………………………………….
В самом деле — НИШТО: какой-то фрагмент какого-то эскиза. Из серии «ПОДВАЛОВ», это точно. Жизнь время от времени должна уходить в подвалы, это между прочим.
Крупней не удается! Мне бы хотелось, чтобы зритель вошел в картину, и где-то между глыбами пастели, мела и угольными пластами почувствовал свою незначительную величину.
Также как, значительно уменьшившись в размерах, мы бы по-другому поняли жизнь насекомых и трав.

………………………………
Голос должен «иметь опору».
Без этого вы любитель. В живописи такой опорой является «конструкция картины», она может быть любой, от наскальных рисунков до «черного квадрата», через всю историю искусств. Но она должна быть цельной, а цельность эта стоит на физиологии глаза…
Тьфу, надоело уже! Сам себе надоел. Пора возвращаться к Деду Борсуку.

…………………………………..

Наши реформаторы в литературе и в живописи искренностью не страдают, они страдают инерционностью мышления: уж если вертишься, так быстрей вертись. В литературе за своим зудом спустить в унитаз Достоевского и всю русскую традицию не замечают, как один за другим блекнут и отступают на десятый план их «культовые» фигуры. А в живописи? Давно уж пора им хвалить и восхваливать реализьм, (он их даже прокормить может), а авангард сбросить с «корабля современности». Если уж ты продажный, то продавайся эффективней и быстрей, ловчей крутись.
При этой всей вакханалии существует и продолжает в своем углу, в спокойной бедности работать серьезное искусство. Потому что не в течения все упирается, и не в «потребности общества», а в творческую личность, если непродажная, то разговоры о ценах просто смехотворны.

………………………………

……………………………………….
Зритель спрашивает — до встречи с волком или не до???
До, до, до…

///////////////////////////////////////
Читатель спрашивает — это Красное Колесо?
Другой вспомнил разговор двух мужиков, доедет или не доедет…
Литературный у нас народ еще встречается, спасение для литературы. А для живописи — напасть! Но что поделаешь…
Ну, зачем так, — говорю. Просто стояло у нас посреди крошечного городка огромное колесо обзора. Оно да труба теплоцентрали — лицо города. Науки-то не стало…
А вообще — интересно было, как оно, колесо, выглядывает из-за угла…
— НЕПОХОЖЕ! Где кабинки???
Я терпелив, если уж связался отвечать.
Кабинки демонтировали…
…………
А теперь и колеса нет. Зато остался уродливый остов колеса. А рядом, на месте аллеи уникальных тополей, посаженных когда-то акад Яблоковым, огромные уродливые пни. Наш мэр-сантехник распорядился…
Но зелень пробивается, и скоро пни превратятся в кусты, закроются зарослями. А вот остов колеса природа так быстро скрыть не сможет. Жаль, потому что на людей никакой надежды.
А картинка с колесом — есть, вот она — висит передо мной 🙂
Просто — колесо. Никуда оно не уедет, и не красное, совсем не красное.
Выставки ненавижу с 1997 года. Не делаю больше. Не участвую. Не продаю. Иногда — дарю.

………………………………….
С опозданием поздравляю всех читательниц и зрительниц (??)
с 8-ым марта!!!
И вообще, поздравляю — зима позади, и мы, как ни странно, почти все живы!
…………………………………………
Несмотря на постоянные попытки наших реформаторов угробить значительную часть населения.
Глупо и опасно трогать Жилищную Собственность, и вообще, что-то скоропостижно менять в такой тонкой сфере. Трубы нужно менять, трубы!
Лет десять просто менять все трубы, а потом — поговорим 🙂

Мне пишет читатель про «Последний дом»
«Мне вовсе не жаль ваших кошечек, мне жаль человека, который так отгородился от людей…»
Что-то в этом духе.
А мне НЕ жаль людей, которые устраивают кровавую вакханалию или идиотский шабаш, так, что в результате — вокруг Дома этого человека изрытое мертвое поле. Перед ним стоит выбор — с кем он, с этими людьми — или с животными и природой? Такой вопрос уже поднимался в повести «Перебежчик».
Я полностью на стороне СТРАННОСТИ, — ухода, отгораживания, перехода в лагерь слабых и непонимающих свою беду. Не все могут и умеют бороться. Тогда лучше уйти — не участвовать. Лечить нужно больное общество, а не этого честного человека, который сделал свой выбор. Его, по-моему, стоит уважать. «Тупик жизни» вовсе не в нем, а в окружающей его жизни. Жизнь тупиковая, об этом и вещь. Недаром ДОМ — ПОСЛЕДНИЙ, недаром кругом пустыня и мертвая земля. Картина-то узнаваемая, если выглянуть за пределы Москвы хотя бы… 🙂

///////////////////////////////////////
Я думал напечатать в журнале повесть «Белый карлик». Там дружба русского мальчика с чеченским. Как она прошла две войны, и не согнулась. Никто не взял. Думаете, плохо написано? Думайте, думайте, никому не запрещено.
Так вот, я, как обычно, сначала вижу сценки, потом записываю… а потом иногда рисую что-то вроде иллюстраций. Обычно они лежат у меня. Даже если вещь берут, в журналах есть свои художники, им заработать нужно?
Чеченца звали Давид, он был честный борец. Я думал, как его изобразить… Взял свою рожу, и чуть-чуть проплагинил. Кажется, кавказец получился.

……………………………………..
Предлагаю защитникам животных — берите плакат бесплатно!
А они мне — слишком он у Вас печальный…
Им нужно больше позитива!..
Защитнички.

…………………………..
Значит, чего-то потеряли…

…………………………..
Год примерно 1924 -1925.

Я много лет живу со зверями. Не могу сказать, что специально наблюдаю — просто общаюсь. И у меня, конечно, накопилось столько… Думаю, есть вещи, о которых мало кто догадывается. Но вот рассказать не могу. Было бы нечестно, мне кажется. Например, я много знаю о гомосексуализме у животных. О том, как кошки кокетничают с мужчинами. Их приемчики… Знаю про кошек с собачьими замашками.
Люди многое унесли с собой из животного мира, но лишены защитных и компенсаторных механизмов, разработанных эволюцией. Потому люди — самые опасные звери.

……………………………………….
У меня висит эта работа, и я, когда вхожу в комнату, ее замечаю. Висят и другие, десятка два работ ковровой завеской, но те я редко вижу, привык, а к этой привыкнуть не могу. У автора возникают странные, непонятные отношения с давно написанными картинками. Спроси, что меня привлекает — не знаю… Слова не подберу. Какая-то заброшенность, отдаленность?.. И нет цели в этом движении женщины с собачкой. Это важно, что нет цели. А больше ничего сказать не могу. Да, еще свет… но об этом слишком долго говорить.

………………………………………………..
NO COMMENT

С интересом и симпатией читал Андрея Комова про российские дела. Глубоко и умно, но немного напоминает мне — сейчас скажу пару глупостей — характеристику сложных процессов через академическую равновесную модель. Эти же системы далеки от равновесия и процессы в них определяются в значительной степени, если не совсем, кинетическими факторами, относительными скоростями процессов. От Серпухова до Пущино тридцать километров бурьянов на месте полей, да разграбленные разобранные по кирпичикам фермы. Но это все «мелочи» — есть несколько процессов, которые уже чрезвычайно трудно остановить — генетическая, культурная и нравственная деградация, которая стимулируется и пришпоривается абсолютно шизанутыми «реформаторами», нет, скорей параноиками, для которых идея реформы уже настолько связана с собственным благополучием, властью, тщеславием… что им абсолютно наплевать на положение очень значительной части людей.

