Месяц: Январь 2012

…………..
Смотрю и слушаю с сочувствием — как молодые люди борются с несправедливостями власти. Уже видел не раз. НО не скажешь ведь «под руку» — «вы будете использованы любой сволочью, неважно с какой стороны, будь то «демократы» или коммунисты… ваш энтузиазм и жизнь сильно пострадают».
Такие слова никого не останавливают. Мне кажется, единственное, что может хоть как-то уменьшить ущерб — напоминать, что существуют вечные истины и вечные достижения мысли и духа, и они останутся, а вы через 20-30 лет (а что такое 20-30 лет я вам скажу — ничто!) останетесь со своим разочарованием… и пойдете в те же музеи, и увидите те же картины… Мир изменяется, но его не изменить.

Ночное время — бесценный подарок самому себе. Никто не осмелится оспаривать право на сон, а значит и на использование ночного времени, как хозяину заблагорассудится.
Оно полностью за свой счет, свободно от попреков.
Есть еще одно время, безусловно нам принадлежащее, и даже отдельная комнатка выделена для времяпровождения.
Наверное, оттого, что эти два дела безусловно только нам принадлежат, ущемление прав воспринимается наиболее остро. Прорывы в новое происходят именно тогда — ты свободен и одинок.
Герой моего романа «Vis vitalis» в туалете создает теорию старения. Вернувшись оттуда, потрясен вероломством карьерных юнцов, лишивших его за время отсутствия рабочего места в Институте Жизни. Его решение покинуть родину приходит тут же, спонтанно — не заходя домой, взял и пошел, пошел…
Такая вот история.
Не советую читать роман, он слишком длинен для современного читателя, и про странных людей.
Когда пишешь такие вещи, чувствуешь изолированность от настоящего.
И это чертовски приятно. Вот и третий подарок самому себе.

ЗАБЫТЫЙ СТАРИК

Когда мне было семнадцать, я хотел стать писателем. Но я не знал, о чем писать. Все, что я знал, казалось неинтересным для рассказа. Я выдумал несколько историй, в духе Эдгара По, которого недавно прочитал. Больше всего меня волновал вопрос — есть ли у меня способности…
Но я никому не показывал свои рассказы. Не поймут — обидно, а поймут — страшно, вдруг скажут: способностей-то нет, и что тогда делать…
А писать мне хотелось.
Тем временем школа кончилась, я поступил в университет. Буду врачом, я решил — врачу открываются людские тайны, тогда, может быть, мне будет о чем писать.
Теперь мне писать стало некогда.
В общежитии, где я жил, дежурил старик со спокойным добрым лицом. Он курил трубку. Как-то я услышал, что он свободно говорит по-английски с нашими филологами. Он меня заинтересовал, я решил познакомиться с ним.
Однажды вечером, когда он дежурил, я подошел к нему. Он оказался добрым человеком, и очень образованным. До войны он был журналистом, много писал. Теперь он получал пенсию, жил один.
Я решил показать ему свои рассказы.
Нет, эта мысль пришла ко мне не сразу, я долго говорил с ним и все больше убеждался, что такого умного человека мне видеть еще не приходилось. И я, наконец, сказал ему, что хотел бы стать писателем, но вот не знаю, способен к этому или нет.
Он не удивился, спокойно сказал: «Покажите мне, что вы пишете».
Я тут же принес, он стал читать.
Я смотрел на его спокойное лицо…
Сначала у меня сердце сильно билось, а потом я успокоился — я доверял ему, как когда-то в детстве доверял старому врачу, который прикладывал ухо к моей тощей груди, и вокруг становилось так тихо, что слышно было звякание ложечки на кухне, отдаленные голоса…
Вот так я смотрел на него, а он читал.
Потом он отложил листочки и улыбнулся мне. «Пишите, пишите» — он сказал.
— Это плохо?..
— Это честно. Вы не понимаете, как это важно. Давать советы не берусь, только… не выдумывайте особенные слова, пусть все будет просто, но точно. И не так важно, что ЗА словами, важней то, что НАД ними.
Я не понял.
— Что у вас над этой строчкой — всего лишь другая, а должен быть воздух, понимаете, — простор, много места, чтобы свободно дышать, петь, не спотыкаться о слова… Тогда вы приведете читателя к смыслу, не измотаете его, ясно?.. К высшему смыслу…
Нет, я не понимал.
— Все ваши ощущения, страсть вложите не в отдельные слова, а в дыхание фразы, в интонацию, подъемы и спады… Трудно объяснить, может и не нужно всё это… — Он виновато смотрел на меня — морочит голову… — Напечатайте пореже… Читайте вслух, помогает… А главное — слушайте себя, слушайте…
Он улыбнулся — «больше ничего не знаю… старайтесь, обязательно старайтесь, пишите…
Вот и все. Он ничего не сказал мне про способности!.. пишите да пишите…
Больше мы с ним не говорили, меня перевели в другое общежитие, и я потерял старика из виду.
После этого разговора я долго не писал. Потом снова попробовал, и втянулся, писал для себя… И постепенно стал догадываться, что он хотел мне объяснить.
Я понял, старик был молодец. Он мог бы разобрать мою рукопись по косточкам, но зачем?.. И он ведь сказал мне — пишите, а мог ничего не говорить! Я ждал похвалы, а напутствие мимо ушей пропустил. И он поделился тем, что самого мучило, а я не заметил… Ведь сказал, что перестал писать… почему-то…
А может все-таки продолжал?..
Кто теперь знает…

