Месяц: Ноябрь 2008

За мусоропроводом на подоконнике…


…………
У меня с собой была темная толстая бутылка, якобы Старый Мельник, сухой цветок и лекарственная бутылочка, на месте же обнаружил пустую светлую бутылку из-под водки, планы изменились…

Из иллюстраций (к рассказу «Мамзер»)


…………..
Очень старый рассказец, единственный в таком роде у меня, немного в духе Э.По. Пара обсуждает, оставить им ребенка, который случайно получился, или избавиться, время еще есть. Ужас в том, что малыш в животе все слышит и понимает… Его оставили, но смутное воспоминание об ужасе и унижении осталось на всю жизнь, и наложило отпечаток на отношение к родителям.

Вечернее чаепитие

http://s42.radikal.ru/i096/0811/31/cae95357807b.jpg
Примерно 150 Кб имейте в виду
……….
Вариант сетевой, один из. Было (в натуре) дневное, стало вечернее чаепитие. С оригиналом ничего не сделалось, не беспокойтесь.
Сидят немного мимо стола, зато душевный разговор.

привет!

До Нового года — только изображения (иногда с краткими пояснениями), текстов не будет.

Ближе к оригиналу

Размером побольше на
http://s61.radikal.ru/i171/0811/ad/83818ae450a7.jpg

(интернет-изображения — чтобы как можно ближе к оригиналу — или — как можно дальше

Между прочим. Фрагмент повести «Жасмин»


……………………………………..

Жасмин то лучше, то хуже, иногда повязка темнеет, сукровица, что ли, неловко повернется, наверное, и дырочка в лапе открывается. Мне не справиться, тебя, Малов, не хватает, ведь как мы с ним? — один внимание отвлекает со стороны лица, морды, то есть, но мне все время хочется сказать — лицо… другой в это время сзади подкрадывается и колет, он и не замечал тогда, кожа толстая… Один я теперь, вот и пихаю антибиотики в еду, купил лучшей вырезки на последние. Знаешь, помогает!.. через неделю затягивается ранка, уже не такой злой, не ворчит и зубы не рекламирует белоснежные без всяких жвачек и паст… Рассказываю ему истории из книг, ведь я все помню, он положит голову на больные лапы, слушает, глаза полузакрыты, но не спит.

А в конце августа разразилась неожиданная встреча, представляешь, вломились ко мне две дамы в ажурных шляпках, правда, морды деревенские, мать и дочь, это моей двоюродной бабки дочь и внучка. Сама, оказывается, полгода как умерла, уехала тогда, как в воду канула, ты ей писал, писал и ничего, а теперь эти, пользуясь внезапностью и моим одиночеством, напали, требуют свою долю. Наследство получили и вдруг вспомнили, что она у меня прописана. Помнишь, Малов, пришлось ее прописать ради безопасности, чтобы эта дрянь горластая, управление сиротами, угомонилась. Старуха-то добрая была, много лет молчала, а эти рвут и мечут — давай делиться, и все дела.. Вообще-то, говорят, в деревне вашей жизнь не для нас, так что можно дело решить деньгами. Чтобы я откупил у них квартиру. Я говорю, не знаю, вот Малов приедет, а они, что нам твой Малов, сам реши или совсем дурак?.. Пришлось им обещать, только денег нет, а они ничего, согласились подождать до лета, но, говорят, смотри, дальше терпеть не можем, обещают суд напустить.

Но уехали, и мне сразу легче стало, то есть, совсем легко, для меня будущее лето — в космосе звезда, далеко не заглядываю, ты знаешь. «Как-нибудь, как-нибудь… — ты меня всегда дразнишь, — хоть немного смотри вперед, ведь молодой…» А я не знаю, какой я, что у меня за возраст, и что будет следующим летом. Самый мой далекий горизонт — Жасмин, чтобы выздоровел, и ты — чтобы приехал.