…………………………..
Похожую картину я видел в детстве, в подвальной квартире дворника. В доме, в котором мы поселились сразу после войны. Наша квартира была на втором этаже. Меня часто посылали к дворнику в подвал. Он работал еще истопником. Тут же рядом в подвале была котельная, она отапливала 16 квартир 4-х этажного дома.
Дворник попивал, и часто забывал затопить с утра. Я должен был спросить, когда у нас будет тепло. Посылали меня, потому что он хорошо относился к детям, у него семья погибла во время войны. Он тут же кое-как вставал, и говорил — muidugi, muidugi… что по-эстонски значит — «конечно. конечно…»
На стене висела картина. Мама говорила, это копия знаменитой работы немецкого художника, фамилию я, конечно, забыл. Картина была сильно подпорчена влагой, краска большими кусками отпала. Видимо дворник нашел ее где-то в развалинах.
Когда я начал писать картины, то мне пришло в голову написать ТУ картину. Так, как я ее видел в полутемной комнате дворника. Зачем мне это было нужно, не могу объяснить, но я очень хотел.
И я написал ее. Как сумел, как вспомнил, ничего не приукрасил. Помню свое чувство, когда ее закончил. Спокойствие. Я замкнул еще одну связь.
В жизни все связи должны замкнуться. Тогда она сама становится творческой вещью. Жизнь — творческая вещь, как книга, картина. Когда все замкнется, жизнь=вещь выпадет из общего времени, зато в ней появятся свои — и время, и пространство. Это вера, если хотите. И все.

Меня спрашивали, с чего такой надрыв в «Доме»?.. Вот мальчик в «Следах у моря» — тихо рассказывает?..
То другая история, а это — другая.
Та все-таки в прошлом, а «ДОМ» — актуальней мне кажется. Разрушается НАШ ДОМ, и мы все свидетели. И ответчики, никуда не денешься.
И рассказывает историю человек, который, так получилось, САМ разрушил чужой дом, другую страну.
И не может забыть это.
………………………………..
…………………………………………..

Мне не раз говорили – «что ты там окопался… Город в другую сторону полез, а ты как был, в последнем доме, так и остался, блин… Ты же способный был!»
Я не спорю, отшучиваюсь, зачем обижать… Не могу же сказать, – «лучше в последнем доме жить, зато на своей земле.» Не поймут. Этого теперь не понимают, смеются – «дурила, ищи, где глубже…»
Ночью проснусь в темноте, лежу, луну встречаю, тени по стене ползут… Я дома. А если уеду, буду ночами вспоминать, обратно стремиться… Зачем ехать, куда?..
Каждый за свою жизнь горой, чужую правду на дух не выносим. Не хотим себе настроение портить, никому не докажешь ничего. Вот и я, как увижу знакомое лицо, нервничать начинаю, глаз дергается. Делаю вид, что не заметил, разглядываю небо, деревья… Знакомые говорят – «совсем свихнулся…» Пусть… Радуюсь, если успеваю отвернуться. Но иногда не успеваю, и случаются неприятные минуты. Не знаю, кто прав, вижу только, они мне чужие. А свои… это свои.
– Вечно ты упрощаешь, – Генка говорит.
– А мне сложность надоела, сил нет.
Слушаю, терплю, а сам жду, чем же кончатся слова.
Противно смотреть на говорящие рты.
……………
Я рано состарился, еще в молодости поседел. Потом, с возрастом выправился, стал почти как все.
Давно это случилось, в 68-ом. Я в другом месте жил, призвали в армию. И я в Праге дезертировал. Сбежал, хотя некуда было. Для меня это был удар, то, что мы там вытворяли. Но я бы стерпел, если б не тот парнишка с ведром…
Мы на танке сидели, на площади, он вышел из подъезда, рядом дом, и пошел к нам. Спокойно идет… Большое ведро, белое, эмалированное, с крышкой. Я еще подумал, как аккуратно у них все, даже ведро красивое…
Он мимо проходит. Вышел на середину площади, остановился, крышку снял… И быстро, мгновенно опрокидывает на себя. Потом я понял, почему ведро, а не канистра – чтобы скорей. А зажигалку не видел, он мгновенно вспыхнул – весь! Ни звука. Наверное, сразу сознание потерял, а тело дергалось, извивалось, живое тело…
Сделать ничего, конечно, не успели.
Наши суетились потом, кричали – «псих, псих…»
Теперь ему памятник стоит, народный герой.
Я вынести не смог, вечером из части ушел. Не помню, где был…
Утром нашли, привезли обратно, лечили. Но об этом не стоит…
Через год выпустили. С тех пор у меня справка. Каждый, кто раньше жил, знает, что это такое. Зато никому не нужен, с вопросами не пристают. Такая жизнь была, могли в любой момент пристать. А так всем ясно.
Нет, нормальный, если для себя, только с людьми мне трудно, долго не выношу их. Не всех, конечно, есть и у меня друзья, вон сколько насчитал…
Но справка у меня в крови, навсегда.
Но это не страшно, я художник, а они тогда многие со справками были. Нет, не учился, все сам. Кисточку люблю, и гуашь, а с маслом у меня нелады. Неплохо зарабатывал. Были и голодные годы, но это как у всех, ничего интересного.
Потом настали новые времена, про эти справки забыли.
Сейчас никому до другого дела нет, тоже небольшая радость.
………………………………………………

…………………

………………………………
Когда я смотрю на несколько простых предметов, расположенных… или разбросанных… или еще каким-то образом они оказались вместе, ((а они все-таки — все-таки вместе))… то чем дольше смотрю, тем острей чувствую, что мне не хватает воздуха, и еще чего-то, чтобы дотянуться — хотя бы кончиками пальцев… Это тягостное чувство пожирает нервы, писать натюрморты очень нервное занятие, я думаю. Вдруг становится ясно, как важно…
Что каждый предмет занимает в пространстве место, которое уже не может быть занято другим предметом. Мысль только кажется идиотической, она — основополагающая: пока мы живы, наше место никто занять не может, когда умираем — прорастаем травой, землей… Напряжение между вещами, по мере нашего вникания в суть, все нарастает… Где свобода? Нет свободы, есть только силовые поля, связи вещей. И если даже иногда лежат, стоят спокойно, вальяжно, раскидисто… все равно! — никогда не забывая о соседе… друге или враге -неважно: есть вещи важней дружбы или вражды — отталкивание, притяжение, прорастание, укорененность.
При видимом спокойствии, здесь все напряжено и проникнуто взаимным отрицанием. Трагедия спички. Предательство карандаша. Но ТАК — возможно, важно, чтобы не было — без-раз-личия. И в этом отношении натюрморт — модель любой совокупности особей, в том числе, человеческих.

