День: 10.03.2005

………

Подруга позвонила поздно вечером.
— Ты завтра на работе?
— Да, с утра.
— Аня, мне нужно встретиться…
Анна жила одна, и подруга иногда пользовалась ее квартирой. В те дни к вечеру дома было уже пусто и тихо, и даже чище обычного. Кровать тщательно застлана. Но коврик перед ней чуть сдвинут… и везде едва уловимо не так, как было.
«Простыни с собой приносит, рюмки трогали… а бутылку, пустую — унесли?.. Подушка лежала не так…»
Все это было неприятно. Хотя что, собственно, произошло? И куда им идти? В гостиницу не пустят — проверяют печати в паспорте. А домой боится приводить. Анна никогда не видела мужа подруги, он был постоянно в разъездах, мифическая личность… а может и нет его вовсе?..
К вечеру этого дня в квартире все было на своих местах — и все чуть-чуть сдвинуто… Занавеска колыхалась — форточку приоткрыли… Не буду больше пускать — неприятно… Пусть ищет другое место. Брось, что тут особенного… Миллионы живут, как умеют. И все-таки не пущу…
Она рассеянно готовила ужин. Чашки отмыты от чайного налета… небось, солью мыла… или содой?.. Да, содой, пакетик переставлен… Значит, они и чай пьют… Сначала или потом?
Она одернула себя — какое тебе дело…
Раздался короткий звонок. Анна открыла — в дверях стоял немолодой человек в синей спецовке, видно, что сразу с работы.
— Здесь живет?.. — он назвал ее.
— Да, это я.
Лицо его исказилось, он грубо оттолкнул ее и вошел, захлопнув дверь ударом каблука.
— Значит, к тебе она ходит… с этим… — он задыхался, ловил воздух синими губами. — Ах ты, тварь!
Он коротко и сильно ударил Анну по лицу грубой ладонью, так, что она отшатнулась и ударилась затылком об стену. Она ничего не могла сказать, и с ужасом смотрела в лицо, которое медленно приближалось к ней. Воспаленные веки, багровые прожилки на желтоватых склерах глаз, темно-красные мясистые уши… Короткими сильными пальцами он схватил ее за плечо — «ах ты, сука!» — и ударил по щеке тыльной стороной кисти, не так сильно, как в первый раз, но гораздо обидней — с презрением.
— Узнаю еще — убью… — и вышел, тяжело хлопнув дверью.
Она долго стояла в передней, потом вошла в ванную и стала мыть лицо холодной водой. Тяжело билось сердце, болью отдавало в плечо, но плакать она не могла. Какая дикая история — мелькнуло у нее в голове… Она долго сидела на кухне, не хотела, боялась войти в комнату — увидеть эти аккуратно положенные подушки.
Мерзость. И дикость… Неизвестно, что лучше…
Постепенно ей становилось легче. Надо забыть, и жить дальше, но она чувствовала, что никогда не забудет.

