Месяц: Январь 2008

……..
Одна беда, совсем теряешь контроль над размерами рисунков :-((

……..
оказалось, интересный опыт. Ставить картинки почти случайным образом, но все-таки мгновенно выбирая из массы проходящих мимо. Потом смотришь, что получилось. Оказывается — почти всегда есть доминирующая тема. Подсознание. И в то же время — ни слова! это приятно.

//////////////

……………………….

………………………………………

…………………….
С фотоизображениями покончено.

//////////////
Фотография, на которой вылепленный из пластилина кот идет по написанной маслом на холсте дороге.
Ну, значит, пора кончать цикл, что хотел и сумел — сделал, а дальше подчищать да улучшать… это не для меня.
Закончена серия. Отдаю фотоаппарат, возвращаюсь к перышку и чернилам.

……….
Прошу извинить, но есть такие изображения, которые хочется показать сразу целиком, и хотя бы в таком средненьком масштабе.
У меня не дневник, и прятать ничего не хочу поэтому. Должны выглядеть страницы как страницы.

///////

///////
Раньше не помещал. ЖЖ простит. Что-то раскрутил, что-то закрутил-недокрутил… чуть-чуть понял кураж Пикассо, но там, где начинается «демонстративность», там уже не для меня.
Не люблю болтающих клоунов, люблю — мимов.

Во взгляде на собственную жизнь важно не время, второстепенная шкала, и не сюжетная канва, (чаще всего, она удивительно банальна) — а ТЕМЫ, их развитие и затухание. Чем ближе к концу, тем ясней, что все важное на одинаковом расстоянии — вычерчен круг тем. Жизнь отдельного человека — блуждание по собственным темам, насыщенное страстями, предрассудками, заблуждениями, намерениями… Время тут почти что ни при чем.

…….
И до завтра! Удачи!

Летом 2007 года исполнилось десять лет повести «Перебежчик». На бумаге ее не найдете — нигде. Значит, не надо. Отношусь к этому спокойно. Ага, высокомерен я :-))
………..
Собрались все, только Стива не было. Но, наверное, судьба котовская пихнула меня под ребро локтем. Мы услышали за окном собачий гомон; какие-то маленькие, судя по голосам, шавки, собрались кучей и гавкали. Я вышел на балкон и увидел большого черного кота, он шел через лужайку к нам. Вокруг него суетились пять или шесть собачонок, пытались ухватить задние лапы, спереди напасть не осмеливались. Стив шел не торопясь, лениво отбиваясь от них, но я видел, как быстро они наглеют, и нападут все сразу… Так и случилось, все смешалось в один бешеный комок, черное среди желтого, серого и белого… Стив дрался молча. Клубок распался, я видел, что ему здорово досталось, он прижался к земле и был готов к новой атаке.
Я выбежал из дома. Лужайка еще не очистилась от снега, кое-где торчали ледяные бугры, под ногами скрипела старая трава. Сверху было видней, теперь я знал только, куда бежать, но не видел ни Стива, ни собачек, только слышал их прерывистый лай и рычание.
Если б я был человеком, то не бежал бы так быстро, в моем возрасте это опасно.
Если б я был котом, то бежал бы резвей!
И тут я поскользнулся, взмахнул руками… и грохнулся на ледяные кочки. Так боялся упасть всю зиму, и надо же — весной! Нашел-таки время и место! Сознание не оставило меня, только на миг мир сдвинулся, дрогнул, один из быстротекущих моментов выпал, короткий, но важный… Я поднялся и с изумлением обнаружил, что левая рука словно набита ватой, двигается тяжело и медленно, а кожа… чувствует прикосновение, но как через толстую перчатку. Ноги работали, и я поковылял туда, где надеялся спасти своего восьмого кота. От моего громкого падения и проклятий, на которые я не скупился, шавки разбежались, а Стив остался на месте. Он высокомерно посмотрел на меня и начал зализывать бок, из которого был вырван огромный клок шерсти, и сочилась кровью глубокая царапина…
Не слишком ли много для одного-двух дней?..
Зато теперь ясно, что зима кончилась. И мы живы.