////////////////
Серпухов. Худ. музей.

………….
наблюдают за Васькой… НЕ боятся, но настороже — кто знает, что он выкинет… 🙂

……….
70-ые…

………..
А что, у Вас не бывает такой тоски?..
Какого черта я здесь, да?..
Не бывает?.. Ну, извините…

/////////////////////////////////
(из повести «Предчувствие беды»)

…Привязанность к искусству, наверное, спасает.
Спокойные домашние вечера, рассматривание изображений… это немало…
Да и надежда еще есть — через глухоту и пустоту протянуть руку будущим разумным существам, не отравленным нынешней барахолкой. Как по-другому назовешь то, что процветает в мире — блошиный рынок, барахолка.
А вот придут ли те, кто захочет оглянуться, соединить разорванные нити?..
Не люблю выкрики, споры, высокомерие якобы «новых», болтовню о школах и направлениях, хлеб искусствоведов… Но если разобраться, имею свои пристрастия. Важно, чтобы в картинах с особой силой было выражено внутреннее состояние художника. Не мимолетное впечатление импрессионизма, а чувство устойчивое и долговременное, я называю его — Состоянием. Остановленный момент внутреннего переживания. В сущности, сама жизнь мне кажется перетеканием в ряду внутренних состояний. Картинки позволяют пройтись по собственным следам, и я все чаще ухожу к себе, в тишине смотрю простые изображения, старые рисунки… Отталкиваясь от них, начинаю плыть по цепочкам своих воспоминаний.
Живопись Состояний моя страсть. Цепь перетекающих состояний — моя жизнь.

Люди — да, большое жизненное разочарование, — столько природой дано, а как это реализуется, применяется?.. Не злоба, не самолюбие ущемленное, даже не тоска — просто огромное разочарование…
Но хуже, чем холод и темнота, ничего не знаю. Если не считать, конечно, собственного бессилия, захватывающего всё — начиная от холода и темноты и кончая творческими делами. Если уж говорить всерьез, а не шуточки про толпы гениев, супергероев и «культовых» личностей — что-то не вижу…
А в общественной, социальной жизни, Вы спрашиваете? Мало знаю. Разве что вот… К счастью, не доживу до той России, которая останется без нефти и газа, и (как обычно сейчас к зиме) будет не готова… Не потому, что останется, а потому что, похоже, будет как всегда… Не смайл.

……………

…………
Не столько — для зрителя, сколько — для автора. (Одна из страниц моего журнала на Фотодоме.) Из области самоисследования, окружающим не очень интересно. Но вот что интересно — СЛУЧАЙНЫЕ подборки содержат нечто, о чем автор вроде бы знает, но чтобы так ясно и четко… Редко бывает.