Раньше в квартире на первом этаже жил дворник, потом поселилась старая женщина, она приехала из деревни и стала работать уборщицей на лестницах, а через месяц привезла сына. Я возвращался с работы, и в первый раз увидел его — стоит перед домом на лужайке коренастый мужик, толстоватый уже, с большой головой, коротенькие ручки расставил и внимательно смотрит в небо. Он стоял спиной ко мне и больше я ничего не видел. Вдруг он поднял руку и стал ловить облако, которое проплывало над нами. Ему никак не удавалось схватить облако, и он раздраженно гудел, без слов…
Тут он услышал мои шаги — и обернулся. Сначала я ничего не понял. Что-то странное происходило на этом большом мясистом лице… Я почувствовал, что больше смотреть не надо — отвел глаза. Он заложил руки за спину, подбородок опустил на грудь и так стоял. Я не видел, смотрит ли он на меня, поспешил уйти. Потом понемногу стал выяснять, что с его лицом — пройду мимо и скользну взглядом. Очень трудно было понять. Нам редко приходит в голову мысль о потрясающей точности природы. Красоты, богатства — да, это мы легче замечаем, но, привыкнув к ее безошибочному глазу, о точности не вспоминаем даже… Я скользил взглядом по его лбу вниз и ожидал увидеть глаза, как это обычно бывает, но на месте глаз видел красноватые впадины… а глаза были ниже, может, на сантиметр всего, но это ошеломляло. Нос в середине приплюснут, — исчезал, потом возникал снова, как ни в чем не бывало, и кончался розовой детской пуговкой… А ниже носа все обычное — рот немолодого человека, тяжелый жирный подбородок… ничто уже не удивляло…
Он смотрел на меня, наклонив голову, заложив руки за спину, как бывает, люди смотрят поверх очков, опущенных на нос. Он смотрел доброжелательно и что-то похрюкивал. Теперь он каждый день прогуливался у дома, ловил облака коротенькими пальцами, следил за играющими детьми. Если дети шалили или дрались, он возбуждался, переминался на коротких толстых ногах и кричал высоким бабьим голосом: «Нез-зя-я… мамка заруга-а-ит…» — но не подходил. Мать он боялся и слушался ее. В магазин они ходили вместе, она в черном платке, с палкой — впереди, а он семенил за ней. У магазина он ждал ее, она выходила, он взваливал сумку на плечо, и они шли домой. Иногда он отставал, заглядывался на людей, а как-то раз, я видел, пошел не туда и оказался на другой стороне улицы. Он испугался и панически закричал: «Бой-у-у-сь… машины…»
— Ну, иди, иди сюда…
Он долго колебался, наконец, мелкими шажками перебежал дорогу и снова они шли вместе…
Утром идешь на работу — он стоит на пригорке, голову опустил на грудь и рассматривает прохожих. «Что, Саша, гуляешь?..» — спрашивает соседка. «И-ий, гуляй-у-у…» -отвечает он, переминается с ноги на ногу. Из магазина идут рабочие, несут в руках и карманах бутылки. «Саша, выпьем с нами, а?» — и смеются. Он пугается — «не-зя-я, мамка заругаи-ит…» Дети дразнят его — он смешно размахивает руками, кричит — «у-у-у, нез-з-зя-я…»
Трава пожелтела, оголились деревья, небо стало осенним. Приехала сестра матери и увезла Сашу обратно в деревню. Без него, говорит, картошку не собрать, урожай в этом году обильный. Погулял, поглазел — и хватит, пора за дело приниматься. Действительно, что ему здесь делать, а там он — полезный человек, какой никакой, мужик в доме.
Теперь прохожу мимо — знакомой коренастой фигуры нет, и даже скучно как-то без него. А через год и мать вернулась в деревню, и в этой квартире живет семья, муж работает дворником.

…………………………………
Знаю, знаю, опоздал. Но вечно сомневаюсь. Мне одна женщина, очень умная и понимающая живопись, сказала как-то давно : «у вас не цветы, а бомбы!»
С годами я существенно смягчился.
Но все равно, букеты не люблю, их компании, тусовки и сообщества, их болтовню…
2-3 цветка, каждый сам по себе…

………
Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе, на поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…
– Опять не понял… – старик на кровати начал терять терпение. – Какой Остров?.. То, что я там был… история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель… Не в этом дело!
Тогда я думал, он бредит… а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь. Всю жизнь стыдился, как порока… а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало… не исправить, не верю в возможность, нет, – только заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, глубже… – вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска… И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.
Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живое существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст… Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдая, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась… короткий хрипящий… сломанная ветка, нож… будто я знал всегда…
……………………..

От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха.
И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо… Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… необитаемом… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать… При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы… Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать свое знание и влечение мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…
Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай… Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня и причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание… Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно! Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…
Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте…

……………………………………
Дед Борсук говорил — «тот, кому надо, вход всегда найдет, а вот выход…»

Разговоры «новых» литераторов о Достоевском напоминают разговоры слуг о своем хозяине, есть 2-3 места у Бунина, например 🙂 Не миновало это и других крупных русских писателей, включая Пушкина. Хамская фамильярность вперемешку с подобострастием. Теперь, правда, образования побольше, а интонации мало изменились.