Настроение немного исказилось, но не надолго, я их быстро забыл. Приедешь, разберемся, да?..
………………

Живем, каждое почти утро теплые дожди, а днем сухо и светло, и тихо, август печальный, чувствует конец тепла, но не борется, как я сам, хотя в октябре родился. Это ноябрь склочный, злой, а ранние месяцы, сентябрь, октябрь, красивые у нас, ты знаешь. Как у тебя погода, все туманы, что ли? Я помню, мама читала. А у нас листья еще бодрые, держатся, а когда падают, я стараюсь оставлять их, особенно на траве, они ведь полезны, а эти жэковцы дураки, Малов, заставляют собирать, что же земле останется, она вокруг дома и так голым-гола… И я жду, чтобы ранний снег — пусть спрячет их, и от меня отстанут с глупостями, мало, что ли, настоящей грязи?..

Ты знаешь, конечно, я часто к Наталье заглядываю, ждет решения, а что я могу, как подумаю о семейной жизни, волосы дыбом, мороз по коже… дело даже не в деньгах этих злобных, еда, семья и прочее, — боюсь детей диким страхом, Малов, никогда не говорил. Как могу воспитать ребенка человеком, не понимаю, вдруг и он в сером мешке засядет чахнуть, как я у матери десять лет… и время такое, ты говоришь, непобедимое влияние улицы и телека, кругом одни бандиты и наркоманы, как с этим быть, Малов, значит бороться, все время бороться, толкаться, жить в страхе?.. Подумаю, тошно станет. А потом еще… нехорошо, наверное, но мне так нравится одному — смотреть кругом, пошел, куда хочу, друг Жасмин со мной, сам поел — не поел, какая разница… Как-то вскочил среди ночи, привиделся мне большой желтый цветок с печальным лицом, «Саша, говорит, спаси меня… » Я встал и вниз, одеться не успел, но на лестнице тихо, пусто, прибежал, схватил лист оберточной, серый, шершавый, что надо, потом желтые цвета, торопясь, открыл, пальцы в баночки… Кисти так и не полюбил, Малов, зачем они, у меня их десять, вытер тряпкой и продолжай… Нарисовал цветок, как видел его, а он, конечно, получился другой, так всегда бывает, но тоже большой, печальный, стоит среди полей, небо темное, только светлая полоса на горизонте…

Как бы я так бегал, Малов, из семьи, это всех будить?..

О старости (фрагмент из повести «Остров»)


…………………………..

Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них. Здесь мое место, среди трех домов, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса с сорванной кожей — слежавшейся серой с желтизной земли… И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, неприметные, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с трех сторон дорога, с четвертой земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Cтою, прислонившись к дереву, еще светло, солнце за негустыми облаками, то и дело выглядывает, выглядывает, детская игра… Тепло, я одет как надо, главное, шарф на мне — вокруг горла и прикрывает грудь, и ботинки в порядке, тупорылые, еще прочные, правда, почти без шнурков, так себе, обрывки. Видно, важная черта характера – ходить без шнурков.
Нет, не так, не я из времени выпал, оно из меня выпало, природа не допускает пустот, их создают люди. Все-все на месте, никаких чудес, к тому же не мороз еще, редкая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, и солнце на месте, фланирует по небу, делая вид, что ничего не происходит, его лучи крадутся и осторожно ощупывают кожу, будто я не совсем обычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй, такой же, или почти такой, но не красного кирпича, а желтого, а третий – снова красный, немного подальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… не помню, но вот короткие стороны – катеты, они зажимают меня, катеты, с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве я уже говорил, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, несколько существ с пронзительными без повода выкриками… Рядом поваленное дерево, чтобы сидеть, но я не подхожу, оно затаилось, и против меня, я хорошо его понимаю: три его главных ветви, три аргумента, три обрубка, грозными стволами нацелились на меня… оно не простит, никогда, ни за что, хотя я не при чем, но из той же породы… А скамеек почему-то нет.
Подъезд дома, что слева от меня, лучше виден, дверь распахнута, входи, шагай куда хочешь, но мне пока некуда идти, еще не разбирался… стало прохладно, ветер, дождь покрапал, здесь где-то я живу. Далеко уходил, смеялся, бежал… и вот, никуда не делся — явился… Тех, кто исчезает, не любят, это нормально, настолько естественно, что перехватывает дух. Всегда мордой в лужу, этим кончается, значит, всё на своих местах.
Общее пространство легко захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… все, все – делает своим, обезличивает, использует… Сюда выпадаешь, как по склону скользишь… или сразу — обрыв, и в яму… Наоборот, Остров необитаем, на нем никого, чужие иногда заглянут и тут же на попятную, им там не жить… как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стараются поскорей вынырнуть, отплеваться, и к себе, к себе… Но и мне там долго – никак, наедине с печальными истинами, с людьми, которых уже нет… навещу и возвращаюсь.
В конце концов двойственность устанет, подведет меня к краю, ни туда, ни сюда… и останется от меня выжившая из ума трава.
Заслуживаю ли я большего – не знаю, думаю, неплохой конец.

