Автор: DM

Была без радости любовь…

Проспал, оказывается, седьмой день творения!
Теперь бы оглядеть все свежим взглядом… И заново начать.

………………………………………
Ксерокс и Зося много лет вместе. Я знаю о них много историй, но рассказывать боюсь, старое суеверие. И почти никогда не писал картин с них, отдельные наброски, рисунки — были.
Они дома жить не хотят. Вот они на подоконнике, за окном их поля, овраги, под нами подвал, там они греются на трубах в морозы. Они приходят ко мне поесть — по утрам, иногда и вечером, но на ночь не остаются. Ксероксу по человеческим понятиям лет пятьдесят, он кот бывалый, не раз битый и людьми и котами. Однажды сшибла машина, отлеживался у меня недели две, обошлось. И Зоська всегда с ним. Утром она приходит первая, прыгает в форточку, Ксерокс за ней. А уходит он первый, осмотрится с высоты балкона, все ли тихо, и тогда идет она. Вот она на картинке, ест, а он сидит и ждет, хотя тоже голоден.
Сейчас в Сети полно красивых и пушистых, одно удовольствие смотреть. Но я больше люблю настоящих зверей, а не эти меховые игрушки!.. Иногда пытаюсь выдрать из Ксерокса репейник или комья шерсти — он недолго терпит, рычит и уходит. Раз в год придет на колени, посидит, посмотрит в лицо, и уйдет. А Зоську на руки не возьмешь, обязательно вырвется, может искусать, исцарапать. Но все равно я свой, она знает. В трудные минуты доверяет, и котят приходит рожать сюда, у нее большая корзина в ванной комнате, в темном и теплом месте. Время от времени она проверяет ее.
Годами эта парочка радует меня — верностью друг другу, привязанностью к своей земле… независимостью…
Ксерокс и Зося. Мы с Вами одной крови, вы — и я.

……………………………………..

У М — М ?..

Я видел по телевизору, спрашивали у молодых:
— Какие качества в людях цените?
Кто говорил — надежность, кто мужество, кто про доброту вспомнил… И никто не сказал про ум, никто! Недаром — нет ничего сложней. Хочешь иметь умного друга? А жену? Умней меня, что ли?.. Мало кто согласится. Добрей — это пожалуйста, а умней… Опасно. Потому и молчат про ум, такое уж свирепое это качество. Его нельзя поделить на части: он умней меня в этом, зато я его — в том, и успокоился. Умней так умней, ничего не попишешь. Можно образование приобрести и воспитание даже получить, а ум не получишь, не приобретешь. Можно быть ловким и хитрым, но это совсем не ум. Хитрость имеет простую цель, мелкую, она без цели вянет, жухнет… а ум… Ему цель не нужна, он как зрение — на что ни посмотрит, все видит и различает. Ему ничего не надо, кроме как все понимать и различать. Находить разное в похожем, сложное в простом, глубину под поверхностью — вот что может ум. И наоборот, все объединить он способен, увидеть общее в разном, простое и ясное в сложном. Это его работа, и игра тоже. Он открывает разнообразие там, где, казалось бы, унылая пустыня… и единство всего сущего, когда глаза разбегаются от разнообразия. Ум придает интерес и вкус нашей жизни. Может, поэтому и не любят умных. Они рядом с нами: мы не замечаем — они видят, мы не радуемся — они наслаждаются, мы спокойно живем — они горюют… Только раздражают нас. К тому же его невозможно запретить — ум, или унять. Честность, смелость, мужество подавить можно, запугать, даже самому себе запретить, а, попробуй, запрети себе быть умным. Вера, совесть, достоинство — от воспитания, от жизни, а ум… С ним рождаются. Он, как глаз у орла, от рождения дан: смотрит и видит. Никто нам не добавит ума, не передаст своего, как бывает с опытом, навыками, знаниями. Если человек не различает, скажи ему — вот, смотри сюда, и он, может быть, увидит там, куда показываешь ему… но подвернись другой случай, он снова дойдет до своего предела и остановится, не видя дальше, не различая…
Что поделаешь — ум… Когда растешь, развиваешься, одолеваешь препятствия, хочется верить — все достижимо, но с годами все чаще наталкиваешься на странную границу, за которой смутно, зыбко, непонятно к чему, неизвестно зачем… Другой, смотришь, идет вперед — видит, различает, судит, действует. А мы стоим…
Так какие качества вы цените?..

………………………………………

Доктор, муха! (Альцгеймеру ура!)

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать? не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…
Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно . Как представлю — влетает… ужас!
— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…

Спасибо, я был, мне понравилось, но я ни в каких обществах не состою. Поэтому ухожу по-английски :-)) (или врут про англичан?)
Д.

Утро туманное, едва выбрался на балкон, голова тупая, в глазах песок. По лужайке, по высокой траве идет Аякс, мой умерший кот.
Вышел я из квартиры, и по каменным ступеням босыми ногами — навстречу. Не забыли, значит. Уйду как мечтал. Ни слова ни звука…
Подошел к Аяксу, а это не он. Это Федоска соседский. Хозяева выгнали его, и он страдает, похудел, вот и ноги стали как у Аякса, длинные-предлинные…
Я схватил его и потащил кормить, у меня со вчерашнего обеда крылышко куриное…
…………………………………………

Как хорошо иметь плохую память… :-))

…………………………….
ПАОЛО И РЕМ

Старик Паоло дважды предал Рема. Сначала он, посмотрев на картину молодого, сказал:
— Это никогда не купят.
Тем самым он предал и свою молодость, когда думал только о живописи.
А второй раз он сказал:
-Этот парень не умеет рисовать.
Хотя моментально понял, с кем имеет дело.
Но на третье предательство его не хватило — он не скрыл секрет своего мастерства. Это было бы уже СЛИШКОМ. У каждого человека есть свой предел — и в предательствах, и в обманах, и даже слабость не может быть бесконечной. Бывают, конечно, злодеи, но они скучны.
И Паоло в третий раз не предал. Он передал начинающему все, что знал. Главный закон картины — гроздь винограда. И умер. Теперь ему не было страшно, весело стало. Он летел над огромным холстом, в руке любимая кисть… Сейчас он начнет новую небывалую вещь, своими знаменитыми длинными мазками…
……………………………
Передать кистью или пером дрожание листа — нехитрое дело, но настоящего страха листа перед непогодой не получится. Должен быть внутренний трепет художника перед холодом, темнотой, длинными морозными ночами… Он непонятным образом переходит в руку, а рука уже не знает, как ЭТО делает, и художник не знает тоже…
…………………………………..
(оказывается, в тексте ничего подобного не было ?!)

Меня эта тема всегда занимала — Ожидание.
Рисунок мышкой сделан сначала. Потом картинка. Потом еще одна. Есть и другие.
Я не новатор — ожиданиями да прощаниями забита вся мировая галерея. Бывают и встречи, но и они зачастую драматичны (Рембрандт, возвращение блудного сына.)
Почему эта тема привлекает? Не так уж много у нас во внутреннем запаснике — уходы да встречи. В этом есть драма, сказал бы Пикассо, сунув сюда свой нос… Ведь так часто ожидание ничем не кончается. Вот и старость пришла, ожидание стало привычкой…
Плохо, когда тебя не ждут. Но это терпимо. Хуже тем, кто ждет. Еще страшней, если никто никого…
(неплохая тема для начала дня?..)
………………………………………

………………………………………..

………………………………………..

////////////////////////////////////////////////////////////
Пора кончать с этим ЖЖ…
Но: уходить первый раз — поступок, уходить второй — исправление ошибки, уходить в третий… фарс, наверное?.. Попробуем придумать интересную форму из материала, который не годится. Иногда ведь везет?

Физики идут!
Физики пришли в биологию! Это были мои первые годы в Лениграде 1963-1964. Я учился в аспирантуре Института высокомолекулярных соединений по специальности «физика полимеров». На самом же деле нас интересовали аллостерические ферменты, недавно открытые Жакобом и Моно. Изменения их структуры при регуляции предполагались, но не были еще доказаны и изучены, и вот мы взялись за это в лаборатории М.В.Волькенштейна, в основном оптическими методами. Идея была совершенно авантюрной, по многим причинам, но, как ни странно, что-то сделать удалось.
Потом физики несколько увяли, натолкнувшись на конкретные уже не фундаментально-физические, а физико-химические, биохимические проблемы. Сенсаций типа особого биологического поля, важной роли свободных радикалов — не получилось, и термодинамика не покачнулась (зато появилась теория открытых систем), началась нормальная работа.
Но в начале было интересней всего!. А иногда смешно.
Я присутствовал на докладе по структуре миоглобина, который делал О.Б.Птицын, крупный теоретик-полимерщик. Он почему-то считал, что миоглобин получен из спермы кита… Присутствующие биологи недоумевали, откуда же в сперме столько крови? Все оказалось просто — речь шла о кашалоте, который по английски звучит как «sperm-whale».
Второй забавный случай — докладчик рассказывал об особых свойствах «потенциала красного быка» («red-ox potential») . Потом оказалось, что речь идет об окислительно-восстановительном потенциале.
Давно это было… Пошутили, и спать пора.

Там ручеек протекал, все ходили и смотрели, откуда он течет… А потом он исчез, и появился в другом месте, метров за двести от этого. И тоже ходили смотреть.

//////////////////////////////////////////////////////////////
Зависит от фона, каждый может попробовать — подобрать себе подходящий фон, так, чтобы он «работал» внутри картинки. А мне лень — я выбираю то, что есть… 🙂

………………………………………..
Четверть века прошло, а тема осталась. Страха меньше стало, но мерзости не поубавилось.
А в подвалах спокойно, тихо и хорошо жить.

///////////////////////////////////////////////
Наша цивилизация боится террористов и антиглобалистов, но это все цветочки…
А вот когда родится ребеночек, подрастет, родители ему — «новую машинку купим!..» А он — «зачем, мне и старая хороша…»
— Так новая-то лу-у-чше…
-А зачем мне лучше?..
И у него родятся дети, а у тех снова… И когда таких вот накопится на земле, безумная гонка кончится, тихо и бескровно.
Лопнет принцип «завтра лучше жрать, чем сегодня». Не станет ни легче ни лучше, и не будет похоже на свободу, на «новую жизнь»… И, все-таки — она будет другая…

………………………………………………..
Нашим знакомым в Таллинне и Чите, привет!
И всем, кто нас помнит, от меня и Иры (Ирина Казанская, см фотографии в Перископе) — привет и пожелания долгой жизни.