О чем в сущности речь, в живописи, в прозе, как я их понимаю.
Это СОСТОЯНИЯ. Не «импресс», не «экспресс»
а что-то более глубокое, внутреннее — и вязкое, затяжное, труднопроходящее.
Если ТЫ, то самый странный ты, самый тяжелый и противоречивый, ядро, «белый карлик». Весь в отпоре и отказе от чужеродного, но принимающий прямо к сердцу близкое-свое.
Если МИР, то мир, который видится через бойницы собственных глаз.
А жанр=реальность, это «эскимо-морожено» :-))

81. Вечер, февральский ветер, минус девять…

И дует в лицо! Пришли все, кроме Макса. Я опоздал, он это не терпит, нервишки слабы — тут же трусит в девятый подвал, чтобы тамошние кошки утешили его. И очень зря исчез, у меня с собой была жареная печенка и каждому перепало. Костик дважды отнял у Люськи, при этом жутко рычал, мерзавец. Хотел отнять у Алисы, она всегда уступает, щуря подслеповатые глазки. Пришлось вмешаться, и ей, благодаря моим стараниям, достался-таки последний кусок. Костик цапнул меня за палец, сгоряча, конечно, а я ответил пустым пакетом по морде. А огромный дурень Макс шляется по снегам.
Шел обратно позже обычного, темень, ветер завывает с новой силой, очнулся после дневного света. Шел и шатался, засыпая каждые десять шагов. Писать картины легко, когда они пишутся. Но как найти щель в бесконечном заборе, за которым правильное скучно, грубое и грязное может стать сильным и трогающим, ежедневное мелко и далеко, а редкое, наоборот, рядом, и возможно?.. Когда вламываешься, уже измочален донельзя!
Еще февраль впереди, пока все живы. Нужно собирать их каждый день, разговаривать… чтобы они видели свет в окне, грелись и спокойно уходили, оставляя за спиной тепло. Сохранение жизни — кропотливое ежедневное дело с запахом протухшей еды и говна. Живопись тоже сохранение жизни — особым путем, вот и все.
Я шел и смотрел — на небо, на ветки, сумасшедшие от ветра, на снежную пыль, носящуюся между небом и землей — с той особой нечувствительностью лица, когда оно, как стена, разбивающая ветер, а глаза — две прорези, дыры, щели, бойницы, раны, сосредоточившие всю чувствительность…

82. Минус пятнадцать, природа бездумна…

Тридцатое января, ветер в морду и левый глаз, ломит лоб, съеживает кожу. Пока пройдешь эти восемьсот… Зато светло и ясно, небо сверкает, как саврасовский март, от этого сверкания боль в глазах… На кухне опять Сергей, он спокоен, покорен, сдается на милость победителя. Я вижу по мискам, сколько он съел, ужасаюсь, беру его подмышки, сажаю на форточку и толкаю под зад. Он скатывается на балкон и долго стоит там, задрав голову, в глазах недоумение. Через пять минут вторгается снова, я кричу на него… и так много раз. Мне становится неудобно перед ним, стыдно, сколько можно унижать сильного в угоду слабым!.. Я выхожу на балкон и даю ему кусок печенки, он понимает это как сигнал к возвращению…. И там мы мучаем друг друга. Но стоит его оставить в доме, через минуту чей-нибудь истошный вопль, так он понимает справедливость.
По утрам воробьи уговаривают нас поверить в конец зимы. Я бросаю им крошки, но не верю, так просто нас не обманешь. Скрипя ржавыми баками подъезжает мусорка, сигнал уходить Клаусу, самому крупному специалисту по мусору. Костик, поднявши хвост, обхаживает Макса, а Макс, поджав хвост, изучает Алису… За это и бьет тебя Серый?.. На желтоватом снегу овраг, заживающая на коже рана, перечеркнутая линиями швов-стволов, живыми и неуклюжими. Искренность и выразительность неуклюжи и наивны.

83. Суббота, минус шесть…

Первое февраля. Слабый ветер в лицо, никто меня не встречает, дома верная Люська, она хочет стать домашней. На лестнице лает черный щенок с белыми пятнами, тут же увязался за мной, влез к нам на кухню и просит есть. Люська удивлена, но не испугана. Он хочет поиграть с ней, она бы не прочь, но у них разные языки, оба расстроены и встревожены. Нет, не могу тебя взять!.. Он охотно убегает, не понимая, что его ждет. Делаю вид, что его и не было, чтобы не зацепил меня, не закрючил, не одолел. Я и так весь в долгах, ищу временного равновесия… Оно редко случается; иногда застает меня в зарослях шиповника, здесь растворенная в теплом воздухе тишина, через трещины в старом асфальте проросла трава… Оно встречается со мной в подвалах, с запахами запустения и гнили, со слабыми проблесками света, при которых вещи крупны, значительны, цвета мало, но он сильно звучит и много значит, а жизнь нереальна и до жути узнаваема, как сон или подземная вода.
По снегу, запаху, движению деревьев чувствую, конец недалеко. Появился свет, теперь бы добраться до тепла… Кругом промерзшее говно — бесцветные поля, дома… Правы дети, ветер от движения веток, это глаз и логика художника. Также верно, что холод не отсутствие тепла, а враждебная ему субстанция. И существует тьма, а не просто мало света, об этом знают ночи и картины.

