Месяц: Февраль 2007

………………………….
Несколько не резко, но это так легко исправить, что делать не хочется. Пусть себе выясняют…

………………………..
Обязательно. Даже неважно, что мало поймут, сам дух музея — пока не потерян — противовес нашей мелкой торгашеской жизни.

////////////////////
Меня спрашивали недавно, а что это Вас так тянет к маргиналам. Ага, особенно последнее время — тянет. Вижу повсеместное стирание лиц в поисках ниш, и даже внешнее уродство стало радовать, особенно, если житейская драма — обостряет личность все-таки…

………………..
Нарисуешь, а потом думаешь. Бывает наоборот? Когда бывает, не получается. Не всегда. Но чаще. Обычно. Странные вещи бывают, нарисуешь, посмотришь — удивишься. Чего это они освещают, если дороги нет? И некуда дорогу пристраивать, и незачем, да…

……………
Он скроется, и мы ничего о нем не узнаем.

………………………
Клубок нервов, язвенница, интроверт, всегда за справедливость, избегает ссор и столкновений пока только возможно, зато потом дерется не жалея себя… Туся, мы с тобой одной крови, одной нации, тут и сомнений никаких. В одной из первых моих повестей -«Перебежчике», герой не хочет больше быть человеком. И я с ним, особенно, когда смотрю на Тусю.

………………..
И хватит, сегодня что-то надоело, извините, всего хорошего, неотложные дела ждут не дождутся…

…………

Нет, сегодня не добить. Массы, свет… Пока!

……………………

………..

ПУТЬ АРКАДИЯ.

Из гордости и особой деликатности Аркадий, что-то пробурчав, исчез у входа в Институт прежде, чем Марк успел узнать, куда он бежит, и почему бы не продолжить путь вместе. Аркадий не хотел, чтобы Марка видели с ним, он был уверен, что подмочит репутацию подающему надежды юноше: во-первых, нищий старик, во-вторых, пусть реабилитирован, но нет дыма без огня, в-третьих… он сам был горд и не хотел чувствовать себя сопровождающим, все равно при ком — он был сам при себе и это положение с гордостью и горечью оберегал.
Вообще-то у него не было простой бумажки — пропуска, и он предвидел унижение. Вернее, пропуск был, но давно просрочен, а добиваться снова разрешений и печатей ему было тоскливо и тошно, хотя лежал где-то в закромах у кадров клочок бумаги с бисерными строчками, и давно следовало выдать ему бессрочное свидетельство, если б не кадровичка Руфина. Эта дама с широкими плечами и багровым от переедания лицом не терпела Аркадия: во-первых, правильно, нищий, во-вторых, бестактно вернулся из неизвестности и еще на что-то претендует, в-третьих, обожая Глеба, она не меньше обожала и Евгения, старого кегебешника а тот в своей обычной манере — «Руфиночка, каторжник плюс жидовская морда, отшей, милая, отшей!» Она пыталась защитить от каторжника парадный подъезд, пусть шастает в области провала, с этим, видно, ничего не поделаешь… но Аркадий нагло входил и выходил через официальные двери. Он ухитрялся появляться там, где его не должно было быть! Опять выходит, трясет лохмотьями, напускает паразитов на главный ковровый путь! Она бессильно наблюдала из зарешеченного окна, меж пыльных фикусов, с фиолетовым от ненависти лицом. Опять!
……………………………….