21. Молодые уходят далеко.

Сегодня выпрыгнул ко мне из подвального окошка старый знакомый — сияющий, ухоженный, с блестящими глазами черный кот Цыган из восьмого дома. Он долго шел к нам через овраг и страшно рад, что добрался, убежал от нудной хозяйки. Он был здесь два или три раза, но еще ничего не понял, потому ведет себя смело и даже, по нашим понятиям, нагло — отпихивает всех от мисок, никого не приветствует и не боится. В первый раз Клаус молча и внимательно обнюхал Цыганову спину… «Зеленый… » Все поняли, в чем дело, и прощали Цыгану многое.
А сегодня Макс долго смотрел на Цыгана и в его темноватых мозгах зашевелилась мысль — а не побить ли этого чудака… И он, ни с кем не считаясь, взялся за дело. Цыган взмыл на дерево и засел в развилке веток. Макс устроился внизу и терпеливо ждет, лезть за Цыганом ему неохота. Он сам унижен, и радуется, что может кому-то доказать, что тоже сильный и страшный… Макс не опасен, но пройдет еще несколько месяцев, подрастет Цыган, и тот же Клаус остановит на нем внимательный желтый взгляд. И Цыгану станет не по себе. Начнутся взбучки и притеснения, туда нельзя, сюда нельзя… Сидки на ветках и в узких щелях станут ежедневным занятием.
Когда-то и Клауса несколько лет не подпускали в нашему дому. Смотрел на него Вася, тогда самый сильный кот. И Клаус дневал и ночевал в детском саду, что за оврагом. Там по воскресным дням тихо, густые кусты, много тени и солнца, только выбирай. Но в обычные дни шумно и опасно, подозрительные дети шастают по всем углам. Необходимо особое искусство — быть и не быть, прятаться, чтобы тебе ненароком не отдавили хвост, или, того хуже, не заехали по спине тяжелым предметом… Домой он являлся в темноте, усталый, подавленный, но я не мог ему помочь. Наконец состоялась большая драка, Вася побил Клауса, но признал в нем достойного кота и больше не выгонял. А Клаус старательно обходил главного, благо места за домом хватает.
Сегодня куриные шейки с вермишелью, праздничный обед. Ели быстро и жадно, только Алиса чуть-чуть; ее постоянно оттесняют, она не сопротивляется. Клаус завистливо косит глазом на чужие миски, чуть-чуть попробует из своей и тут же порывается проверять, что другим досталось. Не спеша подходит и понемногу, мордой и всем телом оттесняет… Я не терплю такого свинства и строго говорю ему: — «Опять?..» Он тут же понял, возвращается обратно, там, конечно, никого, кто же осмелится приблизиться к его миске! Но к Стиву он не подходит, опасается. Макс тоже ест один — ненормальный, с ним лучше не связываться. Недавно он вытянул лапой Клауса, да так, что тот остановился и стал думать. Макс перепугался не на шутку, отбежал и сделал вид, что ничего не видит, не слышит… Клаус, постояв, вернулся к своей еде. «Все-таки, сдвинутый этот Макс…» А Люська бегает меж мисок и пробует у всех, ее никто не гонит. Она тоже стала уходить подальше, через овраг не осмеливается, но я видел ее у девятого в компании рыжего кота, отца Шурика, и черного с белыми усищами, отца Сильвочки, которая живет в спокойном и богатом доме. Сильва родилась у Алисы в прошлом году.
…………………………………
22. Четверо. Счастливые дни Алисы.

Я здесь не только кормлю друзей. Иногда я пишу картины. Осенью долго, мучительно напрягаюсь, проклиная все на свете, не понимая, что писать, как писать… Нет, хочется, но таким хотением, которое ничего не значит — оно как пар, рассеивается в воздухе. Желание должно приобрести силу, отчетливость и направление, а эти штуки не решаются головой, а только приходят или не приходят в результате немых усилий, похожих на вылезание из собственной кожи. Но не стоит накидывать слова на все эти котовские дела… Лучше подождем, пока исчезнет вокруг нас цвет, все станет белым и серым, с трех до утра погаснет свет, распространится холод… тогда я, сопротивляясь затуханию жизни, понемногу начинаю.
Так вот, в прошлом году Алиса принесла еще троих и положила ко мне на кровать. Снова рыжий, черный и серый. А у меня были Шурик, и Люська, которая обнаглела и продолжала сосать мать, хотя вымахала больше ее ростом и всерьез гуляла с Клаусом. Я уж не считаю целую свору, десяток котов и кошек, которых кормил каждый день. Алиса не справится, а я не сумею ей помочь. Я вижу, как они голодают, болеют, и мало что могу изменить. Они не знают, что их ждет, а я знаю. Такое мучение жизнью не назовешь. Алиса рожала лет десять по два раза в год, и где эти котята? Их были десятки, и все медленно умирали от холода и голода в ледяном подвале, в какой-нибудь темной вонючей щели.
И я взял на себя — решить, кому жить, кому умереть. Но всех убить не смог, в последний момент оставил одного котенка. Так выжила Сильва, черная кошка с белой грудкой и пятнами на мордочке, спокойная и разумная. Ей повезло, подвалы миновали ее. Иногда я думаю — пойду, посмотрю, как она там… Но не могу. Что я ей скажу?.. «Я тот самый, кто утопил твоих двух братцев, и выбрал тебе жить?» Когда Алиса льнет ко мне, я думаю об этих жизнях, которые сохранить не сумел. Но все-таки, был у этой подвальной кошки счастливый год, или даже два! Может быть, это лучшее, что я сумел сделать. Вокруг нее были свои — Шурик, Люська, Сильвочка… Саманта… ее подкинули, но Алиса сразу признала и стала кормить, как свою. Саманта была на месяц младше Сильвы и гораздо меньше. Но очень упорная, гладкошерстная чернушка. Не умея еще держать голову, слепая, она ползала на коленках по всему полу и вопила, страшное зрелище… Подросла, и они играли все вместе, сосали молоко Алисы, и облизывали ее, а она их… Старая кошка под конец жизни вынянчила два поколения котят.
………………………………..
23. Что они знают обо мне.

Октябрь сползает к ноябрю. Меня встречает все та же троица молодых — Макс, Люська и Хрюша. Еще примкнувший к ним Костик. Дома обычно Алиса, другие старики — Клаус и Стив досыпают в подвале. Серый сам по себе, у него редкостный нюх на еду: только захрустишь бумагой на кухне, он уже насторожился, в кустах под балконом. Не успеешь сосчитать до десяти, как его громоздкая туша ловко и бесшумно приземляется на подоконник.
За окнами бушуют дети. Листья сухие и теплые, деревья еще не расстались с желтыми шевелюрами. Рядом Костик, вялый от лекарства, ему даже не хочется кусаться. Его глисты погибают и выделяют яд. Кошки на полу, Алиса с живостью наблюдает, как Люська крутится с бумажкой, то кувыркается, то нападает, как на мышь… Я думаю, что им здесь хорошо, спокойно. Я раздаю еду, излучаю тепло, вокруг меня безопасно, и драться запрещено. Не жду преданности и благодарности, просто одна жизнь помогает другой выжить. Они признают за мной первенство в силе и способности добыть еду. Я большой могучий кот, немного сдвинутый… как Макс — не понимаю простых вещей, но все-таки полезный. Они обращаются ко мне за помощью. Когда я иду с ними, они чувствуют себя сильней, и не так боятся людей и собак. Особенно людей, с собаками хуже — я сильный, но медлительный, вмешаться не успеваю. Они знают, что я не позволю собакам окружить их и рвать, но не могу защитить от гонки… Когда они бегут по лестнице, то оборачиваются и смотрят, успеваю ли я, особенно, если кто-то спускается навстречу. Они прибавляют и отнимают меня в своих расчетах с котами, людьми, собаками. Если посмели отнять еду у Клауса, он, прежде чем разобраться самому, с возмущением оглядывается на меня, в желтых глазах неодобрение. «Как допустил?..» Я часть его ежедневной жизни. Если меня нет, он подолгу сидит на балконе, ждет, а когда понимает, что надо рассчитывать на себя, уходит. Но придет на следующий день в обеденное время… Хрюша замахивается на Клауса, но только при мне, а Клаус не ответит Хрюше, если я рядом. Макс без меня не войдет на кухню, если там хозяйничает Серый. А Хрюша пробежит бочком, вспрыгнет на подоконник, завопит, шерсть дыбом, и давай отмечать напропалую самые престижные места, чтобы не достались захватчику! А если я поблизости, Макс войдет и сделает вид, что Серого нет, а Хрюша подбежит и шлепнет чужака по морде, не забывая тут же отскочить на безопасное расстояние. Серый жмурится и отмахивается, он не хочет уходить от нас, готов терпеть и враждебность, и высокомерие, и шуточки… Стива не трогает никто, и он остальных не замечает. Он и меня стара-
ется не замечать, если не слишком голоден и надеется на колбасу из богатых квартир.
Я существую среди них, как свой. И все кошки — наши.
…………………………………..
24. Сегодня сыро и тепло…

