День: 14.03.2014

Портрет Сони, скучающей без котят
……………………….

Ночной разговор, который затянулся
………………………………….

Зарисовка из серии «Ветреный день на берегу реки»
……………………………………

Зимняя прогулка с котом (помещаю многократно, дома висит)
…………………………….

Упрямый кот был Хокусай… Будь он человеком, наверное диссидентом бы стал.
……………………………………

Довольно неуклюжая была картиночка маслом, очень старая. Теперь использую для вариантов, оригинал, конечно, не трогаю. Обработка картинок часто просто пижонство или подражание живописи, и это раздражает. Цель в том, чтобы сделать сильней, цвет «суггестивней». Удается редко, но бывает. Если картинка хороша, то слов ей не надо, это всё блажь, идиотизм искусствоведов, нанизывать слова, когда уже ничто не спасет. Можно сто томов написать о том, какой прорыв этот черный квадрат совершил, но только не в изобразительном искусстве всё это, оно свои рамки имеет. Мы сами в рамках, и свободы никакой, есть генетика восприятия, свойства глаза и физиология зрения, дальше их не прыгнешь. Но вот простые картинки иногда потрясают, доходят к нам по сложным путям внутренних наших ассоциаций, а все эти хвосты бессильных слов только загромождают головы, затуманивают мозги…
……………………………………..

Путь в горы. Написано по каким-то впечатлениям о Сванетии, скорей всего так.
………………………………………

Окно в старой квартире. Если долго не мыть стекло, то много интересного можно увидеть.
………………………………………..

А это еще раз лошадка, которую создал Пикассо. Вспоминается мне, особенно в последнее время, когда воздух просто насыщен враньем и истерическими измышлениями СО ВСЕХ СТОРОН, повторяю — со всех. Займитесь делами, ребята, в мире еще столько интересных дел, и не такое время, чтобы их забыть, и в худшие времена люди делали дела, которые мы и сейчас помним и уважаем — художники, писатели, артисты, и просто люди, помогающие другим, без крика и проклятий…
……………………………………..

Осень в защите
………………………………………

Печаль алкоголика. Когда мне было лет шестнадцать меня поразил один образованный довольно пожилой человек. Нет, семнадцать мне было, я на первом курсе учился. Он был нищим, и каждый день ходил в столовую, в которой я обедал. Это была дешевая забегаловка, на столах кучи свеженарезанного хлеба, и никто не считал, сколько ты кусков съел, приходила женщина и приносила новые куски… Я брал иногда только компот и ел хлеб, до вечера хватало. А этот человек выкладывал столбиками свои монетки, и у него почти всегда было на неплохую еду из двух блюд. Потом он стучал когтистыми пальцами по столу и начинал говорить. Я слушал, плохо понимал, но все сказанное казалось мне просто чудом искушенного ума, я видел в этом разговоре блестки гениальных мыслей, так мне казалось… Прошли годы, и я встретил другого человека, примерно с такими же речами, потом еще, и еще… их становилось все больше и больше. Но тогда уже до меня дошло — спутанность сознания, алкоголический бред. В молодости у меня были симпатии к алкоголикам, встретил несколько человек, в которых разум еще тлел, только слов становилось всё больше… Умный человек говорит куда меньше, чем знает, а пишет и того меньше. В России вечная тема — алкоголизм, и вокруг этого плетутся сложные разговоры. Ну, если есть что интересного в словах и поступках алкоголика, то это остатки прежнего разума и мысли, только раньше он больше молчал, скрывая не совсем продуманное, а пьянство снимает барьеры, и возникает глубокомысленный бред, а писаки из этого делают литературу, и пишут порой очень хорошо стилистически, но ведь этого маловато для литературы, а как она получается… ну, несколько рассказов Хэмингуэя прочитать и понятно, что совершенно непонятно… Смайл…
………………………………………

Литературный такой натюрмортик с рисунком, на котором кот, а другой кот напал и расцарапал, старые часы, которые еще могут ходить, но их забыли и не заводят, печаль часов, да? и книжка про гениальных поддельщиков живописи, которая в свое время меня поразила. С тех пор я понял, что техническое умение и мастерство мало что значат, а мастерство… ну, скажем, ремесло в квадрате, и только… а остальное… как говорил Шагал — «есть — есть, нет — нет»
………………………………………..

