Месяц: Июль 2009

…………
С этим меня восприняли как приличного начинающего, и даже приняли в несколько гламурных сайтов. До сих пор, как только сфоткаю приличные цветочки, слышу сдержанные похвалы. Им подавай мертвецов.

На бумаге в журнале Ю.А.Кувалдина № 95(10) 2007г
http://nashaulitsa.narod.ru/Dan-More.htm
………………..

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Значит, пришли Соня с Игорем Абрамовичем, они почти каждый вечер приходили, но тогда приехал еще дядя Юлик на полчаса, и были мои любимые пирожные. Юлик всегда говорит, что на полчаса, а сам два часа спит на стуле, потом говорит два часа, и уходит искать попутку, чтобы к утру быть на месте. Иногда его утром проверяют, на месте или нет, и он всегда спешит. Он работает в школе, но не учителем, а слесарем, он все умеет, смеется, вот теперь я свободный человек, только бы еще к вам пускали. А ты, Сёма, осторожней будь, докторов теперь не любят, может, тебе тоже в слесари податься?
Мама смеется, у тебя руки золотые, а у Сёмы непонятно откуда выросли.
Игорь Абрамович маленький, лысый, в очках, сильно заикается, но мама говорит, все-таки муж, к тому же еврей, это общение облегчает. Все называют его Игорек. Что думает Игорек, никто не знает, слов от него не дождешься.
Может и лучше, смеется папа, а вдруг дурак.
Евреи не бывают совсем дураки, бабка говорит.
Ого, еще как бывают, со стула упадешь, как начнет говорить.
Все равно счастье, что еврей, бабка считает, пусть дурак, это не опасно. А русские жены опасные, они еврейских мужей из дома выгоняют.
Везде говорят, что евреи отравители. Врачи в Москве лечили правительство, среди них нашли врагов, и все евреи.
А бабка говорит, не верю, это из той же оперы, что всегда.
Мама днем ничего не говорит, и папа тоже, они боятся. А вечером собираются, вдвоем или с друзьями, сидят в задней комнате, разговаривают.
Нам некуда деться, бабка говорит, что будет, то будет.
Нам нечего боятся, отвечает папа, но сам боится, я вижу.
Я много вижу, потому что дома сижу. У меня друг Эдик, и всё. Приду из школы, уроки, потом к нему. Но в обычные дни у него долго не посидишь, приходит тетя Соня, — уроки сделаны? Алика не спрашиваю, он молодец, а ты? Не сделаны. Алик сейчас уйдет, сделаешь, иди к нему. Но Эдик тогда не приходит, ему долго уроки делать. Но иногда Соня приходит с работы поздно, и тогда мы сидим и сидим. Говорим о том, что слышали. А потом я иду домой и задаю вопросы. Мама не рада, что вопросов много.
Куда ты растешь, она говорит, зачем спешишь, не торопись. А вот читать начал, это молодец.
В тот вечер они сидели в задней комнате, а я у себя за столиком делал уроки, слушал, что говорят. Бабка отнесла им чай, там тоже столик, они там пили. А мне она дала пирожное с круглой коричневой головой, шоколадной, мое любимое. Я перестал делать уроки, долго ел пирожное, сначала отлупил коричневую шоколадную корочку, потом разъединил два полушария и слизал между ними крем, потом съел остальное, а сам слушал.
Звонок, я побежал открывать. Бабка закричала, ты куда, не беги к дверям, нам спешить некуда. Сама пошла открывать, кто там, и сразу открыла.
В темноте стоит дядя Юлик, качается и громко говорит, теперь и у вас лампочки разбиты, вот она, Россия…
Вышел папа, заходи быстрей, и потише дыши, а то уморишь нас самогонскими миазмами.
Не самогон, а коньяк, Юлик говорит. Таня приехала из Москвы, устала и спит, а я к Вам, попутку словил, есть еще нормальные люди на дорогах. Надо отметить начало последнего года жизни.
Что ты несешь, папа втолкнул его в заднюю комнату. Юлик упал на стул, голову свесил и захрапел.
Что сделалось с человеком, говорит бабка, она мимо с чайником шла, — совсем русский пьяница.
Ему холодно там было, он согревался, я говорю. Слышал, как Юлик папе объяснял.
Всем было холодно, бабка говорит, больше ничего не сказала. Пошла к ним, дверь только прикрыла, и я все слышал.
Я думал, он после войны угомонится, говорит папа, разве крови недостаточно ему?
Нет, он вампир, пока не умрет, будет пить, народу еще хватает, бабка говорит.
Потом надолго замолчали.
Мама говорит, наверное, дурак родился или птичка пролетела.
Дураков хватает, засмеялся папа, а птичка не улетела, села и клюет нас в темечко. Гриша прав.
А где он?
Сидит в деревне, ждет момента. Умный парень, а вбил себе в голову опасную глупость, ведь границы на замке.
Потом они начали считать евреев, которых арестовали… голоса все тише, а потом я заснул за столом, не доделал упражнение, только чувствовал, папа отнес меня на кровать. Проснулся ночью, у бабки свет горит, она в больших очках читает книжку. Кто-то меня раздел, я под одеялом, тепло…
Хорошо быть умным, но не взрослым, я подумал, и снова заснул.