Трава кое-где позеленела, иногда осенью так бывает. На проселочной дороге толпа молодых грачей, с ними старик, огромный и важный. Еще не время сбиваться в стаи… Мы живем. Снова Макс, лохматая спина в листьях, потягивается, зевает кривым ртом. Хрюша с воплем сигает с балкона… Люська…. Все те же. Постоянство радует. Остатки каши, кусочек творога, смешиваю, разбавляю водичкой, взбалтываю… роскошная еда для всех. Никто не спорит, утренняя еда — находка, счастливый случай, каждый знает. Она не насыщает, просто знак правильности жизни и моего постоянства. Я здесь, ребята… и они спокойны — сегодня, как вчера.
Сижу поперек кровати, машинка на коленях. Хрюша твердо решил поговорить со мной, выгнать прочь гремящую дуру. Пробился, и урчит, машинка рядом на кровати, а я, изогнувшись, кое-как выбиваю буквы. Что поделаешь, утром Хрюше нужна поддержка на целый день, богатый неприятностями. Пообщаемся, и ему легче держаться молодцом.
Клаус ревнив, и не подойдет, если заметит чьи-то уши на коленях. Зато Костик лезет и лезет, зажмурившись, бодая преграды упрямой головешкой, и готов взобраться на любого кота, только бы поближе к моему лицу. Приблизится, заглянет блестящими глазами, и долго смотрит… А Люська устраивается на ногах, не достающих до пола, иногда я слегка раскачиваю ее, она это любит. Посидят на мне и рядом, помоются перед пробежкой и расходятся… Летом у всех множество блох, они и мне не дают покоя. Наступят холода, и блохи успокаиваются, уже не выскакивают из родимых шкур… Тепло замерло, осень остановилась. Но ненадолго — подует северный, за ночь свернутся, почернеют от ледяной воды листья, и мы начнем зимовать. Каждую осень мне тревожно — дотянет ли до весны старик Вася? Что делать с глупым Максом, который не умеет приходить домой?..
О зверях пишут книги. Одни сюсюкают, убеждая, что собачки и кошечки красивы и полезны, очень нам верны, просто готовы жизнь за нас отдать, и еще умеют всякие цирковые штучки. Это важно, оказывается, чтобы позволили им жить рядом с нами. Другие очеловечивают зверей, они у них настоящие философы… Нет, зверь это зверь. Это в чистом виде то бессловесное и нерассуждающее начало, которое мы носим в себе. То, что помогает нам любить и ненавидеть, ощущать страх и боль, видеть цвет и свет, слушать ветер… Мы сами звери. Зажатые, ущемленные, но звери. А домашний зверь и вовсе ущербное существо. Сколько раз, видя жестокость людей, я говорил своим: » Ну, что ж, вы, ребята, рядом поля, леса, неужто не проживете?» Нет, не привыкли, ждут подачек. А те, кто выживают, существуют впроголодь, не могут вырастить потомство.
Не нужно очеловечивать и умиляться. Они не меньше нас. Я не лучше их. Наш общий мир жесток и несовершенен. У нас много похожего — повадки, мимика, привычки… Я смотрю им в глаза и понимаю их лучше, чем детей. Также жестоки и наивны, также способны к привязанности… Вот Хрюша, уязвлен малым ростом, коротким хвостом, вспыльчив и самолюбив, и труслив тоже. Он привык к дому, со мной ему спокойно и хорошо, а на улице тяжело и страшно, и потому со своими он бывает нагл и свиреп, а там легко обращается в бегство перед сильным. Я ему нужен больше, чем другим, он это знает. Малыш, взгляд малолетнего преступника, злоба и растерянность в глазах… Серый? Тоже не простой кот. Мы не раз воевали с ним, и все-таки не рассорились.
Мне с ними легче и лучше, чем с людьми.
………………………………….
25. Наши будни.

Сегодня тоже хорошо, и стало еще суше. Октябрь замер, как листья в воздухе в миг перед скольжением на землю. Третий день нет Алисы… Цыган крутится возле дома, не хочет возвращаться к себе. Он вечно голоден, юное существо, и отнимает еду у наших. Напоминает мне Хрюшу, только с хвостом и счастливым детством… Все ели суп, настоянный на трупе последнего минтая. Зато было много. Хрюша, как всегда, принялся учить правилам поведения за обедом, но Макс не захотел учиться, он рассчитывал побольше съесть. И в ответ на оплеуху встал, как медведь, на задние лапы, а передними размахивал так свирепо, что случайно попавший под удар друг Костик отлетел в угол. Макс угас также быстро, как вспылил. Он, если раскипятится, никому спуску не даст, а его кривой клык вызывает оторопь даже у друзей. Сам Клаус в растерянности, не знает, как отвечать на такие бессмысленные и дерзкие вызовы. Коты любят драться по правилам, и не умеют по-иному. Я часто думаю, как бы жил котом. Забыл бы про смерть, перебежал через овраг в детский сад, там много еды, а по выходным просторно и тихо, нет ни людей, ни машин, ни собак. Я бы гулял там, в огромном и пустом саду, среди шуршащих листьев, и ничего не боялся.
Вечером ухожу, а у подъезда серенькая — Алиса! Пришла, наконец. Идет за мной, со ступеньки на ступеньку переваливается… Устала. Еды уже не было, но она и не ждала, с удовольствием забралась на свою тряпочку в ванной. И я ушел спокойный. Стив околачивался на лестнице, на все уговоры — домой или на улицу — рычит и шипит. Пусть отвечает за себя!
……………………………
26. Все еще тепло…

Каждая ночь уступает полградуса зиме, а день отвоевывает четверть. Время топчется на месте перед стремительным скачком. Хрюша что-то объясняет, спотыкаясь и захлебываясь от впечатлений. Я слушаю его вполуха, свои дела беспокоят. Как долго мне топтаться у порога?..
Невнимательность мать ошибок и неудач. Я был наказан. Протянул Максу мясо, он с рычанием выбил из рук, нанизал на клык, стал рвать и судорожно глотать, давясь от жадности. И тут я сделал человеческую ошибку, непростительную для кота. Протянул ему еще кусок. Он то ли посчитал, что хочу отнять первый, то ли углядел второй и жадность разгорелась… Так хватанул по руке, что я долго возился с кровью, прежде чем унял. Но ничего не сказал ему, сам дурак.
Сегодня Люська, Макс и Хрюша бежали впереди меня, а навстречу дура-болонка с настоящей истерикой. Мои молодцы не дрогнув пробежали мимо. Дома праздник — соседка выставила угощение, кашу со свиными корочками. Я пошел за остальными, порадовать едой. В подвальном окне развалился Стив, посмотрел на меня и отвернулся. Пожалеешь, гордец!.. На ступеньках перед подвалом мертвая крыса. Поработали наши кошки… Спускаюсь в подвал.
Сколько раз я придумывал себе жилище здесь!.. Отграничиться, уединиться, найти покой! Подальше, подальше от людей! Но без тепла не выжить… Вот и Клаус. На пути труб с горячей водой утолщения — как бочонки, сверху покрытые деревянными крышками. На такой крышке, на высоте моей головы сидит кот, греет брюхо, его не сразу заметишь в полумраке. Легко и бесшумно соскальзывает вниз, несмотря на возраст, живот и поломанную спину. Он ведет себя бессовестным образом, идет и не идет, то и дело останавливается, чтобы понюхать угол или полизать лапу… Значит, где-то поел, наверное, на той стороне. Туда есть разные пути — через сугробы зимой, через ручейки и болотца, по топкой грязи весной и осенью. Но есть один путь, доступный не всем, это высший пилотаж. Бревно на высоте пяти метров перекинуто через самое глубокое место, по нему ходят только старые и опытные.
Когда спрашивают — вы любите их? — я пожимаю плечами. При чем здесь любовь, не в ней вовсе дело. Неуместное, мизерное слово — любовь. Любишь ли ты собственную руку? Просто это часть меня — моя рука. Вот и эти звери — я с ними в едином потоке, нас не разделить. Это и есть укорененность, словечко, подаренное мне странным человеком, холодильщиком трупов. Укорененность — и врастание… Все получилось само собой, незаметно для меня — коты оказались рядом, они голодали, я им помогал… И постепенно вовлекался в их жизнь, дела, оказался окруженным этой сворой, опутан их дрязгами, руганью, по горло в их говне, крови, любви, ненависти, верности, самоотверженности… Наши пути сошлись, и я сменил один мир на другой. Одни уходят, появляются другие — беспомощные, отчаянные, обреченные… Разные. Была недавно одна растрепанная кошка…
……………………………….
27. Одна растрепа…

Откуда-то возникла в нашем подвале, ходячий скелет, глаза гнойными пузырями, совсем слепая. Промыл глаза, оказалось — видят, и такие живые, яркие, желтые… Приду, позову — вырывается из темноты, скачет радостно навстречу, кусочек тени, кусочек света… Сначала крутится вокруг меня, ластится… даже не ела, только поговори с ней. А у самой вместо живота яма, из спины шипами позвонки торчат… Потом начинала есть. Ее отгоняли все от мисок, звери жестоки, как люди, не любят слабых, больных и некрасивых… Постепенно отошла, стала выглядывать из подвального окошка, а то и пробежится неровным галопом вокруг дома. Красивая шерсть у нее была, желтая с тигровыми полосками, но страшно запущена, сбита в каменные клочья. Я понемногу вычесал и выстриг то, с чем сама не справилась бы… Она стала смелей, ее признал подвальный народ, разрешил доедать за всеми…
И вдруг исчезла. Как появилась, так и не стало. Вхожу в душную темноту, окружен запахами тухлой воды, ржавого железа, гнилой земли, кошачьей мочи… Зову — и нет ее. Убили? Ушла, окрепнув, домой? Хочу думать, что ушла. Как она ждала меня — целыми днями… Она вошла в мою жизнь, это и есть врастание, оно сильней любви.
…………………………………..
28. Пошло — поехало…

Мы живем на большом холме. Под холмом река, на холме город, за городом овраг. Вдали от города два дома — десятый и девятый, это наши. То, что за ними, кругом них, теряется в тумане, мраке, сне, мне там не интересно. Здесь мой мир, и друзья. Перед нами зима, она угрожает нам. Время это течение, иногда оно сбивает с ног. Дождь, ветер мечет листья — пошло, поехало, не остановишь, покатится в темень… пока не выпадет первый снег, и мир осветится холодным, неживым светом… Хрюша на балконе с надрывом вопит, подбадривает себя, ждет необычных встреч. «Хрюша, что ты?» Он на миг стихает, потом снова, еще решительней и громче… Макс пробежал полдороги по лестнице и наткнулся на меня. Я уже шел искать его, вижу — лохматый парень, горбом спина, втянутая шея… норовит проскочить, не поднимая глаз… Плохие, опасные привычки, смотри врагу в глаза, дружок! Позвал его, он рванулся убегать. Наконец, понял, откуда знакомый звук, глянул выше ног, успокоился, пошел за мной. Никак не освоит путь на балкон.
Как ему страшно было… Я не просто подумал это — кожа похолодела, каждый волосок поднялся дыбом. Люди! Огромные злобные существа, они могут все! Как жить такому малышу и недотепе?.. Дал мягкого хлеба, он зачавкал, с натугой проглотил и тут же бросился отнимать у кошек. Алиса отдала безропотно, как своему котенку. Сколько их было у нее, черных, рыжих, серых… Я не стал его укорять, смотрел на сгорбленную спину, и чувствовал комок в горле, будто подавился хлебной коркой.
Я слышу — удар, загремела жесть на балконе. Кто-то к нам идет.
……………………………………
29. Макс сидит на козырьке…