Этот мой старый друг сегодня говорит вам — «есть выбор, господа-товарищи, кто вправо, кто влево…»

www.novayagazeta.ru

Вчера слушал о Малевиче и его квадрате. Опустим, что умная искусствоведша дура, неважно. Почему такое раздражение от этого неплохого в сущности, если сравнивать с тем, что вообще по телеку, разговора? Ну, другое представление об искусстве. «Новизна». Новое — это когда от картинки сердце останавливается, а не от того, что квадрат черный. И неправда, что цвет отделен от формы — очень жесткая и простая форма, она еще какая есть. А цвет? ну, да, дизайн, неплохо для привлечения внимания, и чтобы поезд не задавил рабочего на рельсах. Эпоха массового сознания? — да, эпоха, но быть ее глашатаем и предсказателем? да еще с таким восторгом, да идите вы… — Ну не знаю… мне просто не интересно, эпоха примитивная, даже ублюдочная, и восторга от нее нет. Да и не абсолютна она, смотрите двадцатый век — Пикассо, он и там и здесь, и много чувства в нем местами, не говорю уж о Марке. Ваш дизайн отвалился от культуры и стал базарной технологией, и пусть себе, товар легше продать, да? Время идет, и побеждает всегда то, что вызывает в нас простое человеческое чувство, а не заумную мыслю. И если смотришь на картинку, и тебе в прицеп к ней нужен хвост умных слов, как эти вчера… плохая, значит картинка, и все дела.

Абсолютная и совершенная стадия запрета — это не когда запрещают тех, кто «вреден» или даже может быть «не полезен», нет, конечная и абсолютная стадия запрета — это когда запрещают тех, кому держатели власти просто «до лампочки» — мелки, серы и совершенно не интересны. ОБИДА, да? А мир живет своими — иными мыслями-страстями, обычно тоже не бог весть что, но все-таки больше человеческого, а иногда попадаются и свободные мысли…

— Похоже на защитную реакцию живого тела — выброс щупальца; своим ядом оно растворяет ясные структуры знания, отравляет изнутри, оспаривает основу — метод, продвигает тьму, не тривиальную серятину, невежество, а именно — тьму! Он ненавистник света, ясности, дай ему волю, всю науку обратит в первобытное состояние, когда делом чести было выдумать свою систему, все объяснить, все переврав, придумав недостающие детали… Мы это преодолели, несмотря на отступления, изгибы, ниши, в которых обломки тьмы, слизь заблуждений — там и гнездится коварный Шульц. Смотрите, что делается, — говорил Марку и другим соратникам Штейн, разгуливая по пустой комнате, которую по старой памяти называли «красным уголком», теперь в ней ничего красного, но и удобств тоже никаких, кроме десятка колченогих стульев да старой школьной доски.
— Видите, что происходит? — спрашивал он, расхаживая по бугристому линолеуму, и отвечал на свой вопрос, — новый поповский шабаш на носу, слова им не скажи — ты против духовности! А на деле те же выродки, которые держали народ в подчинении и страхе, теперь устраивают тошнотворное шоу с кадилами, спектакль, новый психоз… Впрочем, — он добавил, устало махнув рукой, — пусть лучше лбы расшибают, чем пьют до посинения. Но каково жулье! — садятся на корточки и прыгают, а потом докладывают — летали! Рядом истинные полеты, не лягушачьи игры, а всерьез… но это дорого стоит, а платить никто не хочет, работать не может, только умеют кровь реками лить… и блюдечки таскать по столам… Идиоты, бедняги, морлоки…
— Шульц против марсиан, — ни с того ни с сего заметил Марк, он должен был защитить противника, который ему помог.
— Шульц исключение, он честный безумец. Зачем ему пришельцы, он сам единственный пришелец во всем космосе.
Несмотря на ругань и обступающие его темные силы, Штейн был полон планов, верил в победу разума, счастливый, наивный человек.