//////////////////////////////////////////////
Сначала рисуешь, а потом думаешь. Или вообще не думаешь, нужно, чтобы откуда-то свет, и чтобы какой-нибудь розовый взялся… пусть спина, и чтобы в глубине теплый уголок, угол уютный, и чтобы впереди щель в непонятное пространство, там хоть и светло, но ничего, ничего… и фигура, чтобы разнообразить, сломать контуры щели… и чтобы источники света, пусть с напряжением, но друг друга уравновесили… и чтобы контур был сильный, контур, потому что надоели расплывчатые пятна, надоели, надоели… и чтобы желтые и оранжевые были сильны, но не грубы… А что они там делают, зачем?.. где все это происходит… до лампочки, до лампочки, до лампочки…

…………………………………….
… бывает невесело с самим собой. Но, все-таки, чертовски интересно! Глупцы видят в этом самолюбование — отнюдь: напряженно-пристальное, часто неприязненное вглядывание, раскапывание корней. Вот здесь — отец, а вот это — дед… А мать? Без нее — ни шагу, как же, и так до семидесяти лет! Если б она знала… Вряд ли обрадовалась бы… Нет, сначала — даже очень! Потом -нет. Не нужно детей затягивать в свои болота…
А вот здесь, хе-хе… здесь, похоже, мое… Но какое крошечное, скукоженное…

……………………………………..
Рисунок — о детстве, доме, летнем мареве, о сонном дне.
………………………………………..
Рисовать можно чем угодно, на чем угодно… и даже не рисуя — рисовать. Мне говорил старый художник — «рисование — оно в голове, идешь по улице, и все превращаешь в рисунок. Это главное.»
Если хотя бы в небольшой степени происходит обратное — со зрителем: рисунок превращается для него в жизнь — то это ЗНАЧИТ. :-))
Но в сущности относится и к прозе.

………………………….
То, что графически кажется интересным, потом легко приобретает и смысл и даже какой-нибудь социальный оттенок. Если наоборот — то, что в смысловом отношении интересно или даже «социально», — входит в графику с гораздо большими усилиями… если вообще входит, а не банальная карикатура. То ли потому что в графике уже подспудно проделана смысловая работа, хотя бы с точки зрения отбора детали… то ли в словесах трудней сконцентрировать зримый образ и донести до карандаша?
Гению ничего не трудно. Возьмите Домье…
(смешной эпизод про Домье, о котором уже писал. Ах, как его обожали молодые импрессионисты! Как-то, кажется, у Воллара, они увидели у стены с их картинами багрового от злости почтенного господина в цилиндре. Бормоча ругательства, толстяк выскочил на улицу… Кто это? Так это же Домье!)

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Меня спросили, глядя на рисунок, почему же он русский, таких псов во всем мире сколько угодно.
Во-первых, не сколько угодно, такого больше не было. А теперь — нет, потому что Вася умер. И похоронен на высоком берегу Оки. За рекой заповедник, леса до горизонта. Это наша с Васей земля.
А русский он потому, что вырос в России, понимал русских людей, их повадки, и добрые и опасные, и знал их язык, хорошо понимал. Оттого, что избЕгал весь окский берег, помнил каждую тропинку здесь. Оттого, что вернувшись сюда в шестимесячном возрасте, после двухмесячного отсутствия, без труда нашел свой дом, и берег, и утром, подойдя к окну, я увидел Васю, лежащего на травке у дороги.
Недавно показали по телеку женщину, выходившую замуж девять раз. Она хохотала. Она весело сходилась, и спокойно без сожаления расставалась. «Никаких обид!»
И никаких привязанностей. Распространенная патология. Эмоциональная тупость, один из признаков скрыто протекающей шизофрении.
Многие уехавшие из России сейчас — талдычат про «Совок», про власть, про бедность и грязь, про грубость и обиды… Кто с ненавистью, кто с презрением. Можно только пожалеть людей, проживших лучшие-молодые полжизни, учившихся, любивших… а запомнивших только — совок, грязь, нищета…
Ну, теперь не совок, а буш, теперь не грязь, а плюнуть некуда, и что, так много изменилось? Что запомнили отсюда, то и увезли с собой, никуда не денешься.

Чем же я не Робинзон, если недавно дикари поймали и съели моего друга Пятницу?
Мохнатый веселый щенок, друг моего друга сантехника Володи. Ушел погулять и не вернулся. А через два дня хозяин нашел шкурку, это как?
О чем мечтает Володя? Вырастить, естественно, такую собаку, чтобы съела всех местных алкашей.
— Со всеми не справится, — говорю ему.
— Есть такой пес, из монгольских степей, он всех разорвет.
…………………………
И начнется новая война. А потом камням, деревьям и земле все это надоест, надоест, надоест…
И город провалится в подземное озеро.
Но это уже было! Я вспомнил — было!
В повести «ЛЧК», двадцать лет тому назад.
Правда, в ней не ели собак, а ловили котов, как источников вредоносного поля. А собаки не верили в поле, дружили с котами, и гуляли с ними по заброшенному городу лунными ночами.
Вот как это происходило…

