Месяц: Сентябрь 2005

ПРОБА


////////
Кто-то съел все мои кукисы… 🙁
Наконец, соединился с ЖЖ…
Другой комп, все другое.
……………………….
Дочь нашей соседки, Аня, учится в седьмом классе. К ним в школу приходили психологи, тестировали детей, кто на что способен, и какой профессией им лучше овладеть. Анечке сказали, что она легко находит контакт с людьми, и назвали ряд профессий, которые ей подходят. Она вернулась радостная, мне, говорит, нравится общаться с людьми, так оно и выходит, я пригодная. Хочу быть лингвистиком. У нас все контактные хотят быть лингвистиками.
Я подумал, наверное, это те, кто будет заниматься лингвистикой, и удивился, кому нужна в наше время лингвистика… Стал расспрашивать. Оказывается, лингвистиками называются те, кто ездит, ходит по людям, спрашивает, что они хотят купить и предлагают им свой товар.
Вот оно что… В наше время этих людей не было, а в других местах они по другому называются. А у нас теперь такая вот лингвистика.

Андрей Комов

Андрей Комов написал серьезный интересный текст:
http://www.litera.ru/slova/kolonka/komov_markovich2.html
Рекомендую прочитать, и совсем не потому, что в нем упоминается моя небольшая повесть 🙂
http://www.periscope.ru/sledf.htm
Андрей взял куда шире и глубже.

ФРАГМЕНТИКИ

Роман написан 10 лет тому назад, в сети давно, на бумаге не напечатан.
Извините, читать лучше «снизу», кусочки идут ПОЧТИ подряд.

20

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

21

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

18

Вечером у Аркадия на кухне уютно и тепло. Старик раздобыл курицу, расчленил ее как самый педантичный убийца, чуть обжарил на сковородке и теперь тушит в большом чану с ведром картошки.
— Три этажа прошел, а науку не встретил, — жалуется Марк.
— Знаю, — отвечает Аркадий, — но вы не спешите. Наука как бы религия, а Институт ее церковь: головой в небе, фундаментом в землю врыт.
— Наука не религия, — обижается юноша, — в ней нет бессмысленной веры.
— Шучу, шучу, — смеется Аркадий, — у нас не вера, а уверенность, то есть, не слепое чувство, а возникшее под давлением фактов убеждение, что познанию нет предела. Вот, к примеру, выйди на улицу, кругом небоскребы, так и прут из земли — сила! И почему, скажите, рядом с последним не будет выстроен еще, кто может помешать? Нет основания сомневаться.
— А вдруг обрыв? — для собственного спокойствия спрашивает Марк, не верящий в обрыв.
— Ну-у, вы слишком уж буквально восприняли. Не может быть никаких обрывов, наука духовный город, а царству разума нет предела… Неделя нам обеспечена. За вами хлеб и деликатесы. Неплохо бы кусочек колбаски, маслица…
— Зачем нам масло, лучше маргарин, растительный продукт.
— И то верно, — соглашается физик с химиком, — мне масло вредно — сосуды, а у вас идеальное сгорание, зачем подливать в такой костер.
Следы курицы окончательно исчезли в общей массе. Картошка?.. Аркадий ткнул огромной двузубой вилкой — готова. Сели есть.

19

День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет…», раскрыл на случайном месте и погрузился. Чем она привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