Погода шагнет и остановится, снова шагнет, и задумается… Даже птицы раздумали сбиваться в стаи, медлят, ждут. Но упавшие листья понемногу чернеют, тают… Со мною Макс и Люська. Хрюша, ворча, вылезает из подвала. Что не так, Хрюша? Вчера утром меня не было, он укоряет за невнимание. Макс поел и вылез на козырек, ветер шевелит его лохматый воротник. Он ждет, когда уйдет женщина, что прочищает мусоропровод железной палкой. Баба эта страшна, но полезна — оставляет дверь мусоропровода открытой, идет к соседнему дому, открывать и прочищать. Надо дождаться, пока уйдет… Макс сожрал миску каши с рыбой, но в мусор все равно тянет, там попадается интересная еда. Он нетерпеливо смотрит вниз, клык торчит из полуприкрытого рта, блестит, тянется по ветру вязкая слюна. Хорошо, что его челюсть не видно с высоты человеческого взгляда, а то поддали бы еще… Люди обожают красивых причесанных зверюшек и сладкие истории про их преданность. А вот и Люська, вылезла к Максу, села рядом, понюхала, лизнула друга в лохматый бок. Он ей — не мешай, а сам рад, что не один. Люська криклива, глаза развратные, веселые, когда глажу, выгибается, уходит от рук, и тут же возвращается. До сих пор пытается сосать у Алисы молоко, так и лезет, поджимая уши, тычется в теплое брюхо. Алиса шипит, замахивается лапой — великовозрастная ду-у-ура… Но быстро отходит — полижет дуру, и ей подставляет голову и бока… А я дома с Костиком сижу. Вспоминаем обед — рыбный суп, кашу, чуть пригоревшую, остатки тушенки, мы поделили ее между собой. Огорчил меня Клаус — отказался есть, зато на улице набросился на еду для бедных. В его оправдание скажу, что из бедных был только Серый со своим жирным брюхом. Но мокрый какой-то, сжавшийся и потерявший вид. Последние дни я не жаловал его за наглость.
………………………………….
30. А вот и Хрюша…

Сидит на подоконнике, надутый малый, курносый профиль, лобастая головенка, а если в глаза посмотреть… Суровые безжалостные глазенки у него. Но я-то знаю, Хрюша несчастный, вся жизнь в борьбе… Хрюша на меня не смотрит, он обижен, бьет твердым хвостиком о подоконник. Машинка у меня на коленях ему страшно надоела. И этот Костя сбоку, ишь, прижался! Хрюша до безумия ревнив, может напасть на Костика, загнать в угол и очень быстро, ловко измордовать, хотя Костик побольше и потолще. Хрюша может все! Недавно напал на Люську, та с визгом в бега; он догнал, повалил, бил лапами словно барабанными палочками, так быстро, что я не успел даже встать. Она, видите ли, заигрывала с Максом, и вообще, трется боками о разных взрослых котов, а на него, тоже взрослого, внимания не обращает! И Хрюшино терпенье прорвалось — он бросился карать. Люська вырвалась, и на форточку, Хрюша за ней. По дороге ему попался прокравшийся на кухню Серый. И Хрюша сходу выдал страшному Серому пару очень неприятных оплеух. Серый в замешательстве отпрянул и спрятался под стол. Наконец, проклиная свою медлительность, я выскочил на балкон и прекратил безобразие — вернул Люську домой, а Хрюша умчался в девятый бить тамошних обитателей… Пройдет час-два, остынет Хрюша, задумается, тихо-тихо вернется, прокрадется в свой уголок у батареи, ляжет на теплую тряпочку, свернется, спрячет голову и хвостик и крепко заснет. И только вдруг во сне задергает лапами — задними, если бежит, передними, если дерется… Хрюша.
……………………………….
…………………………………

……………………………………………….
Один уважаемый писатель долго приспосабливался к ЖЖ, и все-таки решил уходить, ну, может, не совсем, но все-таки.
Я его понимаю, сам уже уходил, и просто никакой возможности вернуться не представлял себе. Потом возникла одна идея — делать что-то вроде «картинок с выставки» — свои картинки и небольшой текст «вокруг да около» этой картинки, иногда точно о ней, иногда совсем другое, дальние ассоциации… И ЖЖ оказался подходящей формой, чтобы все эти вещички собирать и складировать. Можно, конечно, и дома собирать, но здесь своеобразный эффект печати, он слегка подстегивает. Правда сложности: за ночь бывает по десять раз войдешь в редактирование, чтобы какое-то слово убрать… Но пока мирюсь с этим ЖЖ. Благо, что читателей мало. Благо это, благо. Зато все они хороши, и я каждому отвечаю длинными письмами, и потому что интересно спрашивают, и потому, (что греха таить), используешь иногда вопрос для того, чтобы дать давно подготовленный ответ 🙂
Но вообще ЖЖ не для этого, все-таки журнал общения многих, и здесь можно найти все, что угодно, от интимных записей, якобы защищенных (отчего бы дома под подушкой не защитить?) и до описаний, как собрались с приятелями, вкусно поели и выпили, и какие у нас детки, и какие у них, и викенд на даче, камин… То, что интересно ближайшему кругу.
Потом споры, точки зрения сталкиваются…
В общем, все это у меня не пошло, за ненадобностью, конечно. ЖЖ оказался для себя, себя, себя… и нескольких знакомых. И ВСЕХ, кому интересно, что я делаю. Поэтому я вообще против этой системы ФРЕНДОВ, что еще за френды такие — все, что написано, каждый может прочесть, ничего закрытого, и каждый может свое слово сказать. Мне кажется, это нормальный подход для литератора. Есть, конечно, закрытые чтения, кружки… но зачем это все, пусть слушают все, кому хочется, и так уж народу все меньше и меньше вокруг литературы, а все больше вокруг PEN-бизнеса. Есть ведь ШОУ-бизнес, теперь есть и ПЕН-бизнес, а что?
Но я, собственно, хотел показать еще одни заборчики, в несколько более умиротворенной атмосфере. В ней нет того раннего ожесточения преградами и препонами, стоит их сломать, как почти сразу возникает неясная тоска по ним…
Картинка была попросту испорчена, необратимо, и мне захотелось ее вытянуть. Да, да, да — Фотошоп не маг и не волшебник, но кое что может, особенно, если вещь разодрана в гневе на куски и долго лежала в углу, где ее использовал каждый желающий утвердить свое достоинство кот…
Д.

И оттого я тут несколько записей повторил. А вечером некоторые сами исчезли — другие. Что-то в атмосфере происходит, сердцем чувствую… И потому не посчитайте за назойливость, если некоторые записи вдруг начнут размножаться. Я буду их по мере сил удалять и удалять… Но тут я вспомнил…
……………………………………………..
О, какая была история… На первом курсе мы жили в общежитии, в старом-престаром двухэтажном доме. Но жили мы еще выше — на чердаке. Это было огромное помещение, и очень теплое, в нем стояло кроватей сорок, и у нас было весело. Те, кто друзья — рядом, те, кого хуже знали — подальше… Потом мы всех узнали, но к весне нас расселили по разным хорошим общежитиям, там было чисто, но зато не так тепло. И я не знаю, как сказать… в новых местах не было еще одной подробности, одной детали — чердак тот принадлежал клопам. Это было их царство, а мы вторглись, и они не хотели понимать, что нам деваться некуда. И началась война, она шла всю зиму. Пока нас не выселили. Клопы, конечно, победили, но мы избежали позора тотального поражения. Ну, если б у Наполеона не было Бородина, он бы все равно войну проиграл, но не было бы так очевидно. Всегда можно было бы на что-то свалить, холода, дикие пространства, воевать по-современному не хотят… Но Бородино было. А у нас с клопами — не было, и мы ушли, побежденные, конечно, но расстались без больших обид. И думаю, что клопы тоже так думали. Тем более, что питались они эту зиму неплохо.
Их были не отряды, не армии, не легионы даже — это вся страна двинулась на нас, страна защитников своего царства- государства… Один наш друг чуть не сошел с ума, когда увидел, как они идут! Они двигались как закаленные в боях римские воины: потери… они молча смыкают ряды, и дальше… только скрип стоял, шорох и скрип… А мы все — стоя, стоя на кроватях, ножки, конечно в тазиках с водой… но эти-то падали сверху, и сверху над каждой кроватью был полог… Но вот что интересно, все это продолжалось до пяти утра. В пять как по единому сигналу, клопы исчезали — ни одного! И мы спали часов до одиннадцати, благо в начале шли общие лекции, и в огромном зале нехватка нескольких десятков человек проходила незаметно. А порядки у нас еще были либеральные.
Весной нас выселили с чердака, хотели сделать дезинфекцию, но на каникулы, когда весь дом был пуст, он внезапно сгорел весь, горел быстро и тихо, и когда приехали пожарные, все было кончено. Я думаю, клопы решили перебраться в другое место, ушли под землю, и тайными ходами перешли в помещение старого вокзала, что метрах в двухстах от нас. Потом доходили до нас странные слухи, что по ночам старый дом, якобы, шевелится…
Построили новый вокзал, чистенький, красивый, но все не то, не то… Это была стихия, что-то космическое… Я думаю, это было последнее государство клопов на земле…
………………………………………………
Так, собственно я не об этом, я должен был повторить запись, которая чудесным образом исчезла, ответ моему другу или оппоненту, не знаю, как назвать. Вот он:
………………………………….
Видимо, это у меня двоилось в глазах — два одинаковых текста! Вот один старательно удалял. Второй на месте. Отвечаю.
Совсем не все читатели так напористы и агрессивны, как тот, с которым шел разговор. Вот Вы ведь не такой!
Большинство читателей, если книга (картина)серьезная, читают (смотрят) без предубеждения, и составляют свое мнение.
Насчет слова «писатель». Действительно, слово жутко неудобное. Я, когда начинал, спросил одного довольно известного и хорошего поэта — «вы поэт?» Он очень смутился, и пробормотал что-то вроде — «да пишу иногда… бывает…» В общем, вопрос на засыпку.
А в сущности, это все-таки профессия. Столяру, если он плохо сделал стул, можно тоже сказать — «ты говно!» И читателю, если он просто показывает свою дурость и ничего не понял — «говно ты, а не читатель!»
Только писатель в более уязвимой позиции считается. Столяр сделал плохой стул, ему сказали «гавно», а он в ответ — «сам гавно», и неизвестно ведь, очень может быть, что в точку попал. К тому же на соседней улице другой столяр сидит, и сделает тебе стул за милую душу…
Писатель профессия более уникальная, что ли, если, конечно, он хороший писатель. И даже если всех плохих собрать, то столько, сколько столяров, не наберешь. Но почему-то писатель сильно обижается, когда ему говорят «Гавно». Я думаю, что зря. Тут дело не простое. Чтобы на стуле сидеть, ясно, что иметь надо — известную часть тела, она может немного различаться у разных субъектов, но все же стул для многих сделан, на среднюю задницу он сгодится. Для того, чтобы прочитать и понять хорошую книгу, нужно что-то более тонкое иметь, и не у каждого находится этот орган восприятия. Или толст, или незаметен… В общем, у писателя, если читатель ему — «Гавно!» очень часто есть основания ответить — а сам-то кто?
Но писатель обычно человек интеллигентный, тонкий, и начинает искать недостатки в себе. И мучается от этого. Хотя очень часто — ЗРЯ! Часто читатель — гавно, во всяком случае, такое нередко бывает. И потому не надо бояться этого слова никому — ни читателю, ни писателю. А вот столяру бы надо… или лифтеру… Побить могут.