Как-то вечером, когда Марк, расставив вокруг себя недавние приобретения, подсчитывал дни, оставшиеся до начала, неуемный профессор выпархивает из своего закутка. На нем бархатная зеленая куртка, малиновый берет сдвинут на бровь. Сейчас выйдет на крыльцо, прыгнет в черную длинную машину подобно дамскому любимцу Бельмондоше, покатит в берегу великой реки, в дом для избранных… Нет, остановился, заговорили в дверях, перед бессонным коридором, который для Марка уже стал домом, а для шефа всего лишь путь к выходу, к свету, к реке, на которой багровый закат обещает ветреную погоду.
— Перед нами природа, а значит, мы не свободны в своих фантазиях, плывем по узкому проливу, с одной стороны Сцилла, известное чудовище, символизирует закостенелую приверженность старым принципам и взглядам, конец развития; с противоположной скалы Харибда протягивает когтистые лапы — тщеславие и себялюбие, склонность прихвастнуть, выдать желаемое за истину, создать нечто грандиозней самой природы, поставить себя в центр Вселенной — вот куда выгребает бедняга Шульц. Нельзя требовать от нашей красавицы того, что дать не может — бери, что есть.
И вспомнив, что ждут его теплый дом, верные домочадцы, множество дел и развлечений, приятных глазу — разглядывание марок, писание стихов, живопись и многое другое, он улыбнулся Марку, махнул рукой и исчез в темноте. И долго еще доносился звук его веселых шагов: маэстро преодолевал многочисленные препятствия, щелкая твердым каблуком и звонко напевая, то ли песенку известного герцога-проходимца, то ли арию героического тореадора… Марк, не обладавший музыкальным слухом, позавидовал шефу — и это он может!
………………………………….
— Он, конечно, неправ, этот Шульц, — сказал Аркадий, — но удивительное притяжение испытываешь: он свободен в своих теориях!
— Свобода не вседозволенность, — изрекает Марк, уже под влиянием нового учителя. Но себе все-таки признался — действительно, голова кругом — человек свою жизнь коту под хвост, оторвался от чернозема фактов, что-то лепит из ничего, ковыряется в одиночку… Ты природе присягал на верность, или не присягал, признайся, Шульц!
Увидев осуждающие брови юноши, Аркадий ухмыльнулся:
— Что поделаешь, не все обаятельное верно, также как не все истинное обаятельно. И если уж поселился дьявол в науке, отравляя ее изнутри… и, попав в эту трясину, не умер от принуждения и скуки, то это, конечно, Шульц.

Шла зима — туго, переваливаясь со дня на день. Аркадий и Марк мерзли в своих хоромах, кутались, отлеживались, навалив на себя тряпье. Аркадия та баба не подвела, подкинула картошечки, и они, поливая клубни ясным маслицем, с какой-нибудь роскошью вприкуску, селедочной икрой или морской капусткой, пировали. Светил им голубым и синим экран, постоянно во что-то играли, угадывали слова, пели, читали речи, сменялись сановники, переворачивались власти… а эти все о своем — откуда, к примеру, взялось самое модное поле?.. что такое ум и как его понять?.. или как представить себе прошлое и будущее в удивительном многомерном пространстве, в котором ползешь по одной из плоскостей, надеясь выкарабкаться к свету, а попадаешь наоборот?.. И, наконец, разгорячившись, о главном — что же такое эта чудная и таинственная Vis Vitalis, кто ее, такую сякую производит, какие-такие атомы и молекулы, где она прячется, негодница, пусть ответит! Молчишь?!.. Потом, устав, заводили по привычке о судьбах страны, что катимся, мол, в пропасть, и без малейшего сомнения признавали — катимся…
Счастливые времена, словно купол непроницаемый над ними, или благословение? Иначе как объяснить ту сладость, обстоятельность, неторопливость, разнообразие суждений и бесстрашие выводов, с которыми решались мировые проблемы, не отходя от чугунка с дымящимися клубнями. Марк пока радовался всему — пустая комната в Институте, на подоконниках рухлядь, выуженная из оврагов, подвалов, свалок и мусоропроводов, плюс мелкие кражи каждый день. Чуть стихнет суета дня, он выходит на охоту, встречает таких же, знакомится… Он был весел и полон надежд. Однако, вскоре стало ясно, что не избежать хождений с протянутой рукой: свалки хороши, но надо и что-то свеженькое заиметь.
— Идите, идите, — ободрил его Штейн, — вам будут только рады. Многие хотят избавиться, а выбрасывать морока. И с людьми познакомитесь. Сходите к Шульцу, поучительное зрелище.
И Марк к нему первому пошел — интересно, да и недалеко.