Пущино. 12 июня 1997г.

………..
Я пришел как обычно, никого не встретил и поднялся к себе. Дверь в кухню была закрыта. Я вышел на балкон, чтобы сверху обозреть всю котовскую ситуацию — кто, где, кого нет… Охватив единым взглядом, очень многое можно понять в котовской жизни, как, впрочем, и в картинах… И вдруг страшный визг и рев за стеной! Из кухонной форточки на балкон вылетает Хрюша и, не глядя по сторонам, торопливо улепетывает вниз. Затем в форточке показался Клаус… и тут же на край вспрыгивает Серый, они стоят лицом к лицу и не собираются уступать друг другу. Две изрытые шрамами опухшие от драк и дебошей морды, черная и серая, две пары немигающих глаз… Как было бы славно, если б они подружились! Наступил бы покой и мир в наших домах и подвалах… Но что поделаешь, даже я со своими полукотовскими мозгами такого представить себе не могу, ведь это коты, а не какие-нибудь педерасты…
Но я не мог не вмешаться.
— Разве мы так договаривались? Я впускаю тебя, здесь Алиса, котята, которых ты почему-то считаешь своими… А черный, а рыжий откуда, Сергей?.. Клаус мой старый друг, и я не позволю…
Одним словом, я размахнулся и шлепнул Серого по спине, не сильно, но достаточно, чтобы эта туша свалилась на балкон. Он тут же исчез в щели. Я выглянул на козырек, он стоял и смотрел наверх. Ну, я сказал ему еще пару слов, и он испугался. Нет, я замахнулся, хотя в руке ничего не было! Он шарахнулся — и оступился.
Никогда не видел, чтобы так падал кот! Тогда я понял, что он был не в себе, нервы не выдержали. Всего-то метра четыре, но он всем телом шмякнулся на край балкона первого этажа, падал дальше, врезался в деревце, столь любимое Костиком… и, наконец, достиг земли. Упал-то он на все лапы, но оказалось, что одна повреждена. Не глядя наверх, он похромал в сторону подвала, то поджимая ногу, то пытаясь ступить на нее, и это плохо ему давалось.
Я испугался. Я не хотел! Я думал, что, как обычно, шлепну и помиримся! В сущности, я давно восхищался им, но не мог показать это перед своими друзьями. Я был в сложном положении, а теперь оно стало еще сложней, ведь мой поступок был истинно человеческим, то есть, свинским…
Не одевшись, я выбежал посмотреть, что случилось. Серый сидел у мусора, при виде меня не испугался, просто смотрел, как я приближаюсь. На левой передней лапе, выше сустава темная полоса, словно кость изнутри прорвала мясо… Неужели сломана? Я сел рядом с ним на ступеньку, протянул руку, он вздрогнул, но не двинулся с места. Я начал гладить его голову, спину, понемногу, незаметно пробираясь к лапе… Он не боялся. Кость сверху — цела! Кость ниже — вот она! Может быть, ничего? Я осторожно взял его за бока и посадил на колени. Он не сопротивлялся, но весь напрягся, когти впились мне в кожу… Я гладил его, и говорил, какой он чудесный кот, что я виноват… и много еще разных слов, которые не запомнил, да и что говорить об этом… Мне было тяжело, и стыдно перед ним. Я жалел, что возник на этой земле человеком, и теперь совершенно бессилен, со своим дурацким разумом и прочими штучками, которыми принято гордиться.
— Но почему, зачем ты гоняешь наших?..
— А зачем они явились на кухню, смотреть, что ли, котят? Знаю я эти смотрины…
Что я мог ответить ему? Что наши никогда не обижали котят, ни черных, ни рыжих, все так любили Шурика… Но откуда ему знать. Я гладил его, и молчал.
И он молчал. Вдруг я услышал странный звук — будто что-то тарахтело и перекатывалось у него внутри, как в испорченной кукле, которая когда-то говорила «мама…” А потом он засипел, и прерывисто, глотая звуки — заурчал. И сам удивился этому грубому и неумелому подобию мурлыкания — встрепенулся, спрыгнул с колен и похромал прочь. Я видел, что он поджимает ногу, но иногда все же опирается, значит, кость цела?.. Я все забыл — и как он прокусил ухо Клаусу, и чуть не довел до голодной смерти Макса, и продолжает его преследовать… Мы разберемся, разберемся, только были бы живы!