Первые работы «подвальной» серии были ярче по цвету, гуще в чернотах, у меня только формировалось представление о подвальной жизни, как альтернативе жизни наземной, которая тогда казалась невозможной. Эта работа — одна из первых. В дальнейшем картины стали мягче, все-таки пастель… и чернот поменьше, и персонажи разнообразней.
Впрочем, идея подземной жизни, сообщества, коммуны… она осталась, и до сих пор кажется мне одной из алтернатив жизни наземной, которая становится все более чуждой человеку.
Для людей, не согласных с нашей цивилизацией, уход в глубину земли — проще и разумней, чем освоение чуждых планет.

………………………………………….
Кто же ночью не спит, думает обо мне?..
— Евроремонт, натяжные потолки…
(утром, утром)
— Икра к столу!
(неплохо, тащите!)
… МОЙ ДЕМОН поймал пару вирусов…
молодец, не дремлет!
— Бухгалтер тоже не дремлет — завтра сдача сведений в ПРФ!!
— Транспортировка грузов — день и ночь!
— Ремонт принтеров!
Спасибо, пока фурычит.
— Семинары для руководителей, как бескровно управлять людьми…
Мне некем управлять, сам с собой еле справляюсь…
— Вы мучаетесь, что подарить сотрудникам, не спите в пять утра? Мы Вам расскажем!
Обойдутся, до 23 февраля и 8 марта время еще есть.
— Английский с нуля — без проблем…
Знаем, знаем… одни проблемы.
— Самый быстрый способ похудеть! Наклей себе чего-то и ложись спать.
Если бы лег, то, наверное, все бы решилось: проснулся — икра на столе…
………………………………
В пять утра! Без проблем и усилий! Худей во сне и постигай счастье по-английски.
Счастье так близко, так возможно!
Так ведь не спится!
От того толстею, забываю чужие языки…
……………………………….
Машинка ошиблась! Машина времени закинула меня куда-то не туда…

////////////////////////////////////////////////////
Мне недавно сказал один человек:
— В тебе нет главной черты писателя. И художника тоже.
-Только одной?
-Не ёрничай… но без нее пропадешь. Ты не хочешь интересным быть для читателя. Зрителя.
-Ну, я рисую, пишу…
— Что ТЕБЕ интересно, то и рисуешь, пишешь. А о нем, сердечном, думаешь?
Я стал думать, что же я думаю о нем… Молчу, так усердно думаю.
-Вот видишь! Хоть бы историйку забавную рассказал… или анекдот из жизни. Чтобы ОН тут же себя узнал! или тебя… Посмеялся. Сказал, покачав головой, — «надо же, как бывает! Как славно (смешно, забавно, пусть печально иногда) живут люди на земле!» Вот это у тебя — что нарисовано, к примеру?
— Сломанные заборы… в степи. В желтой степи.
-После Берлинской стены… поня-я-тно. Это люди могут понять.
-Нет, она тогда была. Когда рисовал, не думал о ней. Когда думал, картинок не писал.
-Отчего же сломал забор?
— Красивше показалось. Цельный забор — скучен. Повторяемость… Острый, выразительный элемент.
— А, понимаю, намек на кресты!
— Да что мне кресты! И не христианин я…
— Значит, из этих… Хотя у них тоже кресты… и полумесяцы…
— Отстаньте, надоели. Мне это ни к чему. Степь желтая, сломанный забор, темнеющее небо… Ничего не хотел. Ничего! Ничего!
-Дурак ты, братец! А люди так хочут о себе узнать, как славно (или печально, или забавно) они живут на земле…
-Да пропади они пропадом!
-Так ты, братец, негодяй…
-Да, да, да! Пропадите Вы — с заборами, без заборов…
-Жаль, жаль… ушли те времена…
— И вообще, не забор это! Элемент, конструкция, выражающая нечто внутреннее…
— Расстегнулся, наконец! Вот за это и не любят тебя, не читают. Конструкция. Нечто внутреннее. Ишь, Кафка нашелся…
— Ну, и шли бы Вы…
— Феназепам прими. Жаль, ушли времена… Это ты бы шел, шел, шел… по своей степи. А заборчик мы починили бы…
-Ага, понятно… Не тыкай мне!
-Да ладно, кукситься не надо, мы добрые теперь. Только веселей смотри, как много забавного, особенного в жизни — в ЖИЗНИ! понял? Ну, ты же медик, к примеру, был… и потом сколько всего перепробовал, историй знаешь — завались, бабы, например… они же как семечки, лузгаешь, лузгаешь… Люди хочут о себе смешное или забавное узнать!
-Плевать я хотел, жизнь, жизнь… Я вот… Степь. Песок. Забор. Ничего от вас не хочу.
-Оттого и не нужен никому!
— Ну, и хрен с вами. Отстаньте. Степь. Забор. Дерево в ночи. Фонарь, бледные лица…
— Вот, вот, алкаш… Сто лет пройдет, все будет так… пока Вас не изничтожат…

…………………………………………..

///////////////////////////////////////////////
Он прошел вдоль изгороди к полю, к приземистым широким дубам; за деревьями виднелась дорога, за ней море. На небольшом возвышении стояла девушка с крестом, протянутым в сторону бухты — памятник потонувшему русскому броненосцу; на столбиках вокруг него имена матросов, некоторые он помнил с тех пор, как научился читать. Тут же рядом ровно и незаметно начиналась вода, прозрачная, сливающаяся с бесцветным небом; холодом от нее веяло, пахло гниющими водорослями. Налево, вдоль берега стояли, как толстые тетки, ивы с узкими серебристыми листочками, свисающими до земли; направо, огибая воду, шла дорога, и в дымке кончалась обрывом, далее многоточием торчало из воды несколько колючих островков, на последнем едва виднелась вертикальная черточка маяка.
Было тихо, буднично, серо, очередной раз он оказался здесь лишним — наблюдателем, вытесненным из времени, простой понятной системы координат, со своими воспоминаниями, как сказочными драгоценностями — вынеси за порог и тут же обратятся в прах. Что из того, что он был здесь с отцом, сразу после войны?.. Берег лежал в ямах, канавах, щетинился проволокой. Они брели, спотыкаясь, к воде; отец сказал — «вернулись, наконец…», а Марк не понял, он не мог помнить ни берега, ни этой серой воды… Теперь он, в свою очередь, помнил об этих местах много такого, чего не знал никто.
Погружен в свои переживания, он прошел быстрыми шагами мимо плакучих ив, спустился с хрустящей кирпичной крошки на плотный сырой песок. У воды торчало несколько седых камышин, сердито ощетинившихся; они качались от резкого ветра, вода подбрасывала к ним пузыри и убегала, пузыри с шипением лопались, оставляя на песке темные круги… Вот здесь я стоял… Ничто в нем не шелохнулось. Невозможно удержать время, остановиться, остаться, лелеять этот ушедший с детством мир фантазий, раскрашенных картинок, книжных страстей…
Вода была теплей воздуха, но мокрая ладонь быстро зябла, он сунул руку в карман… Прямо отсюда он отправился к Мартину, в другой мир — суровый, глубокий, но тоже придуманный — в нем не жили действительностью, думали всерьез только о науке, не придавая всему остальному значения: имей двух жен или вовсе не женись, будь богачом или ходи без гроша в кармане, тряси длинными патлами — или стригись наголо… Брюки — не брюки… никаких тебе дурацких символов якобы свободы, дешевой этой аксеновщины… Хочешь — пей горькую, не хочешь — слыви трезвенником, можешь — уважай законы, не можешь — диссидентствуй напропалую… Безразлично! Имело значение только то, что делаешь для науки, как понимаешь ее, поддерживаешь ли истинную, воюешь ли с той, что лже…
Марк воспринял этот мир, поверил в него с восторгом, и правильно, какой же молодой человек, если в нем нет восторга, тогда он живой труп.
«Что же случилось? Угадал ли я за увлечением глубинный интерес, скажем — пристрастие, чтобы не говорить пустое — «способности»… или пошел на поводу у крысолова с дудочкой?.. Может, внушенное с детства стремление делаться «все лучше», отвлекло меня от поисков своих сильных сторон? И я выбрал самое трудное для себя дело, какое только встретил?.. А, может, просто истощилась та разумная половина, которую я лелеял в себе, а другая, забытая, запущенная, затюканная попреками — для нее наука как горькое лекарство — она-то и воспряла?..»
///////////////////////////////////////////////////