Перед семинаром разный чужой народ толпился в вестибюле, и Руфине, заметившей старика из окна, нужно было секунд двадцать, чтобы поднять тяжелый зад, подойти к двери, кликнуть охрану… Все это Аркадий давно просчитал. Он сходу нырнул в туалет, подошел к встроенному в стену железному шкафу, в котором спрятаны проводка, трубы и имущество уборщиц, отпер дверь и скрылся, заперев шкаф изнутри. Тут же в туалет просунулась голова и опасливо поводя глазами, поскольку женская, сказала:
— Никого, Руфина Васильевна…
Опять ушел! Аркадий в темном шкафу быстрым движением нащупал лесенку, привинченную к стене, и начал спускаться в бездонные глубины. Он стремился в железный коридор.
Железный потому, что обит стальным листом, в нем множество люков, ведущих еще ниже, где можно висеть, лежать, скорчиться и пережидать опасность, но продвигаться уже нельзя… Он спускался долго и осторожно, знал — застрянешь, сломаешь ногу — не найдут… Наконец замерцал огонек, и он увидел уходящий вдаль трубчатый проход, два метра в ширину, два в высоту — кишечник Института, он шутил. Здесь он чувствовал себя спокойно, отсюда мог проникать в любые лаборатории, залы, буфеты, и даже во владения Евгения, минуя замки и засовы. Но он туда не хотел, длинными гремящими железом путями проникал, куда ему было надо, и также исчезал.
Он любил эту пустынную дорогу, спокойно шел по гудящей жести, привычно заложив руки за спину, и размышлял о смысле своей жизни. Он давно понял, что в целом она смысла не имеет, если, как говорят математики, суммировать по замкнутому контуру, пренебрегая теми незначительными изменениями, которые он сумел произвести в мире. Поэтому он рассматривал небольшие задачи, беря за основу не всю жизнь, а некоторые ее периоды, опираясь на события, которые его потрясли или согрели. Умом он понимал, что эти редкие явления настолько случайны и не имеют жизненной перспективы, что со спокойной совестью следовало бы их отбросить — но не мог, возвращался именно к ним, изумляясь и восторгаясь всем добрым, веселым, умным, храбрым, справедливым, с чем время от времени сталкивался… Умиляясь — и недоумевая, поскольку эти явления явно нарушали общую картину, выстраданную им, стройную и логичную.
— Странно, черт возьми, странно… — бормотал он, приближаясь к очередному повороту, за которым осталось — кот наплакал, подняться и на месте.
Он благополучно повернул и прошел по гремящему настилу метров десять, как вдруг будто гром с ясного неба:
— Вить, иди сюды… где сигареты, падла?.. — и еще несколько слов.
Аркадий внутренне дрогнул, но продолжал, крепко ставя ноги, медленно и неуклонно шагать к цели.
— Вить, ты чего… а ну, подойди! — в голосе усилилась угроза.
Аркадий, чувствуя неприятную слабость в ногах, продолжал путь. «Осталось-то всего… — мелькнуло у него в голове, — может, успею…» В железных стенах через каждые десять метров были щели, ведущие в квадратный чуланчик, в глубине спасительная лесенка; отсюда начинались пути во все комнаты, коридоры и туалеты здания. Голос шел из одной такой щели, позади, а та, что была нужна, уже маячила Аркадию. «Главное первые ступеньки, тогда ногами в морду — отобьюсь…» — лихорадочно думал он, ускоряя шаги. Он решил усыпить бдительность переговорами.
— Во-первых, я не Виктор, — он старался говорить внушительно и безмятежно, чтобы передать исподволь это чувство оппоненту. — А во-вторых — не курю.
— Ах ты… — падение крупного тела на железо, несколько быстрых скачков за спиной, и тяжелая лапа ухватила его за плечо. Аркадий быстро развернулся и на высоте глаз увидел огромное косматое брюхо, сплошь разрисованное синими и голубыми узорами с хорошо известной ему тематикой… «Головой в брюхо и бежать?.. Такое брюхо не прошибешь…» Он отчетливо представил себе, что будет дальше. Через годик его найдут, и то случайно.
— Ах, ты… — с шумом выдохнул мужчина, — это же Аркадий Львович!
……………………………….

