Месяц: Апрель 2007

…………..
С одной стороны, кажется — странно к чему-либо с полной серьезностью относиться. Уже странно. Все меньше остается вещей, которые стоили бы полной серьезности. Но они сухой остаток жизни. Но что делать с сухим остатком, ма-а-хонький, никому не нужен. У него нет нужной оболочки, или облатки, или верхнего слоя, как у пули, чтобы воздействовать, — взорваться или в нужном месте раствориться… Это уже не искусство, не искусственное, а… как в почти темной комнате вещи, находит ощупью тот, кто знает…
Остается — в землю зарыть. Уходит с нами.

Идиотизм обожаю, в особенности идиотизм творчества, который почти несовместим с обычной жизнью. ЖИЗНЬ параллельная жизни. Или перпендикулярная. Стоит соприкоснуться, чтобы прочувствовать. Двух — трех таких помню, несколько мгновений. Один — философ, перед смертью говорил мне, «надо было заниматься философией музыки, а я, дурак, всю жизнь думал о Канте, до музыки не добрался». О Канте думал. А в жизни все было разрушено. И наплевать. Безумству храбрых…
А книжных восторгов перед творчеством не терплю. Настоящих идиотов обожаю.

……………
Тамбовские вечера 1943 год

*** (из «Жасмина»)

А помнишь, Малов, я исчез на сутки, ты сначала думал, что у Натальи, а к вечеру встрепенулся, решил искать, но как искать, где… у нас, если человек пропал, то и концы в воду, ты говоришь… А я совсем рядом, на соседнем поле сидел в яме, нет, немного не так. Там оно обрывается, поле, помнишь, начинается спуск к реке, и на самом краю огородики бедных людей, другие уже давно отсюда переехали в новые места, где земля получше, пожирней, остались слабосильные. Малов, у меня давно вопрос напрашивается, а что, если каждому дать кусок земли, нужно ведь соток шесть или десять, чтобы кормиться, и все государственные вопросы решены, никакого голода и несчастья, люди сами себя прокормят? Что ты думаешь об этом, Малов?

Я тогда увлекся государственными делами, задумался, шел вдали от всех по краю поля, смотрел на реку внизу, поля за рекой, леса до самой столицы… Огромная у нас земля, Малов, сколько людей может вместить, а не получается, вымирают… Шел, и провалился под землю. Четыре или три метра пролетел и даже не ударился, на какие-то гнилые мешки шлепнулся задом, прости за интим, наверху свет через дыру, пробил ногами, и я теперь в чужом заброшенном погребе сижу. Попробовал туда, сюда, наверх… все никак, и так до вечера просуетился. Что делать?.. Здесь один человек пройдет в неделю и то случайно, кругом, как назло, заброшенный мир, кричи из-под земли хоть в полный голос, не услышит никто.

Я сначала рассердился на себя, Малов, потому что дурак, поперся по самому краю земли, зачем? Знаешь, просто так шел, решил посмотреть, что стало с окрестностями за десять лет, и очень расстроился, здесь людям теперь делать нечего, ни земли им не надо, ничего, жизнь замирает, что ли?.. А солнце такое же, и трава, деревья, все блестит на солнышке и греется, природа безмятежная и только мы, грубые свиньи на ней. Ты скажешь, «ну и мысли, а впрочем, это уже было», да? Что делать, ничего своего придумать не могу. Ты меня как-то спрашиваешь, что ты хочешь, Саша, о чем мечтаешь? Я не знал сначала ни словечка, потом говорю:

— Наверное покоя хочу, у меня внутри все беспокоится, мечется иногда, ищет выхода и плачет, а что я могу — картинку нарисую, вся моя защита. Жизнь слишком задириста, быстра, ветер меняется постоянно, люди бегут, мечутся… я не могу вынести это, Малов. У многих нет ни дома постоянного, ни убежища, ни покоя, вот беда. Кругом нет уюта, люди от этого бешеные, сам знаешь… Ты мне рассказывал, как Белый дом защищал, а где сейчас эти люди, которые за руки держались?.. Смотри, Афанасий, жирный, деловой стал, деньги хапает, а ведь с тобой тогда был, и что?

А ты подумал, и говоришь:

— Мы, Саша, мечтатели были, а попали из одного гнилого погреба в другой, только там убивали за ничто, а здесь от голода и холода хоть подыхай, никто не поможет. Мы не ожидали, дураки, понимаешь?..

Я долго не думал, говорю:

— Все хорошие люди дураки, получается?

— Еще какие… — ты смеешься, — вот и вымираем.

— И я здесь не останусь, без вас скучно будет.

— Ты другой дурак, Саша, — вечный, тебя не возьмем с собой, живи, рисуй…

Ты шутишь, Малов, а мне страшновато стало, я ведь на твои ответы надеюсь, все мои ответы от тебя.

Так вот, сижу в сырой яме, вспоминаю, иногда пробую наверх карабкаться, но только стены обрушиваю, бесполезно копошусь. Начал бояться уже, темнеет, из сырой земли прохлада источается, смешно ведь так умереть, случайно и немного рановато, да?..

Как ты говорил, «Саша, думай!..», а я что? Никак! А тут приперло, согласись, серьезное дело назревает, меня ждут, а я сижу. Пришлось рассуждать, и решение-то оказалось рядом, потому что рядом обрыв, не наверх надо прыгать и беситься, а вбок копать. Самое смешное, что я, пошарив, лопату старую нашел, правда без рукоятки, но прочную, железную вещь, вспомнил, как шел, где может быть тоньше стенка, думаю, метра два или три работы… и начал.

Всю ночь копал, а наутро вывалился в дыру, не удержался, скатился немного вниз, потом схватился за корни, за кусты, постарался и встал на откосе этом, не так уж круто, простор передо мной, воздух свежий, легкий, дышать радостно… Вижу, светает, белесый туман простоквашей утекает вниз, к реке, первые птицы запищали, проснулись… Я думаю, все-таки в жизни хорошего больше, чем плохого, хотя бы иногда.

Пришел, все тихо, Жасмин спит, ты спишь, коты на полянке у дома моются.

Вот такая история.

Ты еще спрашивал, где пропадаешь, беспокоился, вечером чай вместе не пили… А мне неудобно признаться было, рядом с домом такая глупость.

Малов, приезжай скорей, здесь еще можно жить, не забывай!..

………..
Семен Маркович (1899-1951)и его сыновья — Дан (1940) и Александр(1946-1993), летом 1950 года. Таллинн-Нымме.
//////////////
////////////////

…….
ТАЛЛИНН- КЛООГА, 1919 год
Если справа — моя бабка, моя тетка, моя мать и незнакомая девочка.

ЛЮБИМОЕ ЗРЕЛИЩЕ

С удовольствием смотрю рекламу, когда в ней новый для меня тип человека — «красивые зверушки», и спрашиваю себя, тренировка ли это, такая безыскусственная бездумность в глазах, или завидная генетика??
Раньше была девушка с чем-то двойным хрустящим… Да, Твикс!.. Блеск! А русский шоколад, из-за которого останавливают поезда на Запад? Остановившиеся глазки эти… и стоп-кран! и назад по шпалам, за русским шоколадом!..
Перешагнули грань правдоподобия, и сразу занятно стало.
А что, запомнился же Фурман в рекламе банка «Империал», хотя где сейчас этот банк…
Есть и смелые перлы, например, про туалетную бумагу:
» ОНА ТАК МЯГКА, ЧТО ЕЙ МОЖНО ДОВЕРИТЬ САМОЕ ДОРОГОЕ»
Чистая правда.
Станет ли эта правда искусства — правдой жизни, как известное:
«Если не хочешь в глаз получить, надо ей новую шубку купить…»
Наверное уже стала, про самое дорогое… Мы прозевали.
Но все-таки — зачем, зачем, убрали Таню Масликову из сводки метеоцентра, и поставили этого толстого профессора, понять не могу. Погода потеряла всю привлекательность…

Писателю А.