17

Фаина тяжелым танкером вплыла в магазин. Она приходила позже многих, перед самым закрытием — уверена в себе, не мешалась с толпой. Знакомая продавщица Маша и рада бы навстречу, да слишком крупна птица, эта прямиком к директорше. Вот они, одного роста, властные, мощные, доверительно касаясь друг друга животами, в один момент выяснили, что сегодня, что завтра — в принципе, не трогая цен и килограммов. И сумка Фаины поплыла вниз, в подвалы, за ящики и жестяные сундуки, в полутьму, где сдержанный говор при накале страстей. Она же, выше неприличной суеты, стоит, глядя поверх барьеров, отгораживающих пустые полки, поверх стоящих и молчаливо ждущих, уже думает о другом: о новом приборе, о Штейне — в последнее время невнимателен к ней, о Гарике — все трудней скрывать его наклонности… С годами она прочно укоренилась в жизни, сначала очерствела, потом покрылась толстой корой, стала могучим деревом, и эту свою укорененность в житейской и научной почве ценила. Но сегодняшний эпизод ее испугал, дело пахло, как выражался старый чекист, керосином. Хорошо, что прервала инцидент. Но мальчик этот? приятный, кстати, мальчик, откуда он? Надо узнать…
— Фаина Геракловна, с вас… — и названа была сумма. Даже не заглянув в сумку, Фаина знала — превышает стоимость содержания. Это знание придало ей еще большую уверенность в себе.
— Спасибо, дорогая… — она пропела в ответ, жеманно и суховато, сохраняя дистанцию, сравните — магазинная крыса, пусть директор, и она — доктор и прочее. И вышла, легко неся сумку на локте.
Гарика дома не было, да и зачем он ей, уж давно в предутренних мечтах к ней являлся мужчина солидный, весомый, горячий в меру, со знанием ее наклонностей… Гарик давно на раскладушке, бессильный, нищий как был. Фаина ненавидела нищету, брезгливость смешивалась со страхом. Она сняла платье с крупными оранжевыми цветами, разделась перед зеркалом. Хоть кто-нибудь увидел бы… И не потратив сил, кинулась на кровать.

16

Аркадий вышел на балкон. Радостная весть освежила его и пробудила силу сопротивления — «пусть я старая кляча, но не сдамся». Он любил свой балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время. А балкон — это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями, ягодами, грибами…
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху, ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну возможность за другой, шаг за шагом…
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве — полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови, сплетая и расплетая узловатые пальцы… в голове проносились цифры и схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая слюна, как у художника, берущего цвет… Конечно, в нем происходили и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь, если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом, ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для решения — и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась: источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или путями логики, а догадаться, вот именно — догадаться он должен был, а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь — вывезут, найдется еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался перебором возможностей, отвергая одну за другой… ему не хватало то ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега… или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках, раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется — еще раз не получилось, не пришло!

15

На лестничной площадке, возле урны, переполненной окурками, Марк тоже встретился с прошлым — наткнулся на стенд с фотографиями давно минувших лет. Какие лица, совсем другие лица! Герои войны, они смотрят, изо всех сил выпучив глаза, в надежде разглядеть будущее за черной дырочкой. Они сидят на память, нет возникшей позже ласковости взгляда, легкости в позе. Эти фото обращают нас в другое время, да, Марк?
Снега не было до января, пронизывающий ветер выплескивает ледяную воду из луж, и ты, маленький, серьезный, в тяжелых галошах шагаешь в школу. Помнишь тот воздух — чуть разреженней этого, легче, острей, с примесью кислого дыма — топили торфяными брикетами, тяжелую коричневую золу выгребали ведрами. У рынка пьяные инвалиды, лавровые листики в чемоданах, разноцветные заклепки, куски желтого жмыха, старые офицерские планшеты… толчея у входа в класс — вечно что-то покупали и меняли, кто жаждал хлеба с маслом, кто завоевывал авторитет… А эти дворики, ярко-зеленая от холода и сырости трава… молочный заводик — течет, пенится белесоватая жидкость, клубится сиреневый пар… Двор, его звали Борькин, по имени маленького хулигана с надвинутой на брови отцовской фуражкой… Брат — пухлый крепыш с бронзовыми волосами, с желтым от веснушек лицом… Ни радости, ни сожаления, одно тупое удивление — куда все делось?..
И только теперь он глянул на часы, да что часы — за окнами темнеет! Пропал день. Он вспомнил, как во время обеда Аркадий в своей насмешливой манере рассказал о погибших на днях любовниках. Спрятавшись от сторожей, они остались на ночь, дело обычное, но по каким-то своим причинам, то ли поругались, то ли не получилось у них, решили вернуться в темноте. Их тела нашли в кратере на следующее утро. Аркадий скорей всего сочинил эту историю, с него станется, но не стоит рисковать, да и на сегодня хватит. Он побежал к провалу, перебрался на ту сторону, и вышел на волю.
Воздух его поразил, и вечерний свет, и тишина. Голоса удалялись, прятались, спокойствие наплывало волнами со всех сторон, и он, в центре циклона, сам постепенно успокаивался, уравновешивался, распространял уже свои волны спокойствия на темнеющие деревья. травы, землю… Это медленное ненавязчивое влияние, дружеская связь со всем, что окружало его, сразу поставили все на свои места, помогли почувствовать, что все в сущности хорошо, и никакая дурная случайность не собьет его с пути.
Спроси его, что произошло, почему вдруг стало хорошо и спокойно жить, пропал страх и настороженность перед постоянно маячившим призраком случая… он бы не ответил, скорей всего, отмахнулся бы — настроение… «Стоит умереть, как все кругом станет иным…» — он вдруг подумал без всякой логики, и связи с другими мыслями, тоже не очень свежими. В сущности мы ничего нового придумать не можем… кроме соображений, как что устроено.