Блаженство нахлынуло на Аркадия, любовь к человечеству разлилась по жилам. Он понял, что хочет жить, несмотря на все подсчеты и итоги. «Расхлопотался, — он подумал с усмешкой, — в жопе твой интеграл, жить любишь, стерва…» Он допускал такие выражения в исключительных случаях, и только в свой адрес.
Аркадий поднял голову и увидел бурую лохматую шевелюру, чистейшие синие глаза навыкате, внешность колоритную и легко узнаваемую.
Софокл! Механик при центрифугах, сын отечественной гречанки и опального прозаика, погибшего на чужбине от укола иностранным зонтиком. Он когда-то сочинял стихи и даже напечатал в районной газетке несколько строк, потом лет двадцать писал роман… «Всю правду жизни в него вложу» — он говорил мрачным басом, и то и дело подсовывал Аркадию главы, считая его большим знатоком блатной жизни и образованным человеком одновременно. Куски романа представляли собой слабое подобие того, что впоследствии назвали «чернухой». Аркадий подобное не любил, он и слов-то этих панически боялся, физически не выносил, тем более, гнусных действий, которые они, хочешь-не хочешь, обозначали.
Полугреческое происхождение и литературные наклонности объясняют прозвище механика, взятое из низов нашей памяти, школьной истории. Древний мир — первое, что вспоминается из тех далеких лет: полумрак, послевоенная свечечка, чернильница-непроливашка, воняющая карбидом… и эта непревзойденная по фундаментальности книга, — ведь меньше всего перекраивался далекий древний мир — к тому же впечатления чувствительного детства, картины вечно теплого места, где среди пальм героически сражаясь, умирают за свободу рабы, закалывают друг друга консулы с горбатыми носами… и эта вечная трагическая троица — Эсхилл, Софокл, Еврипид, а также примкнувший к ним Аристофан.
Софокл трясется от холода, от него, как обычно, разит, он жаждет закурить, и почему-то погряз в «железных джунглях», как называл эти места народ.
……………………………….
— Львович, ты нам нужен! – Софокл смотрел на Аркадия как на внезапно появившегося перед ним пришельца из дружественных высокоразвитых миров, которые только и могут вытащить из трясины нашу цивилизацию.
Аркадий мог теперь, сославшись на занятость, пообещать найти Виктора, махнуть рукой и скрыться, авторитет позволял, но после пережитого страха он размягчился, решил вникнуть и помочь:
— В чем дело, Дима, что вы здесь околачиваетесь?
И Дима-Софокл, вздыхая и размахивая растопыренными пальцами, в духе своих предков, объяснил суть дела. Тупичок был непростой, он вел в склад химических реактивов, где стояла огромная цистерна со спиртом. Как-то, забравшись по своим делам в лабиринт труб, проводов, чугунных стояков, Софокл обнаружил, что подобрался снизу к тому самому чану, что был притчей во языцех у всего народа. Уже заинтересованно ползая во мраке, он нашел причудливой формы щель между баком и арматурой, и, приблизив к ней чувствительный нос, учуял знакомый запах — где-то в глубине подтекало. Просунув руку, он с трудом дотянулся до источника — действительно, капало! Покрутившись и так и эдак, он догадался — полотенце! забивается плотно в щель, понемногу пропитывается… Вафельное полотенце Софокл утащил из дома, и дело пошло. Результат превзошел все ожидания — около двух стаканов в час! Уйти стало сложно — бесплатный продукт, а не выжмешь вовремя — утекает, всасывается стенкой как губкой.
Аркадий слушал и холодел от ненависти. Никогда он не мог понять этих людей! Он в рот не брал спиртного, алкашей презирал, как и всех прочих наркоманов и психов, которые, отворачиваясь от жизни, уходят в кусты. Примерно также он относился к религии, духовной наркомании — считал за полный бред, нужный идиотам и слабым людям, темным, не уважающим себя. Несколько мягче он относился к искусству, воспевающему все неопределенное, расплывчатое, сумбурное… Время от времени все-таки почитывал, отвлекал тоску, презирая себя за слабость. Наследие смешного детства, и юности, тогда он верил, что разум, слово, идея правят миром, или хотя бы весомы и уважаемы в нем. Совсем, совсем не так, это уроды жизни, бесполезные нищие в подземном переходе от станции А к станции Б.
……………………………….