/////////////////////////////////
С легким шорохом кровь в голове омывает склеротические бляшки — музыка потери памяти и способности к различению; способности, которую на востоке, вроде бы, называют умом. В этом процессе, на этом пути, наверняка есть точка или небольшая область, площадка, где сухое умствование ограничено, а распад ассоциативной способности еще не зашел слишком далеко, вот тут бы и остановиться…

……………
Достичь своего предела в любом занятии, и особенно в искусстве мешает инстинкт самосохранения, и когда он в обществе, в людях чуть слабей обычного уровня, тогда и начинает получаться что-то заметное и особенное. И вопрос «или-или» не решается умозрительно-теоретически, а конкретно каждый день и ночь. Оттого, наверное, во времена неравновесия искусство пробуждается. Если так, то нас ждет невиданный подъем, — «жаль только жить в эту пору прекрасную…» (проблема в расстановке запятых :-))

…………
По серьезности, глубине, трагичности детство можно сравнить только с концом жизни, а то, что в середине так себе — бездумная пирушка.

////
тут меня спросили, что вы хотите сказать этими изображениями, смешивая воедино живопись, графику, реальность и всякие фигурки… все, все. все…
Не знаю, может быть, пытаюсь оживить все, даже фотографию реальности, а то, что хочу сказать — говорю словами, но это не проза, а выраженные значками мысли. Почему-то это многие считают прозой. Искусство вовсе не мысли, оно свободное скольжение по ассоциациям, особо умному человеку дело трудное, почти недоступное, потому что во всем словесного философского смысла ищет. Нет в искусстве такого смысла, или крайне незначительный он. Даже наука не делается смысловиками. Возьмите Шредингера. Или того же моего шефа Волькенштейна, который прыгнул из области физики идеального газа в структуру полимеров, и из этой свободной ассоциации родилась целая наука, за которую американец Флори через тридцать лет получил нобелевскую премию, и писал, что обязан Волькенштейну, а тот был уже далеко, копался в биологии, и по серьезному в ней ничего не сделал, если сравнивать в полимерами, или с его оптикой даже… Творчество стоит не на уме, а на свободных ассоциациях. И выше этого только те единицы, которые, как совершенные идиоты, умеют задавать простые вопросы, например, почему падает яблоко на землю, тяжело и быстро, и долго парит в воздухе пух, подчиняясь ветрам.

Снова кого-то убили, мне говорит жена, а я не слышу, какая-то «другая россия»… А она вся для меня — другая… Пьющая, жрущая, нежрущая, сидящая, убивающая… Я свое пережил, перестрадал, ночами не спал у приемников-телевизоров… — хватит. Ничего страшного, может огромный период идет, и уж точно, не увижу ни конца, ни просвета… Пока есть язык, и желание делать свое, интерес к изображениям и словам… о другом и думать не хочу. Спите, жрите, убивайте друг друга, материтесь, допивайтесь до синих чертей — черт с вами, я вас не знаю, а вы — давно меня не знаете, так и живем. Прав был Уэллс, когда говорил о двух частях распадающегося человечества, только немного не так повернулось: морлоки наверху, и торжествуют, а элои, бывшие интеллигенты, продажные и слабые, дрожа, лезут облизывать верхних людей. И те и другие стОят друг друга.
И этому сборищу даден великий язык, удивительная земля, богатая еще и обильная, и что из этого получится, не хочу видеть и знать.

It is my life.