Рем и натюрморт

Но вот он, наконец, заметил то, что всегда останавливало его, выметало из голову мусор, и он становился тем, кем был на самом деле. Вдруг увидел, да.
Он другим совершенно взглядом, будто только что прозрел, разглядел на столе несколько старых, грязных, небрежно брошенных предметов — тарелку, бутылку, полотенце, несколько картофелин на кучке шелухи, кусок бурого мяса… со срезом, неожиданно свежим и ярким… и бутылку, возвышавшуюся… она уравновешивала тяжесть и весомость горизонтали блюда… Бутылка поглощала свет, а блюдо его излучало, но и само было подвержено влияниям – в первую очередь, тени от бутылки… Темно-фиолетовая, с расплывчатыми краями, эта тень лежала на краю блюда, переливалась на полотенце, на сероватую почти бесформенную массу, в которой Рем ощутил и цвет, и форму, и складки, давно затертые и забытые самой тканью…
Вообще-то он каждый день это видел, но не так, не так!.. Теперь он обнаружил рядом с собой, на расстоянии протянутой руки, живое сообщество вещей.
И тут же понял, что сообщество только намеком дано, пунктиром, едва проглядывает… В нем не было присущего изображению на холсте порядка. Бутылка назойливо торчит, полотенце только о себе да о себе… картофелины делают вид, что никогда не слышали о блюде…
Он смотрел и смотрел, потом осторожно придвинулся к столу, подумал, взял одну из картофелин и положил на край блюда, объединяя массы… Слегка подвинул само блюдо, переставил бутылку, поправил полотенце, так, чтобы стала видна полоска на ткани… Снова отошел и посмотрел.
Что-то было не так, он не слышал отчетливого и ясного разговора вещей.
Тогда он подошел в старому темному буфету у стены, с зеркальными дверцами, и из хлама, который валялся здесь давно, наверное, с тех пор, как умерла Серафима, вытащил небольшой потемневший плод, это был полувысохший лимон. Он взял нож с короткой деревянной ручкой и длинным узким лезвием, охотничий нож, и с трудом подрезав кожуру обнажил под ней небольшой участок желтой мякоти, светлую змейку на сером фоне… И осторожно положил лимон на край блюда, рядом с картофелиной… нет, чуть поодаль…
И отошел, наблюдая, он весь был насторожен, само внимание, прикрыл веками глаза и постоял в темноте. Сквозь веки слегка пробивалось красноватое и розовое, кровь в мельчайших сосудах пропускала свет, он всегда восхищался этой способностью кожи… И внезапно распахнув глаза, уперся взглядом именно туда, где расчитывал увидеть главное, чтобы сразу решить — да или нет!
Нет! Все равно не сложилось.
Он покачал головой — пора, с натюрмортом еще много возни, подождет, а до Паоло нужно, наконец, дойти, ведь обещал!