— Подожди, Львович, сейчас… — Припав щекой к лоснящемуся боку как к толстой матери, Дима запустил руку до плеча в узкую щель и осторожно вытянул оттуда черное лохматое существо, напоминающее осьминога с обрубленными щупальцами. Держа насыщенную продуктом ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость, распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой тряпки.
— Не заставил бы… — мелькнуло у Аркадия.
— Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. — Дима, выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая.
— Вопрос в том, — утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на Аркадия, — как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда каждый час, сам знаешь дорогу.
— Дима, вы что, ребенок, а фитиль? — Аркадий наклонился и, преодолевая брезгливость, пощупал ткань — годится.
— Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает.
Аркадий задумался, но ненадолго:
— Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что вы грязь сосете!
Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но непроницаемый, как трубопровод!
— А не растворится?
— В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит.
И, не удержавшись, добавил:
— Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель.
— Конечно, погибель, — согласился Софокл, — но, может, кончится?..
Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, — добровольные рабы.
— Может выпьешь теперь? — Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий, преодолев тошноту, покачал головой.
— Спешу. Свечку расплавишь — и вот так… — он показал, — протянешь жгут в горшок. Ну, все.
Он с трудом разогнулся, глянул на часы — всего-то десять минут прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и проберусь на свободное местечко.
……………………………….

Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и странные сгорбленные фигуры… Морлоки — вот! он вспомнил — морлоки и элои, две половинки теряющего разум человечества. «Все бесполезно, все, все..» — он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего, рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских дам — садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он боялся попасть им в лапы — бессильный, жалкий, смешной, грязный, противный… Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им в глаза, искать спасения, радоваться обманам — «вы у нас еще молодцом…» Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой тюрьме.
Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам. Открывает — и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный — теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий… Иногда — один, он долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей кожа, потом глубже… Он выгонял мороз, который годами въедался в тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя… Никто не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же, и на миг становились равны.
Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу. Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил пятерней остатки волос, и вышел.

………………..
Масяня слабей Туси, тем более — Сони, но она молода, и жизнь дает ей фору: старые будут стареть и слабеть, а Масяня станет сильней. Что дальше? Наталкивает на размышления. Во-первых, Масяне до поры до времени УСТУПАЛИ без боя, вот что интересно и поучительно. А теперь безжалостно дерут, но без рубцов и шрамов обходится, и она не теряет задора. И еще дальше: есть пример — старая Ксюша,недавно умершая. Ее обходили, перестали замечать, но и не обижали. Так что наш взгляд на биологическую эволюцию не совсем справедлив. Мы в среднем не продвинулись, но явно увеличен размах наших действий и событий — от уничтожения миллионов до благородного самопожертвования. Может ли выжить сообщество с таким разнообразием возможных решений, или слишком подвержено случайностям, и погибнет?
Сколько ни заклинай, что смерти нет, этого не подсмотришь живым глазом.

……………..
Цветная бумага.

………………………….

…………………
Устала я от вас…

……………………
Смолоду задирала всех. Теперь расплачивается.

………………………

Прошло десять лет с его смерти.

Командор Немо, так я его называл.

Он как-то рассказал, в детстве придумал человека, разговаривал с ним по игрушечному телефону. Он называл его Кассо. Потом оказалось, был с такой фамилией министр при царе. Немо мало знал, но часто угадывал, свойство, родственное таланту.

Дело было в спокойной довоенной буржуазной республике под боком у страшной, в собственной крови, России. Рыженький, пухлый, деловитый, сунув нос в старую оправу от очков без стекол, тонким голосочком по игрушечному телефону – «Позовите мне Кассо…» Голос остался почти таким же, хотя он был грубо и крепко сколочен, коренаст, очень силён… Он был настоящий мужик, и нежная истеричка. Игрок и клоун. В отличие от моих родителей, он после войны выжил, талантливым обманщиком был. Лучше сказать — стал.

Если б не война, кем бы он был? Другим, я думаю, другим.

И я – другим.

И, может быть, тогда б мы поняли друг друга, кто знает…

……………………………………..