41. Гололед, плохое настроение…

Снега нет и нет, на камнях тонкая блестящая пленка по утрам. Навстречу мне Макс, зуб торчит уныло. Погладил его, он слабо вякнул в ответ и побежал за мной. А это Стив, тоже бежит ко мне, исчез, что ли, могущественный покровитель?.. Покормил их, сел, Стив взгромоздился ко мне на грудь и заурчал, закатывая глаза. Иногда вспоминает старую дружбу. Огромная лобастая у него башка, больше, чем у всех других моих знакомых. Самый большой, тяжелый и сильный кот, и самый неприступный, самостоятельный. Недавно стал забывать свои обиды, придет, положит голову на колени, что-то бормочет, позволяет себя гладить… На правой щеке снова открылся свищ. Рассказывать про его болячки скучно. До главной операции он был беспокойным, дерзким, драчливым, а стал злым, бесстрашным — и равнодушным. Он не участвует в нашей жизни, когда является, лежит в коридоре поперек дороги и никого не боится… Мы долго разговаривали с ним, и даже Хрюша не возмущался, сидел рядом на подоконнике и делал вид, что ему совершенно все равно.
Клаус шел ко мне с явным намерением поговорить, увидев Стива, остановился. Между ними ни дружбы ни вражды, избегают встречаться на узких дорожках. На балконе подал голос Хрюша. Он стоит, маленький, курносый, обрубок хвостика торчком — и воет, тоскливо и долго. Он поел, здоров, я люблю его, но этого мало. Кот должен жить своею жизнью, Хрюша хочет этого и боится, потому и кричит. Ему трудно быть храбрым, выдерживать взгляды больших и сильных котов. Вечный подросток, он должен — и страшно!
Внизу загремела мусорка, все встрепенулись, и Хрюша отвлекся от философии в сторону злобы дня. Утро кончилось.

42. Макс, Клаус и Люська.

Бывалые коты отмечаются с особой залихватской небрежностью, с наигранной скукой на косматых мордах, как Клаус, например. Несколько капель, чтобы только оставить след. Здесь был… а дальше все известно. Как всякий мастер, кот экономен в средствах. Никакой показухи! А новичок — это угроза, его старательность и отсутствие меры ужасают… Макс стоит в углу, на роже горделивое выражение и особая задумчивость, присущая детям, испытывающим подгузник. Зуб торчит, и язык высунул от усердия. Я кричу ему, что хватит, но не тут-то было — он поливает занавеску, используя весь запас! И победно уходит. Хрюша поет песнь отчаяния и надежды, брякается о форточку плотно сбитым тельцем, и вниз; он должен участвовать лично и не доверяет письменным сообщениям. Я говорил уже, он по натуре художник, а не писатель… На пороге Клаус, он долго нюхает Максову расписку, брезгливо морщится — и небрежным штрихом перечеркивает старания молодого карьериста. Подходит ко мне и не верит глазам — я один! Он долго думает, проверяет обстановку — никого!.. Тогда прыгает. Я глажу его спутанную гриву, трогаю сморщенное левое ухо, крошечное, жесткое… Он не возражает, и принимается оглушительно громко петь, с легким взвизгиванием, что странно слышать от огромного лохматого существа со свирепой изрытой шрамами мордой, она распухла и расплылась, но разрез глаз все тот же — косой, с приподнятыми к ушам углами. И я вспоминаю, как в детстве звал его — китайчонок…
Но тут пришлепала Люська и все испортила! Клаус ее первый любовник. Он понюхал ей нос, вздохнул и отвернулся, а она долго тыкалась в его шерсть в разных местах, и наконец, пристроилась к боку, греясь его теплом, и моим. Все происходит у меня на коленях, а печатная машинка рядом, я перегнулся к ней, мне неудобно, но приятно, что после любви иногда остается дружба.

………….
Четверо. Счастливые дни Алисы.