84. Понедельник, минус восемнадцать…

Ветер съежился, слуга двух господ — холода и тепла. Иду, дыша в воротник — февральская реставрация. Около девятого черно-белый щенок с пьянчужкой, они гуляют. Пьяницы самые живые люди, если не считать сумасшедших… Щенку, видите ли, мешает поводок, он еще не понял главного — живой!.. Костик с кошками греются в одной куче на кровати, которая принадлежит им, а я только место занимаю. Сегодня каша с тыквой и растительным маслом для вегетарьянских котов. Появился Хрюша, хмурый, заспанный, разочарованный в жизни, не успев очароваться ею… В подвале пахнет землей и котовской мочой, разгуливает Серый-Сергей, просится наверх, помня про печень и забыв предшествующие разногласия. Но я не могу обещать, не изучив сегодняшнего котовского расклада, кто, где и прочее. Мимо подъезда деловито топает толстый кот с обломанным белым усом. Зову его, он неохотно сворачивает ко мне, вегетарьянство не признал, и уходит. Дятел, праздничная птица, стучит и стучит…

85. Пятое февраля, минус восемь, рыба сайка…

Она размером с салаку, но гораздо жирней, от нее понос во всех углах. Но я обдаю ее кипятком, это помогает. Пришли все, кроме Люськи. Алиса, как всегда, аккуратная, спокойная… Хрюша неразговорчив, так и не выспался. С каждым днем больше света, а холод на свету выдыхается. Сегодня большие изменения в подвале. Южную дверь заколотили, а северная открыта настежь, и в подвальной темноте бегает понурая собачонка с поджатым хвостом. Где могучее племя рыцарских собак, которые пугали нас в январе? Рассеялись, не имея общей цели?..
К кошкам и Костику подходит Клаус, садится, отвернулся, с рассеянным видом моется, будто случайно оказался рядом, шел себе шел, и захотелось отдохнуть… Ни за что не покажет, что хочет пообщаться! Костик простая душа, снует между всеми, задравши хвост, он не может понять, отчего бы не сбиться в одну кучу — теплей и веселей… Я рад, когда они вместе, разговариваю с ними, стараюсь, чтобы не забыли имена. У них нет веры в человека, только настороженность и страх, так пусть останется надежда на самого сильного кота.

86. Шестое, минус три…

Стынет левая щека, значит, дует с юга. Зима шагает по ступеням времени, то назад на ступеньку, то вперед через одну перепрыгнет… Было немного молока, разбавили водой, чтобы всем досталось. Мы сидим в окружении картин, на них тоже коты, деревья, кусты, дорога — ведет в никуда… дома — в них никто не живет или такие, как мы… Что же хотел нам сказать художник?.. Идите вы… Ничего не хотел. Может, передать дух котовской жизни через ощущение воздуха, света, тепла?.. Все, что внесли всей компанией в холод и тьму зимы — тепло нашего подвального мира… И каждый добавил кусочек странности, без нее изображение реально, то есть, мертво.
Меня покинули все, даже верная Люська ловит носом струю из форточки.

87. Минус десять, взгляды…

Звери не спеша вылезают навстречу, значит спали спокойно. Костик увязался за Люськой — быть игре, полетят на пол картины и книги… У нас вермишель, полная кастрюля! Серые накинулись на миски, черные еще спят или странствуют. Люська стала домашней кошкой, очень старательно моется! Алиса не домашняя, зато суперкласс. Я бросаю короткие взгляды на кошек, котов, и картины. Как смотрит Клаус… метнет глаз, и все ясно! Здесь нужно светлей пятно, а здесь темное слишком велико… Художник — уравнитель пятен, это работа, интерес, игра. Язык живописи — перекличка пятен, самый немой разговор. Поэзия — полет звуков, немой, как мычание, остальное — рифмованные мысли, афоризмы житейской мудрости.
У девятого носится черно-белый щенок, седой алкаш в валенках зовет своего домой, его подруга-алкоголичка тискает пса и целует в нос. Надолго ли повезло?.. Я, к счастью, избежал того взгляда, глаза в глаза, после которого разрастается притяжение — прорастание… Вчера у подъезда три похожие на волков собаки сидели плотно прижавшись друг к другу решетками ребер. Эльза, бездомная овчарка и двое ее щенков, из четырех, которых я видел осенью. Двое еще живы. Глядя на них, чувствую холод изнутри. Я уйду в тепло, коты на трубы, а куда они?.. Мне говорят — люби людей… Мне говорят — есть хорошие, добрые, их много… Что же вы жизнь не защитите? Идите вы… Как еще далеко до весны…