Пробовал писать ему, он не отвечал. Может, не хотел, а может просто так… он письма не любил. А приехать я так и не сумел… Прособирался…

Кое-что знал от знакомых — жив, фокусы свои не бросил, наоборот, стал кем-то вроде Кашпировского республиканского масштаба, вел еженедельную передачу на телестанции, как переносить тяжесть перемен. По-прежнему лечил все, что не лечится…

Он ни шагу навстречу мне не сделал. И я перестал пытаться.

……………………………………..

Нет, было, все-таки, одно письмо. Пришло по старому адресу, мне его отдали через два года. Немо уже не было в живых.

Читал и перечитывал. Он не изменился, только потерял силы. Мы оба не поумнели, не изменились, но потеряли силы и время. Это жизнь. Что бы ты ни сделал, чего бы ни добился, все равно поражение, потеря… Теряем время и силы, вот и всё.

«… Ты жил сам, я тебе не мешал. Ты так хотел. И не сдался, хвалю. Значит, в нашу семью пошел…

… много всякого было, долго писать…

… не приезжай, не на что смотреть. Но я неплохо барахтался. Жил как хотел…

…живи долго, вот мой совет. Если сможешь. А не можешь, все равно живи. Кроме живой жизни нет ничего, не надейся, не верь дуракам и желающим обманутыми быть.

Твой брат Немо. »

……………………………………..

Часто теперь просыпаюсь по ночам… лежу без сна…

Думаю, как ему там… сыро и тесно, а он закрытых пространств боялся… Глупость, конечно.
Мы как два муравья, карабкались, отодвигали падавший на нас песок. Пока могли. И оба ничего особенного не сумели. Плыли в потоке, вот и все дела. Немо казалось, он управляет судьбой, я сомневался. Под старость и он потерял уверенность, что раздвигает жизнь как траву.
Часто ловлю себя на том, что по-прежнему спорю с ним!..
Но в одном он оказался прав. Кругом – чужие.
Нет, хорошие, умные, интересные были – люди, встречи… но чужие. И так всю жизнь.

……………………………………..

О его смерти я узнал с большим опозданием, случайно. Похоронили, про меня никто не вспомнил.
Он был последние годы одинок, что страшно непохоже на него. И, оказывается, жил и умер в том самом доме, в котором мы вместе жили. Он откупил его весь у наследников хозяйки, когда Лиза умерла. Она кормила меня картошкой с мясным соусом, я помню, как всё хорошее. Когда Немо исчезал, а стипендия кончалась… Я притворялся больным. И она приносила мне на обед большую тарелку с тушеной картошкой, и сверху кусочек мяса.

Была ли у Немо собака… как тогда, в туалете, под полкой?.. Наверняка он устроил себе удобный туалет…
Наконец, я собрался, несколько лет тому назад, поехал смотреть…

……………………………………..

Ничто не изменилось, бесконечные улицы, одноэтажные домишки, высокие заборы, у дороги пыльная серая трава…

Через много лет я пришел к нашему дому.

Он ничего не изменил, так и жил в комнате с крохотной прихожей, с обледеневающей стенкой, только купил мощный обогреватель, держал под столом. Грел ноги. Говорят, в старости стал слезлив, подвержен внезапным вспышкам гнева. Быстро отходил, тут же дремал, как он это умел, в момент отключался… Он почти ослеп, и умер незаметно ни для кого. Когда к нему пришел сосед, случайно забрел, то увидел высохший труп, почти мумию.

Я увидел ту же лужу, рядом со входом. У дороги появилась чугунная колонка, но в ней не было воды. Из дома вышел человек, мы разговорились. Он рассказал мне, что здесь совсем недавно, и что бывший хозяин… фамилию назвал правильно!.. продал дом через посредника его покойному отцу, а сам сейчас живет в Анголе… Почему в Анголе?.. Вроде он там как доктор Швейцер, дикие люди его боготворят.
Я видел могилу на Рахумяе, но не стал его разочаровывать. Наверное, последняя шутка Немо…
Может быть, теперь он нашел свой Дом, Семью, и тот момент, с которого его жизнь пошла как сон?.. Выдумки, литература! Хотя у меня давно все смешалось в голове — реальность, выдумки, сны… Мир огромный сумасшедший дом, в котором нет и не может быть порядка, а люди в сущности бездомны, и мечутся по свету в своих стараниях выжить.
……………………………………..