Я здесь не только кормлю друзей. Иногда я пишу картины. Осенью долго, мучительно напрягаюсь, проклиная все на свете, не понимая, что писать, как писать… Нет, хочется, но таким хотением, которое ничего не значит — оно как пар, рассеивается в воздухе. Желание должно приобрести силу, отчетливость и направление, а эти штуки не решаются головой, а только приходят или не приходят в результате немых усилий, похожих на вылезание из собственной кожи. Но не стоит накидывать слова на все эти котовские дела. Лучше подождем, пока исчезнет вокруг нас цвет, все станет белым и серым, с трех до утра погаснет свет, распространится холод… Тогда я, сопротивляясь затуханию жизни, понемногу начинаю.
Так вот, в прошлом году Алиса принесла еще троих и положила ко мне на кровать. Снова рыжий, черный и серый. А у меня были Шурик, и Люська, которая обнаглела и продолжала сосать мать, хотя вымахала больше ее ростом и всерьез гуляла с Клаусом. Я уж не считаю целую свору, десяток котов и кошек, которых кормил каждый день. Алиса не справится, а я не сумею ей помочь. Я вижу, как они голодают, болеют, и мало что могу изменить. Они не знают, что их ждет, а я знаю. Такое мучение жизнью не назовешь. Алиса рожала лет десять по два раза в год, и где эти котята? Их были десятки, и все медленно умирали от холода и голода в ледяном подвале, в какой-нибудь темной вонючей щели.
И я взял на себя — решить, кому жить, кому умереть. Но всех убить не смог, в последний момент оставил одного котенка. Так выжила Сильва, черная кошка с белой грудкой и пятнами на мордочке, спокойная и разумная. Ей повезло, подвалы миновали ее. Иногда я думаю — пойду, посмотрю, как она там… Но не могу. Что я ей скажу?.. «Я тот самый, кто утопил твоих двух братцев, и выбрал тебе жить?» Когда Алиса льнет ко мне, я думаю об этих жизнях, которые сохранить не сумел. Но все-таки, был у этой подвальной кошки счастливый год, или даже два! Может быть, это лучшее, что я сумел сделать. Вокруг нее были свои — Шурик, Люська, Сильвочка… Саманта… ее подкинули, но Алиса сразу признала и стала кормить, как свою. Саманта была на месяц младше Сильвы и гораздо меньше. Но очень упорная, гладкошерстная чернушка. Не умея еще держать голову, слепая, она ползала на коленках по всему полу и вопила, страшное зрелище… Подросла, и они играли все вместе, сосали молоко Алисы, и облизывали ее, а она их… Старая кошка под конец жизни вынянчила два поколения котят.

///////////
И на сегодня хватит. Удачи Вам!

………………..
Искусство-то едино, но по разному относится к реальности, на разном расстоянии от нее, что ли, живет, и потому особо важна музыка — она доказывает, что никакая реальность не важна и не нужна, чтобы вызвать в нас чувство. В словах, пересыщенных содержанием, и особенно в картинах, похожих на жизнь, мы можем заблуждаться и переоценивать значение реального мира. А музыка не дает сбиться — понимаешь, что похожее — не похоже, и этим сильней всего, потому что наше внутреннее содержание — особый сплав, использующий реальные вещи и события как материал, но могущий и не использовать.

///////////////////////////////
Прекрасна жизнь или ужасна — к глубине искусства отношения не имеет. Жизнь и такая, и другая, и третья — всякая, важно, насколько вы в своем убеждены, и можете до читателя — друга, собеседника, спорщика, — свою правду волнующе и страстно донести. А если Вы ее как бабочку – полюбовались и в альбомчик… Тогда на что надеетесь? Получится то, что хотели — десерт к реальности. А потом говорят — «писатель больше не властитель дум…» При чем здесь это, Вы собеседника-спорщика и друга-врага теряете. Если глубины и драмы не хотите, то получите, о чем мечтали — светский разговор о ненаписанной книге или легкое подражание прошлому времени.

…………………………..

Люблю голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но не выпячивающие мастерство. Скудная природа. Довольно грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны…

Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…

Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

………………………………
Плохая память имеет массу недостатков, зато одно достоинство: с самим собой не так скучно.
………….
Я много лет ездил на автобусе в Москву, два часа, если без аварий, и не отрываясь смотрел в окно. Каждый раз все новое. Мелькнет что-то знакомое… — и дальше…
А потом перестал ездить — дорогу разлюбил. Не безлюдие ее, это благо, а следы разрухи и разбоя везде, словно только что война прошлась. Так и было, война с собственным народом, только называлось — реформы. И мне расхотелось смотреть в окно. Да и конечная цель больше ничем не привлекала.

//////////
Лет примерно 90 тому назад.