Дни стояли жаркие, а топили по-прежнему. На пятом у Аугуста дышать было нечем, спали с открытыми окнами, и даже на первом Лариса жаловалась и посылала Антона в ЖЭК — сказать «этим дуракам», чтобы отключили отопление и, не дай Бог, при этом не отключили бы свет, от них всего можно ожидать. Антон мялся и говорил о каком-то таинственном вентиле в подвале, одним поворотом которого можно прекратить подачу тепла, но дальше этой красивой легенды дело не шло. Торжествовал только я: читал лежа на одеяле, в тонкой рубашке, засыпал и просыпался ночью, нисколько не продрогнув—тепло!.. раздевался, нырял в свою люльку — и засыпал снова, а утром безбоязненно спускал ноги на пол, неодетый подходил к окну — тепло!.. И Феликс был со мной.
Вечерами мы сидели в кресле, я читал, а он дремал у меня на коленях, потом мы ужинали вместе и ложились спать. Он устраивался в ногах, топтался мягкими лапами, немного мылся на ночь— и засыпал. Иногда он похрапывал во сне, а я лежал и слушал дыхание этого существа… Странные звери — эти коты, зачем-то они пробиваются к нам на колени, вольные, не прирученные никем. Надо же! Я нужен ему. Ну, поесть… поел и ушел, а он ведь не хочет уходить, ходит везде за мной, спит в одной постели—греет меня и греется сам, а потом спокойно, не оглядываясь, уходит. Такое равновесие свободы и зависимости всегда восхищало меня. Когда он был котенком, я брал его на руки и шел гулять, а он смотрел по сторонам желтыми любопытными глазами. Может, и теперь мы сможем гулять вместе хотя бы ночью, когда все спят, одни среди молчаливой природы? И Криса возьмем, если пойдет с нами. Я знал, что коты побаиваются Феликса, и потому сомневался. И первая их встреча у меня оказалась неудачной—все из-за дурацкого поведения Криса! Вот что значит невоспитанный кот…
Как-то Феликс сидел на полу и умывался. При всем моем уважении к нему, должен сказать, что делал он это в высшей степени небрежно, сказались-таки долгие годы беспорядочной жизни. Он с большой любовью и тщательностью лизал лапу, чтобы намочить для мытья, и лапа действительно превращалась в какую-то мокрую мочалку. Но потом он подносил ее к уху и водил за ним совершенно необдуманными и рассеянными движениями, и точно так же проводил от уха к носу и рту. Под глазами он вовсе не мыл, и там нарастали подтеки, которые высыхали и склеивали волосы. Со временем они отпадали, но надолго портили внешность. Феликс пренебрегал мытьем, но у него все же чувствовалось детское воспитание, а вот Криса мыться никто не учил—видно было, что он подсмотрел, как моются, уже во взрослом возрасте… С мытьем вообще бывают сложности—многое зависит от детства. Важно учить, но нельзя и переучивать. Меня мыться учила бабушка, которую я не любил. Она брала меня холодными острыми пальцами за шею и толкала под ледяную струю… Ничего хорошего не получилось—я моюсь чуть хуже Феликса и немного лучше, чем Крис… Так вот, Феликс сидел и умывался, а буйный Крис ворвался в комнату—и увидел другого черного кота, да еще какого! От неожиданности он растерялся так, что забыл все приличия, сел напротив Феликса и уставился на него круглыми глазами. Феликс по-прежнему был занят, и я уже думал, что он не заметил наглеца. Но тут старый кот поднял голову—посмотрел—и снова принялся за дело. Его взгляд запомнился мне—быстрый, внимательный и тяжелый. В этом желтом взгляде не было угрозы, а что-то вроде «не слишком ли близко ты устроился, братец…». Крис сразу все понял, спина его сгорбилась—и он бросился к двери, волоча за собой хвост… Дружбы не получилось, но приятелями они со временем стали—и гуляли со мной не раз при лунном свете.
…………………………….
Я читал в одной книге, кстати, в ней тоже был кот, только волшебный, там лунному свету придавалось большое значение—что-то особенное происходило в некоторые лунные ночи. У нас все совсем не так, просто в городе не горело никакого света и гулять в безлунные ночи было совершенно невозможно. А когда появлялась луна, я брал свою палку и спускался вниз, выходил на разбитый асфальт и шел по лунной дорожке, как это делали многие до меня.
Я шел и ждал моих друзей. Первым появлялся Крис. Он бесшумно выбегал из-за спины и бежал впереди, прижав уши к круглой лобастой голове и помахивая хвостом направо и налево… иногда останавливался, валился на спину—приглашал играть, вскакивал, отряхивался, на его блестящей черной шубке никакой грязи не оставалось, опять обгонял меня—залезал на деревья, застывал на момент на какой-нибудь ветке, вглядываясь горящими глазами в темноту, бросался бесшумно вниз—и снова бежал впереди…
Потом где-то в темноте раздавалось знакомое «м-р-р-р…», я оглядывался, но никого не видел… и второй раз, и третий, пока я не понимал, что старый кот дурачит меня, останавливался и ждал—и он появлялся совершенно неожиданно из какой-нибудь ложбинки, поросшей редкой травой, где и тени-то почти не было. Он удивительным образом умел прятаться. Вот он выходит, потягивается, зевает, начинает шумно чесать за ухом, а я все стою и жду его… и Крис далеко впереди тоже сидит и ждет—маленьким черным столбиком на мерцающем лунном асфальте. Наконец Феликс тронулся, бесшумно и плавно снялся с места и заскользил. Он всегда шел рядом, я быстрей— и он быстрей… Если бы я мог бежать, то и тут бы он не отстал от меня, но я шел медленно—и он шествовал важно рядом. И хвост его при этом всегда был трубой—прямой и ровный…
Удивительная сила была в этом хвосте. Иногда он казался старой мочалкой, потрепанной, замусоленной тряпкой, полуободранным проводом со свисающей изоляцией… и все-таки, и все-таки — когда он видел меня и узнавал, этот старый, всеми брошенный кот, он мгновенно мощным толчком выбрасывал вверх как знамя, как факел черного пламени свой старый, растрепанный хвост—и так бежал навстречу мне, и его хвост, прямой-прямой, чуть колебался при этом и никогда не гнулся. Тот, кто видел это, никогда не забудет—тебя узнали!.. приветствуют магическим движением — теперь вы снова вместе! При чем тут мышца, мне смешно слушать про мышцы. Я много раз видел, как Крис пытался поднять хвост трубой—и не мог—хвост гнулся и падал, и мел по земле. Конечно же дело не в мышце, которая у этого взрослого сильного кота в полном порядке. Хвост поддерживает сила духовная, а не материальная.
………………………..
Тем временем Крис бежал впереди, Феликс шествовал рядом—нас уже было трое. Рядом с покосившимися домами цвела сирень, луна освещала бледные цветы, а зелень казалась черной… А в полнолуние мы вели себя даже слишком смело, что неудивительно и давно описано в литературе,—доходили до нижней дороги, шурша травой спускались на нее и шли немного вдоль реки, которая от лунного сияния казалась покрытой льдом. Здесь мои друзья невольно замедляли ход, потому что приближалась граница их владений, но все-таки мы доходили до темного домика, и от кустов отделялась маленькая тень — это Вася-англичанин спал под окнами. Тонкий, с прозрачными глазами котик сталкивался нос к носу с Крисом — тот попроще, погрубей, мускулистый малый — они обнюхивали друг друга — «а, это ты…» — и отскакивали в стороны… старые знакомые… Крис гулял и был бездельником, а Вася делал дело, это было понятно сразу. Подходили мы с Феликсом—и здесь поворачивали назад, и Вася, решившись на время оставить свой пост, бежал за нами, нюхал цветы, но никогда не догонял нас.
………………………..
Вот так мы шли вчетвером. Иногда в темноте раздавалось цоканье когтистых лап—и ясно было, что это не кот,—нам навстречу выбегал большой пес, обросший тяжелой зимней шерстью. Он шумно дышал, вилял хвостом, обнюхивал Криса—а тот не обращал внимания… потом кидался к Феликсу— а Феликс тем более—как шел, так и идет себе… пес подбегал ко мне—и мы здоровались по-человечески, пожатием рук и лап… затем он с опаской подбегал к Васе—тот выгибал спину и замахивался лапой, но не совсем всерьез… пес отскакивал, добродушно улыбался—это был наш Артист… а Кузя любил поспать, и значит, мы были в полном сборе, пятеро молодцов, шли себе и шли…
Луна удалялась на покой—и мы расходились. Первым отставал Вася-кот, который уходил не прощаясь, как англичанин, а может, так клевещут на англичан, не знаю… потом куда-то убегал Вася-пес, и долго мы слышали цокание его когтей по асфальтовым дорожкам мертвого города… Крис засматривался на что-то неведомое в темноте и мчался туда лихим галопом… а мы оставались, два старика—шли домой, долго еще сидели в кресле, думали, потом ложились спать—и спали спокойно и крепко.