Не стоило мне злиться на Немо, он сделал для меня много хорошего. При этом совершенно меня не понимая, и это не смущало его! Я говорил о своих делах, увлечениях, планах… — он никогда не слушал. Не слышал. Смотрел куда-то отсутствующим взглядом. Но что-то он все-таки ухватывал, что?
Что я жив, здоров, не голоден, что не мерзну отчаянно, как часто со мной бывало… что занят серьезными делами, в которых он ничего не понимал, и понимать не стремился… Что я живу не так, как он, что не понимаю смысла жизни, и всего, всего, всего, что он так хорошо и ясно представляет себе…

Ему безразлично было все, что я так превозносил, называя духовным родством.

Он просто моим братом был.
……………………………………..

Теперь уже неважно, как все было. Сумрак опускается, Немо забыт, скоро и меня забудут. Только озеро останется, и вечное мелкое болото на плоском берегу, и чахлые сосны перед въездом в единственный мой город… Все, как было…

Дней через десять встречаю на улице Немо, как всегда бежит, но остановился. Зима, ветер, сырой холод прибалтийский, на всю жизнь у меня в костях засел. Я в своем плащике замерзал, сколько себя помню – мерз… А Немо еще легче был одет, но никогда не мерз. У него крови было — сто двадцать процентов, темно-вишневая. Я видел как-то, он поцарапался и не стал останавливать, мне полезно немного потерять, говорит.
Остановился на бегу, словно ничего не было, хлопает по плечу, «куда ты делся, приходи, устроим вечер при свечах, окорок твой любимый… как никак рождество Христово, ха-ха! Окорок почти у меня в руках… А ты, конечно, ничего не ешь?.. Вот трешка, больше нет, бери».
Сердиться на него я не умел. На окорок пришел, конечно. Ели-пили, потом он убежал к своей на рынок или к новой страсти, не знаю, а я в общежитие к своим клопам. С тех пор, когда хотел, приходил в нашу конуру, или ночевал в общежитии, мне нравилось там. Немо ухмылялся, ничего не говорил.
Иногда среди ночи, пили-ели, говорили… Он задумывался, и решал – «ну-ка, махнем на берег Чудского, там у меня халупа… нет, две…»
Своей машины никогда не имел, тут же звонит одному из друзей, за нами приезжает «козлик», грязный, вонючий, но исправная машина, за рулем немногословный, в кепочке на глаза, тип. Довозит до места, молча разворачивается, исчезает. Немо понемногу, но многим постоянно платил, денежки водились.
Идем во тьму, ветки хлещут по лицу… Подходим к домику, что стоит на краю городка или деревни, а то и в чистом поле. Немо отпирает ворота, входит на участок, отпирает дверь. И тут у него все заготовлено, есть и свет, и немного дров для печки, кое-какая еда… Я не был здесь с зимы, говорит.
В России я часто вспоминал о наших неожиданных поездках– ни разу его добро не было разграблено, никто в дом никогда не залезал…

………………….
Сохранилось несколько набросков к обложке. Не понадобились.