……………………………….
Двадцать лет тому назад я еще верил, что отношения между человеком и живой природой могут быть хоть как-то налажены. И написал повесть «ЛЧК»,
http://www.periscope.ru/lchkp12.htm
в которой в разрушенном и оставленном людьми городе кучка стариков и их звери живут в любви и дружбе.
Десять лет тому назад я уже мало во что верил, и написал повесть «Ант»
http://www.netslova.ru/markovich/ant1.html
об отверженном инвалиде, который погибает, заступаясь за бродячего пса. Примерно в это же время написана повесть «Перебежчик»,
http://www.netslova.ru/markovich/pere/index.html
в которой старик-художник еще надеется сохранить своих зверей, и с огромными трудами переживает с ними одну суровую зиму, все-таки небольшая победа. Но старик уже не хочет быть человеком — стыдно.
Прошло десять лет, и что я могу сказать — только что-то еще более горькое и безысходное. Человек — последняя сволочь на земле. Об этом стоит еще написать, а больше — не о чем.

Она прозвучала в «Тенетах-1998», но до сих пор не напечатана.
………………………………

…
Когда я ухожу, то стремлюсь оставить их дома, а то хлопот не оберешься, будут бежать и бежать за мной, или, как Хрюша, страшно кричать, глядя вслед отчаянными глазами… И сегодня я запихал обратно Клауса, который ухитрился-таки выскочить в коридор, а через него, воспользовавшись сумятицей, перепрыгнул Макс и устремился вниз. Стив первым ушел через балкон, но уже успел проникнуть обратно в дом, сидел перед соседской дверью и делал вид, что я не существую. Он теперь надеялся на богатого соседа, который может пнуть, а может, под настроение, выдать кусок копченой колбасы. Я не стал его уговаривать, и тоже сделал вид, что никогда не видел. Пусть живет, как хочет, все равно не переубедишь. А Макса выпускать нельзя, он нервный и слегка того… плохо знает дом, будет до утра толкаться по лестницам, и кто-нибудь обязательно даст ему по башке. Она у него крепкая, но в третий раз может не выдержать. И вот я скачу за ним, приманиваю, умоляю выглянуть из-под лестницы, а он не спешит, смотрит из темноты бараньими глазами… Наконец удалось, хватаю его и тащу наверх. Но пока просовываю в щель, через нас прыгает Люська, которой уж вовсе это незачем — она развлекается. Но и ее оставлять на лестнице опасно, я долго упрашиваю ее сдаться, а она, задравши гордо хвост, дразнит меня, шельма, потом милостиво дает себя поймать. Хорошо хоть, что Алиса в стороне от этого безобразия — сидит в передней и молчит, глаза в туманной дымке. Она различает в сумраке только силуэты, и узнает меня по голосу, звуку шагов и запаху. Она играть в побегушки не намерена, устала и хочет поспать в тишине.
Так вот, когда я ухожу, то хватаю их и прячу в надежные места. А они считают, что идет игра, непонятность ее правил раздражает их. Не умеют предвидеть опасности, счастливые существа. А я, трясущийся от страха комок жизни, предчувствую и представляю наперед, и что? Это спасает меня, дает преимущество перед ними? Отнюдь! Наоборот! Они еще снисходительны, я им надоедаю своими страхами. Клаус при этом никогда не кусает меня и не царапает, сидит на руках, сопит и не вырывается — “все равно убегу…” Хрюша может куснуть или ударить лапой, но не всерьез — “отстань!” А Стив только замахивается, но зато страшно шипит и рычит, особенно, когда я советую ему не сидеть перед чужими дверями и не клянчить интересную еду… Все, как ни поели, обязательно копаются в помойках. Раньше я возмущался этим, а теперь радуюсь за своих друзей.
Как-то уходя, пытаясь избавиться от Клауса, я затолкал его в подвал и плотно прикрыл дверь. Когда я обошел дом, то он уже сидел и ждал меня — выпрыгнул из окошка с другой стороны. Уйти от него невозможно, он плетется за мной, ему страшно, кругом все чужое — поля или дома, незнакомые коты, злобные собаки… Он понимает, что мне не спасти его, если начнется гонка, надо будет полагаться на себя… И все равно идет. И попадается, конечно. Потом, отогнав от дерева собак, уговариваю его — “все спокойно, слезай…” а он долго не верит, подозрительно оглядывая сверху местность… Потом мастерски слезает — задом, не глядя вниз, что дается котам трудно. И я, недовольно ворча, провожаю его обратно, а он ворчит, если я иду слишком быстро.
Но сегодня он дома, пусть покрутится там, найдет пару крошек, а меня и след простыл.
Кончается день двенадцатого, ртуть топчется около нуля. Я жду зимы — скорей начнется, скорей пройдет. И боюсь — ведь каждый день спасаться от холода, темноты, людей, собак, машин… Когда я думаю об этом, то уже не знаю, человек я или кот. Смотрю на мир, как они. Белая пустыня поднимается, закрывает полмира, темное небо наваливается на землю. Горизонт скрывает все, что видят люди. Зато окошко под домом становится большим, близким и манящим, я чувствую исходящие оттуда теплые токи; темнота подвала не страшна, наоборот, мне хочется раствориться в ней, уйти туда вместе с котами. Небольшое усилие, внутреннее движение, жест или особое слово, сказанное вполголоса — и мир покатится в другую сторону… Я устал от выдуманной жизни. Хочу видеть мир, как коты. Чтобы простые вещи всегда были интересны мне. Чтобы трава была просто травой, земля землей, и небо — небом. И все это ничего больше не означало, а только жило и было. Чтобы я не рассуждал, а чувствовал. Чтобы жил мгновением, а не завтрашним днем, тем более, послезавтрашним. Чтобы не знал всей этой подлости и грязи, в которой купаемся. Чтобы не боялся смерти, ничего не знал про нее, пока не тронет за плечо…
А если короче — мне скучно стало жить человеком, несимпатично, неуютно. И, главное, — стыдно.