…………………………………
Пока жива Россия, в ее литературе будет жить традиция Достоевского. Хотят российские литераторы или не хотят, она будет постоянно пробиваться сквозь их смех, и голоса, отгоняющие страх перед Темнотой, Холодом и Простором. И ВРЕМЕНЕМ, которому эти ТРОЕ только и подвластны.
Никуда не денетесь, ребята, не пытайтесь подкапывать корни дерева, на ветвях которого сами устроились.
Кто спокойней, кто горячей, кто с надрывом, кто с попыткой «разум применить»… а кто утром так, а вечером иначе… без вопросов, которые не решаются, не обойдетесь. Бисером не откупитесь, хе-хе…
(цитата из книги «Брат моего брата»)

71. С утра минус три, туман…

Навстречу мне белая крохотная собачонка, за нею пес, Полканом не назовешь, но и не Шарик, морда солидная, глаза понятливые, темная спина, на лапах и брюхе бежевые, палевые пятна, пятна… Поравнялся со мной, остановился… Я вижу его насквозь. «Бежать за этой сучкой?.. Неплохо бы и позавтракать…» Иду дальше, зная, что он еще стоит. Сейчас повернет за мной. Сзади шорох лап — идет, поравнялся, смотрит… У меня немного каши с рыбой, но меня ждут шесть рыл, и Стив, если явится. И Серый — восьмой, если осмелится. Лезу в кастрюльку, кладу пригоршню каши на край тропинки, на потемневший снег. Он тут же сожрал и снова уставился на меня. Я ускоряю шаг и говорю через плечо — «в другой раз…» Он проходит еще несколько шагов и решительно поворачивает за сучкой, исчезнувшей в тумане.
Встречает меня Макс, рядом веселится стайка шавок. Но я самый сильный и смелый кот, Макс это знает, он шагает впереди меня, кося глазом на свору… Видим, Хрюша валяется на снегу, вскакивает и кричит, что давно пора! Опять нет Стива… На кухне Серый подъедает остатки, и, не слушая моих упреков, не торопясь уходит. Я не против него, я только за равновесие сил, покой и мир в доме, а он не хочет меня понять! Как только я добрей к нему, он наглеет и свирепеет. Я вижу, он снисходительно ухмыляется, и знаю, почему — нормальному коту трудно понять ненормального: в подвале кормлю, а в доме придираюсь к мелочам, и гоняю. Но ведь он крокодил, передушит моих, и обожрет! И все-таки, мой порядок довольно странный, и для котов и для людей. Я застрял между двумя мирами, как бывает во сне.
Хрюша рассеянно пожевал каши, весь в думах и мечтах. Я чувствую, у него зреет план, как победить всех котов и завоевать всех кошек. Может, получится?.. Он снова к форточке, в путь, я не удерживаю его, смотрю с балкона, как он спешит. Куцая фигурка, маленький, сосредоточенный, движется скачками и перебежками к оврагу. Остановился, вытянулся, прислушивается… По ту сторону голоса, крики — люди. Я на своей непрочной шкуре ощущаю его страх в мире злобных и равнодушных великанов… Он постоял и начал спускаться, исчез. У нас мало кошек, Алиса стара, хотя на хорошем счету, а Люська еще дура, к тому же связалась с Клаусом, у того тяжелая лапа… И Хрюше ничего не светит у нас. У него один защитник — я, а этого мало для котовского признания. Ему бы сразиться с Серым, будет побит, но станет своим. Хрюше пока не хватает решимости. За оврагом другая жизнь, сытней, но опасней, и я опасаюсь за Хрюшу — вернется ли?..
Сидим, ждем мусорку, где же она?.. В пустых подвалах мерещатся коты, на голых стенах — картины, в каждой тени, узоре или трещине на потолке видится неведомая местность, звери, морды, лица… все движется, живет…

72. Еще разговор с Серым…

Он каждый день пробирается к нам и шарит по мискам — ну, съел бы немного, так ведь ничего не оставит! Забыл, что я наказываю за грабеж?.. Всем котам не по себе, только кошки довольны — какой мужик!.. Но я вижу другое. Уже два с лишним года он пытается проникнуть ко мне; с едой-то наладил, такому украсть раз плюнуть, а дружбы не получается. И он стал уставать. Нашел себе крохотную тряпочку, которой наши пренебрегли, сидит на ней в кухне, в самом неудобном углу, и полюбил это место. Иногда заглядывает в комнату, где развалились кошки, в глазах зависть и печаль. Сегодня он на своем клочке, я подошел, он не смотрит, совсем приуныл. Я протянул руку, он зажмурился, уши прижал, но ни с места! Никого не было, только я и он. «Ну, ладно, Серый, — я сказал ему, — сиди…» Он не очень обрадовался, — «и так сижу, а теперь, значит, позволил?..» Не этого он хочет. «Тогда не бей наших!» Только шевельнул хвостом, положил голову на лапы, а потом и вовсе в клубок свернулся. Я не мог его выгнать, оставил форточку открытой на ночь. Если б он подружился хотя бы с Клаусом и Хрюшей… Но зверь это зверь, тем более, мужик.

73. Страх и сон.

Раз или два в год я вижу сон: убиваю зверей, наука требует жертв.
Иду к ним с важными заданием, в руке топор. Беру его наизготовку, кто-то хватает кошку, держит задние ноги, кто-то накинул на шею петлю… они растягивают зверя над большим, почерневшим от крови чурбаком. Надо прижать плотней, чтобы легла шея… Я размахиваюсь и сильно, ловко, точно бью, так, чтобы голова отскочила сразу. Дергающееся туловище тот, другой, отшвыривает подальше, чтобы не запачкаться кровью. Голова соскакивает с петли, падает, глаза несколько раз открываются и закрываются, взгляд еще напряженный, узнающий, быстро тускнеет… Я делаю это без колебаний, так нужно.
Просыпаюсь, еще темно, где-то в черноте живут ночной жизнью мои звери, знают, что утром принесу поесть, дам погреться около себя… Я ничего не понял тогда, убивал без сомнений, но с напряжением, преодолевая страх, который не мог себе объяснить, да и не хотел. Потом так случилось, что перестал убивать — отпала необходимость. Но оказалось, то, что называют душой, или личностью тоже вещь и ведет себя как любой материал: внутренние напряжения приводят к скрытым повреждениям, они понемногу, постепенно проявляются, вылезают, и никуда не деться… Мне уже давно приносили растворы, прозрачные, бесцветные, иногда розоватые, я исследовал их, они содержали массу интересных веществ… Но я-то знал, откуда они взялись, с чего весь этот путь начинается. С живого существа, замершего от страха… И во мне началось странное брожение, я чувствовал, что-то происходит, но не хотел выяснять, избегал, а внутреннее дело шло и шло.. Я еще жил обычной человеческой жизнью, вокруг меня суетились люди, я сам суетился… Но течение этой привычной жизни для меня все замедлялось. Прислушиваясь к тому, что происходит во мне, я все больше удалялся от окружающих, терял интерес к ним, и к тонкой, нервной умственной работе, в начале которой обычное убийство, топор или что-то более современное, какая разница…
Я больше не мог оставаться соучастником, бросил свою профессию, вспомнил юношеское увлечение и стал художником, постепенно вошел в это дело полностью, забыл прежнюю жизнь, все напряженней всматривался в цвет… в себя… истончалась моя оболочка…
И однажды в случайно оставленную открытой дверь вошел Феликс, одинокий, брошенный людьми кот. Он нашел меня, и стал приходить как домой. Я кормил его и выпускал, забывая до следующего прихода. Он исчезал, где-то бродил, а потом являлся, уверенно шел на выбранное с самого начала место, и засыпал… Я не тревожился за него — годами живет один, проживет и дальше. Но он появился вовремя, и недаром. Скоро я стал оглядываться, искать его, звать, а он все чаще отзывался, выскакивал из кустов и бежал ко мне. Я гладил его, и вспоминал тех, кого убил — я не видел их, но помнили руки, они убивали.
Потом мне вспомнилась одна кошка, она осталась в доме, из которого я уехал. Когда я жил там, она бежала мне навстречу. Перед отъездом, вижу — сидит на балконе, запущенная, грязная, безучастно смотрит с высоты на землю. Не откликнулась, не взяла у меня еду!.. Я уехал, и куда она делась… Прошло много лет, я вернулся, жил другой жизнью… И однажды, проснувшись, вспомнил ее, как сидит на балконе и смотрит вниз… И я забился, затрепыхался от острой боли в груди, которой раньше не знал.
Потом я увидел Алису. Она жила в девятом, и приходила в наш подвал. Она была так похожа! Я считал годы — не может быть! Но, может, ее дочь?.. Я не мог оторвать глаз от нее…
Когда я смотрю на Хрюшу, преодолевающего страх перед людьми, машинами, собаками, сильными котами, перед миром огромных существ и вещей… Я завидую ему: в нем много страха, так же, как во мне, но нет сомнений, иного пути он не знает. Мой ум подсказывает уходы, уловки, выходы, лазейки… как предать, извернуться, забыть… и объяснить, что так и надо… И тогда я вспоминаю тех, кого убил, замучил, вывернул наизнанку, разрезал на мелкие части и бросал их в обжигающую синеватую жидкость, чтобы тут же побелели, смерзлись, стали хрустящими в ступке камешками…
Моя шкура истончилась, прохудилась до живого мяса… различия между мной и зверями становятся все незначительней…