Я должен все-таки объясниться, мне не хочется обижать Вас. Вы пишете, я не понял КТО лежит на столе, и КТО его разрезает на куски. Оказывается, глубинная тема — родину рвут на части. И многое другое имеет символический смысл.
Я сочувствую Вашей боли.
Но вот сила искусства налицо — для меня по-прежнему на столе голый толстый мужик и его режут на части пилой, на 14 частей, да? Брызжет моча, потом кровь…
Мне говорят, «в литературе все можно, потому что в жизни есть, всё можно делать (ну, почти все), а вы говорите, что почему-то не все писать стоит».
НЕ стоит, да. Многое такое мы делаем, о чем еще, слава богу, умалчиваем, не показываем другим. Хотя теперь рамки стираются, но ничего хорошего в этом не вижу. Вот у меня на глазах вчера — идут парень и девушка, и не сильно пьяны, чуть-чуть… останавливаются, не переставая вести беседу, парень мочится, она держит его под руку, все совершенно естественно происходит.
Отчего же нельзя все написать натурально, если происходит в реальности, да?
Если мы остаемся на позиции человеческой, а она вся строится на запретах, то НЕЛЬЗЯ. У нас нет естественной защиты, которая у животных, у них почти все «регламентировано», мы же эту регламентацию уничтожили или заблокировали. Поэтому, чтобы не скатиться НИЖЕ животного состояния, нам нужно быть предельно осторожными. Мы не сообщаем соседу о своих интимных делах, и точно также, мне кажется, должны относиться к литературе, к искусству в целом.
Впрочем, моя точка зрения уже выглядит анахронизмом. Но я ее изменять не собираюсь.
Поэтому «физиологизм» вашего рассказа, несмотря на убедительную аргументацию «зачем эта грязь», мне не кажется обязательным, да и вообще…
Мои сожаления… Я по-прежнему верю в Ваш талант, но вот беда — таланта недостаточно, и умения писать тоже. Этого добра сейчас пруд пруди, очень многие умеют обращаться со словами, иногда ахнешь как! почешешь затылок… И что?
В общем, Вы зря потревожили меня, старика, я ретроград. Могу только сказать, что «делать текст» Вы умеете.
С уважением Д.

………………………

Вова с третьего этажа мне вот что рассказал. Вчера он пил в подъезде панельного дома, что через дорогу, там под лестницей женщина, она уже лет десять там живет. Раньше работала в Институте, с образованием, потом все пропила, ушла с работы, квартиру пропила… муж от нее раньше ушел… и осталась она одна с собакой, Чапом. Лохматый большой пес, морда смешная, с бородкой, и очень хозяйке предан, вместе спят и едят. В этом доме гонят самогон, идти недалеко. Женщина, ей лет пятьдесят сейчас, Марина, она с Вовой дружит, вместе работали когда-то. Вова добрый человек, больной, много пить не может, выворачивает от самогона, но с Мариной за компанию присоединяется. Ему красненького бутылочку, и готов. Лет десять тому назад крепко побили, с тех пор заикается. А мама его… он с мамой живет… видя его потребность в пьянстве, отдала в психушку, там его лечили от алкоголизма и заикания вместе взятых. Я не поверил, лет десять тому… быть не может! Оказывается, вполне может. Но выписали, справку дали, вторую группу инвалидности и пенсию тысячу рублей.
Вчера пили они в Мариной под лестницей, и Чап с ними, охраняет. Пришел мент, зовут Стацков, отца его знаю, сантехник-алкаш, работал в Институте, сейчас пенсионер. Пришел сын-Стацков, говорит, сейчас тетку подальше оттащу, жильцы жалуются, пусть на травке полежит. А дождь проливной, и холод. Чап хозяйку защищает. Мент вытащил пистолет, говорит – сейчас прикончу пса. А Вова говорит не дам, встал перед дулом. А мент говорит, и тебя пристрелю, нападаешь на представителя закона. Но все-таки не выстрелил, ушел, говорит, за подмогой надо. Вова бежит через дорогу домой, у него мать парализованная, не поднимается, надо покормить… И рыбки в аквариумах не кормлены, и голуби прилетели на балкон, а еды нет, и котята под балконом с двумя кошками, тоже поесть пора… А тут я попался по дороге, он мне всю историю рассказал. Мне быстро надо, говорит, мать покормлю, и обратно, пока мент силы соберет. Марину не убьет, а Чапа запросто, надо его силой увести, чтоб не кусал власть, а у меня веревки подходящей нет… выручи, друг…
Зашли, я дал ему веревку, тебе помочь? Не, он говорит, ты старый, от тебя толку… Я сам, сам, если не я, то кто?..
Я говорю ему, Вова, пьяный ты, бутылка из кармана торчит, куда лезешь, они тебя снова в психушку определят… Всех не спасешь, Вова, спасай кого можешь. А он говорит… Грудь голая, одни ребра…
— Если не я, то кто, кто?
Вот, значит, какие дела.
………..
Утащили пса. Нормально кончилось, никого не пристрелили, мент как ушел, так и не пришел. Они у себя пили, потом пьяный к отцу приходил, я рядом живу, слышал… А сегодня Вова проспался, снова кормит голубей, котята живы, кошки тоже, Марина под лестницей спит, все нормально у нас.

Мне говорил один старый художник — «живопись должна вызывать два главных чувства: великое беспокойство или великий покой». Идеал, конечно.
Вспомнил по небольшому поводу, зритель пишет про слабенький эскизик — «тревожно, лучше бы фото…»
Не в эскизе дело, общая тема времени налицо: чтоб все полегче, само собой свершалось — язык во сне учить, похудеть без усилий… и главное — вы этого достойны!!!
А почему достойны не объясняют…
Конечно, достойны, ведь герои умерли, и крупные страсти благополучно угасают. Мы жить хотим, слышится со всех сторон. И это понятно, но на деле — мелкая возня… и пространство клетки, лишенное масштабности: ведь если метр исчез, то на место сантиметра приходит — миллиметр.
Достойны так достойны, успокойтесь, генетические цели никто не забирал, плодитесь-размножайтесь… Прошли, похоже, времена, когда сильные страсти и глубокий покой воодушевляли. Сейчас другое — крысиные бега, с покусыванием на бегу.

…………………..
Опять зима, постоянная ночь, вяло переходящее в серое утро. Вяло текущая жизофрения…
(подтверждаю ранней весной, она как исключение, подтверждающее правило)

………
УЖАС ПЕРВОГО ГОДА

Помнится только бессонный ужас — постоянный ужас перед ненасытностью и бесперебойной работой организма, который только притворяется беззащитным, а на самом деле — явился с железными намерениями всех уморить.
Без отдыха и сна, дни и ночи — заливаешь с одного конца, и тут же выливается из другого…
Любящие маленьких детей, бросайте в меня камни, я вытерплю, бросайте.