…………………………………………………..
Усовершенствуется вся эта дребедень в Интернете, и все можно будет записать, в любом формате, что хочешь, то и сделаешь… И тогда я добрым словом помяну этот скромный «прозрачный гиф», который как бы не для зрителя вовсе, а для художника создан. Как писали живопись старые мастера, они часто использовали не белые, а цветные грунты, иногда довольно темные, чтобы постепенно белилами высвечивать из фона самое главное… или кремовые, желтоватые… И это было так красиво и мастерски сделано, когда оставался кусок незакрашенного фона, и он не просто так «торчал», признак незаконченной работы, а именно «работал» — он оказывался на своем месте! В этом было особое щегольство — и мастерство.
А эти маленькие гифы — отзвуки той большой живописи, той графики, когда весь белый лист работает — нужен от угла и до угла, а где-то в середине — чуть-чуть, небольшой кусочек — пейзаж, две фигурки… и они на огромном фоне — огромной жизни. Эта точная мера, эта лаконичность, немногословие мастера — высший пилотаж…
А я только начинающий, пробую…
Так всю жизнь и кажется — начинающий, а потом смотришь — «где же твои картинки? — говорят…

////////////////////////////////////////////////

……………………………………..
Мне понятны эти экспрессионисты — Хеккель и Мунк (и другие тоже) Их кураж и отношение к цвету.
Когда я рассматривал их альбомы, то обратил внимание на странную закономерность, они жили или очень мало или долго:
1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Со мной произошла странная история. Даже кажется, что не со мной, уж слишком она какая-то «не в моем стиле». Впрочем, кто об этом стиле что-то знает, сам не знаешь…
Я ехал в троллейбусе в Москве. Давно. Давка. И я стоял рядом с удобно сидящим молодым человеком. Очень большим, красивым, хорошо одетым. Новое поколение людей, мой опыт их не воспринимает. Уже не могу сказать, кто он, чем занимается… Раньше мог. Ехали по Ленинскому в сторону универмага Московский. Там многие выходят, давка, мне ехать дальше, но я все равно прошел вперед, уцепился за поручни, чтобы переждать толчею. А этот человек… Когда я еще стоял рядом, он меня удивил. Пробивается к нему кондуктор, крупная женщина, протягивает руку… А он, глядя в пространство говорит — » Я крутой…» Кондуктор молча в сторону, ввинтилась в толпу, и ни следа. Я впервые услышал это словечко, что за крутой такой…
А перед универмагом «крутой» видимо, зазевался, опоздал, вскочил, схватил свой огромный тюк, и начал пробиваться, чтобы успеть. Одной рукой он за поручни, что вверху, и я вижу, как он сметает, сметает тех, кто впереди него, причем без труда, поскольку в два раза крупней остальной публики. Добрался до меня. Я решил, что не дам себя смести, держусь всеми силами, двумя руками за поручень. Руки у меня были ничего, но не против такой машины, конечно.
Он попробовал, остановился, и говорит — «ты зря, я, если надо, всю эту железку согну, но пройду…» О моей руке и говорить, значит, нечего… Но я стою. Но тут рядом с ним образовалась впадина, полегчало, кто-то сел на освободившееся место, и он не стал ломать поручень и мою руку заодно, обошел. Видно, что-то его заело — заглянул мне в лицо сверху вниз. А у меня остервенелое было лицо. «Вот бешеный…» — он говорит, еще раз посмотрел, и вышел. Откуда он знает?.. Меня свои называли «железным», а чужие — «бешеным», иногда случалось со мной.
Прошло несколько лет. Я в ту пору играл на деньги. С организацией, которая называлась Тибет. Один раз выиграл, а второй должен был сгореть. Уже ясно было, что сгорю. Когда я вошел в тот двор, то понял, денежки мою тю-тю. Огромная толпа, в ярости, ужасе и горе, куда мне… Но потерять 800 баксов было для меня немало. Первым еще что-то возвращали, какие-то крохи, но как пройти…
Всех раздвигая, мимо меня прошли трое больших людей. Охранники, что ли, все говорили — «охранники…» И случилось невероятное. Последний из троих, пройдя мимо, зацепил меня лапой за рукав и потащил через толпу. Дотащил до дверей, вошел, втащил меня — «этот со мной… Наталья, верни…»
«Виталик, что я могу…» Он и слушать не стал, полез проверять окно, потом из соседней комнаты его позвали — «Семену Григорьевичу скорую!.. И он исчез.
Мне вернули половину денег, и с тех пор я того человека не видел. Но если увижу, узнаю. А он меня вряд ли, я давно не железный и не бешеный, укатали сивку крутые горки… И с фарцой в денежные игры не играю больше.

Все это сугубо личные дела, которые я не выношу обычно за пределы своего дома. Вот две фотографии, это все, что я хотел здесь сказать.

Это мой брат — Александр Семенович Маркович.
6 января ему бы исполнилось 58 лет, но он умер, когда ему было 47. В день его рождения я хотел дать эту фотографию, но в Обнинске произошла авария, и я почти на месяц лишился связи. Именно в ночь с пятого на шестое. Такие бывают дела.

///////////////////////////////////////////////////
Это еще когда казалось, что в выставках есть смысл.

…………………………………………………

…………………………………….
Хватит. Половину того, что есть в ЖЖ, я нарисовал мышой.
Говорят — механи-и-чески… А карандаш — не механически? А кисточка, что? У нее волосики, говорят, живые, шевелятся… Надо же!
А Сёра взял да начал точками — механическими — писать картины. И ничего получалось. А Синьяк? Мало кто так море — живое — мог написать…
Как-то иду, вижу, человек ногой рисует. Плохо рисовал. Но не потому что ногой. Но очень похоже…
Через много лет узнал, инвалид ртом рисует, кисточка в зубах. Видел картинки — хорошо написано.
Да что в зубах, почти слепой Яковлев рисовал. А Пикассо в полной темноте мог, не мешало. В психушке люди рисуют, кто хорошо, кто плохо — по-разному. Как здоровые — тоже по-разному, да? А Яковлев — хорошо, санитары его рисунки крали и за изгородью продавали «коллекционерам»…
В общем, неважно, чем рисуешь. Одно можно сказать — орудие, способ рисования должны быть чуток грубей, чем изображаемое, чтобы избежать излишней детализации, правдоподобия… и многословия… Все, все, кончаю.

……………………………………………….
Скоро появится моя книга, она будет называться — «ПОВЕСТИ».
В ней четыре вещи:
1.Паоло и Рем
2.Остров
3.Белый карлик
4.Последний дом
Всего 376 страниц.
Стоимость — 40 рублей без пересылки.
Ее будет — 200 экземпляров. Где-то в марте.
Рекламировать ее не буду. «Хохмес» в книге нет. Это тяжелые вещи, они не для отдыха.
Моя первая книга «Здравствуй, Муха!» расходилась по людям десять лет, и до сих пор ее читают.
Я не спешу.
Кому интересно — вышлю наложенным платежом.
Заявки принимаю по мейлу:
dan@vega.protres.ru
Дан Маркович

///////////////////////////////////////////////

Недавно выдался целый свободный день, и я смотрел свои картины, те, что остались. Сорок семь работ, и главное — двадцать пять холстов Мигеля. И вот что я вам скажу…

Он был прав, когда говорил — «ничего особенного не хотел…» На его холстах ничего особенного и не было… кроме простоты и цельности, да. Никакого предчувствия беды в них не заложено. Все это вложил я сам. А в меня вложило многое, главное — возраст, предчувствие старения и смерти, и время наше — предчувствие бедствий и катастроф.

Хорошие картины тем и хороши, что оставляют место нам, с нашими чувствами и состояниями — сопереживать, участвовать… видеть в них то, что заложено в нас самих, просит сочувствия и поддержки. Цельное здание, и я вхожу в него со своими бедами и надеждами, и все оно вмещает, почему?.. Он ничего не навязывает, не кричит, не перебивает, не настаивает на своих истинах — просто и спокойно раскрывает передо мной простор. В чем же его собственное чувство, какое оно? Никак не оторвать от моих чувств и состояний, никак! Не знаю, как это получается… Подобное удавалось Сезанну, который истово занимался согласованием пятен, и в это вкладывал всю страсть, замкнул свою систему… а получилось гораздо больше, чем сам ожидал.

Важно вложить в свое дело все умение и силу чувства… и если повезет, то что-нибудь получится.

Нет, не знаю, что он хотел, наверное, он сам не знал. Не мог бы выразить словами, уж точно… Я гляжу на его тихие картины, утренний пустой город, скромные вещи на столе, закрытые лица, с глазами повернутыми внутрь себя… Мои это чувства или его?.. Не могу отделить.

/////////////////////

Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы… Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство… Заслуживающая восхищение борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость… По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики… деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры…

Кто он был, Мигель?..

Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал… Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.

Откуда же она берется, почему иссякает?.. Не знаю…

//////////////////////////

Но каждый раз, когда спрашиваю себя, вспоминаю его недоуменное — «почему меня не любят?..» Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.

Поэтому мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы… И забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.

Но судить легко, рассуждать еще легче. В рассуждениях всегда есть что-то противное, как в стороннем наблюдателе.

Он не так жил, как тебе хотелось?.. Жил, как умел. Но у него получилось!.. Есть картины, это главное — живы картины. Лучше, чем у меня, получилось, с моими правилами как жить…

Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить…

Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам… слова забываются…

Картины — остаются.

///////////////////////

Я еще занимаю место в живом мире, а он уже часть неживой материи, дополнил мертвое пространство.

Зачем ты оставил меня, Миша… Вокруг все тише и пустей, хотя непрерывный ор и звон стоит. Картин не вижу, одни поделки…

Я смотрю на свои стены. Каким был художник, написавший эти картины?

Не знаю. Думаю, картины правы. Он был таким, каким нарисовал себя.

///////////////////////////

Теперь он почти все время со мной. Вспомню, и дальше живу. Иногда, среди суеты дня, забываю… до ночи, или предрассветных сумерек, когда вижу из окна тот самый его пейзаж, вывернутое в окружающий мир мое собственное состояние…

Утром встаю, иду смотреть пустые тусклые картины, обречен до конца дней… разгребать… Обязанность, которую сам себе назначил — ищу талант.