Рем идет к Паоло

Огромный этот холст у Паоло огромный! Даже просто закрасить плоскость в шесть квадратных метров тяжелой плотной краской нелегко, а тут картина, да еще какая!.. Рем знал силу больших картин, и злился на себя, но терпения заполнить такое пространство… столько серой ремесленной работы — скулы сводит… Терпения не хватало. Говорят, у Паоло фабрика помощников, но это сейчас, а начинал он с упорства и одиночества — никто не помогал ему писать эту великую вещь. Что терпение, тут смелость и мужество необходимы. Прекрасная живопись!.. Да, но что, что он делает?!.
Паоло превратил трагедию в праздник. Чадил один факел, но было светло как днем, стояли люди, богато одетые, какие-то здоровенные старики-борцы стаскивали с креста по щегольски расчитанной диагонали тело тридцатилетнего красавца с мускулистым торсом, и не тело вовсе – ясно, что жив, только на миг прикрыл глаза… Старик, что подавал тело сверху, зубами держал огромную ткань, и казалось, что он таким вот образом без труда удержит не только эту простыню, но и сползающее тело спящего молодца… Внизу красивый молодой человек, протянув руки, торопится принять якобы тело… при этом он обратил к нам лицо, поражающее мужественной силой…
Они все это разыгрывают с торжественной обстоятельностью, позируют художнику, на лицах много старания, но нет ни горя, ни даже печали, словно знают, что ненадолго, и все сказки — воскреснет он, впереди тысячи лет почитания, стертых колен и разбитых лбов… Паоло все знает и не беспокоится, не хочет портить нам настроение, выражать боль, скорбь, печаль. Не хочет.
А как написано!
Это была загадка для него — как написано! Мощно, ярко, красочно, торжественно, даже весело… И нет ни намека на драму и глубину — сценка поставленная тщательно одетыми актерами… Зато как вписана в этот холст, почти квадрат, по какой стремительной энергичной диагонали развертывается событие, как все фигуры собрались вокруг единого направления, соединились в своем движении — удержать, снять, передать вниз тяжесть… Гений и загадка заключались к композиции, в загадочном умении подчинить себе пространство, чтобы ничего лишнего, и все служило, двигалось, собралось вокруг главного стержня. И в то же время…
Пустота есть пустота! Цвет? Такого сколько хочешь в каждой лавке. Свет?.. — тошнотворно прост, и он снаружи, этот свет.
А должен быть — от самих вещей, от их содержания, из глубины…
Впрочем, какой толк художнику от разговоров, они остаются дымом, и рассеиваются. Дело художника — его холст. У Рема на холстах всё проще, бедней, чем у Паоло – он не умел так ловко закручивать сюжет в спираль, вколачивать пространство в прямоугольник, а что такое картина, если не прямоугольник, в который нужно вколотить всю жизнь…
Не прошло и получаса пути, как до Рема начало доходить, что же он несет… Не картины вовсе, а эскизы! Стоит развернуть первый же холст, как все кончится! Паоло скажет – «ну-ка, ну-ка, придвиньте поближе ваши эскизики…»
Зачем идешь?..
Но он не понимал, что там, на своих холстах еще делать, как развивать дальше, какие детали выписывать, обсасывать… Ну, просто не соображал, ведь он сказал всё! А дальнейшее считал неинтересным, неважным. Он просто уверен был, что всё уже сделано… и в то же время отчетливо предвидел, что скажет этот насмешливый спокойный старик. Посмотрит и брезгливо скажет – «ну, что вы… только намечено, а не сделано, ничто не закончено… и пространство у вас пусто, тоскливо…»
Потом вытянет указкой костлявый палец, и с недоумением спросит:
— А эт-то что за пятки, чьи тут босые ноги вперлись в передний план?
— Это ноги сына, который вернулся в родной дом, он стоит на коленях перед отцом.
— Но где же его лицо, где его страдание, о котором ты так много говоришь?
— Он не может смотреть лицом, он спрятал его, ему стыдно, он спиной к нам, спиной.
-Спиной?!. Ладно, пусть. Хотя спиной… А отец, что он, где его лицо? Только намечены черты.
-Там темно, он согнулся, гладит спину сына. Что может быть на его лице — просто сын вернулся, он спокоен теперь, сын вернулся…
— А кругом что? Тоже темно, где люди, природа?.. Где, наконец, картина, одни темные углы!
И Рем ничего не найдет сказать, ответить, потому что невидящему не объяснишь.
И в то же время он прав будет, Паоло, так не пишут картину.
И значит я не художник, а Зиттов не учитель, и оба мы – пачкуны.
Но это были пустые слова, в глубине он не верил им. Хотя не раз говорил себе – «глупостями занимаешься, сходи, посмотри, поучись у Паоло…» Говорил-то говорил, но при этом ухитрялся продолжать свои глупости. И вот, наконец, собрался, шагает за советами, и вообще… посмотреть на Мастера, на дворец его, фонтаны, павлинов…
Он шел поучиться, но уже по дороге начал спорить с будущим учителем. Зиттов недаром смеялся – «кто у нас кого учит?..»
— Подсуну ему “Возвращение”, а дальше видно будет. Если что, повернусь и уйду.

//////////////////////////
В общем разные текстики про рисование-культуру-литературу, написанные в разное время и в разных контекстах — собираю, условно называю это «СУММА», и наверное, если настроение будет, без всякой системы (еще чего!) и ссылок буду сюда помещать — «СУММА» и порядковый номер, ведь легче всего назвать порядковым, когда порядка никакого, смайл…
И просьба большая. К порядку не приучен, а хотелось бы эти кусочки сохранить в их начальном порядке(беспорядке). Хорошо, если бы кто-нибудь копировал себе, мало ли что случится с ЖЖ (время наступает гнилое, неприглядное) — пусть будут. Буду жив, может из них что-то сочиню еще, обязательно вместе с картинками, а что? Теперь всё, приступим…
……………………………..
Настоящая художница

Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что всё, всё, всё — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало.

///////////////////////////////
В марте 2005-го года послал первую картинку в журнал «Иероглиф».
http://hiero.ru
По совету и с рекомендацией Татьяны Тайгановой. Сейчас там больше 1200 моих картинок, рисунков и фотонатюрмортов. Журнал замечательный своей доброжелательностью, широтой интересов и терпимостью к очень разным авторам. Я благодарен ему. Стараюсь не повторяться.