…………….
ОДНОГЛАЗЫЙ

Он приходит к нашему дому, 10″Г», где мастерская, каждую весну, остается на месяц-полтора, потом исчезает. Много лет. Я выяснял в ближайших домах — никто его не знает, не видел…
Тем не менее, все наши знают его, ждут и с радостью встречают. Коты уважают, кошки до сумасшествия любят. Он меня узнает, и не боится, но близко не подходит.
Возможно кошачий пришелец, а возможно и мессия…
А то, что каждый год приходит… так у кошек и жизнь короче, нужно почаще приходить.

………………
КАК ПОЖИВАЕТЕ, МИСТЕР ХАЙД?
Как было бы легко с самим собой, если б всего двое… Всегда точно знаешь, кого обвинять, кому жаловаться…

……………..
Зима в России больше, чем зима.

////////
Вы просите песен, их нет у меня…
(картинка — «сон в ногу»)

…………………

С героем романа Вис виталис Аркадием у нас шел постоянный спор: он доказывал мне, что никогда не устанет жить, знает способ дожить до ста лет. При двух тяжелых болезнях, которые вынес из лагеря, он, действительно, прожил 93 года. Его «приемы долгожития» поражают наивностью и непониманием основ, давно известных. Так я считал. Но с годами понял — неважно, что за прием, важна вера в собственную неистребимость. Тогда, может, и протянешь дополнительные 10-15лет, «люфт» в сроках исполнения генетического плана. Используешь с плюсом, а не с минусом. Впрочем, сказанное относится к роману, а в нем лженауки полно, так что достоверность не гарантирую.
Намеренно опустил главное — про усталость. Но тут двумя словами не отделаешься. Надо писать роман, назвать его «Усталость к жизни», или просто — «Усталость». Но чтобы написать такую книжищу нужно очень не усталым быть.

……………
Как говаривал Аркадий (из романа), долго жить на одном месте опасно, рискуешь где-нибудь за углом натолкнуться на самого себя. Но с другой стороны, живя на одном месте… жизнь не кажется такой эфемерной. Не всё только в памяти да в памяти… стоят дома, деревья, камни, даже люди встречаются, которые свидетели.
Другое дело, всегда ли хочешь иметь свидетелей…

Про юродивых или мутантов (к роману Вис виталис)
………………………
Аркадий, пострадавший от жизни ученый человек, мучительно думает, отчего не вымерли еще добрые, честные порядочные люди, ведь они не имеют почти никаких шансов выжить в толпе рвущих и грызущих.
Что значит «выжить» с точки зрения эволюции? Дожить до детородного возраста, передать свои гены потомству, и хотя бы обеспечить детишкам начальные данные, чтобы не погибли на стадии личинок…
Аркадий, который десятки лет ничего хорошего не видел, выйдя из лагеря в 50 лет, сразу женился, поскольку хотел свои гены сохранить, согласно теории. И всеми силами встроиться в современную науку, хотя потеря двадцати лет очень весома…
О науке к романе достаточно написано. А вот про гены автор деликатно умолчал. Пропали гены Аркадия, и мир обеднел.
Аркадий, я думаю, ошибался. Не все так печально и неисправимо в мире, как ему казалось. Гений и злодейство совместимы. У главного врага Аркадия, предателя и подлеца, родились здоровые детки, и очень способными выросли. Люди они, правда, так себе, но есть надежда, что в третьем поколении и это как-нибудь наладится. Признаки честности, доброты, порядочности — совокупности множества более элементарных признаков, которые пробиваются поодиночке и через подонков, подлецов, и есть надежда, что в грядущих поколениях в одном лице соединятся. Да что предполагать, конкретные примеры имеются!
Есть ирония истории, есть ирония искусства… и есть ирония эволюции человеческого вида. Частный вариант: подлец хочет сделать сына приспособленным подлецом, и вдруг — прямо противоположное получается.

………………

……………..
Погасил свечу, рассыпал вещи…

///////////////
Между прочим — натурмордик со свечой.

……………………
Я приехал в Россию, когда мне было 23 года, то есть, сознательным человеком.
Три раза хотел уехать из России — и не уехал. Объяснить не смогу. Только знаю, большую роль сыграли три словечка — авось, небось и как-нибудь. Очень уж полюбились они мне…

Если по прошествии времени взять всю совокупность последствий так называемых «добрых дел», то получится печальная картина.
Но если бездействовать, перестаешь себя уважать. А если действуешь, перестаешь уважать порядок вещей в мире. Что из этого следует? Не знаю. Ничего не придумал лучше чем – делать только, если уж никак не можешь не сделать. А потом, не оглядываясь, уходить и забывать.

(а текст записал, для себя. Но тут он лишний будет — болтлив и длинен)

……………..
Картон, каз.-масл. темпера. 1977 г.
/////////////////////////////
Вспомнил об этой картинке… в связи с «Болеро» Равеля. Болеро как жизнь. Все та же одна тема (ну,две-три) и если развитие, то лишь усложнение оркестровки. А в конце неясность — то ли обрыв на вершине усложнения, то ли кончается как началось. А тема — она та же, с самого начала.
Один мой старый приятель как-то признался – «лучше всего я сочиняю экспромтом на темы, в которых ни черта не понимаю…» Он был с юмором, но не врал. Давно было, я тогда еще не рисовал. Как вспоминаются слова, вроде забытые!.. Память у нас как у собак, мало отличается. Правда, помним дольше, чем они, но воспоминания также возникают – нужен намек. Картинка, слово, или звук знакомый… И разом всплывают. Вроде, незначительные события. Но, думаю, важные, иначе бы так не проступали. Как изображение на фотобумаге. Мы с приятелем часто печатали фотографии. Напряженное молчание в темноте, красный фонарик в углу, и в ванночке перед нами постепенно чернеет, проявляется – картинка. На ней небольшое событие, или дерево, кусочек двора, где он жил… Неважно, что там, важней процесс. Мы с ним много фотографировали, печатали фотографии… Он вырос, и стал говорить экспромтом на незнакомые темы. Стихи писал. Но недолго прожил, до сорока, его тема прервалась. А я сначала лет двадцать гулял туда-сюда, по разным темам, пока к своим пришел. Или так кажется. Наверное, оттого моя жизнь длинней, на эти же… двадцать пять… Всегда хочется себе добавить, естественное желание. Обладание вещами трудно понять, но время особая вещь, жадность ко времени всем понятна. Но оно с нашими чувствами не считается…
Существуют картинки, сценки, слова, события, лица, способные соединять разорванные нити, сращивать концы. Занятие фотографией, химическое таинство, важным было, думаю. Когда начал писать короткие рассказики, тут же вспомнилась темнота и тишина в ванной комнате, в доме, где приятель жил. Наверное, дом как стоял, так и стоит, смотреть не хочу. И теперь, уверен, вход во двор через круглую арку, низкий проход, мощенный плотно вбитыми в землю круглыми камнями. Мама говорила, никто теперь не умеет эти камни вбивать плотно и надежно. Неужели, я думал, это же так просто… А потом вопрос решили, и тоже просто — перестали камнями улицы мостить. Так многие вопросы в жизни решаются, их обходят и забывают. Но это обман, они снова всплывают, только в иной форме, и все равно приходится решать…
Фотографии утром, при свете разглядим получше… Но иногда не успевали, опаздывали в школу. Я жил рядом, на другой улице, если через дворы, то близко — два забора, в них дыры. Он всегда опаздывал. Мы жили у моря. Прибалтика, ветер никогда теплым не бывает. Я мерз, злился, ждал его… Он все равно появлялся неожиданно, переводил дух, и говорил – «опять я фотографии забыл снять… мать будет ругаться». Его часто ругали, он школу не любил. В технике разбирался, быстро соображал, но школу терпеть не мог. А я никогда не думал, люблю — не люблю… знал, что надо, и всё. Наверное, тоже не любил, там слишком громко, толкотня, постоянно приходится говорить, и отбиваться… Зато мы играли в фантики. Откуда только брались эти бумажки… От очень дорогих конфет. После войны!.. Но тогда мне и в голову не приходило, что кто-то ел эти конфеты. Нам матери приносили подушечки, голые конфетки, иногда с блестящими красными и розовыми полосками, иногда обсыпанные коричневым порошком, кофе с сахаром или даже какао. Мы сначала обсасывали конфетки, только потом жевали. Вернее, он жевал, а я – долго сосал, до-о-лго…
Мы шли в школу, рядом музыка, всегда с нами. Утром по радиоточке играли оркестры. Это сейчас только поют и поют, умеют — не умеют… а тогда даже на концертах старались чередовать голоса с играющими музыку людьми… Мы шли, и с нами была одна мелодия. Почти каждый день. Или теперь так кажется? Неважно. Когда что-то интересное рисуешь или пишешь, всегда преувеличиваешь, а как же!.. Я спросил у мамы, что это за музыка такая, она говорит – Болеро, был такой композитор Равель. А почему на месте толчется? Мама усмехнулась, — не совсем на месте, но я не знаю, зачем он это написал, одна мелодия сто лет. Не сто, конечно, но всю дорогу продолжалась. Я эти дома, заборы, камни на дороге, тротуары, садики, дворики, которые в сумерках еле видны, до сих пор помню. Хотя мы даже не смотрели, больше думали, редко говорили. Тогда дети были другими… послевоенные дети. А может кажется теперь, никогда не знаешь, как на самом деле было. Только слышу – болеро, и мы идем, идем, идем в школу… И до сих пор — болеро, болеро…