14

Аркадий тем временем дремал, привалясь к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»
— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.
— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

ФРАГМЕНТЫ романа «Vis vitalis»

10

Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.

11

— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенек — все едино, ты выбыл из крупной игры…
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…» Глеб и сам бы рад сплавить подальше живое напоминание, но боялся ярости того, кому нечего терять. «Ходи, — говорит, — читай, смотри, слушай, место дам… временное…» Пусть крутится рядом Аркашка, будет на виду.
Когда он снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
Теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.

СКОРАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОМОЩЬ


………………………………..
Во времена конкурса «Афоня»
http://www.periscope.ru/afo.htm
такую помощь оказывал Зиновий Борисович Бернштейн. Потом он сгинул в смоленских болотах… ;-((

ПОСМЕРТНАЯ МАСКА


……………………..
Хоронить так хоронить 🙂
Посмертная маска художника-примитивиста Афанасия Борсукова.

КОРОЛЬ ЛИР


………………………
Жировой карандаш, заливка, впрочем, неважно как…
Справа Лир, слева, возможно, одна из дочерей.

КНИГА — ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ!..


………………………..
Или — «свет мой, зеркальце, скажи…»
В журнале «Иероглиф», куда я подвешиваю свои репродукции
http://hiero.ru/Markovich
мне часто делают замечания типа — «это ваше «солнечное утро» похоже на «унылый вечер»…
Я тут же соглашаюсь — «да, да, пусть называется «унылый вечер!»
Странно, я соглашаюсь, но это почему-то раздражает…

СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ


……………………..
Тогда я понял — мышкой рисовать интересно. Настолько же, насколько интересны другие ограничения технических возможностей, например, ограниченное кол-во пигментов на палитре, или черно-белая фотография…

ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО??? (старенькое-престаренькое)


………………….
Пропади она пропадом, пропади!..
Каждый вечер на земле столько людей проклинают жизнь, что движение ее тормозится. И только когда угомонятся все, улягутся и заснут, стрелки часов снова набирают ход, до следующего вечера. Но в глубинах машины времени остаются песчинки сомнения, крупицы горечи, сознание ненужности подтачивает вечный механизм…
Пропади она пропадом! И так каждый вечер.
И она пропадом пропала. Ночь прошла, а утро не настало, солнце сгорело за одну ночь. На сумрачном небе тлеет забытой головешкой. Поднялся ветер, несет сухие листья… а света нет… Холодеет понемногу, посыпал снег, день не настанет больше. Птицы мечутся, звери бегут в леса. Люди проснулись, завтракать сели, на работу собираются.
— Ого, морозец ударил. Где мое пальто с воротником?..