///////////////////////////

Понемногу прихожу в себя, выполняю обязанности, выплачиваю долги. Снова заказы, окаянные эти лица, потерявшие себя… Неуважение к себе — черта времени. Чувствую, мое терпение кончается…

А на прошлой неделе, мне доложили, несколько голландцев появилось на аукционе, перо и тушь, потрепанные листочки… и немецкая миниатюра, букетик красных гвоздик в синей вазе, масло на бумаге, почти пятьсот лет… удивительной красоты вещь… Неизвестно откуда взялись, и тут же улетели за бешеные деньги. Пусть! Пусть живут!.. Я заплакал, значит, не все погибли…

А на днях наткнулся на ту серенькую картинку, которую выбрал в день отъезда к Мигелю. Парень приходил еще раз, все остальное пока что хуже, а это явная удача. Цвет тонкий, печальный, чувствуется пронизывающая до костей сырость морского берега… Нет, не видел он этой воды, дальше нашей области не бывал. Цвет великолепный, но вот композиция… Что-то не сладилось у парня, стал думать — не вижу причин. Взял машинально листок бумаги, попробовал карандашом — не то, схватил перышко, чернила черные… набросал контур берега, дерево на переднем плане, залив… И дальше, дальше…

Не заметил, что делаю. Неплохо получилось, даже под ложечкой заныло. Много лет не позволял себе, а тут — не заметил! Вспомнил Мигеля, первую нашу встречу, как он стоял за спиной, ухмылялся… Своими картинами он помог мне выжить в чужое непонятное время. А смертью… глупой, непростительной… столкнул с места — «сам пиши!» Сильно расшевелил, раскачал… Я так злился на него. И жалел… Кто бы мог подумать, что вот, сяду и начну рисовать, без сомнений и честолюбивых надежд…

Мы в яме, нас примерами жизни уже не прошибить. А смерть еще аргумент. Последствий смерти не предугадаешь. Я много раз ее видел, в ней самой ничего нет, это жизнь кончается. Мигель умер, живая сила развеялась в мертвом пространстве. Но что-то, видно, и мне досталось. Его уже нет, я еще здесь. Чтобы искать таланты. Рисовать… Не умничать, не сомневаться, лучше получится, хуже… Делай пока можешь.

Понадобилась почти вся жизнь, чтобы осмелиться…

//////////////////////////

Всю жизнь с мучениями засыпаю, зато потом проваливаюсь в темноту, и до утра. Сны вижу редко, наутро ускользают, не удержать… А на днях увидел и запомнил. Гостиная в моем доме, куча народу, дамы с бутербродиками, мужики с пивными жестянками… И в центре толпы Мигель стоит. Как бывает во сне, никто меня не замечает, а мне нужно обязательно к нему пробиться, что-то сказать. Еще не знаю, что, но очень важное. И я, перекрикивая шум, зову:

-Мигель!

А он не слышит…

-Мигель… Миша…

Он обернулся, заметил меня, и тут между нами разговор, незаметный для окружающих, неслышный, будто мы двое и никого больше нет…

— Ну, что, Лева, рисуем?..

Не знаю, что ответить, вдруг обидится…

— Ты не бойся, — говорю, — твои картинки живы, живы!..

А он ухмыльнулся, мерзкой своей ухмылочкой, как в начале:

— Я знаю, — говорит.
……………………………
…………………………….

…………………………………..

……………………………………..
Нет, нет, никакой натуры, все по памяти 🙂
Главное тут совсем другое, это техника. На желтоватый картон наносится рисунок жирным и почти бесцветным мелком. Затем весь лист заливается черными чернилами, они впитываются в картон, а воск отталкивает воду, и остается светлый рисунок на темном фоне.
А со вторым рисунком больше возни, и это, я думаю, не очень интересно :-))
Когда я был Дедом Борсуком, то любил такие вот изыски.

/////////////////////////////////////////////////////////////

(Отрывок из романа «Вис виталис»)
…………………..
Марк медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.
……………………………
Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и такие, для которых сравнения с прошлым не интересны, воспоминания скучны. Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках.
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится… Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.

////////////////////////////////////////////////////////

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Истины конца.

***
Искусство мудро, и одна из мудростей в том, что оно забывает о создателе. Картина нередко выше и значительней художника, он вложил в нее все лучшее, что имел, а иногда художник гораздо интересней своего творения… В конце концов изображение становится отдельной жизнью, своим миром, и даже личностью – дышит, общается с другими, далекими поколениями, и постепенно вопрос «что же хотел сказать нам автор» отмирает, отмирает…
Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах была его суть, не больше и не меньше.
И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
Потом думаешь, боже, как мало, всего-то пять… На деле же все лучшее на земле совершается быстро и незаметно. Написать хорошую книгу можно за неделю, хорошую картину – за час. Но почему же, почему, если так быстро, и легко, и незаметно, — не каждый час и не каждый день, и даже не каждый год – такой вот год, и день, и час, когда это незаметно и быстро делается и происходит? Чего-то не хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро, и незаметно, но не так уж и легко? А может хочется просто жить, как говорят те, кто ничего такого не создал, не может, не умеет – « мы просто хотим жить…» И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
За эти пять лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А потом заболел.

***
Слабость, боли в суставах… мерзкий сырой подвал, в котором прошло детство, догнал его и ударил. Потом зубы — мелочь, но тоже следствие времени, когда он ел кое-как и не замечал зелени. Зубы выпадали один за другим, и в конце концов еда стала причинять страдания, а он так любил вкусно поесть!
Но все это не главное — живопись начала подводить его.
Он больше не мог писать, рука не слушалась, плечо нестерпимо ныло и скрипело при малейшем движении.
И еще, странная вещь произошла — он стал сомневаться в своих основах, что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей. Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую…

***
Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось пробиться, маляры и штукатуры, как он их пренебрежительно называл — без выучки, даже без особого старания они малевали крошечные аляповатые видики и продавали, чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула его в ряды – «смотри, очень мило…» и прочая болтовня, которая его обычно забавляла. Она снова населила дом, который погибал, он был благодарен ей — милое существо, и только, только… Сюда он обычно ни ногой, не любил наблюдать возможные варианты своей жизни. В отличие от многих, раздувшихся от высокомерия, он слишком хорошо понимал значение случая, и что ему не только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло…
А тут потерял бдительность, размяк от погоды и настроения безмятежности, под действием тепла зуд в костях умолк, и он, не говоря ни слова, поплелся за ней.
Они прошли мимо десятков этих погибших, она дергала его за рукав – «смотри, смотри, чудный вид!», и он даже вынужден был купить ей одну ничтожную акварельку, а дома она настоящих работ не замечала. Ничего особенного, он сохранял спокойствие, привык покоряться нужным для поддержания жизни обстоятельствам, умел отделять их от истинных своих увлечений, хотя с годами, незаметно для себя, все больше сползал туда, где нужные, и уходил от истинных. Так уж устроено в жизни, все самое хорошее, ценное, глубокое, требует постоянного внимания, напряжения, и переживания, может, даже страдания, а он не хотел. Огромный талант держал его на поверхности, много лет держал, глубина под ним незаметно мелела, мелела, а он и не заглядывал, увлеченный тем, что гениально творил.
И взгляд его скользил, пока не наткнулся на небольшой портрет.

***
Он остановился.
Мальчик или юноша в красном берете на очень темном фоне… Смотрит из темноты, смотрит мимо, затаившись в себе, заполняя собой пространство и вытесняя его, зрителя, из своего мира.
Так не должно быть, он не привык, его картины доброжелательно были распахнуты перед каждым, кто к ним подходил.
А эта — не смотрит.
Чувствовалось мастерство, вещь крепкая, но без восторгов и крика, она сказала все, и замолчала. Останавливала каждого, кто смотрел, на своем пороге — дальше хода не было. Отдельный мир, в нем сдержанно намечены, угадывались глубины, печальная история одиночества и сопротивления, но все чуть-чуть, сухо и негромко.
История его, Паоло, детства и юношества, изложенная с потрясающей полнотой при крайней сдержанности средств.
Жена дергала его, а он стоял и смотрел… в своем богатом наряде, тяжелых дорогих башмаках…
Он казался себе зубом, который один торчит из голой десны, вот-вот выдернут и забудут…
— Сколько стоит эта вещь? — он постарался придать голосу безмятежность и спокойствие. Удалось, он умел скрыть себя, всю жизнь этому учился.

***
— Она не продается.
Он поднял глаза и увидел худого невысокого малого лет сорока, с заросшими смоляной щетиной щеками, насмешливым ртом и крепким длинным подбородком. Белый кривой шрам поднимался от уголка рта к глазу, и оттого казалось, что парень ухмыляется, но глаза смотрели дерзко и серьезно.
— Не продаю, принес показать.
И отвернулся.
— Слушай, я тоже художник. Ты где учился?
— Какая разница. В Испании, у Диего.
-А сам откуда?
— Издалека, с другой стороны моря.
Так и не продал. Потом, говорили, малый этот исчез, наверное, вернулся к себе.
Жить в чужой стране невозможно, если сердце живое, а в своей, по этой же причине, трудно.

***
Вернувшись домой, Паоло долго стоял перед своими картинами, они казались ему чрезмерно яркими в своей вызывающей радости, фальшивыми, крикливыми какими-то, а лица — театральными масками, выражающими поверхностные страсти, грубо и назойливо.
Ни в одном лице нет истинного чувства!..
Это миф, чего ты хочешь? — он говорил себе, — страна чудесной сказки, только намекающей нам на жизнь.
Да, так, и все же…
Он запутался, в картинах не было ответа.

***
Он стал понемногу, постепенно, все больше и больше думать о себе. О своей странной судьбе, которой вовсе, оказывается, не управлял, хотя держал в руках все нити, неутомимо строил, пробивался…
Я был честен!.. Делал то, что умел, не изменяя совести.
Ну, вроде бы…
Оказывается, вовсе не думал о себе, в безумной радости от неожиданной удачи, а как же – так внезапно и, можно сказать, на старости лет – талант!
Он отмечал свои вехи картинами, успехами… деньгами, восторженными откликами, письмами образованных и умных друзей, почитавших его гений…
А в юности, как было?.. Он воевал тогда, завоевывал пространство. И тогда не любил думать о себе, копаться – не умел это делать, да.
Он всегда был поглощен текущей жизнью, борьбой, поражениями, потом победами…

***
Теперь он просто думал, не глядя по сторонам, не вспоминая победы и заслуги — что произошло?
Каким образом?.. Почему так, а не иначе? Как я оказался здесь, именно здесь, таким вот, а не другим?..
Как все получилось?
В его вопросах не было отчаяния, тоски, раздражения, сожаления или разочарования, просто усталые вопросы в тишине.
О чем он подумал, когда увидел портрет, первая мысль какая?..
«Никогда не продаст!»
Он вспомнил, и ужаснулся. Вроде бы всегда считал, главное – сама живопись. Обманывал себя? Или изменился?..
Второй мыслью было – «мои лучше. А эта вещь темна, тосклива…»
— Но тоже хороша, — он вынужден был признать.
— И все-таки… не купят никогда!

