Все-таки напишу Это о картинках. А может и не только о них.
Фундаментальность не размер, а ментальность
День: 05.07.2013
— Фигура хорошая, вписана отлично, выразительная, уличный музыкант, на флейте, нравится… а этот ящик — зачем???
— Так ему же платят, денежку бросают, как же без этого…
— Этот предмет все портит, дурацкое корыто, только внимание отвлекает, здесь ничего лежать не должно!
— ТАК БЫЛО!!!
-Ну, и что с того?
— Ты не понимаешь, это жизнь…
— Не изображение, а барахло!
— Да наплевать на ваши правила!
— То, что ты хотел сказать, тоже потеряно, ослаблено, смотри, как у Дега…
— Иди к черту со своим Дега..
— Иду, иду, мне с ним как-то легче…
Читал интервью с Э.Булатовым. Наверное симпатичный человек, и неглупый. Но вот что для меня странно. Человек, который прославился картинами типа «Слава КПСС», пусть ироническими, мне всё равно, или «Угроза», слова на суперреалистическом пейзажике, которым никого не удивишь ни тогда, ни сейчас… Ну, ясно, о чем он теперь будет говорить — что было, то было, и надо смотреть на мир, на сегодняшний день, на окружение-среду… Очень это в сущности логично, но для художника, НА МОЙ ВКУС, неприемлемо, потому что мой тип художника и тогда не писал сатиры на КПСС, и сейчас не станет писать ни про Путина, ни то, что называется «жанр» — он из себя, ИЗ СЕБЯ!.. с примесью, конечно, каких-то черт реальности, кто же с этим спорит… Булатов молодец хотя бы потому, что вместо своего сатирического про КПСС не пишет сатирическое про Путина, но не художник потому, что реальность остается для него гвоздем души, простите за нескладные слова, просто нет времени разливаться на темы, о которых завтра и не вспомню…
из записей (в ответ на письмецо доброжелателя)
Чем дальше, тем хуже 🙂 Просматривая старые изображения… Из 2007 года могу извлечь, без оговорок, только некоторые живописные работы, и единичные, из тысяч, фотонатюрморты, случайные. Вообще-то все случайно, но эти здесь суперслучайные, смайл. Это стиль, черт возьми, кто-то стоит и думает, сто раз наводит и один — щелкает, а я с размаху, раз-раз-раз, инстинктивно что-то меняя… а учусь у себя, и только по самым позорным ошибкам. Но учусь. И единственное, что спасает, это непрезрение к самому себе, почти бездумно выбирающему границы кадра, холста… Вера в бездумность, вера в оттачивание чего-то, что сам обозначить и определить не могу — она всегда была. Доказательства? В 2007 году было тысяча к одному, стало десять к одному, это о соотношениях мусора и более-менее, менее-более. Такие вещи обычно не говорят живые люди, которые еще на что-то в себе надеются. Моя «особенность» в том, что я всегда одинаково надеялся, и когда годами делал сплошь неудачные опыты, и когда вылезал на редкие удачи… Мне говорят, не говори так, этим воспользуются… Кто? Что? Никогда не осматривался, не слушал и не слышал, и что, сейчас буду?
Три дня осталось…
(про ТЕ деньги. 1957-1959гг на десятку в день жил не тужил, обед в студенческой столовой — 40-50 коп…)
Аппетит приходит не во время еды — тогда он уже свирепствует вовсю — он приходит, когда кончаются деньги. Я получал стипендию — двести девяносто рублей… и деньги носил с собой, в заднем кармане брюк. Когда нужна была бумажка, я вытаскивал из кармана, что попадалось под руку, трешку или пятерку, если на современные деньги, и никогда не считал, сколько их осталось. В один прекрасный день тянул руку в карман, рассеянно доставал деньгу, но что-то меня беспокоило… Снова лез в карман — и понимал, что он пуст. Это происходило каждый месяц, и все-таки каждый раз удивляло меня. Но нельзя сказать, чтобы я огорчался. Обычно оставалось дней десять до стипендии. Ну, одна неделя «на разгоне»: во-первых, совсем недавно ел досыта, а это поддерживает, во-вторых, не все еще потратились и можно прихватить десятку. И неделя пролетала без особых трудностей. А вот вторая, последняя, была потрудней. Мы с приятелем жили примерно одинаково. У него отец погиб на фронте, у меня умер после войны, и мы надеялись только на стипендию. И с деньгами обращались одинаково, так что кончались они у нас одновременно. Но мы не очень огорчались. Первую неделю вовсе не тужили, а вот вторую… Занимать уже было не у кого. Может и были такие люди, которые всегда имели деньги, но мы их не знали. Мы ходили в столовую, брали компот и ели хлеб, который стоял на столах. Но к вечеру хотелось чего-нибудь еще, и мы шли к соседу. Он старше нас, у него свои друзья. Денег, правда, тоже нет, но отец-колхозник привозил яйца и сало.
— Привет — привет… Слушай, дай кусочек сала, поджарить не на чем.
— Возьми в шкафчике — отрежь… — он говорит равнодушно и смотрит в книгу. На столе перед ним большая сковородка с остатками яичницы с салом, полбуханки хлеба… Хорошо живет… Мы шли отрезать.
В маленьком темном шкафчике жил и благоухал огромный кусок розовой свинины, с толстой коричневой корочкой-кожей, продымленной, с редкими жесткими волосками. Отец коптил и солил сам. Мы резали долго, старательно, и отрезали толстый ломоть, а чтобы ущерб не был так заметен, подвигали кусок вперед, и он по-прежнему смотрел из темноты розовым лоснящимся срезом. Ничего, конечно, не жарили, резали сало на тонкие полоски, жевали и закусывали хлебом. Сало лежало долго и чуть-чуть попахивало, но от этого казалось еще лучше. «Какая, должно быть, была свинья…» Ничего, сала ему хватит, скоро снова приедет отец-крестьянин, развяжет мешок толстыми негнущимися пальцами и вытащит новый, остро пахнущий дымом пласт розового жира с коричневыми прожилками… Везет людям…
Мы приканчивали сало, потом долго пили чай и доедали хлеб… в большой общей кухне, перед темнеющим окном…
— Осталось три дня…
— Да, три дня осталось…