…………..

Фрагмент повести «ЖАСМИН». Это и есть перекур. Я не курю, меня с детства обкурили родители, стойкий иммунитет. Просто — передышка в трех делах, которые делаю одновременно. Вывешиваю кусок Жасмина — отдых, значит.
юююююююююююююююююююююююююююююююю

…………………………
Дом наш — подземный переход на трех вокзалах, все открыто и тут же переносятся слухи. Ольга-соседка добрая старуха, но от общего удовольствия отказаться трудно, встретила меня и доносит:
— Говорят, ты квартиру за большие деньги продал. А тебе свою Малов завещал, умер он, говорят.
— Врут, Малов вернется, — отвечаю ей, — а квартирами мы с Алисой на месяц поменялись.
Она головой качает:
— Нашел сухопарую, после Натальи-то…
А я ничего, посмеялся, что поделаешь, люди у нас хорошие, но дружные, все знают и даже более того.
А другой сосед, со второго этажа, Авандил, механик на заправке, тоже не одобряет:
— Что ты нашел… ни фигуры, ни жопы…
Извини, Малов, нескромные детали, не буду больше, тем более, что больше ничего и не было. Потому что через несколько дней случилась неприятная катавасия или скандал, как назвать даже не знаю… В общем, полный аперкот, и я вылетел вниз на первый этаж быстрей индейской стрелы. Вот послушай, как это было.

***
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них… «Что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???…
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

…………………
Вид из окна двадцатого дома, из квартиры, описанной в повести «ЛЧК»
Непотребная была по яркости акварелька, я ее слегка усмирил, оставив на месте все пятна. Написана повесть была в 80-х годах, потом Кир Булычев напечатал ее в своих «Цех фантастов-91» и там в конце дом проваливается в подземное озеро. Герой при очередном перевороте убегает из психушки, ищет своего старого кота… Так кончается повесть.
Представьте, я был наказан: хотя «кошкистов» после путча убрали (ненадолго), — дом, точно по предсказанию, начал проваливаться, по торцу пошла трещина шириной в руку, и всех жильцов выселили. Тогда еще не совсем очнулись от застоя — и дали мне бесплатную квартиру. НО в «спальном районе» Пущина — «Д». Вроде хорошую, но разве сравнить с той, в панельной хрущобе, там было тепло! всегда тепло! и вид из окна на Оку, заповедник за рекой! И там у меня была кухня, а в ней на полу по колено — рисунков!
А теперь смотрю на серый городишко, потерявший содержание и душу, если так можно выразиться заядлому атеисту.
Вот так я полплатился за предсказание.
Но кот жил еще много лет, Феликс мой, и потому я думаю, высшие силы не очень разозлились, просто слегка пихнули меня

СЮЖЕТ ДЛЯ рассказика (не для меня, я не реалист)

Молодой человек, весьма способный пианист, но избалован и ленив был. Легко поступил в Гнесинское училище, бездельничал, и был изгнан. Грозила армия. Отец дал хороший совет — идти в священники. Сам родитель имеет немалый пост в этой иерархии. Удалось, и наш пианист через довольно небольшое время получает приход, строит новую церковь. Старого священника выкинули, тут же деньги на большую церковь нашлись… Вокруг церкви куча проходимцев и пиявок, продавая присылаемую в Россию помощь (second hand) через несколько лет обзаводятся иномарками. И поп со своим «мерсом» в первых рядах. От церкви до дома 200 метров, но без машины, видимо, не одолеть. Руля без особой практики, священник наталкивается на другую иномарку, в которой битком «новых» людей. Не помогла ряса, попика вытащили из машины и долго били. Прихожане молча наблюдали за процессом, никто не вступился. Печально, конечно, но…
Люблю ухмылку старика Вольтера.
Мне говорят, не трогайте, в попах наша надежда на духовность. Когда смотрю на эти лоснящиеся от жира самодовольные рожи, нехорошо становится, и это наша надежда?

Так у меня в дневнике обозначено — ДКД, если ничего особенного не произошло. День Как День. Но этот не совсем. Видите, точка рядом, карандашом. Значит, не совсем обычная пятница была. Но крошечная точка, значит, мало особенного. Если очень особенное – кружок. Я пятницам не верю, самый коварный день. В детстве я в пятницу заболел, полгода не мог ходить. Правда, та пятница тринадцатым числом была. Вообще-то я в числа и всякую магию не верю, но если пятница, да еще тринадцатое… как не поверить… Все шучу с Вами, стараюсь полегче, потому что общий журнал, ЖЖ, не стоит его портить печальными словами. А если всерьез?.. Настаиваете… Пожалуйста — уже ни во что не верю. Просто родимые пятна остались, детские воспоминания. Я их бережно храню, мало осталось… Помню, стояли мы с другом Эдиком у моря, ветреный осенний день, балтийская погодка, серые волны, тонкие кружева на них… И я говорил, всего можно достичь, если постараться. Мне пятнадцать было, и ему. Даже великим человеком стать, он спрашивает. Посмеяться любил. А что, я отвечаю, можно и великим, а что?.. Задор, ветер в голове, страшная великая эпоха кончилась, мы новую ждали, с волнением, но без страха… Он рано умер, а я вот жив еще, и что?..

