетия тягомотины, в результате которой Россия возможно перестанет существовать в прежних границах, и происходят постыдные явления, агония имперского мышления и так далее. И я это чувствую в своем миниатюрном мирке в Пущино. Писать о таких вещах крайне не интересно, но жить это мешает.
А «власть денег» меня ни здесь не касалась, ни там не будет касаться. В студенческие годы я жил так, что обыскивал свой пол в попытках найти копеечку, чтобы купить полбуханки хлеба, но это никогда не унижало меня, — даже своеобразный азарт возникал.
Весь мир устроен едино, и устроен неправильно, об этом я хочу еще написать. И мне в сущности все равно, где это делать. Лет десять тому назад я еще верил, что здесь можно несколько выправить положение, если к власти придут хотя бы, пусть не очень умные, но желающие сделать добро своей стране люди. Этого нет, и не видно даже.Наоборот, я вижу полную картину возвратов к тому времени, от которого мы ушли.
Непонятно сейчас, лучше ли сидеть здесь и полностью изолироваться, а я это могу сделать вполне — или изменить условия, попасть в другую, тоже в сущности воровскую и неправедную страну, но абсолютно мне чужую. Пока не знаю, это примерно одинаково для меня. И пока ничто не перевешивает, оттого я и выбрал — два года.
Ко всему учтите, что мне 68, и что я не долгожитель, так что вопрос вообще становится малозначительным.
Вопрос чисто практический — где я меньше потеряю сил, нервов и времени для своих дел, а планов у меня никогда много не было. Сейчас это одна книга и что-то вроде смешанной техники, с участием фотографии, графики, коллажей и так далее, несколько таких циклов я задумал. Рисовать на экране мне сейчас куда удобней, чем на бумаге, и делать сложные вещи — тем более. Потом, исходя из фотографии, довести ее до состояния графического образа. Вообще, задача слить воедино все возможности и оптики и ручной работы кажутся мне интересными. В фотографиях есть своя непосредственность — это схватывание момента, то, чего нет в живописи, и что есть в моментальных рисунках. В сущности, хотелось бы не делать никаких различий. Мой учитель Измайлов уже лет тридцать занимается коллажами, используя для этого фрагменты изображений, предметы, которые он прикрепляет к холстам, потом что-то дорисовывает и т.д. Получаются цельные изображения.
…………….
В общем, сейчас нужно будет выбирать то, что лучше для спокойной работы, и пока вопрос не решен. А деньги у меня никогда не будут и не были, что о них говорить.
Вот именно, ТАМ МНЕ БУДЕТ ВСЕ РАВНО, и это сейчас лучше, потому что ЗДЕСЬ ничего не изменится в ближайшие годы. А мои потребности в пище и жилье минимальные, климат хотелось бы потеплей, а от слишком настырных людей отбиться мне не стоит труда.
А ПРОТИВ отъезда — потеря времени на переезд и устройства, даже минимальные. Вот два года и буду думать, а может за это время благополучно скончаюсь, и вопрос будет решен.