***
Эти разговоры с собой были ему тягостны, трудно давались.
Он был талантлив, с большой внутренней силой, зажатой в темной нищей юности, наконец, вырвался на свободу, нашел свой талант, благодаря ему разбогател… Счастливо женился, неутомимо писал и писал свои сказки про счастливую прекрасную жизнь, да… Потом жена умирает, ничто не помогло. И он десять лет живет один, талант не подвел его, он пишет, странствует… Снова женится на молодой красивой девушке, зачем? Чтобы дом не был пуст, он умел менять жизнь, решительно и круто. Хозяин свой судьбы. И свершилось, дом снова живет. Все, что он предпринимал, получалось…
Если вкратце, все так.
Оказалось, вовсе не так? Живопись не живопись, а жизнь… как картина — закончена, и нечего добавить.
— Нет, нет, не спеши, совсем не так…
— Добрались до тебя, да?

***
— Похоже, добрались, и спорить-то не с кем. Говори – не говори… — Он усмехнулся.
— Что-то изменилось. Не в болезни дело.
— Устал от собственной радости, громкости, постоянного крика, слегка утомился, да?..
— И не это главное.
— Наконец, увидел, что ни делай, жизнь все равно клонится в полный мрак и сырость, в тот самый подвал, из которого когда-то вылез. С чего начал, тем и кончу?..
— Вот это горячей…
Он видел не раз один и тот же сон, плохой признак. Будто сидит на веранде, с той стороны дома, перед сверкающей зеленью лужайкой, утро, молочный туман еще кое-где стелется, лентами и змеями уползает к реке, что внизу, под холмом. Он поселился на расстоянии от моря, пронизывающих ветров, запаха морской пыли, пробуждающего тоскливое чувство неприкаянности, непостоянства, желание все бросить, куда-то уйти, начать заново…
Он встает из-за стола, подходит к краю балкона, и видит, что внизу не трава и цветы, которые жена заботливо выращивала, руками садовника, конечно, — а наклонная плоскость, то есть, плоский широкий участок, утрамбованный, какой образуется, когда ходят по одному месту бесчисленное множество раз, вытопчут сначала траву, потом все живое уничтожат, земля собьется в плотный монолит, наподобие камня, только не камень… И пересекает это безжизненное место узкая совершенно черная полоса, словно выжженная земля, такая черная, что глаз отказывается ее разглядеть. И она на глазах ширится, ширится, и это уже трещина, не имеющая дна, она отделяет дом и его самого от остального мира…
Он просыпался в поту, так сжав зубы, что челюсти потом ломило от боли.

***
Он шел по огромному дому, не разбирая пути, и пришел в мастерскую, потому что десятилетиями каждое утро, а часто и ночью, приходил сюда, и привык.
По стенам стояли работы, некоторые лицом к стене, две-три смотрели в высокие, стрельчатые окна. Еще было темновато, но зажигать свет он не хотел, и смотреть не хотел тоже. Ему нравился сам воздух этого зала, запах макового масла, красок и разных лаков, тишина, полумрак, холсты у стен, молчание, пустота. В детстве он не был общительным, любил тишину, потом все изменилось, почему, он не знал. Жизнь заставила, он бы ответил, хотя понимал, что эти слова пусты и ничего объяснить не могут.
Он подумал о своем странном пути, который вроде бы выбрал, потому что всегда выбирал, а потом не отступался от своего, и всерьез не проиграл ни разу. И вот стоит на этом месте, все прошло, почти все сделано, и получилось, ведь да, получилось? И все-таки, совсем не так, как представлял. Огромность результата удивляла его – как можно было все это придумать и создать, пусть с помощью смирения и трудолюбия учеников?.. Он гордился, да. И все равно, налицо усмешка жизни, о которой он часто говорил ученикам: хочешь одно, а получается другое. Чем ясней планы, тем неожиданней результат.
И это мое ВСЕ?.
От того, что ВСЕ, многое меняется. ВСЕ должно было быть другим. Он не понимал, почему оно вот такое, и даже не получилось, а случилось, хотя складывалось из ежедневных, вроде бы сознательных усилий. Это не удручало его, нет, он видел, как далеко позади оставил сверстников, товарищей, друзей… и все равно – как именно это произошло? Казалось, он сделал все, что хотел. Был ли какой-то иной путь или возможность? Он не знал, он просто приходил сюда и удивлялся.
А сегодня не удивился, с холодной уверенностью сказал себе:
— Это ВСЕ, Пауль. Не убавишь, не прибавишь. Как ни старался, а вот не то.
НЕ ТО.

//////////////////////////////////////////
Перед этой картинкой меня спросила одна женщина:
-За кем это она бежит?.. ночью, да?
— За собакой — отвечаю, — видите, у нее сбежал пес. Вот она и бежит, машет ему, зовет…
— Отчего же он цвета такого… странного? Будто и не пес вовсе…
— Ну, мало ли… это все луна, луна виновата, так его освещает.
— Нет, от луны не бывает такого цвета…
— Ну, не знаю… — говорю. Может, просто бежит, сама не знает куда…
Смотрю на нее, а она плачет.

…………………………………………….
Я видел, кот неделями наблюдал, как его старший товарищ спускался вниз с третьего этажа. Это длинный и сложный путь. Сначала форточка, она чуть-чуть открыта, и нужно суметь допрыгнуть и протиснуться. Оттуда прыжок на балкон, это метра два… потом узкая щель и через нее на козырек мусоропровода, тоже около двух метров, причем можно напороться на осколки, сюда сбрасывают бутылки со всех этажей… Оттуда на тонкую ветку деревца, что растет рядом, и надо сразу дальше, на ветку потолще, иначе тонкая не выдержит… Потом вниз по стволу, лучше, если задом, надежней… съехать метров пять…
И тут не зевай, чтобы не подкараулила соседская собака — прыгай и быстро ныряй в подвал!
Кот с места не сдвинулся, ни разу не попробовал хотя бы пройти часть пути — он неотрывно неделями наблюдал…
Однажды я пришел в мастерскую, его дома нет. Выглянул в окно — он уже на земле. Позвал его — он легко и радостно вскарабкался, прошел все препятствия, как будто делал это всю жизнь.
Он долго думал — и сразу все сделал правильно, не боясь и не останавливаясь.
……………………………….
— Так почему же он лучше интеллигента?
— Интеллигент долго обдумывает, вынести, например, помойное ведро, или погодить… Базу подводит… Смотришь, и необходимость отпала, жена взяла да вынесла.
Шутка. Были и другие интеллигенты, недолго думали, взяли да вышли на Красную площадь в 1968 году, когда наши танки вошли в Прагу. Только похоже, что вымерли эти, а другие уехали, а третьи… скурвились третьи.
Вот и думают над помойным ведром.

Одно время меня привлекала эта тема, или вернее, две.
Главная — это скрытая подвальная жизнь. Наверху жизнь была страшна и противна, и люди уходили в подвалы, там рисовали, писали, пили, и много спорили.
Теперь жизнь столь же противна, но не так страшна. Подвалы не нужны, и снова открылись кухни. Старая интеллигенция частично вымерла, частично выехала, а частично скурвилась, и надо новую ковать.

У меня был такой рассказик, написанный вроде бы прозой, хотя это сложный вопрос.
………………………………………….
ИНОГДА В ДЕКАБРЕ

Иногда в декабре погода волнуется — прилетают неразумные западные ветры, кружатся, сами не знают, чего хотят… Наконец, стихают — отогнали зиму, снег стаял, земля подсыхает, и приходит новая осень — коричневая и черная, с особым желтым цветом. В нем ни капли слащавости, он прост и сух, сгущается — впадает в молчаливый серый, в глубокий коричневый, но не тот красновато-коричневый, который царит живой дымкой над кустами и деревьями весной — а окончательный, суровый, бесповоротно уходящий в густоту и черноту — цвет стволов и земли. Лес тяжел, черен, чернота расходится дымом и клубами восходит к небу — с такими же черными тучами, а между лесом и небом — узкая блестящая щель — воздух и свет где-то далеко. Все сухо, тяжело и неподвижно, только тонкие стебельки мертвой травы будто светятся, шевелятся… Осень коричневая и черная. Бывает иногда в декабре.
……………………………….
И две картинки, касающиеся сюжета, совершенно разные. Одна про то, что осень, хотя и временно, но вернулась, другая — про то, что тепло временно — и зима впереди.
………………………………….

///////////////////////////////////////////////

……………………………………….
Эта повесть о художнике и ценителе, богатом собирателе картин. Про художника не расскажешь в двух словах, сложная натура, а ценитель не паразит, не кровосос, а преданный искусству человек, который в силу разных жизненных обстоятельств не сумел преодолеть свою робость, начать рисовать. И вот их история. Она кончается гибелью художника, Мигеля, а его почитатель и коллекционер, Лео… он набирается мужества, и начинает рисовать сам. То, что так бывает в зрелом возрасте, я хорошо знаю, и как это трудно, и как это легко, легко!
Мне сказала одна умная женщина, ей понравилась книга — «наконец Ваш герой не маргинал!» Я понимаю, что она хотела сказать, он врач-хирург, гений лицевой пластики, весьма обеспечен, а как же иначе собирать картины…
И неправда, оба они, конечно, маргиналы, в том самом уважительном смысле этого слова, который только и бывает. Не бродяги, воры и убийцы, а настоящие маргиналы, люди, уважающие заповеди… и нарушающие правила обыденной жизни.
Я вырос в годы, когда лучшие, умнейшие, честные были маргиналами, и не по своей воле, и по своей тоже. Потом был период смутных надежд, иллюзий, крика, деклараций, суеты… И вот снова все определилось, кончается также как началось — лучшие снова маргиналы. Это не радует, но и не слишком огорчает, все правильно, господа.