74. Минус один, снова Серый!..

Макс сидит на лужайке между домами и смотрит на мой балкон. В иные дни Серый забывает о нем — дела, в другие он сам забывает о Сером, а иногда просто трепещет! Я подошел, стал утешать его, и стыдить, — пора разобраться с этим мерзавцем!.. И надо же так случиться — из куста вылезает Серый. Ни на секунду не остановился, чтобы принять решение — молча кинулся на Макса. Тот бежать, но Серый нагнал его в несколько прыжков, повалил и давай полосовать когтями… Летела черно-коричневая шерсть, Макс сопротивлялся как мог, но куда там! Все произошло быстрей, чем я бы успел сосчитать до трех!.. Наконец, я очнулся, с криками бросился к ним, хотя не представлял себе, как разнять катающийся по земле клубок. К счастью Макс вырвался и убежал… Во мне кипело возмущение, и я решил наказать проходимца. Пусть только придет, злодей!
Но на этом не кончилась история. Я поднялся наверх и видел продолжение с балкона. Серый неторопливо направился в девятый, чтобы там насадить свой порядок. Время от времени он это делает, когда особенно воодушевлен победами. Я был уверен, что он не встретит достойного сопротивления, но не знал, что делать. Если б я был человеком, то, пожав плечами, сказал бы — коты, сами разберутся, на то они и звери… Если б я был котом, то побежал бы сражаться, чтобы защитить слабых!.. Тут я увидел, как из зарослей вышел Клаус, обычный его прогулочный маршрут, и пошел в сторону Серого. Тот замешкался, обследуя ложбинку, где сидел Макс. Клаус уже видел Серого, и мог обойти, но не сделал этого — он явно напрашивался на драку.
Они сошлись носом к носу, тут уж Серому пришлось соблюдать приличия, подать свой тоненький голосок. Клаус отвечал ему хриплым тенором. Но слишком хорошо они знали друг друга, чтобы долго церемониться. Мгновение, и оба исчезли в крутящемся черно-сером клубке. Секунда, и снова на ногах, готовы к продолжению разговора… Я видел, что Клаус выдержал, и радовался за него! Второй раз они сцепились… и снова стоят… На гладкой шкуре Серого появились темные полосы, Клаус пострадал сильней, шерсть клочьями, на ней все листья и ветки, по которым прокатилась мохнатая спина. Но он снова выдержал напор Серого. Устоит ли в третий раз? Если нет, то что будет, как изменится равновесие сил в двух наших подвалах, не станет ли преимущество Серого таким подавляющим, что всем нам придется уйти, и куда?..
Я выбежал из дома. Они по-прежнему стояли друг против друга, но то и дело поглядывали по сторонам, значит, третьей схватки может не быть. Я видел, что Клаус доволен собой, а Серый не очень. Он повернулся и пошел обратно к десятому, может, забыв о своем намерении, а может была другая причина…
После этой драки я еще больше укрепился в своем намерении наказать Серого за всех нас!
Он явился к обеду, когда наши чавкали у мисок, и стал тихо, плавно кружить за спинами. Макса не было, небось, зализывает раны в девятом подвале… Серый подошел к одной из мисок, его бугристая морда оказалась на расстоянии протянутой руки от меня. Я сказал ему — «это тебе за Макса», и влепил так, как давно не бил. Он оторопел, потом бросился прочь, и исчез. А я подумал — вот еще один шаг в моем превращении…