Когда мне было 29, я потерял память. От переутомления. Я занимался вовсю наукой, строил лабораторию, работал днями и ночами. Дома у меня был маленький ребенок, жена, и я метался как заяц, стараясь все успеть. Доигрался. По медицине полагалось отдохнуть, но я не мог себе позволить: наука удалялась, мне надо было догонять ее. Каждый день. И я вечерами писал себе на бумажке все, что нужно сделать завтра, это я твердо знал. Только к утру оставался ни с чем, такие были провалы. Но у меня в кармане бумажка, и там буквально по минутам все дела расписаны…
И, конечно, я забыл стихи, которые читал раньше. Я до шестнадцати лет многое прочитал, а потом наука стала главной любовью.
Так я жил почти два года, потом память начала понемногу возвращаться. Мне почти всегда в жизни везло, выкручивался — оттого, что быстро бежал, вперед и вперед, и не оглядывался на ямы, из которых выкарабкивался. Не успевал ни подумать, ни испугаться. Память у меня раньше была исключительной, а когда вернулась, стала обычной – неплохой. Пробовал снова читать прозу, стихи… Но не особенно пытался, времени, как всегда, не было.
Но вот интересно, обнаружил, что не все забыл. Вспомнил стихи молодого Бродского. Я жил в Ленинграде, когда его судили. Сотрудники лаборатории, в которой я работал, бегали к дверям суда, болели за поэта. Их в зал не пускали. Я не ходил. Тогда я считал, что он, как все поэты, бездельник. Нужно наукой заниматься, вот стоящее дело!.. Но я сочувствовал ему, потому что с детства ненавидел советскую власть и коммунистов. Многое можно рассказать из послевоенного детства. О страхе, который нашу жизнь пропитывал. Я, ребенок, чувствовал кожей – страшно и холодно жить. Отца в 1949-ом выгнали с работы, он умер от инфаркта. Долгая история, не хочется возвращаться…
Так вот, я сочувствовал этому парню, поэту без руля и без ветрил, Иосифу, и читал его ранние стихи. Но на суд пройти не пытался, заранее знал, не пустят. И что его осудят. Смотреть на это не хотел. А ребята, с которыми работал, надеялись, они многого не знали, из того, что я знал с младенческих лет.
Возвращаюсь к тому времени, когда начал вспоминать. Почти все стихи забылись, а одно стихотворение Бродского вспомнил – сам, не искал, не читал.
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»

Звук пробился сквозь годы и потерянную память.
И что я потом ни читал у Бродского, мне не нравилось так. Трагедия его жизни, мне кажется, в том, что, уехав, он получил поддержку одному своему началу, которое в нем дремало, когда он был молодым. Рассужденчество его, даже вполне умное, привело к гибели поэта. Сначала усталость в голосе, потом равнодушие… Только мое мнение, непросвещенного человека, надеюсь, понимаете. Но мнение твердое, спорить ни с кем не буду. Иосиф погиб на чужбине. Потом, я долго не мог понять, как человек, написавший «ни страны ни погоста», мог умереть в другом месте. Наивно, конечно, но я всегда старался, чтобы не было стыдно перед своими героями. Быть не хуже их! Оказалось безумно сложно, потому что в искусстве обычно разворачивается лучшее, что есть в нас. Мы не всегда дотягиваем до того уровня, трудно за это осуждать. Но понять я не мог!.. Честно говоря, и сейчас не могу. Пасую перед своим Костей Зайцевым, хотя почти моя жизнь. Но это «почти» отделяет меня от написанного прочной стеной. Необходимая защита… чтобы не резать себе вены, как он, и жить дальше.

……………..

………………………..
Он только раз глянул на сидящую среди всех за столом — -«её?» Бумагу, гуашь, масло и несколько кистей ему приготовили заранее. Он использовал одну кисть, гуашь смешивал с маслом. Весь процесс занял несколько минут, он не поднял больше головы, взглянуть на натуру. Отложил кисть, повозил пальцами по бумаге и говорит — «Кажется, получилось… Двадцать пять рублей». Взял деньги, и исчез, оставив лист с рисунком на столе. Через некоторое время гуашь начала высыхать. Масло, естественно, при этом вспучивалось, пошло большими пузырями. Треск и шуршание, будто стая тараканов орудовала на столе. Лист дергался, его корежило как живое существо от боли…
Хозяйка в ужасе бросилась к телефону, просить помощи у знакомого художника. Тот успокоил ее, — «обычное дело, у Зверя всегда так, потом устаканится».
Портрет удался, кроме лихости в нем было отдаленное сходство. Ну, а линии и пятна у него всегда были прекрасны.
Большинство его «мордашек» банально, но абстрактные листы, натюрморты есть отличные, а среди беглых зарисовок попадаются шедевры.