88. Восьмое, все о пятнах…

Колкий снег в левую щеку, вихрики, оголяющие мертвую траву, она пунктиром и точками на белом и сером… Из подвала выкарабкивается Хрюша, пожевал кашу и на боковую, у батареи, на диванной большой подушке. Он тут же засыпает, тогда его можно трогать, он теплый, не двигается, только вздыхает во сне. Над ним, на батарее, верхом на теплом железе Люська, на кровати дремлют Костик и Алиса. У нас все тихо. А я, проходя мимо одной из картин, заметил, что помогать нужно дальним пятнам — чем они дальше друг от друга, тем напряженней их взаимное внимание, и притяжение, они как тайные любовники в большой компании…
В кухне толпа, позади всех дорогой гость Стив, не мешается с коренным населением. Щупаю его спину, позвоночник только-только прорезается, будем кормиться на общих основаниях. Впереди Костик, серый плут. Вчера играл с Люськой и вдруг хвать ее за гривку — и замер, сам удивился. Она от изумления присела… Голубой Костик выходит на правильный путь?.. Что за черт возьми! Оставленная с вечера кастрюля открыта, опрокинута, остатки вермишели едва покрывают дно… Опять Серый, ненасытное брюхо?.. Стив возмутился обманом — «Обещал вермишель? — обещал!» — и бросился вниз с балкона, по сугробам пошел к девятому — головастый, мохнатый, с широкой прогнутой спиной.
В расстройстве — не оправдал котовских ожиданий — проходя мимо, захватил глазом одну вещицу и уличил ее в смертном грехе — пятна кричат наперебой. Всего-то несколько — темных и светлых, но каждое обязано знать свое место в круге света!.. Наш глаз все тот же миллион лет — его настораживает граница тьмы и света, вход в пещеру и выход из нее… Цельность зрительного образа; выразительность на основе цельности; лаконичность, как условие выразительности — вот три кита, на них опираются все стили и эпохи. А на поверхности — кошечки, собачки, психологизьм, розовые страсти, «ах, Ватто!» , сватовство майора, «какие руки!..» тисканье упитанных бабенок, охота на крокодилов, печаль и слезки на глазах…

89. Девятое февраля, опять о пятнах..

Сегодня плюс один, снег уже не парит в воздухе, а тяжело опирается на землю, которой еще не видно. У котов сотни снегов — утренний и вечерний, обжигающий и приятно холодящий, пушистый и легкий, и, наоборот, мокрый и тяжелый… нет слов, собирающих и ограничивающих, есть тысячи ощущений… Объект зависти — воспринимающий мир кот.
Соседка выбросила селедочные головы, Стив дрогнул от запаха такой еды. Может, снова исчез богатенький спонсор?.. Макс насел на Костика, изображая страсть. Тот возражает — в миске суп, а как до него добраться, имея на спине такую тяжесть!.. Костик ворчит, рычит, ползет, и, наконец, макает морду в миску. Еще была корочка хлеба, поделенная на всех… Серый мирно разгуливал по кухне, никаких вызывающих движений и затей. Я сделал вид, что не заметил его, он понял, и тоже меня не замечает. Я все приглядываюсь к Алисе. С ее брюшком не все, как надо… Неужто снова?.. А Люська, Люська! И ты?!. Я не особо разбираюсь в этих делах, вот они и преподносят мне сюрпризы в виде котят…
После еды Хрюша торопится улизнуть, но сначала надо оставить след, напоминание, намек, загадку — вот был такой, какой-то странный, не совсем обычный… Романтик… «Не надо, Хрюша…» Но бесполезно уговаривать, есть котовский закон, а вставать и доказывать, что сила выше закона мне кажется несправедливым… и лень вставать. Стремление остаться понятно, но пагубно — как только становится сильней желания быть собой, сразу начинается угадывание. Зато у котов оно всегда естественно… От себя скажу вот что — если след хорош, то есть, пятна говорят между собой с напряжением и страстью, то творец выталкивается из творения со всей своей биографией; законченная вещь замкнута в себе и не нуждается больше в авторе. Согласитесь, жалкое зрелище — объясняющий картину художник… или кот, объясняющий свой след… Ну, уж нет, другой кот и так все поймет… Все должно получаться естественно и просто, не стоит стараться — быть понятным, хорошим, добрым, полезным, веселым или грустным, искать одобрения, принадлежать сообществу, клану, человеку или зверю, течению, школе… Не лучше ли выйти из ряда, раздвинуть кусты и рамки, убедиться, что ты зверь из зверей, под тобой земля, а не пол, рядом травы и деревья — живые, муравьи, коты и собаки пытаются с тобой объясниться… а гриб, что сбраживает сахар в банке на окне, смотрит на тебя, и выбросить его трудно, страшно… Художник — зверь с тонкой шкурой.