Всего-то два с половиной коридора, три лестницы, минут двадцать нормальной ходьбы. И сразу попадаешь на место, не то, что к другим идти — закоулки, тупики, коммунальные вонючие квартиры, огромные общие кухни с десятками замусоленных газовых плит с табличками над ними, посредине сдвинуты столы, на них грудами пальто, шубы, плащи, пиджаки, к ножкам жмутся ботинки и ботики, сапоги и туфли, по углам разбросаны шарфы и варежки… Двери, двери, везде гомон, рев, звяканье металла о дешевый фаянс — везде жрут, панически жрут и веселятся. Выбежит порой из ревущей смрадной дыры мужичок, видно, провинциал, прибыл на защиту или поучиться, ошалело покрутит головой, схватит пальтишко и бежать. Но не тут-то было, за ним вылетает девка в чем-то блестящем с большими пробелами, поймает, обхватит, обмусолит всего, уведет обратно… Или попадаешь на площадь, пересечение трех коридоров, и вдруг навстречу множество детей на самокатах и трехколесных велосипедах, мчатся по скользкому линолеуму, визжат, падают… Или инвалиды навстречу, сплошными колясочными рядами, не протолкнешься, пенсионеры афганского призыва — пальба, мат… Завязнешь с головой, забудешь, куда шел, очумеешь от непонимания, и, завидев креслице в углу, уютный свет-торшер, столик с журналами, приползешь, сядешь, положив голову на грудь… Очнешься глухой ночью, коридор пуст, где ты, что с тобой было, куда теперь? Даст Бог, к утру найдешь.
А к Шульцу идти было просто, он вокруг себя пошлости не терпел — и Марк пошел. Многие, правда, говорили — не ходи, заговорит, обманет, заворожит… Другие, напротив, советовали — не враг, а свой, понимаешь?.. — и противно так, многозначительно поднимали брови. Третьи только о пользе дела: Шульц любит искренность, увлеченность, слабых ободряет, обязательно что-то подскажет, и поможет.
— И что вам сказал Шульц? — спросил юношу вечером Аркадий. — Он ведь, кажется, еврей?

— При чем здесь это, мы говорили о науке, — сухо ответил Марк.
Не хватало еще, чтобы они, как два провинциальных еврея, выясняли, из каких они там местечек, не рядом ли жили, или что-нибудь еще, сугубо специфическое. Тут Марк споткнулся, потому что специфического не знал. Конечно, они только о науке, цель у них одна; тем и прекрасно это занятие, что цель одна… если задача, конечно, доведена до полной ясности, до уничтожающего личные примеси белого каления — формулы и закона.
Вблизи он был еще выше, и не такой молодой, каким смотрелся на расстоянии, сухощавость оказалась не гибкой, чувствовалась окостенелость хрящей, выпирали пропитанные солями сочленения, с большим сопротивлением гнулась поясница. Пригласил сесть, отошел от стола, глянул через плечо, во взгляде вдруг обожгла заинтересованность. Марк привык к недосягаемости и чопорности прибалтийских величин, над которыми посмеивался Мартин, а здесь чувствовалось — уязвим, как любой теплый человек, и в то же время попробуй, одолей! Неуловимым движением достанет кольт, пальнет из-под руки, не целясь… «Ошибка резидента», «В эту ночь решили самураи…» и прочая чепуха тут же полезла юноше в голову — карате, у-шу… Вот что значит не настоящий интеллигент! Ценишь высокое, вот и питайся себе чистым нектаром, так нет!..
— И о чем же вы с ним толковали? — с наигранной наивностью спросил Аркадий.
— О Жизненной Силе, конечно, о чем же еще, — мрачно ответил Марк.

Он с досадой вспоминал свою неловкую развязность, непоследовательность, сбивчивость — мог бы сказать вот это, ответить так… уж слишком скукожился перед авторитетом. Будь он уверенней, вспомнил бы свои бесконечные, как институтские коридоры, монологи, логические цепи… удивительно быстро забываются эти, логические… А иногда словно кто-то тихо и твердо скажет на ухо — «вот так!» — вздрагиваешь, ужасаешься — и веришь; и никогда не забудешь, как стихотворение из детства. Эта, через голову разума протянутая рука пугала и бесила его, унижала — и привлекала, как ничто другое. Он ощущал, что связан, спеленат, что все лучшее кто-то говорит за него… А он хотел все сделать сознательно, в открытую, без унизительного заигрывания с самим собой. И в то же время тянулся к своей тайной самости как к загадке. «Наука поможет все это распутать, размотать; нет чуда, есть только сложность!»
Программа его внушает уважение своими масштабами. Действительно, разве не лучше строить жизнь, исходя из идеалов — высоких,, перспектив — далеких, истин — абсолютных?.. чем укореняться на своем пятачке, да рылом в землю?..
— Наверное, всласть поговорили? — Аркадий смотрел на Марка с хитрецой. — Поняли? с ним невозможно спорить, он верит…