………….
С восклицательным знаком на лице.

//////////////////

……….
Я уже писал здесь, из пропитанных смолой картонов при помощи скипидара извлекается вот такой желтоватый цвет. Потом бросил, надоело.

………
На этом — пока, удачи вам!

….
«… одинок месяц плыл, зыбился в тумане…»
Напишешь такое, спокойней умирать.

……….
Писатель и издатель Ю.А.Кувалдин считает, что главное — написать, Бог разберется — каждому по заслугам. Поскольку я атеист, то предпочитаю минимальный тираж. Хотя в целом точка зрения Ю.К. симпатичней мне, чем потная суета вокруг издательств и журналов. Но вижу, как из библиотек выкидывают книги на помойку. Бог не спешит сохранять рукописи, они не только горят — в мусор превращаются. Поэтому — небольшой тираж. Он мало что гарантирует, но дело сделано, и с плеч долой. Читателю крохотный шанс даден.

////////
Детальки было неохота прилеплять, выглаживать. Голова моя.

………
двух глаз многовато бывает.

///////////
Глаз все это компенсирует, иногда жаль.

……….

………………………

Где-то в Инете вычитал мысль, с которой согласен: оказывается, жду того же. Я жду ОТВЕТА, наконец. Чтобы Земля ОТВЕТИЛА нашей НАГЛОЙ цивилизации, пусть не ударом (все-таки людей жаль), а ощутимым отпором. В ее даже самом поверхностном слое, стокилометровом, такие возможности имеются. Другого способа остановить безумие, глупость и мерзость не вижу. Просто, чтобы нам напомнили, что мы сидим на тонкой кожуре, под которой тысячи километров. Что изменение температуры на 2-3 градуса для нас смертельно. Ни в какие сверхъестественные силы, могущие нам что-то доказать, или помочь… не верю. А вот в то, что нарушение равновесия может повлечь за собой «отмашку», на простых примерах знает каждый.
Может, тогда встанут всерьез вопросы: ограничить потребности, изменить отношение к собственности, ко всему окружающему нас живому миру…
Перед общей катастрофой, когда она станет очевидной, придется что-то делать другое, наконец.