……………………………………
Порой то, что всю жизнь кажется важным, оказывается — бред и полная чепуха. Являются ли эти внезапно открывшиеся вещи истиной? — не думаю, что так бывает часто, но они во всяком случае не менее интересны, чем то, в чем были уверены годами. И в науке бывает, знаю, например, в двух случаях из четырех, которые приходят на ум сейчас… — полный поворот. А в двух других — бред и мелкие цели хитрого человечка… Так что счет недоказательный. Но имеет смысл рассказать. Это в науке, но и в обычной жизни каждого есть случаи, в которых что-то важное было, но пропущено, а потом… кажется, что пропущенное важно, а тоже, может быть, чепуха…
Человек порой теряет интерес к каким-то вещам, и это считает своей ошибкой, а на самом деле вдруг проявилась более глубокая логика событий. А иногда живет по плану, слушает толпу людей, говорит много об истории… а это — каша случайностей.
Со временем мне все больше кажется, что история вовсе не судьба конгломератов, которые называют странами, государствами, нациями… дальше скучно… А есть простые генетические «линии», вот был человек, его потомство выжило, прошли сотни лет — и в таких линиях прячется истинная история, там больше правды, чем во всей этой каше, которую мы называем по-разному, не важно. И линий таких, из того, что я лично знаю, было не больше тридцати, и личные качества и решения этих личностей сделали почти всё, а остальное вокруг — вариации, «оркестровка»…
В жизни каждого есть несколько десятков случаев, которые он объяснить не может, но часто пытается, и напрасно, потому что только затуманивает простое, но важное. Есть минимум, который, если не выполняется, то говорить не о чем. Я долго смотрел на зверей, и понял одну-две вещи, смотрел на траву, и понял, чего не хватает людям… Возможно, полный вздор, но мне ИНТЕРЕСНО, а другого критерия, кроме поглощающего интереса, я не нашел, и уже не думаю, что найду. Всё, что делается с оглядкой — на страну, историю, толпу людей, чего-то от тебя ждущих… всё это кажется сплошным бредом…
Опыт многих лет доказывает, что спонтанность внутри нас содержит нечто неуловимое ни точными методами, ни усреднением по толпе людей…
Поэтому в человеке, который когда-то в пещере взял — и нарисовал что-то на стене — вижу больше смысла, чем в миллионе словесных обобщений.

У нас часто отключают свет. Керосиновая лампа есть, но мама не выносит запах, ей воздуха не хватает. Как это не хватает?.. Она говорит — тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова. Из-за этого мы в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
— А что вы жгли?
— Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
— Какие шарики?
— Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень? Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Нас не любят, и мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
— Мам, — говорит ей мама, — прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а эти дела ему не надо.
— Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
— Нельзя, но приходится, — мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, — «я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны».
— Как Незнакомка?
— Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?..
— Ты же не веришь в бога.
— Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась, — «вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге, а сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела».
Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
— Ты с ума сошла, давать ребенку спички, — бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку — подожги теперь сам.
— Мам, говорит мама, — мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
— Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
— У мальчика много воображения, — папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку — останавливается. Я знаю, сам такой был.
— Может и так, говорит мама, — но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
— Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала.
— Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
— Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
— Как это нет, вот мы.
— Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
— Оставь его в покое, — папа говорит, — я тоже такой был, еще насмотрится.
— Ты в жизнь не веришь, мама говорит, а я все-таки, все-таки — верю.
Он вздохнул, — «я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет. Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?»
Она засмеялась, — «ты что, умирать собрался, пятидесяти нет…» Потом заплакала, — «что с нами война сделала».
— Ну, что ты, — он говорит, погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
— Я знаю, надо верить, — он говорит, — только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
— А ты иди, иди за керосином, мама говорит мне, вот тебе деньги, бидон, что сказать, знаешь.
………………………………

