День: 19.02.2006

………………………….
🙂

………………………………….
Это было летом 59-го года в Таллинне. После второго курса медфака в Тарту я работал санитаром на скорой помощи. Не выезжал, мы принимали поступающих. Тогда я еще думал, что стану врачом. Через год уже понял, это не для меня. А в те летние ночи была романтика. И там была сестричка, очень симпатичная. Правда, времени для общения у нас почти не было, особенно донимали алкоголики. Одного человека, вернее, молодого парня я запомнил. Всего только ночь он у нас был, потом его забрала милиция, он участвовал в какой-то потасовке с националистическим окрасом. Он был эстонец, и боролся за независимость. Ничего не могу об этом сказать по существу, насколько это было серьезно. Но парень был начитанный и неглупый, и, после наложения швов на ножевую рану (ничего серьезного), слегка протрезвев, он много говорил. Он учился на историческом факультете, потом его выгнали, он говорил. Сейчас я помню почти каждое слово из той ночи, а вчерашний день дается мне с трудом :-))
Бывают встречи, слова, которые находят внутренний резонанс, в сущности, это подтверждения несозревших мыслей, мне кажется.
Никакое содержание жизни несоизмеримо по значению для нас, по силе переживания с самой жизнью, он говорил. Можно «забить до отказа» свою жизнь самыми высокими поступками и достижениями — все равно когда-нибудь поймешь, если не дурак, что жизнь прошла мимо, упустил меж пальцев, как морской песочек на таллиннском берегу. Мелкий он, холодноватый и сыпучий… как вода — сжимаешь кулак, все равно вытекает…
Так есть ли что-то в жизни, сравнимое с самой жизнью, я спросил. Он подумал, и говорит — нет… разве что самопожертвование… и добровольный сознательный отказ от жизни, не от горя, страха, болезни, а по убеждению, доводам разума.
Потом, когда я читал Шопенгауэра, вспомнил этого парня.
А утром его увезли, и я никогда больше его не встречал, и не слышал о нем. Он называл себя «белый негр», почему — не знаю…
Когда я начал рисовать, то писал только по памяти и впечатлениям. И мне захотелось представить себе этого человека. Нет, не молодым парнем, которого я видел, а таким, каким он мог бы стать в мое настоящее, а мне было около сорока… Я думаю, он не дожил до тех лет, это был человек, направленный на самосгорание, есть такие, частично мне это знакомо.
Написал по старому маслу, и портретик этот со временем начал осыпаться. Утешаю себя, что не только я на этом попался, были и Репин, и Куинджи, масляный грунт многих подвел. Слегка восстановив картинку в Фотошопе, вывешиваю. Такой вполне романтический облик, да…
Но пусть уж повисит. Слишком много людей прошло мимо, и о них быстро, быстро, быстро забывают, это я точно знаю. Мы не оборачиваемся, живем дальше. Но ничто бесследно не проходит. Ничто.

………………………………………….
8.
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел пропасть, исчезновение, Остров… может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь, что больше никого не встретишь. Нужно хотя бы встретить самого себя, прежде, чем упасть в траву, стать листом – свободным и безродным, не помнящим начала, не боящимся конца, чтобы снова возродиться… так будет всегда, и незачем бояться. Я писал записки, теперь бы их найти, пусть в них ничего, кроме,
«Я, РОБИН, СЫН РОБИНА, здесь был.»
Это важно, потому что прошлого нигде нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется, прекратится, распадется на миги, мгновения, листья, травинки, стволы, комья земли, их бросают на крышку… на тот короткий стук, хруст, плавающую в воздухе ноту, смешанную с особым запахом… важно, что запах и звук смешиваются в пространстве… Но если оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево – живое тело, и даже найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но, может, в этом тоже какой-то смысл, трудная горечь, своя правда – и есть, и недостижимо?..
Я оставлял памятные записки в стволах, аккуратно вырезал куски коры, перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее и резал дальше, врезался во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы, расположенные по границам прямоугольника. Способность деревьев забывать всегда меня завораживала, также как способность травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямляться, снова жить, шуметь о чем-то своем…
Деревья эти выросли, и живы, я уверен. И я еще не исчез.

9.
Многое вспомнил, и про записки, и про деревья, и про мелкие события, центрифугу… почти все слова Халфина, обращенные ко мне, их было немного…
Нет, не все, был у нас еще один разговор, вернее, встреча, потому что он говорить не мог, а мне не о чем было, и так все ясно. Некоторые картины обходишь за три версты, но без них история неполная. Придется…
Помните? Я обошел Алима, вышел из помещения на яркий воздух и ушел, и больше никогда не встречал его. Далее все верно, но я не ушел сразу, вышел в двор и остановился. За углом одноэтажный домик, морг, и там лежал Халфин, я знал это, и не мог уйти. И увидеть страшно, и уйти невозможно тоже. Разумом я это дело понять не мог, и теперь не понимаю, а вот чувствовал, что уйти нельзя. Разум говорил мне, что мертвое тело, труп, все уже решилось, не на что смотреть — и ни с места. Не успел он умереть, как его теория дала о себе знать: я думал одно, а чувствовал другое, и должен был выбрать, но выбор произошел раньше, чем я это осознал. Ничего не решив, я стал медленно двигаться к углу здания, меня притягивала туда неодолимая сила.
Тяжелые двери, обитые жестью, каменный пол, бетонные стены, пустота, табуретка, на ней старик, носом в газету, за его спиной широкие двери в холодильник.
— Родственник, что ли?..
— Ну, да…
— Значит, один ты у него был.
У стен столы, на них лежали тела, покрытые простынями, десять или двенадцать столов, а один стоял посредине помещения, и я знал, что на нем лежит Халфин, именно на нем!.. И, действительно, старик подвел меня к этому столу, только скорей, говорит, а то воспаление легких схватишь. Он в телогрейке, а я в тонкой куртке, но не чувствовал, какой там мороз.
Взял краешек простыни и отодвинул. И увидел лицо, синеватое, худое, с резко торчащим носом. Это был не он. Не мог быть он, ничего общего. Я стал медленно сдвигать простыню, мне было трудно, я боялся. В один момент я хотел все бросить и уйти, выйти на осенний прохладный воздух и навсегда забыть. В моих действиях не было ничего разумного, ничего справедливого, они не были нужны никому, Халфину уж точно, а мне… почему-то нужны. Я должен был побыть с ним, хотя бы миг, и объяснить это не мог, и не могу. Лицо было не его, жизнь вытекла, осталось серая непримечательная тень, контур лица. И дальше все также — чужое, худая грудь… руки… Над руками он основательно потрудился… Нет, не знаю насчет смысла. В таких случаях иногда говорят «проститься», я не верю.
Если б я умел говорить с ним, то обязательно спросил бы:
— Зачем?.. стоило ли из-за этих стеклышек?..
А он, если б мог ответить, пожал бы плечами:
— Стоило — не стоило… как это можно сосчитать?.. на каких весах взвесить?.. И не в этом дело…
Вот именно, вовсе не в этом, в конце концов, наработал бы снова, ведь идея жива… Как могли так с ним поступить?.. Он не смог этого понять. Гордый человек, тонкий, нежный, одинокий… и оказался непоправимо сломлен. Все кругом ползали, а он не захотел. Говорят, время такое было… А другого не было, и нет.
Может, бредни, выдумки мои, не знаю…
Я не умел разговаривать с тенью, мне надо было увидеть. Я увидел. Ушел. Старался забыть. Забывал. Так и не забыл.
…………………………….

……………..