Из дома недавно вышел, уверен — руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Куцые обрывки, к тому же не завязанные… Я многое еще помню, хотя не из вчерашней жизни, да что говорить, куда-то годы делись… В них многое было, не запомнилось, но было; я постарел, а идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, это видно по рукам. Наверное, и по лицу, но здесь нет зеркал.
Я смотрю на руки, тяжелые кисти с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая, беловатая, в кофейного цвета пятнах… Это мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои… И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и по всему, всему – дело сделано, непонятно, как, зачем, но сделано, все уже произошло. Именно вот так, а не иначе!.. Не будь того события, пошло бы по-иному, но жалеть… слишком простое дело — об этом жалеть.

из КУКИСОВ


………………………………..

ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ ИЩЕТ…

После выставки сосед спрашивает – «Ну, продал?»
Не верит, что продавать не хочу. Зачем тогда выставлять? Действительно, вопрос. Известный галерейщик не понимает тоже — выставка для известности художника — раз, для коммерческого успеха — два. И вдруг — не нужно.
Человек из КГБ понимал это по-своему, но ближе, гораздо ближе к истине — «ищет своих…»

ИЗВЕСТНЫЙ МАРШРУТ…

Он назывался «Уют — больница — кладбище»
«Уют» — магазин мебели, остальное понятно.
Потом на месте «Уюта» возник Базар
Рейс отменили, а жаль, было бы даже колоритней по названию.

О ДРАМАХ…

Жизнь каждого существа – драма. Мне говорят, у зверей нет драм. Вранье, люди ничего не понимают. Я вам только одну историю расскажу. Ко мне пришла бездомная кошка Мурка, в мастерскую, родила двух котят. Они умерли через несколько дней. Так часто бывает у бездомных, они изначально заражены всякой дрянью из подвала. Я обычно жду день-два, чтобы кошка поняла — тело холодное, не движется, не зовет, не просит есть. Мать сидит несколько дней, прислушивается, ждет. Потом уходит. Я убрал мертвых, но видимо рано. Мурка начала искать их. По всем углам. И не уходит. Поселилась, и ждет…

Потом забыла, но не совсем.

Год проходит, второй… У Мурки, видно, котят не будет. Тоже бывает, и с бездомными, и с домашними. Ничего не поделаешь, дело тонкое.

У другой кошки, старой моей знакомой Зоси родились котята.
А Мурка… начала воровать этих котят, таскать их по углам, иногда на балкон и даже на улицу. Зося защищает своих, между ними постоянно драки. Зосе уйти нельзя, Мурка сидит, ждет момента. А выгнать ее не мог, такие у нее были глаза. Я видел, как она с расстояние смотрела на котят, как Зося их кормит. Никогда не думал, что такая может быть тоска в глазах. Я у людей такого не видел, хотя много чего повидал. Голая неприкрытая тоска. У людей своя закрытость есть, а у зверей – это ужас.

Зося видит, что не в состоянии защитить котят, Мурка сторожит день и ночь.
У Зоси есть старшая дочь, взрослая Тося. Зося зовет Тосю на помощь. Тося теперь в соседнем доме живет, там у нее свой кот. Свой кот — тоже история, быстро не расскажешь. Я знал такую пару, они вместе жили много лет… Так вот, дочь Зоси Тося приходит – и остается в мастерской, сразу уловила, в чем дело. И они по очереди сторожат. Более того, Тося, чтобы успокоить котят, когда Зоси нет, начинает их кормить. У нее не может быть молока, но котята сосут, и успокаиваются. А Мурка все сидит у дверей и смотрит, как бы котенка украсть. Несколько раз удавалось ей, но две кошки сильней, они ее догоняли, отнимали котенка, и выгоняли. Но не надолго… И так продолжалось, конца не видно. Я не знал, что делать.