75. У нас дела…

Мечется, суетится крупитчатый рой, колет лицо. Я иду на восток, к своим. У девятого мусора три собаки. Полкан узнает меня, глядит дружелюбно и выжидающе, даже вильнул хвостом. Макс в двух метрах от собак, сидит и наблюдает. Полкан смотрит на меня, потом на кота, складывает числа, получает мно-о-го… Он уходит, с ним остальные, и главное, сучка, которая нервничает, со дня на день теряет привлекательность, глядишь, и компания развалится… Макс со мной, по дороге к нам прицепился Костик. Макс хватает Костика и пытается изнасиловать. Костя привык к этим играм, но не перед едой же! Он рычит, пытается вырваться, с отчаянными усилиями ползет за мной, волоча на себе огромную Максову тушу… Так они добираются до подъезда, здесь Костя, наконец, освобождается из дружеских объятий и мчится наверх, за ним Алиса и Люська, которые ждали под лестницей. Серый на время исчез, Макс счастлив, и тоже с нами. Пригнав эту свору, иду искать остальных. Какой-то черненький лижет снег. Хрюша… Подбегает и радостно объявляет мне, что надо бы подкрепиться, ходил-то далеко! «Знаю, Хрюша, ты у нас герой!» Как только достал пакетик с едой, все завопили и давай карабкаться по штанам, только лохматый маньяк Макс не думает о еде, снова залез на Костика. Я подношу к его носу фарш, он ни в какую, занят! Ах, так! Отдаю долю Макса Костику, тот, не обращая внимания на непристойные движения Макса, глотает мясо. Макс ничего и не заметил! Дал фарша всем, кто был, и пошел за Клаусом, которого не было.
На лестнице уборщица и мусорщица разговаривают — “ пора отлавливать, отлавливать, в подвале воняет…» Им не дает покоя котовский запах, а то, что кругом все разрушено и разграблено — не мешает! Земля пропахла человеческой мертвечиной, и это — ничего, главная беда, оказывается, коты, лишенные места в природе существа. Люди сволочи, кого угодно сведут с ума…
В подвале минус, фанерки нет и гуляет ветер, невидимая сила одолела меня! Но мои усилия были не напрасны, главные холода позади… Когда мы с Клаусом доплелись, миски были вылизаны до блеска. Но он не потерялся, обнаружил в передней кучу блевотины с кусочками копченой колбасы и терпеливо выбирает самые ценные.
А Стива все нет… Форточка распахнута, из кухни, один за другим, все понемногу оттягиваются на улицу — удары о дерево, громыхает жесть, плачет Хрюша — опять уходить, снова биться, биться… Люська рядом со мной играет с ковриком, треплет его, он скоро превратится в тряпку. Раньше я много играл с ней и Шуриком, сочинял им игрушки. Теперь она любит играть с Костей — интересно и безопасно. Распластается по полу, шерсть густая, серовато-желтая, вздрагивает, по ней пробегают волны… Он, дурак, стоит к ней спиной и обнюхивает край стола, последние Хрюшины новости. Она собралась в комок — и бесшумно бросается на него. В этот момент он оборачивается на шорох, а она уже в воздухе, вот- вот налетит, собьет с ног!.. Но тут она делает немыслимую свечку, и приземляется на все четыре в сантиметре от его носа!.. И бежать, а он, конечно, за ней. Потом он притаивается, но у него не получается так красиво. Он опрокидывает ее на спину, она визжит, шипит, прижимается к полу, а он перед ней, высокий, тонкий, на прямых лапах, стоит боком, смотрит, что будет… И она боком-боком, улепетывает под кровать, оттуда готовит новую атаку. И так часами, каждый раз по-новому, не повторяя своих трюков.
Подошел Клаус, видит, Хрюши нет, на коленях пусто! Он сидит передо мной, кудлатый, толстый, неторопливо моется, поглядывает — успею… Пока он думает, кто-нибудь ввалится или я уйду! Так и не получится разговора?.. Самый старый мой друг, и такой немногословный. Подойду, поглажу, он буркнет в нос, и все… Встал и ушел, что-то не понравилось ему. В дверях Макс, он ко мне не хочет, ему бы оставить грязные клочья на коврике. Вычесать его непростое дело — он сопротивляется, машет лапами… Макс почесался и ушел, за другом потянулся Костя, только что обижен, унижен, и все равно они вместе.

76. Двадцать пятое января, минус шесть…

Ветер с севера, прерывист, взволнован, несет важную весть. Границу между небом и землей сдуло, до горизонта мечется белый волнистый дым, только кое-где пробивается зубчатая полоса. Земля и небо враждуют, мирятся, а мы ни при чем, барахтаемся между ними. Мою тропинку совсем занесло.
Огромный белый пес доедает рыбью голову. Макс оттеснен, но не побежден, сидит рядом и упорно смотрит на разбойника. Забавно, что громила нервничает, то и дело поглядывает на кота, как на хозяина мусорной кучи. Увидев меня, отошел на несколько метров. Я поднимаю остатки головы — пригодится, мы с Максом идем, пес позади, нюхает рыбий след.
Как только пришли, Макс, забыв про голову, набрасывается на Люську — без всякого ухаживания, невежа! Она, конечно, оскорблена, шлепает его по морде, он обиженно отворачивается. Глухой стук, в окошке морда Серого. Макс тут же прячется под кровать. Два дня жили без него, не тужили, явился, здравствуйте-пожалуйста!.. Кажется, ненадолго помогла взбучка, может, повторить?.. Громко заявляю, что приема сегодня нет. Серый подумал и уходит, внизу раздается его слащавый голосок, он уверен, что наши кошки так и побегут за ним! Макс вылезает из-под кровати, пристраивается в гречневой каше, его брюхо не терпит пустоты. За окном стало светлей, ветки носятся по ветру, разгоняя клочья тумана. Люська в обнимку с бумажкой, рвет и мечет клочки по закоулочкам… Нет круп, рыбы, наши запасы истощаются. Давно не вижу мышей на полу, Алиса приносила их летом Люське и Шурику. Сидит и смотрит, как они возятся. Играла все больше Люська, а съедал мышь Шурик, залегал и хрустел, придерживая добычу лапами…
Когда говорим о жизни, смерти, голоде, все равны.

77. Двадцать шестое, минус одиннадцать…

Восемьсот метров по полю, ураган в лицо, снег по колено. Зато пришел Стив! Я видел его и даже потрогал — это он! Его не было две недели. Длинный как автобус, совершенно черный, важный, и ничуть не похудевший. Подошел к еде, понюхал и отвернулся. Я запер их и пошел искать остальных котов и кошек. Стало теплей на сердце, жив наш странник… Встретил оставшихся, накормил, и похвалил — одного за то, что поел, другого за кучу без глистов… третий не кашляет… Поели, уходят, двое приготовились обрызгать картины, оставить свои следы! Макса убедил, а Костик струсил, оба, не выполнив задуманного, сиганули вниз. И Стив, шипел, рычал, и удалился на лестницу. Жив, это главное, значит, отыгрывает у вечности время. Высокомерен… Кто же его таинственный покровитель?..
Сегодня собрался наглухо забить подвальное окошко, для этого не пожалел старую картинку. И не получилось — ночью уволокли всю оконную раму, не к чему стало прибивать. Эти люди… они, когда не смешат меня, то сводят с ума!.. Две кошки наперегонки дружат со мной, кто выше залезет, их заветная мечта — прижаться к лицу. Все они знают про глаза — хотят заглянуть! Алиса первая, и отталкивает дочь. Я подставляю ей щеку, она нежно касается лапкой, потом прижимается своей шелковистой щекой и мурлычет так громко, что закладывает в ушах.
Тяжелый глухой стук, прыжок — это Клаус, он молча приходит. Кто-то второй — беззвучно, мягко пробрался, ни стука, ни звона, и выдает незнакомца только громкое чавканье — добрался до мисок… Знакомая личность, опять явился! Что делать, он считает нас своим домом… Я жду — пусть заморит червячка, потом кричу — “Оставь другим, обжора!» Думал, он тут же рванет вниз, но в кухне тишина. Клаус спокойно дремлет на столе, а на полу Серый, смотрит на меня. «Что же ты, Клаус, допускаешь?» Нечего и спрашивать, после обеда святое время, драться никто не станет. «Что же мне с тобой, Серый, делать? Так и будем жить, драться и мириться?» Он герой, одолел два дома, весь в заботах, не пропустит к нам ни одного чужака и проходимца…
— Но зачем ты бьешь наших? «- спрашиваю его.
— Так надо!» — он отвечает мне глазами.
— Здесь я самый сильный, не забывай!..
— Я не забываю… — он говорит, — это они забывают наш порядок…
Я подношу к его побитому носу кулак, и говорю — «Только попробуй…»
Он нюхает кулак, поеживается, замирает, но по-прежнему смотрит на меня немигающим взглядом. «Ну, ладно, посмотрим…» — говорю ему, потому что больше сказать нечего… и протягиваю руку к голове. Он молчит и не двигается. Я глажу его — он в первый момент вздрагивает, потом выгибается, и подставляет голову. Я не могу его больше бить. Он был когда-то домашний и хочет снова вернуться в дом. Как-нибудь, как-нибудь мы уладим все наши споры…
День медлит спускаться к вечеру в западню, ветер стих, прислушивается. Люська играет с Костиком, как отведавшая любви десятиклассница со своим одноклассником, незрелым и прыщавым. Клаус перебрался к ним поближе, снисходительно наблюдает за этой глупой возней, иногда принюхивается, вглядывается в Люську, он уже на стреме. Нет, еще рано вступать в дело.
То скрипы, то стоны, то стуки… Дрогнула форточка, треснул снег внизу. Жизнь, живая и страшная. Каждый звук, каждый цвет бьет наотмашь.