…………………
Фрагмент.

………….
Листок размером с открытку.

……………..
Понравилась вспышка.

…………………………
В следующий раз было бы интересно начать эволюцию человека с кошки.

Простая идея повести, условно — «ЧЧ» — пока человеку интересно с самим собой он жив.
…………………..
Кстати, о «профессионализьме» — недавно смотрел, женщина клипмейкер для звезд: «если б я выбирала, что мне нравится, я бы… (не помню, что, но нежелательное для ней, тыщ уж точно куда меньше…) Вот от таких неизмеримо поднялся уровень среднего — до белизны ослепляющей, подобия таланта, а их плодики (вспоминаю профессора-гинеколога, прославился тем, что из жизни плода выделил начальную стадию — «плодика»… Премию получил!) — их плодики (мышки белые стерильные) выглядят куда более эффектно и красивенько, чем серые мыши талантов.

Просматривая черновики встречаешь порой некую массу, в которой не оформлены лица, персонажи, отдельные голоса. Такая магма, из которой со временем может (только — может) что-то определиться. Иногда я записывал, а во что вылилось, с трудом узнаю. Вот одна из последних сценок в «Карлике», Зайцев возвращается после гибели Давида, разговор с Гришей вроде бы…
……
Мир становится НЕ МОИМ. Он и был не моим, но понятным — приемлемым, нетерпимым – разным, но понятным. Человек убил двоих и мента искалечил. 12 лет. Поджег халупу. Для чего? Ты зажрался! А другие что? На других надежды нет. Едем в Афган, сражаться с американами… Нет, я не согласен. Хотя с антиглобалистами пошел бы. Сопротивляться идиотам надо, согласен. Весь мир переделают – стерильным, набитым радужными дебилами. Они наступают, но не пройдут. Мы на пути. Кто мы? Не знаю, но таких немало осталось.
Остановить движение. Уничтожить жратву одних, голод других. Разбить империи, смешать нации и религии… Бомбу нужно, иначе не получится.
Нужно начать. С чем схватиться хочешь…
Неразумно… — он ухмылялся, но я видел, одобряет.
Разум начинается с чувства. Мое чувство – тошнит от мира. Неужели только на такое способен человек?
……………………….

/////////////////

…………………………………………….
Главные герои — двери, диван и расписная плевательница в углу.
А если серьезно — всегда был доволен выставками — походил там до открытия, посидел в тишине, посмотрел… В чужом да большом помещении. Это важно.

…………………
В ЖЖ есть два минимум способа замаскировать сказанное — стереть, самый банальный, и заговорить-заслонить чем-то все равно чем — второй. Но лучше всего найти что-нибудь не слишком плохое, и спокойно досыпать до утра…

//////////////
До исхудания. Года два тому. По случаю далеких гостей. Пришлось и приодеться. Слава богу, не очень умный вид. Надо было сказать поумней себя, но не получилось. Что главное для творческого человека? Вот вопросик… Я думаю (и сделал лицо мыслителя) … самое главное — надоесть самому себе, дойти до консистенции высохшего сморщенного лимона. ((Люблю фрукты, пережившие свой расцвет, они приобретают вид испещренный морщинами, таинственный и глубокомысленный, например, лимоны… но важно не заплесневеть, пока не высох окончательно))
Зачем надоесть себе? Чтобы не страшно было умереть. И даже спокойно чтобы. Глубокомысленней хотите? — исчерпаться, и таким образом потерять смысл существования. Красиво за спиной?! Что с того, если — там не будет моего активного присутствия, со-переживания, со-участия. Исчерпанный уже мертв, остается зарегистрировать факт: цель достигнута, и атеист спокойно умирает, не ожидая заоблачных встреч и запоздалых сожалений.

………….
Красный у меня разнообразней все-таки… А в остальном все хорошо, и продолжим.