90. Кто-то в подвале, опять Серый, Хрюшина месть…

В пять я пошел к своим, минус двенадцать, ветер… И не поверил глазам — дым из трубы мчится на запад, прямо в наше окно! На холодной, белилами разбавленной зелени расползается серая вата с фиолетовыми блестками… Снег под ногой то хрустнет, то снова замрет, он оседает. В подвале страшно стало — кто-то отгородил себе часть, стучит молотком!.. Самые теплые места пропали для нас, котам туда хода нет… Явился Стив, им интересуется Люська, он для нее романтическая личность, недосягаемый аристократ… В кухне опять встречает Серый, свой среди своих. А в кастрюле с остатками вчерашнего обеда пусто! Блестит алюминий… В который раз?.. Взял Серого за крутые бока — ого! нет лучшего доказательства! — и в форточку. Он молча свалился вниз, и стоя на затоптанном снегу, среди окаменевших куч, смотрит на меня без злобы и упрека, укоризненно и печально… Артист! Я обернулся за поддержкой к нашим, они всегда с радостью принимали изгнание негодяя… и вижу напряжение и недоверие в глазах… Что-то, видите ли, не понравилось им. Хрюша, Клаус?.. Наконец, Макс, которому Серый прохода не дает? Сколько ты голодал, боясь приблизиться к дому?.. Сами же хотели!.. Ну, ясное дело — котовская солидарность… Значит, он вам свой, а я не свой?.. Так вот, знайте — этот засранец вам ничего не оставил, теперь защищайте его!
Наскреб со дна крохи, кинул в сердцах в миску и удалился, не вмешиваясь в свалку, не пытаясь, как обычно, устанавливать им справедливость, пусть живут как хотят! Через минуту визг, врывается Люська, за ней мчится Хрюша… загнал под кровать и жаждет разделаться, чтобы запомнила, кто настоящий мужик! Ну, как не вмешаться! — схватил паршивца за шиворот, вытащил, стыдил, уговаривал… а он ругал меня длинными смачными котовскими ругательствами, потом поднял хвост и обильно оросил мольберт.
И все покатилось по старому, только во мне появилась темная точка, и дальше все разрасталась. А в подвале обосновались прочно, укрепили южную дверь и врезали в нее глазок. Кто же поселился там?
Тут завопил Костя, Константин, ходит и песенки поет, ищет углы, а они все помечены храбрым Хрюшей. Похоже, Костик становится взрослым…

/////////////////////////////////
С полным правом приписать бы его Деду Борсуку, поскольку писано где-то в 1977-1978гг, и темперой, с которой начинал. Но странное дело — не вписывается. Не лучше, не хуже, но — ДРУГОЕ.
Я потом смотрел разных художников, их развитие. Интересно вот что: в самом начале, при, казалось бы, полном неумении, вдруг пробивается работка, которая как бы «предвидит», или предсказывает будущее направление=развитие. В ней проявляется отсутствующее умение! Но дело больше, чем в умении: она во многих своих чертах — неожиданно и непонятно — становится предтечей грядущих работ по настроению, ощущению, взгляду на вещи и мир. В ней есть черты того, что разовьется только через годы. Это похоже на теорию эпигенеза в биологии. Как будто внутри яйца уже сидит крошечный, но — точная копия! — зародыш будущего организма.