В доме не было света, тускло горела свеча, фиолетовые наплывы оседали, вещество превращалось в газ и влагу, багровые всплески озаряли стены… Хорошо им было сидеть, думать, никуда не стремиться, слушать тепло под ложечкой и вести свободный разговор.
— Зачем спорить, пусть себе… — вяло ответил Марк.
То, что противоречило его воззрениям, переставало для него существовать. Зато он был готов яростно сражаться со сторонниками — за акценты и оттенки.
— Я видел его лабораторию… — Марк вздохнул. Он с волнением и жалостью вспомнил небольшое помещение, к двадцать первому веку отношения не имеющее — логово алхимика, известное по старинным гравюрам. Нет, куда мрачней, неприглядней: из углов смотрит безликая бедность, ни бархатного тебе жилета на оленьем роге у двери, ни причудливого стекла, колб и реторт ручного отлива, ни медных завитушек на приборах, латунного блеска, старинных переплетов, пергаментов и прочих радостей… Этот человек выстроил свою жизнь как отшельник, все современное забыл, пропахал заново десять веков от бородатых греков-атомистов до начал Живой Силы, первых неуклюжих ростков истины, и здесь… нет, не изнемог, просто ему уютно стало, спокойно, он нашел время, соответствующее своему духу, и создал теорию…
— Он ничего современного не читает, — с ужасом сказал Марк, — и при этом на все имеет ответ!..
Действительно, Шульц, получивший глубокое образование, лет тридцать тому назад понял, что путь современной науки бесплоден, не дает человеку общего взгляда на мир, что биология зашла в тупик, одурманенная физикой и химией. Он заперся, вчитался в старинные книги и чуждыми науке методами обнаружил доказательства существования космического источника энергии, который поддерживает во всем живом противостояние косной холодной материи. Все, чем увлекалась современность, оказалось лишь обольстительной формой, оболочкой вещей, следствием скрытых от недалекого глаза причин. Сущность Живой Силы недаром оставалась тайной триста лет: причины искали совсем не там, где они скрывались!.. Он вылепил теорию, как истинный творец-создатель — из ничего, теперь осталось только усмирить некоторые детали, которые упрямо вылезали из предназначенного им ложа. С этими деталями всегда беда, не хотят подчиняться, но не разбивать же из-за них прекрасную теорию!
— … Гнилые веревочки, бараньи жилы… а запах какой!.. Закопченные барабаны, гусиные перья, дергаются, что-то сами по себе пишут… Да он больной!
— Блестящий ум, — возразил Аркадий. Ему доставляло удовольствие находиться в оппозиции, верный признак модного в то время заболевания. — Зачем ему проценты?..
— Но есть основы… — захлебнулся от возмущения юноша.
— Вот-вот, — без особого одобрения кивнул Аркадий. — Я против, но, согласитесь, Шульц счастливый человек — все понял. Своя картина мира. Куча философов стремилась…
— Ну-у-у… — только и мог вымолвить Марк.

Молча, царственным движением Шульц распахнул перед юношей дверь и стоял у порога, как художник, показывающий гениальный труд профану — снисходительно, с огромным внутренним превосходством. Потом повернулся, и спросил:
— Чем я могу вам помочь? — и склонил голову к плечу, разглядывая Марка. Костистый, седой, зрачки словно дырочки с рваными краями, вбирают в себя, и ничего наружу…
— Эт-то вы бросьте… — чуть не вырвалось у Марка, ему стало тревожно за свое изображение, падающее в черную дыру. Что попросить? Составленный заранее список теперь казался ему постыдным — обычная химия; он боялся язвительной усмешки — тривиален, мелкое насекомое, жалкие поиски под фонарем… И он, с желанием показать себя и в то же время подкузьмить алхимика, спросил про вещество, которое совсем недавно выделили из птичьих мозгов; оно помогало возвращаться из дальних странствий. Шутили, что его бы в свое время одному ведомству — собирать невозвращенцев, но ведомство лопнуло, отягощенное прошлым, а вещество… Быть его у Шульца не могло: оно выделялось по секретному методу, африканские невольники, пыхтя, перерабатывали тонны птичьих мозгов, чтобы добыть миллиграмм голубых кристаллов. Какие-то крохи проникали к нам контрабандой, в шурупных шляпках… ну, шурупы, которыми крепятся дужки очков, и то по заказу мафии.
— Это я вам дам, — просто сказал Шульц, — ребята мои пробовали. Добыли пару граммов, доказали превосходство, и бросили.
Пошарил длинным пальцем на полке меж пыльных колб, извлек стаканчик, в нем пробирка, заткнутая грязной ваткой — «берите»…
И, не ожидая благодарности, повернулся, ушел к себе.