В зеленом деревянном домике напротив лавочка.
Сбоку дома вход в подвал, лесенка вниз, там пахнет ваксой, продают керосин, всякие щетки и что-то еще, я не смотрел, думал, что сказать, и хватит ли денег.
Как-то стоял в очереди, сзади спрашивает человек, он по-русски плохо говорит, но понятно — «ты доктора сын?»
Я говорю — да.
— Хорошо, что он вернулся. Привет от Олафа передай, он меня помнит, я знаю».
Седой, сгорбленный старик с меня ростом, чуть выше.
Папа говорит — «Олаф, слава богу, жив, я верил, справедливость победит. Но он не старый, лет сорок пять ему, как мне. Если Олаф вернулся, значит, и другие могут».
— А кто другие?
— У меня еще брат есть, Юлик, его выслали перед войной, ошибка, конечно, получилась, а потом война. Ему даже повезло, те, кто остался здесь, погибли.
— Евреи?
Он подумал, говорит, — «не только».
— Почему немцы злые?
— Гитлер был, а немцы разные, многие боялись. У меня друзья есть немцы, я там учился.
— Забудьте, где учился, бабка говорит, и про тех друзей, они нам больше не друзья.
— Вы ошибаетесь, — папа не согласен.
Они начали спорить, а я ушел, у меня свой домик, под новым письменным столом. Вообще-то он не новый, но такого большого стола я не видел раньше, и сразу понял, чем он хорош. У него две толстые тумбочки с ящиками, а между ними ничего, снизу пол паркетный, сверху крышка, а сзади главное — теплая батарея, и я здесь сидел, в своей берлоге.
— Смотри, Зина, мальчик дичает, дом себе придумал под столом, — бабка говорит, — он из домашних детей, но меру надо знать, где его друзья?..
— Вот в школу пойдет, будут и друзья и враги, — мама говорит, — а пока пусть посидит, подумает.
— О чем ему думать, ребенку…
— Думать всем нужно, говорит папа, он поздно приходит, сидит за столом, когда я сплю, а в остальное время домик мой. Мне дали туда одеяло, и я там сижу, думаю.
— Ты лучше почитай, говорит мама. Но я читать не люблю, я слушаю, как она мне читает. Нет, я читаю, но понемногу, прочту полстранички и думаю, представляю, как это я там живу, на острове…
— Тебе пора самому читать, — мама недовольна мной.
Но самому долго. И я люблю сидеть под столом, думать, что еще со мной будет.

…………………..

Глаза у Бориса уже не такие, как когда-то — идет проверить, что там за новый кот на нашем поле…

-А это ты…
Поздоровались с Хокусаем, и старый кот уходит, все в порядке

………….
Борис видел наших, Хокусая и Гюльчатай, котятами, опекал их, а теперь,когда они выросли, продолжает их защищать от чужих.
Я это сам видел.

……….

………………………

………….

……………
Наконец, и Гюльчатай освоила путь на волю, может уйти, может вернуться…
Но не возвращается, спит в траве, а дом пустой.
Я рад за них, до осени еще далеко, посмотрим… Теперь они живут полной котовской жизнью, так и должно быть. Недавно у меня хотели купить картинки, я не продаю. Почему, спрашивают. Мне деньги не нужны. Это удивляет. Какие деньги, мне ОСТРОВ нужен, чтобы там жили все мои звери. Чтобы трава росла, река текла, и никто ничего не уничтожал.
Остров, и мы там — и больше никого.