………………………………..
ЗНАКА НЕТ.

У моего приятеля с Богом сложные отношения.
-Как я могу поверить, если он мне знака не подает…
— Чуда хочешь?
— Нет, зачем… но хоть что-нибудь…
Время идет, а знака все нет и нет.
— Смотри, ветка качается, кивает за окном…
— Ветку бьет ветер, а он без Бога живет, ищет перепады давления.
— Вот рябина стоит вся багровая, мороз, ветер, а ягоды держатся…
— Это холод их прихватил, ничего особенного.
И вот чудес все нет, и просто особенных событий тоже нет, все объяснимо, естественным образом возникает и пропадает.
— Вот если б стол вдруг подскочил… или полетел… Или шапка с головы слетела…
Стол стоит как стоял, а шапка помедлила чуть-чуть — и слетела, покатилась. Он поймал ее — ветер это, говорит. Действительно, ветер, веселится на воле, выравнивает давление… и никакого знака нет. Жить спокойней, но что-то беспокоит:
— Вызвать бы его на серьезный разговор.
— Ветер, что ли?
— Ну, ветер… Бога. Буду ругать его на чем свет стоит, может ответит…
Ругал, ругал — и за дело, и просто так, от тоски, а в ответ ничего — ни звука, ни знака…
Нехотя зима ушла, весна тут же примчала, все как полагается, согласно расписанию, и никаких чудес. Явилось лето, дождливое, правда, хмурое, но именно оно, а не сразу осень. Листья-травы разрослись чудесно и глубоким зеленым цветом покрыли черноту земли. И опять осень, снова ветер, снова рябина, как всегда — снег…
— Хоть бы снега не стало…
И представьте — растаял, до января земля черна, желта — всюду мертвая трава, нет ей покоя.
— Бывает,- приятель не смущен — было уже и будет, просто циклон, а потом, предсказываю, снова снег, мороз и прочее.
И предсказанное им сбывается. Он и рад и не рад — зима восстанавливает силы, законы подтверждают свое постоянство, причины понятны, ответы найдены… а знака нет.
— Ну как я могу Ему поверить, хоть намекнул бы…
Так он мучает Бога много лет, требует знака и внимания, просит доказательств, верит, не верит, мучается сам — и умирает, опять же как все люди. И снова ничего особенного, ни знака тебе, ни намека — одна печаль.
Он лежит холодный, белый, на губах улыбка. Я наклоняюсь к нему:
— Ну, как? Что там? Будь другом, подай какой-нибудь знак, подай!
Нет, он молчит, тайну соблюдает.
А за окном осень, ветер, любимая его рябина — бьется в окно, машет багровыми гроздьями…

……………………………..
На этом остановимся. До завтра.

………………………………….
В самом деле — НИШТО: какой-то фрагмент какого-то эскиза. Из серии «ПОДВАЛОВ», это точно. Жизнь время от времени должна уходить в подвалы, это между прочим.
Крупней не удается! Мне бы хотелось, чтобы зритель вошел в картину, и где-то между глыбами пастели, мела и угольными пластами почувствовал свою незначительную величину.
Также как, значительно уменьшившись в размерах, мы бы по-другому поняли жизнь насекомых и трав.

………………………………
Голос должен «иметь опору».
Без этого вы любитель. В живописи такой опорой является «конструкция картины», она может быть любой, от наскальных рисунков до «черного квадрата», через всю историю искусств. Но она должна быть цельной, а цельность эта стоит на физиологии глаза…
Тьфу, надоело уже! Сам себе надоел. Пора возвращаться к Деду Борсуку.

…………………………………..

Наши реформаторы в литературе и в живописи искренностью не страдают, они страдают инерционностью мышления: уж если вертишься, так быстрей вертись. В литературе за своим зудом спустить в унитаз Достоевского и всю русскую традицию не замечают, как один за другим блекнут и отступают на десятый план их «культовые» фигуры. А в живописи? Давно уж пора им хвалить и восхваливать реализьм, (он их даже прокормить может), а авангард сбросить с «корабля современности». Если уж ты продажный, то продавайся эффективней и быстрей, ловчей крутись.
При этой всей вакханалии существует и продолжает в своем углу, в спокойной бедности работать серьезное искусство. Потому что не в течения все упирается, и не в «потребности общества», а в творческую личность, если непродажная, то разговоры о ценах просто смехотворны.