Ничего. Читаю дневник, прошлые года. Вижу — пятница, ДКД, и крохотная точка рядом. Неглубоко залез, глубже без бутылки опасаюсь. А тут всего год прошел, ровно год, и сегодня того же месяца, июля, тринадцатое число… Нет, не пятница.
В тот день, год назад, я шел в мастерскую. У самого дома встречаю Володю. Идет и плачет.
Володя не ребенок, лет сорока человек, невысокий, рыжеватый, издалека похож на школьника. Но вблизи понимаешь, давно не мальчик. Сгорбленные плечи, лицо в морщинах… Володя замечательный человек, и алкоголик. В-третьих, его побили лет десять тому назад. Почему замечательный — и алкоголик? Трудно в наше время быть замечательным, и не пить. Было трудно, а теперь еще трудней стало. Раньше власть распоряжалась массами, эту массу – туда, ту – сюда… И вроде проскочить незаметно можно, хотя иллюзия и бред. А теперь коммерческие клещи, заказные, и на каждого, с уважением к отдельной личности, свой индивидуальный захват… Володя и раньше пил, но теперь вошел в полное пике. Он инвалид, работать не может, пенсия тысяча рублей. Но у него друзья, не дадут пропасть, поделятся всем своим, так что жив, пьет и пьет. Раньше у него жила собака, она его от смерти спасла. Приютил щенка, а вырос огромный черный пес. Как-то шли они и встретили компанию молодых людей, лет по пятнадцать всем, зато много. Спросили время, Володя им вежливо – не наблюдаю. Они не поняли, стали придираться. Володя снова отвечает, но уже не так вежливо, и его начали бить железными прутьями, сломали обе руки и многое внутри повредили. Пес помешал убить, сильно заступался. Но и ему по спине досталось, и по голове…
Володя выжил, дали инвалидность, только задыхаюсь, легкие отбиты, говорит. А пес – ослеп. Володя его лечил, лечил… витамины, промывания… В конце концов помогло, начал свет ощущать. Но время собачье быстрей нашего, умер Волчок. Ранним морозным утром. В безнадежном климате живем, разве здесь можно нормальную жизнь устроить?.. Вот и я не знаю…
Володя страшно запил, и с тех пор бесконечно пьет. Уже несколько лет. Хотя понемногу. Но каждый день. Ему много не надо, бутылочку красного, и готов, сил мало осталось. Я смотрю – почему так… ведь бывает, на колясочках раскатывают, полны жизни и сил нечеловеческих… Полезны и себе и людям… Но есть и другие, для них день остановился, только утро морозное, за окном муть, небо черное с багровым, и синий снег… Я этот синий ненавижу, смерть а не цвет…
Теперь у Володи собаки нет, и не будет, он говорит, больше не сумею смерть пережить… Володя кормит птиц, дома на балконе стая голубей, и на улице кормит каждый день, у дома. Он в страхе, обещают птичий грипп, обязательно к нам явится, говорят, — в будущем смертельный для людей. Ради будущего будем птиц уничтожать, говорят.
Володя навстречу мне, и плачет, несет котенка, белого с черными пятнами на носу и лапах, я его давно знаю, живет в подвале.
— А второго, серого – нет… — говорит Володя, и слезы по морщинам, грязными руками прижимает к груди белого котенка.
— Может, еще найдешь…
Он не верит, второй день ищу, говорит. Наверное, засыпали в мусорном баке. Эти котята повадились бегать в строительный мусор, спали в большом баке, он вечно открыт. Люди с восьмого этажа устроили себе евроремонт, дом от ремонта шатается от девятого до первого этажа. Возводить хоромы среди мусорных куч привычка новых людей. Забор повыше, замок получше – и на все наплевал, проехал мимо разрухи на мерседесе покупать и продавать. Это Бизнис называется, подешевле урвал, в другом месте подороже всучил… и чем сильней окружающих нагрел, тем больше молодец и умный человек. Рядом по обочине учитель с тремя образованиями бредет, он круглый дурак и никому не нужен… Эти с восьмого этажа стены переставили, постоянно сбрасывают вниз мусор, доски и все такое. Вниз дорого носить, дешевле из окна…
Володя уверен, задавили серого котенка.
— Но ведь не нашел…
— Так они потом спустились, следы замели… — он вздыхает. Чувствую, пиво уже было, на вино не хватило.
Что делать, говорит, друзей все меньше…
У тебя голуби, смотри, сколько…
Голубей скоро не станет… У тебя случайно десятки нет, на хлеб не хватает.
Даю десятку, знаю, сначала хлеб, голубей надо кормить. Не сможет вина купить, если голуби не кормлены.
А еще десяточки нет… я отдам…
Это на вино. Молча даю мелочью, пять и пять.
Стоим у дома. Какой-то шум наверху, смотрим, на балконе стоит парень на перилах, на четвертом или пятом этаже, сразу не сосчитать. Покачнулся и вниз. Не падает, а прыгает, как будто со стула на пол. Но ему дальше лететь, и он сначала ногами, потом боком… а тут земля, и он – спиной, упал, и замер. Совсем рядом, метрах в пяти от нас. Под окнами. Ничего не сказал, не крикнул, — прыгнул и упал. Кошки и котята у нас каждый день пропадают, иногда находятся, чаще нет, но люди из окна не каждый день прыгают, поэтому не совсем ДКД, точка у меня стоит. В том году первый случай был. А второй уже в этом, двое прыгнули, чистая любовь, накурились и решили полетать. В дневнике у меня, поскольку двое, пожирней точка стоит… А тогда Игорь спрыгнул, я вспомнил, его Игорь зовут. Ему пятнадцать было в прошлом году, как нам, тогда, у моря. Пятнадцать, наркоман… и это он, в одиннадцать, мою Зосю железным прутом убил. Потом вокруг дома за хвостик таскал. Я его поймал, схватил, еще бы немного… Он бы головой о стену дома, кирпичи, он бы не выжил… А он – смеется, кривляется… Руки расжались, отпустил его, ушел, сам свою смерть найдешь…
Ну, скорую вызвали… Трогать его нельзя, может, позвоночник… Лежит, не двигается, но дыхание, пульс налицо. Мы сели с Володей, ждем… Снова звонили, еще несколько человек подошло…
Скорая приехала через 55 минут, взяли за руки, за ноги – положили на носилки и увезли.
Я к себе пошел, а Володя с котенком в магазин побежал, там у него друзья.
Когда я уходил, он обратно шел, котенок при нем. Такую ветчину, говорит, сожрал… Смеется. Домой, говорит, домой. Пока квартиру не отняли, я домой. А что потом? Да хрен с ним, что потом…
Игорь?.. Жив остался, только ногу вывихнул и сотрясение мозгов, можно сказать, ничего не сделалось.
А Володя… тоже ходит, кормит голубей, просит на бутылочку, все такой же мальчик, только рыжина с сединой…