А потом Мурка нашла себе котенка. У нас гулял один бездомный котик, Максимка, ему месяцев пять. Он своей матери не помнил, не знал. Теперь Мурка не расстается с ним, вылизывает, кормит! Максимка с нее ростом, но вот сосет теперь свою новую мать…
А Вы говорите, у них драм не бывает…

Писать натюрморты нервное занятие

…………………………………

Каждый предмет или тело занимает в пространстве место, которое не может быть занято другим предметом или телом. Основной закон жизни, если хотите. Пока мы живы, наше место никто, ничто занять не может, когда умираем — прорастаем травой, землей… Напряжение между вещами, по мере вникания-вглядывания все нарастает… Где свобода? Только силовые поля, да связи вещей. И если даже лежат — раскидисто, стоят спокойно, вальяжно… Все равно! — никогда не забывая о соседе… друге, враге — неважно: есть вещи поважней дружбы, вражды — отталкивание, притяжение… Врастание…
При видимом спокойствии, все напряжено, проникнуто взаимным дружелюбием или отрицанием. Трагедия спички. Предательство карандаша. И нет ни капли — без-раз-личия. Живые вещи — натюрморт.

Фрагмент из «Монолога…»


……………………………………………..

Тем временем я написал диссертацию и должен был ее пристроить. Было несколько неприятных для меня встреч, разговоров, небольших поражений, таких же побед, и я подошел к защите. Прошел благополучно предзащиту в отличной лаборатории, написал автореферат… Путь был открыт, вряд ли кто сомневался в исходе. Осталось ждать два месяца.

Я рисовал целыми днями, но не думал о живописи, как о профессии. Мне просто было интересно, я все время радовался тому, что у меня совершенно неожиданно возникало на бумаге. Конечно, я выбирал какие-то цвета, их соотношения, но происходило это так же свободно, незаметно, как пробуют еду, выбирают одно блюдо и отвергают другое. По вкусу. Значительно позже я стал задумываться, и обнаружил, что «не умею рисовать», неспособен схватывать пропорции. К тому же я не любил рисовать с натуры, она вызывала во мне раздражение. Все в ней казалось слишком спокойным, вялым, бесцветным, разбавленным нестоящими деталями… А главное — она не дает мне возможности сосредоточиться на бумаге! Поглядывание то туда, то сюда наводило на меня тоску. Когда я бросал натуру и смотрел только на свой лист или холст, то получались вещи, которые нравились мне.

Это было естественное для меня дело, на первый взгляд оно не требовало усилий. Мне было легко, весело, интересно, и все, что получалось, радовало, потому что было полностью моим. Собственные работы казались мне чудом, возникавшим каждодневно из ничего. Всегда была неожиданность при встрече с результатом. Путь к нему состоял из тысяч крошечных выборов, при каждом мазке; делались они независимым от моего сознания образом.

Это дело многое во мне объединило, смогло выразить: все нерассуждающее, чувственное, не поддающееся слову поднялось из темноты и напряженного молчания.
И здесь, так же, как в науке, меня интересовало только то, что я делаю сам. Картины других художников оставляли меня равнодушным.

Мне было хорошо, только мысли о предстоящей защите не радовали. Как-то утром, проснувшись, я почувствовал тяжесть в груди, вялость, что-то неприятное предстояло… Я вспомнил — диссертация. Придется убедительно говорить о том, что мне уже не интересно, казаться значительным, умным, знающим — заслуживающим… Не хочу. Хватит притворяться — перед собой, перед всеми. Я больше не верю в науку. Хочу писать картинки. Профессия это или нет, я просто хочу их писать.