………………………

……………..
Иногда я думаю — ну, хоть что-то было, хоть какой-то намек на «судьбу»??? — и НИЧЕГО не вижу. Произошло столкновение рода, вложенной в них генетики с большой Случайностью, в которой их просто не существовало до этого столкновения. Всё, всё, что от них не зависело, я называю Случаем. Конечно, Случай(случаи) имеет свои корни, обоснования, причины,историю, черт возьми…но им-то что до этого было?!
Все, что дальше — их жизнь, то есть, ответы личности на эти «вызовы» Случая, по силе во много раз превосходящие их личные силы. Выбора не было — только перебор из нескольких возможностей, не сильно отличающихся. Их загнали в узкий коридор — и беги! А что, бывало по-другому?
Вот сто лет прошло, я, сын этой девочки, старый человек, сижу, смотрю… Что я могу сказать — мы с ней выжили. На троечку свои экзамены выдержали на вопросы ответили. Ее хватило на 60 лет, и это удивительно. А мальчик — погиб, без вины, просто смяли и не заметили…
Был ли во всем этом смысл? Да никакого! Ничего, кроме ощущения своей еще текущей жизни не ощущаю. Кроме ощущения, что вот еще жив, хотя ничем не лучше их был.
А все остальное — кануло куда-то, писать тут не о чем. Хотя отчего не написать, если захочется?. И можно еще рисовать. И что-то еще понять в себе. И благополучно все это — похоронить.

…….
Я же говорил — это не выставка, какие-то свои проблемки решаю постепенно. Просто, знаю по себе, иногда намек помогает больше, чем поучение, тем более, что поучать кого-то совсем не способен.

……………………..
На сегодня хватит, удачи всем.

……………………………..

/////////
Старые друзья

………………………..
Того, кто больше сорока лет наблюдал за изменениями жизни на одной и той же территории, не обмануть никакими словами про возможности будущего процветания — мечта одна: чтобы следы человеческой деятельности поскорей заросли травой, а люди ушли отсюда. Так оно и происходит, и лучше, если медленней и безболезненней. Тысячи лет хватит? Хватит, хватит…

////////////

…………….
Кривые гвозди и суп из топора имеют к искусству больше отношения, чем вся действительность, вместе взятая.

……………
Хотя я часто гонял его, нападающего на наших, но никаких обид между нами не было. Кормил его на улице, чтобы наши не видели. И он всё понимал. Сильный умный кот. Когда-то давно жил в соседней доме у хозяина, наследники старика выгнали кота на улицу. Лет пять мы с ним вот так — и враждовали и дружили одновременно, в зависимости от места встречи.
С месяц как исчез из виду. Недавно нашли его труп в подвале, скорей всего, чумка. Когда это видишь слишком часто, и много лет, то одинокая смерть уже не кажется чем-то страшным, чем мы лучше их?..
Уже не различаю…

… нет — никакого кризиса литературы, наоборот, щедрое словоизвержение, иногда с большим мастерством по части расстановки слов, много хирургии психики и всякого рода манипуляций с сознанием и инстинктами.
Есть — кризис совести, расцвет предательства, изощренного холуйства бывших интеллигентных людей.
Кончится доносами начальству, «а Петя сказал про родину бяка…»
Если б это происходило в Китае, где многовековые слои высокого искусства, то полбеды, а в России культурный слой тонок и уязвим, и генетика сильно повыщипана…
………..
Когда-то, после примерно годового пребывания в Париже, оттуда написал Михаил Рогинский, мне это письмо читали:
«Здесь живопись — не «мой мир», а просто — искусство».
Уже тогда я понял, для меня «просто искусства» не существует. Просто искусство — это кулинария. Искусство имеет смысл когда не забывает о своих корнях — оно один из главных способов работы сознания-подсознания — образное постижение себя и окружающего мира. Можно запретить себе быть честным, но трудно запретить себе быть умным, вот также и с искусством: легче голову себе разбить, чем пойти к кому-то прислуживать, как культурно выражаются — «быть ангажированным». Идите вы… — вот и весь ответ.

……………….

………
И пока, до пятого августа писать буду мало.
В словах все меньше вижу смысла, а картинки продолжают волновать.
Наверное, мерзости и предательства в словах и объяснениях можно нафигачить куда больше, чем в картинку: изо-искусство честней, потому что более непосредственное, и даже если художник врет, то в цвете ему врать трудно, если, конечно, чувствует цвет.

Наверное. в современной жизни так бывает, как в фильме Киры Муратовой о молодом пианисте и пожилой женщине, которая ему помогает, а он грабит ее. Точно писать неохота, противно, хотя к Муратовой отношусь с пониманием, способна. А вчера смотрел ночью Аль Пачино, старый слепой полковник и молодой студент, их встреча на пару дней (Запах женщины, название так себе) — и так бывает, нормальные люди еще встречаются… Но само направление мысли, взгляда, внимания в фильме с Аль Пачино — глубоко мне симпатично, а то, что сделала Муратова — уже скучно, не интересно. А сам аргумент «так бывает» — он не для искусства вообще, — всё или почти всё бывает.