Повесть «НЕМО» (фрагмент)
……………………

ЗАЧЕТ ПО АНАТОМИИ

На занятиях мы с Немо сидели рядом. Он ничего не понимал, слишком давно его учили физике и химии.
— Ты мне объясняй.
Я начинал издалека, и видел, что нужно еще глубже брать, с класса пятого… Но это не смущало его. Но быстро надоедало.
— Ладно, понял, понял, — говорит.
Его выгнали на втором курсе. На первом он несколько раз прославился. Сначала отбил гранату.
Ну, не гранату, а пяточную кость, os calcaneus по латыни.
Она от правой ноги была, он не заметил. Да и как было заметить, входишь в комнату, а в тебя кость летит. Да еще такая компактная, в самом деле, как граната.
Профессор Пяртель давно выжил из ума, но лучший был анатом. Он спрашивал так – вызывает, входишь, он в дальнем темном углу, в кресле, головка набекрень, тощий, еле дышит… На столике рядом с ним кости человека. Хватает первую попавшуюся – и швыряет в тебя. Он быстро и метко кидал, несмотря на возраст и слабость. Это называлось метание гранат. И ты должен сразу, как поймаешь, еще лучше налету, сказать, что за кость, и правая или левая. Если налету, пятерка обеспечена. Но налету никто не мог. Большие кости довольно легко определить. Я шел одним из первых, мне досталась берцовая, я ее поймал, и моментально узнал, правая, говорю…
— Дай-ка сюда, — старик сам не знал, что бросает. Посмотрел – четыре, иди…
За мной, конечно, Немо. Вошел, тут же шум, крик… и он выходит, как всегда серьезен, если не хохочет. За ним выбегает красный от злости профессор, на лбу вздувается шишка – «хулиган!»
Немо вошел, в него полетела пяточная кость. Он налету ее отбил. И попал в старика.
Все думали, нарочно он… Парторг, знаток военного дела спас:
— Такая точность только случайно получается, — говорит.
Немо за анатомию не переживал, смеялся, – идиот профессор…
— Тебя же выгонят…
— И что?.. Не выгонят, увидишь.
Его не выгнали, он сдал зачет сотруднику профессора, старик его видеть не хотел.
Немо редко пил. Редко да метко, помню, раз пять мы с ним напились. Но на следующий день ни грамма, я отдохнул, говорит. И тебе запрещаю, ты же еврей, они не пьют.
— А ты?
— Мать лютеранка, отец засекречен. Я же мамзер, забыл?.. Я не закусываю, как все. Я жру. Пью ради закусона, чтобы легче жрать до бесконечности, тяжести не ощущая…
И правда, когда он пил, мог съесть черт знает сколько. И я мог, мы в этом похожи были. Все-таки — братья…

………………

Чужая точка зрения — дурдом. Например, мне говорят — «берегите глаза, что Вы все с экрана читаете?..» А для чего глаза? К тому же, книги читать куда вредней, я на экране могу такие буквы заделать, слепой увидит.
Или говорят — «куда Вы летите, нужно сердце беречь…» Или еще — «нельзя мало спать, надо много спать…» Или — «вам бы не вредно печень почистить…» С ума сошли, с этими «чистками», жрать надо поменьше… дурдом какой-то!..
Непонятно, для чего все это беречь? Ведь пропадет! Что-то одно споткнется… а всему остальному — из-за этого пропадать??
Как можно все это добро, вполне работающее еще, в землю бросить, чтобы гнило? Или сжечь?..
Совсем дурдом. Насколько разумней и понятней — все использовать до полной негодности!
И даже приятней.

……………
40 лет тому назад я приехал в Пущино, и остался. Мне было тогда 26. Сначала это было место, где стоял мой Институт Жизни, я занимался наукой. Об этом роман Vis vitalis. хотя в несколько гротесково-фантастическом виде. Потом это место стало для меня просто высоким бугром над Окой, — мое убежище, где я писал картинки и тексты. Потом… стало единственным местом в России, где еще можно жить, потому что тихо, красиво, и не мешают делать, что интересно. Потом… осталось просто высокое место на берегу реки, да, родина — и мне наплевать, любят меня здесь или нет — я это место люблю… здесь несколько людей и зверей, с которыми мне хорошо. Я видел все надежды, иллюзии, попытки что-то сделать — в науке, в городке, в окружающей среде… Одно время был подъем, надежда, сейчас не осталось. Я хожу по высокому холму над рекой, по одной известной мне тропинке — из дома в мастерскую, и обратно, и редко отклоняюсь. У меня окна, не пропускающие звуки. Я много видел, что-то помню, и могу еще писать и рисовать — из себя. Меня хватит еще лет на десять, а больше не надо, а если меньше — встречу с пониманием. Я счастлив, что мне уже 66, и я не долгожитель. Я не уеду из России, здесь мой язык, я понимаю жизнь и людей, это для меня важно. Я смотрю телевизор: новости — жадно, рекламу, «культуру» — с юмором, особенно, если отключить звук. Своего рода цирк. Нет, есть хорошие изображения и звуки, есть, но мало, и я все чаще перехожу на радио…
Мне кажется, я понял главную ошибку — не тотальная испорченность и темнота, которые существуют, наряду с замечательными свойствами людей. Даже не глупость, холопство, жадность, воровство. Даже не неуважение к жизни, к людям, жестокость, ставшая привычкой. Нет, все можно было бы переварить, да и то, что я слышу и вижу в окружающем мире… ничуть не лучше, ну, чуть побогаче, поспокойней, деловитей, но с обожествлением денег и своего комфорта, и многое, многое еще… что мне противно… Опять подвело нетерпение. А за нетерпеливыми идут воры, обычные грабители. Быстро получается только обратно и вниз… Какие бы ни были высокими и правильными идеи (а мы ведь еще склонны бежать за давно пробежавшей волной), если стоишь перед людьми, которые живут своими мыслями и желаниями — пусть неправильными, нехорошими, но помогающими им жить и выжить… ТО торопиться нельзя. Люди окажутся перед провалом, что и видим. Судьба всех социальных проектов, какими бы прекрасными они ни казались — обречена. Здесь пока что так: перво-наперво власть должны уважать за справедливость, и верить в нее, а тогда и на смерть пойдут. Так сложилось, очень не современно… но не считаться с этим — крах.
И я все это каждый день вижу по людям, по своему дому, в который переехал в 1969 году из общежития. Только я теперь на втором этаже в мастерской, а раньше жил на первом. Я вижу деградацию и смерть — людей, зверей, и самого дома.
Но вот парадокс, энергия согласия и приятия — и энергия неприятия и сопротивления сходны — все равно энергия, без которой нет творящего начала в нас. И это не ново.

Повесть «Перебежчик» еще не напечатана на бумаге. Хотя ей скоро десять лет.
юююююююююююююю
Фрагмент повести.
ХРЮШИН ПОРЯДОК

Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод… Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы… я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай… Но главная опасность — люди. Потом собаки. Только потом болезни. С людьми мне все ясно. Я о них много передумал всякого, можно сказать, переболел, и больше не хочу говорить. О собаках тоже говорить неохота, я помогаю им, но требую дружелюбия. Немного погонять кота никто не запрещает, но не кусать и не душить! Почти все понимают мои правила, а с теми, кто не понял, приходится разговаривать отдельно.
Макс моментально глотает мясо с отвратительно горькой начинкой, и еще облизнулся. Тут же отчаянный вопль — опаздываю?! — появляется Люська, глазки блестят от алчности, но время упущено. Впрочем, отнять у Макса не удалось бы — мясо! Все, что угодно Люська может отнять у Клауса и Макса, но только не сырое мясо… Люська припустила за нами, не забывая кокетничать с Максом, пихая его боком на ходу. Макс не понимает таких тонкостей, он относится к Люське по-товарищески, может огреть лапой, но не выпуская когтей. Они часто сидят рядышком и облизывают друг друга.
Вот Алиса, Клаус, Хрюша, Костик, о котором я еще ничего не сказал… толкаясь бегут гурьбой вверх по лестнице, и я, спотыкаясь, проклиная возраст и коленные суставы, спешу за ними. Мы должны промчаться, пока не появился кто-нибудь из соседей. Вот, наконец, наш закуток, и дверь. Из передней в кухню ведет узкий коридорчик, тут наш повелитель Хрюша. Он считает себя хозяином дома, всем указывает, что можно, что нельзя. А в этом коридорчике он торжествует, настало его время. Все бегут, спешат на кухню к мискам, а Хрюша сидит в самом узком месте и не торопится — он раздает оплеухи. Направо, налево… Все стараются быстрей проскочить, ускользнуть от Хрюшиных крепких лапок, но не тут-то было. Хрюша редко промахивается. Иногда возражает Макс, он встает на задние лапы и беспорядочно машет передними, он возмущен… Но Хрюша бьет ловко и точно, а на Макса напирают те, кому попасть на кухню важней, чем восстанавливать справедливость; они безжалостно пинают Макса, и он, наконец, сдается, увлекаемый потоком. Вбежав в просторное помещение все тут же забывают про Хрюшин порядок и бросаются к еде.
Здесь, несмотря на роль хозяина и распорядителя, Хрюша почему-то оказывается последним. Как дело доходит до мисок с едой, — он сзади всех, беспомощно бегает за широкими спинами и кричит. Его никто не обижает из больших котов, просто тихонько, незаметно оттесняют: ты наш, но не лезь в серьезную компанию. В мелких стычках ему дают возможность отвести душу, и терпят оплеухи на кухне, но как дело серьезней, его словно и нет! Это страшно возмущает его, он бежит за поддержкой ко мне, у него обиженный вид, курносый носик наморщен… Он сидит на коленях, бьет обрубком хвоста направо и налево и недовольно ворчит. Я глажу его и успокаиваю — «ничего, Хрюша, еще найдется кошка, которая тебя оценит… » Алиса любит его и жалеет, облизывает, когда Хрюша позволяет ей; если он сильно раздражен, то может и оплеуху залепить. Она только потрясет головой и не ответит, хотя может хлестнуть незнакомого кота, есть еще сила у старой кошки. Хрюша для нее сынок-неудачник, хотя, может, вовсе не ее сын.
Хрюша начал наводить порядок недавно. Раньше он молча возмущался суетой и шумом в его владениях, а теперь приступил к делу. С детства на улице ему приходилось хуже всех, его профиль вызывал недоумение даже у видавших виды — маленький, но не котенок, хвост вроде бы есть, но очень уж короток… и ведет себя странно — бегает, кричит и говорит на особенном языке. Тогда еще главным был Вася, большой серый кот с белыми щеками. Вася бросался на Хрюшу без предупреждения, молча, и загонял в какую-нибудь щель. Поворачивался и уходил, и на морде у него было что-то вроде насмешки. Он забавлялся! А бедный Хрюша мчался во весь дух от Васи, жалобно визжа, выпучив глазенки, и за ним стелилось, блестело на солнце полной радугой облако мокрой пыли… До ночи просидев в душной щели, он выползал наружу… или не выползал, я находил его по жалобным стонам под балконами первого этажа, в узких щелях, среди битого стекла и всякого мусора, и долго упрашивал выбраться ко мне… Это продолжалось месяцами. И вдруг в один из дней Вася, коротко глянув на Хрюшу, отвернулся. Ему стало скучно… но главное, он признал, что существует такой странный кот, имеет право быть, и не какой-нибудь чужой, а наш, значит нужно защищать его от пришельцев так же, как других своих. Вася был насмешлив, но справедлив… Вырос Хрюша, стал быстрей и ловчей старого Васи, но до сих пор, как увидит, останавливается, и осторожно обходит стороной. А Васе не до него, он занят своею жизнью; как всякой сильной личности, коту или человеку, все равно, ему тяжело стареть, но иногда я вижу все тот же короткий взгляд, и мне чудится усмешка на его изрытой шрамами физиономии.
Что же касается Серого, то когда он появляется, в первый момент на роже глубокое смирение и сладость. Главное, чтобы я его не замечал. Я и не замечаю, но стараюсь все же отпихнуть к отдельной миске, подливаю побольше супа, только бы не лез в общую кучу. Его щербатая физиономия вызывает оторопь у всех, знающих о его бесчинствах внизу. Там лучше не попадайся Серому… А на кухне главный я, и не допущу драк.
Если еда вкусна, то раздается рычание и чавкание, все заняты у мисок, только Алиса, слегка поклевав, садится в сторонке и смотрит на толпу черных и серых. У нее почти нет голоса, зато звуки, которые она произносит с закрытым ртом, мелодичны и разнообразны, так она созывает котят. И все это стадо считает своими котятами, каким-то чудом выросшими и сохранившимися. Они, действительно, выжили чудом, и каждый, если б помнил и хотел, рассказал бы довольно печальную историю. Но они не расскажут, для этого есть я, не совсем кот. Безопасность, еда и тепло — вот что им нужно от меня. Лучше всего с едой, хотя и плохо. Хуже с теплом, в подвале теплые трубы… полутеплые… а дома наши батареи еще холоднее труб, зато есть я, еще одна печка… Еще хуже с безопасностью. Каждый год у нас потери. Они вольные ребята, но за свободу платят щедро. В этом году Шурик… Люди спрашивают — «это ваши?» Непонимание… Они не могут быть мои, они — со мной. Мы помогаем друг другу жить. Они имеют право на дом и землю вокруг него, тем более, на подвалы.

Когда-то, в начале наших реформ, я спорил со старым «зк» Василием Александровичем, просидевшим много лет в сталинских лагерях. Он в самом начале удивительным чутьем ухватил, куда дело идет, и говорил мне — «какая разница, откуда ужас…» Я не мог его понять, ведь больше не сажают… Он усмехался, «превратить человека в нечеловека… не обязательно стрелять-сажать…»
Его уже давно нет в живых. Он был прав.

Вспомнил один разговор: двух глаз портрету бывает многовато.
Вообще, глаза, взгляд — часто используемый объект для живописных спекуляций. Насильственное влезание в душу зрителю, пользуясь особым отношением к глазам в жизни. Слезки, печаль, «умные глаза»… Очень часто (не всегда) — достижение дешевого эффекта в угоду непритязательному зрителю. Недаром Вы не найдете особого «выражения» глаз на портретах Сезанна. А Модильяни вообще молодец, обошел эту сложность, и ничего не потерял, может, наоборот…
……
Внесение в живопись «литературы» — «особые» объекты на картинах. Лица, слезки, цветы, явные проявления «красивости», почти всегда банальные… Удары под дых и ниже пояса. Эффектные жесты и позы…

………….
Капризный старик

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ОСТРОВ»
…………………
Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе, на поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…
Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, ниже, глубже… — вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска… И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.
Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст…
…………………..
От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было — «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память — тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже — живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха…
И обратное движение глаза — к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
— Самоучка, — отец говорил, — его звали Лин Бяо, да, — он повторял, задумчиво нахмурив брови, — кажется так – Лин Бяо… Это важно — помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… необитаемом… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать… При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы… Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…