Я почувствовал, сейчас с наукой будет покончено. Первое, что я должен сделать — пойти и уничтожить, разорвать свою диссертацию. Вскочил, наспех оделся и побежал в институт, где должна была происходить защита. Я боялся, что там никого не будет, и мне не отдадут мою работу сейчас же… Там были люди, я схватил свою папку и убежал. Они, наверное, приняли меня за ненормального. Единственное, что они могли предположить — я собираюсь уехать из страны. И то, зачем так неразумно отказываться от звания? Никто ничего не понял.

Я бежал по узкому проходу к метро «Ленинский проспект», по бокам стояли мусорные баки. Я с наслаждением рвал страницы и выбрасывал их в эти ящики, последней разорвал и выбросил папку. Я был так доволен, как будто написал еще одну картинку. Действительно, я внес новый штрих в свою жизнь.

Пока я числился на работе в Институте, мало кто знал, что я рисую. Я не боялся насмешек, я не хотел «понимания» — нашел себе «хобби»… Сидел в своем углу и рисовал, потом шел домой, чтобы там рисовать. С наукой было покончено.

Так я просидел в лаборатории еще восемь лет, почти ничего не делая, пользуясь неопубликованными материалами, которые постепенно давал в печать. В конце концов, моя «копилка» опустела, но как раз к тому времени меня решили выгнать. Вовсе не из-за науки. Перехватили вызов из Израиля, который предназначался мне. Мои коллеги, интеллигентные и свободомыслящие, совершили подлость, и вряд ли даже поняли это. В 1985-ом они меня не переаттестовали, а в 86-ом я ушел сам, не дожидаясь вторичной переаттестации.

Овраг, который в «Последнем доме»


………………..
Где Гена взорвался.
……………
Жизнь держится за жизнь, а смерть зовет смерть.
Через несколько лет, среди жаркого летнего дня умер Гена, погиб. Мой приятель и друг. Самый лучший друг из людей. Хотя не раз смеялся надо мной, весело издевался, да… Но я его любил и уважал.
На земле людей много, но почти все мимо нас проходят. Но иногда случай добрей к нам, это счастливый день. Гена мой счастливый день. Много странного я от него узнал. Нет, не мудрости, она от меня отскакивает надежно. Он не как все на жизнь смотрел, другими глазами. Может, он неправ был, но это дорого стоит, свой взгляд! Мне было интересно с ним, я думать начинал.
Я долго размышлял о его смерти, а если долго, все меняется, страшное уже не кажется страшным, и ко всему особенному привыкаешь. Теперь уже не знаю, страшна ли была его смерть, может, наоборот, — добрая, быстрая… и даже веселая?.. Отчего же нет, отчего смерти веселой не быть? Я бы с облегчением вздохнул, если б передо мной такая веселая возникла… Ни страха, ни боли тебе не сделаю, сказала бы… Это как укол, зажмурь глаза… один момент…
От Гены ничего не осталось, он подорвался на своей мине. На лужайке, перед оврагом. То, что это он взорвался, никто не знает, кроме меня.
После взрыва облазили овраг и лужайку, следов террориста нигде не обнаружили. Потом кто-то бдительный доложил, видели чеченца с женщиной и ребенком на старой дороге, у магазина. Бросили все силы, оказалось, не чеченец, а грузин, он сто лет держит палатку на рынке. И его на дороге не могло быть, он в это время у зубного врача с разинутым ртом сидел. Врач и сестра подтвердили, на том след оборвался. Но вообще-то халтурно искали, не старались. Никто не пострадал, и вообще, непонятно, что произошло.
В конце концов, списали на хулиганство, закрыли дело.