78. Напрасно я это сделал…

Двадцать седьмое, понедельник, минус тринадцать, солнечно, ясно, ветер в морду, что само по себе плохо, зато для нашего окна наоборот. Я шел со вчерашним супом, насквозь овощным, наперед зная, что дохлый номер, им мой суп ни к чему. Люська с Алисой попробуют — из вежливости, Клаус издали понюхает и отойдет, только Костик- беспризорник будет есть с интересом. А Хрюша вчера долго спал, не придет.
Так и было, только с Максом получилась неприятность у меня. Нашел его в мусоре, вместе зашли в подъезд, что большая смелость с его стороны, он тут же под лестницу — обнюхать памятное место и самому оставить след в котовской истории, новички тщеславны и старательны… В это время сверху идут голоса, это самая злая уборщица, с ней мусорщица со своей железной клюкой. Макс их не слышит, замешкался — след оставил, но обнаружил селедочную голову, и, конечно, забыл о своей безопасности и обо мне. Я не мог его там бросить! Он вечно злит меня — не понимает, что хотя я и главный, но не совсем нормальный кот, чем я смогу ему помочь, если вовремя не схвачу за густую шерсть. Ворча, я втиснулся под лестницу, схватил кота за спину. Он тоже заворчал, но стерпел. И я выпрямился.
Напрасно, напрасно я это сделал — надо мной был многотонный незыблемый камень… На миг я забыл, где нахожусь, такой был удар. Потом вспомнил, и с котом в руках, осторожно неся свою голову, поднялся на второй, успев опередить женщин, которые были уже на третьем. Принес кота, и увидел, что лоб крови… А Хрюши так и не было.
Обратно шел кое-как, кружилась голова, я смотрел вниз и видел не дальше следующего шага. И подумал, что так и живу — следующим шагом. В сущности не так уж плохо, важно только помнить, в каком направлении идешь. Иногда я забываю это, но, постояв, всегда вспоминаю. Надо сразу выяснить, утро или вечер, и что в руках, полная кастрюля или пустая. Это просто… Но утешительные мысли чередуются с печальными. Я подумал, что рисую небо, землю, траву, деревья, заборы, окна, ночь, зверей, прогулки с ними по утрам и вечерам — и так мало вижу вокруг себя!.. Опять подумав, я снова утешился — ведь в сущности все давно знаю, видел много раз, и теперь достаточно мимолетного взгляда. Все, что важно, давно во мне, окружающий мир только напоминание или подтверждение. И пишу я не просто деревья и траву, кусты и окна, дороги и заборы — а сам становлюсь то деревом, то камнем, то кустом… то котом в оконном проеме…. Раньше я читал, и буквы превращались в слова, чувства, картины, вещи. Но со временем надоела сложность — знаков, символов, переводов, мне оказался интересней и ближе прямой язык — вещей, красок, теней… И я с завистью думаю о котовской жизни.

79. Бумага пригодилась.

Не мне с моим нюхом определять, что, где… Если я кот, то очень старый, как Вася. Мне помогает Клаус, который не пакостит дома с тех пор, как срослись его тазовые кости. Несмотря на возраст, он обладает прекрасным нюхом, и о чужих грехах знает больше, чем о своих. И сегодня, нашел в углу кучку и смотрит на меня. Я бросился искать бумажку, которая должна быть не слишком мягкой, иначе не соберешь добро, и не слишком твердой, чтоб не засорить унитаз… Вижу, на полу какие-то листочки. Это игривые Люська с Костиком в ночной гонке свалили с полок всякой всячины — мелких рисуночков, брошюр… Я схватил один из листков и применил его с большим успехом. Потом смотрю — «Декларация прав…» Годы прошли, но помню, с каким трудом раздобыл ее, хранил, хотя это было опасно, особенно, если обнаружат с другими книгами, которые я тогда читал и считал хорошими. Оказались всего лишь своевременные, теперь слова в них уже стерты, пожухли, как масло на непроклеенном холсте… Послужила книжечка последнюю службу, не такую уж плохую. Столько прекрасных слов сказано с тех пор, и что?.. Кричат о любви, и одновременно уничтожают живое, людей и зверей. Декларации, заверения, клятвы, обещания, прекрасные порывы… я им нашел применение.

80. Минус четыре, драки…

Двадцать восьмое января, ветер с юго-востока, снег покрыт блестящей корочкой. Скользя и спотыкаясь, спешу к своим, ведь открыта форточка! Не в градусах дело, страшен ветер: южный опасен, восточный невыносим — задувает в кухню, заползает в комнату, вытряхивая остатки тепла из еле живых батарей…
Люська, Алиса и Костик дома. У меня полстакана бульона, зато от хорошей рыбы. Наливаю им половину, думая о тех, кого еще нет. Выхожу на улицу — день мрачен, за рекой синие тучи, дым над городской трубой мотается рваными лохмами по всем сторонам света. У подъезда коренастый парень с коротким хвостом жует большой блин. Хрюша, тебе повезло! Моя мечта — кормить всех до полного изнеможения… Взял у него блин и понес, он бежит рядом и не беспокоится, а дома уплел перед всеми. Не мог же я ему сказать — поделись! Кто нашел, тот и съел.
Не прошло и получаса, как за дверью громкий требовательный голос — посторонись, я иду! Стив ворвался и сразу к мискам, старается свое замешательство скрыть суетой и наглостью. Признать, что я понадобился, выше его сил. Все уничтожено, что же ему дать?.. Я вспомнил о банке со свиным салом, желтоватым и клейким от старости, мы недавно выудили ее из мусора. Жир ели все, даже Стив остался доволен, сожрал большой шмат и тут же удалился. Через минуту грозное рычание, он наткнулся на Серого и не думает уступать. Они медленно расходятся, как в море корабли… Серый явился с подавленным видом, он отличный боец, но ему не по зубам кот, который не уступил самому Васе, когда Серого и планах не было. Стив мог бы властвовать в нашем доме, но не любит участвовать и собираться, предпочитает странствовать и клянчить, так что Серому нечего беспокоиться.
А на коврике передо мной подрались Алиса с Люськой! Обычные женские дела — сначала слюни и объятия, а потом обиды, и размахались лапами. И тут же успокоились, Алиса села рядом со взъерошенной Люськой, лизнула ее пару раз для примирения, и они теперь моют друг друга, мурлыча и постанывая от удовольствия.

………………………………….
На цветной бумаге, в три цвета, масляной краской, пальцами сделан этот набросок.

//////////////////////////////////////
Гена, я и две Ольги. История о Черных Дырах»

………………………………….
ЗАМЕРШЕЕ ПОЛЕ

………………………………………….
Фрагмент картины.

……………………………………..