Обычная вечерняя тема. Начали, как всегда, с отношения к животным. Потом перешли на траву, на растения, которые безжалостно уничтожаются. Оттуда переехали на землю, которая скупается… Потом вернулись к подвалам, в которых замуровывают кошек. Сейчас наша администрация внимательно смотрит, чем кончится спор в Москве… Силы и средства на такое дело всегда найдутся.
Коснулись вопроса — как всегда — что же делать…
В расчете на пять-десять лет. На большее по старости не заглядываемся.
Только «партизанские» действия. Мирные и локальные. Это вывод.
Спаси конкретного зверя, конкретное дерево, в своем доме возьми ломик и пробей ход в подвал… Выиграй день для жизни. Никаких обращений, писем, просьб, требований… С этим уже все ясно — потонешь, потеряешь время и силы, а им только того и нужно. В ответ будут смешки, отписки, уверения, постановления… законы… Ничему нельзя верить, ни единому слову, все ложь. Только тактика одиночных действий, мелких групп, и все молча, и все — только дело, никаких слов, никаких переговоров… А они пусть делят, грызутся, уничтожают по жадности и глупости, пилят сук, на котором сидят. Лет через двадцать-тридцать может быть одумаются, ужаснутся… но скорей всего передушат и перегрызут друг друга. И если что-то останется на этой земле живого и целого, то понемногу оживет.

РАВНОВЕСИЕ СИЛ

С Зосей мы дружим десять лет. Она дочка известной мне кошки Жучки, которая никогда не подходила к людям. Сколько помню Жучку, с тех пор, как поселился в десятом доме – сидит в траве, маленькая черная, лохматая и, не отрываясь, смотрит на меня. Как я появлялся, все время смотрела. Но стоило подойти поближе… легкое движение, она исчезает. Стремительно, без сомнений, и так всю жизнь. Поесть я оставлял ей в щели под балконом. Никогда не видел, чтобы подходила. Наутро прихожу, все аккуратно вылизано. Значит, была, другая кошка туда не подлезет, Жучка крохотная была… Пять лет, или шесть мы так общались, потом исчезла. Дикие кошки исчезают бесследно, не найдешь. Ушла как жила, незаметно: вчера была, а сегодня – нет нигде. После исчезновения Жучки, через несколько дней из щели под домом вылез крохотный черный котенок, один. Росточком маленький, но месяцев пять уже было. Зося. Дожила до зимы, с ней точно также, как с матерью, — не подходит, живет одна… Только совсем уж маленькая, зиму не переживет. Решил отловить. С большими трудами поймал, принес в мастерскую. Думал – убежит… Пришел на следующий день, собрались коты и кошки поесть, а Зоськи нет. Значит, убежала… Поели мои друзья и разошлись по своим делам. Я принялся рисовать, сидел тихо… Шорох, и Зося вылезает из темного угла. Я краем глаза видел, не обернулся, пусть… Поела, и снова к себе в уголок. Понравилось ей, и осталась… Мои к ней быстро привыкли. Стала ходить туда-сюда, как все – поест и гулять. А в большие холода у меня собираются, спят, и она тоже. Себя в обиду не дает, зря боялся. Ко мне несколько лет не подходила. Я ее ругал – ах ты, жучка… Потом начала приближаться, но чтобы на руки… никогда, ни разу в жизни!. Так мы и прожили десять лет, рядом. Я сначала обижался, потом понял – не может. Иногда ей самой хочется поближе, но дикость в крови. Трогать ее нельзя. В первые годы даже опасно было, тут же удар когтистой лапки, кровь брызнет… Маленькая, но крепкая, взгляд решительный, суровый. Протяну руку, вздрогнет, ждет… Последние два года дает себя погладить – раз, другой, а потом может цапнуть или укусить, молниеносно, руку отдернуть не успеешь… Только если сначала до крови было, то теперь покусывает, предупреждает…
Так вот, Зося… Прибегает поесть, смотрит по сторонам – нет ли Алисы… Все остальные ее не беспокоят, справится, если что, а с Алисой трудности… Алиса только два года у нас, пришла из соседнего дома, там она жила на первом этаже. Хозяйка умерла, а наследники прогнали Алису, теперь так постоянно происходит. Она постепенно прибилась к нашей компании, только с Зосей сложности. Зося считает, Алиса нам совсем ни к чему…
Если Алисы нет, Зося пожует… она всегда немного ест, как бы нехотя, хотя хорошую еду понимает… Поест и прыгает на свое место на столе, около кресла. Я в кресле, Зося рядом со мной, мы главные здесь. Зося, только чуть подросла, стала главной среди кошек, такая крошка, вот что значит характер… Все кошки и коты ее боятся. А вот с Алисой не получается – осилить, подмять… Алиса большая серая кошка, глаза круглые, производит впечатление доброй дурочки. Она на самом деле добрая, бегает даже за чужими котятами, вылизывает их… Когда Алиса смотрит на Зосю… а та на Алису… чувствую, у них в головках смутные мысли шевелятся — «что-то надо делать…» У них интересное равновесие сил, в зависимости от женского положения. Когда у Зоси котята, родились или собираются, Зося куда сильней Алисы. Ей нужно отвоевать пространство для детишек, и она, как завидит Алису, тут же бросается на нее, никаких криков и завываний, ритуала котов… просто и яростно — в бой! И Алиса, не раздумывая, отступает, даже бежит, и только, выпрыгнув на балкон, чувствует себя спокойно. Зося не преследует отступающую кошку, ей достаточно понять, что она в комнате хозяйка. Значит, котята в безопасности… О других зверях она даже не думает, а вот Алису опасается. Думаю, недаром, ведь Алиса интересуется чужими котятами. Так бывает, если у кошки несколько лет не было котят, они чужих таскают. Может, и у Алисы так было, не знаю…
Но вот выросли котята, отправились гулять, или погибли, так тоже бывает… И Зося в одиночестве, сначала отдыхает, потом идет собирать котов, добывать новых котят. Пока у нее никого, Алиса смелеет, и у них постоянные стычки… А когда у Алисы намечаются котята… тут Зосе приходится туго. До еды они терпят друг друга, едят из разных мисок, конечно. Только поели, Алиса нападает и гонит Зоську. Та бежит на балкон, оттуда через форточку на кухню, там сидит. Между кухней и комнатой открытая дверь, но так заведено, кто убежал на кухню, того не тронут. Незримая граница…
Мне это надоедает, я Зосю обычно защищаю. Говорю Алисе:
— Хватит, она старше, и мы с ней давно друзья, так что уступи…
Иду, возвращаю Зосю в комнату, развожу их по углам… Они нехотя подчиняются, дремлют, потом убегают до следующей еды…
Потом котята у одной, потом у другой, потом вместе, и тогда у нас два государства, одна в комнате со своей семьей, другая в кухне. Пока котята не подрастут. Тогда между кошками хрупкий мир, равновесие сил. И так все время.
Котята вырастают, уходят на улицу, появляются новые… В наше время гуляющие кошки и коты, за редким исключением, живут несколько лет, не больше — люди, машины и собаки, болезни… все это долгой жизни не способствует.
Вспоминаю о том времени, когда наши коты и кошки спокойно гуляли около дома, жили по многу лет, не боялись… Люди были добрей, машин меньше, и не мчались они бешено в никуда… Куда стремиться в крохотном городке? Мы здесь только пешком жили, на нашем пятачке, от конца до конца километр в диаметре!.. И даже Жучка, одинокая и дикая, жила много лет.
Умерла сама, потом из узкой щели под домом вылез черный котенок. Зося…