Думаю, Гена подрывать дорогу шел. Только с устройством не договорился, чуть раньше времени рвануло. Мина антикварная, механизм подвел. Огромная… противотанковая, наверное… Да что противотанковая, ее бы на десяток танков хватило!.. Все удивлялись, что же такое взорвалось у вас… Может, спутник упал, или бомбу с него сбросили?.. Не было спутников, никто над нами не летает, какой интерес на нас глазеть. И хорошо, хорошо-о-о… Мина в чулане у Гены пряталась. Я не раз видел, думал, учебная… Круглый железный ящик с помойное ведро размером. Оказалось, была заряжена, вот ужас. Потом я заглянул в шкаф, мины нет… Значит, взял ее Гена, завел часы, и пошел. Мы столько говорили с ним об этой дороге, вздыхали, матерились, бесценная тема, можно сказать… Столько слов вылилось без пользы, что я и думать перестал. А Гена не смирился. Завел механизм и туда… мой друг. Нет, я не видел, только услышал… как не услышать… Повылетали все стекла со стороны оврага от первого до девятого этажа, дом закачался, но устоял. Старая постройка, в нем цемента тысяча тонн, ничем его не проймешь, попробуй, в стенку гвоздь забей… На месте Гены воронка, ничего, конечно, не нашли. Он хвалился, от такой мины линкор подлетает как пушинка. Я не верил, устал от его вранья. А он правду говорил. Вот и подлетел. Испарился.
Гену хватились к осени, по квартирным делам — «где твой сосед, где сосед?..» Если все так кончилось у него, то пусть без крика и скандалов обойдется. Я плечами пожал. Не видел с незапамятных времен, говорю.
Не искали, никто не плакал, не добивался… Считается, без вести пропал.
А мы вспоминаем его, каждый год, этим летним днем. Скоро снова помянем. Я бутылочку припас, выпью в окружении своих. За Гену, за всех, кого нет с нами… И за того парнишку, в Праге… Нет, не забыл, не забыл…
Нас мало осталось, но есть еще друзья у меня. Посидим, поплачем… я им колбаски, зверюгам… И самому достанется.
Случайно или не случайно у него получилось, неважно теперь. Незачем чужим копаться, тем более, никто не пострадал. Несколько деревьев повалило, на краю оврага, но они не жильцы были, червивые донельзя. А воронку я закопал, и здесь растет трава. Она хорошо растет. А потом кусты посадил.

Суровая дружба мужская…


……………………..
Хокусай и Султан в любимом кресле греют друг друга своим теплом, не надеясь на чуть тепловатую батарею.
Султан(серый) удивительный кот. Он пришел к нам, когда Хокусай и Гюльчатай были еще котятами, и сразу стал дружить с нами, защищал маленьких от всяких там Борисов и серых пришлых котов… Теперь вырос Хокусай, и Султан дружит с ним как с равным. А Гюльчатай… Это отдельный разговор, подождем до весны. Пока кошка не может испортить красивую дружбу мужскую.

По этажам за кошкой и натюрмортами


………………
Вчера в поисках одной знакомой кошки я поднялся на лифте до девятого этажа, последнего в доме, и, спускаясь по лестнице, на каждом этаже заглядывал за шахту лифта — там неширокое пространство, труба мусоропровода — и окно. На двух окнах из девяти обнаружил готовые натюрморты, уже «поставленные» бомжами, которые здесь ночуют, а днем их, конечно, не было. Два года тому назад я начал фотонатюрморты с идеи, что все вокруг нас или многое уже «поставлено», надо только выбрать точку зрения, или угол, ракурс… Оказалось, не совсем так, в жизни признаки художественной гармонии встречаются не часто, а если и встречаются, то им мешают задние планы и вся среда, которую не так просто исключить из поля зрения, если у тебя в руках оптический прибор. Художник это делает самовольно, он куда свободней: если пишет с натуры, ненужные вещи просто не хочет видеть, а если пишет по воображению, то вообще проблемы нет.
Я поступал как художник — выбирал «подходящие» по моему чувству вещи, и ставил их так, как мне было удобней, как считал нужным и красивым — интересным. Чтобы между ними происходил интересный разговор, скажем так. Фотографировал, как начальный набросок или эскиз делает художник… потом обрабатывал изображение, используя в основном Фотошоп. Но не механически применяя фильтры, а выделяя отдельные участки изображения, меняя их освещенность и цвет… Наконец, используя инструменты типа пера, «пририсовывая» на экране все, что считал необходимым. Но это отдельная тема…
Возвратов не бывает, но… я убедился, что иногда готовые «постановки» случаются в жизни. Идешь — и наталкиваешься на натюрморт, остается только его заметить. Чаще это бывает, когда вещи разбрасывает сама природа, ветер, например. Или оставляют люди, не озабоченные своими представлениями о красоте.