День: 27.02.2004

……………………………………………….
Я часто позволяю своим картинкам повисеть в чужом доме. На время. Никогда не предлагаю — если просят. Иногда мне их быстро отдают обратно, сами просили, но поняли — слишком груба ткань, изображение агрессивно для интерьера… Современные интерьеры… чтобы стандартенько, и рамочки приличные, а как же…
Но иногда не отдают, стесняются и мучаются. Я прихожу, молча снимаю и уношу, ребенок возвращается в свой дом, пусть не такой красивый, но к своим старым друзьям и игрушкам.
Но бывает, повесят — так, что на погибель. И не сразу-то узнаешь, не каждый день, не каждый месяц заходишь.
Предупреждал ведь, но кто помнит… Иногда от пренебрежения, подумаешь, местный умелец… Но чаще от непонимания. Картина под прямыми солнечными лучами, даже в нашем климате, стареет в 100-200 раз быстрей, чем при рассеянном свете. И, значит, год ей засчитывается за двести лет.
Я пришел через год — и увидел. Говорить было бесполезно, недоумевали, пожимали плечами, «что-то с Вашим маслом…» Мое масло! Холст мог пострадать, но не мое масло!
Меня учил Леонардо! Правда, про лак он тоже много говорил, но я не верил, знаем его лаки, как же…
Она написана тоненько-тоненько, ничего не сделаешь, и не реставратор я!
Дома висит. В ней своя прелесть — столетняя картина среди молодых. Особое выражение осени. Как будто видела она таких осеней… Много было, и просто остановлено время на случайном году. Я пришел, взял, унес — прервал ее собственное течение времени. Вроде бы спас, но… Ту, ее жизнь, остановил. Ну, не знаю, не знаю…
Восстановить не восстановил, но сделал для виртуальности новую картину. Виртуальность, она другая, да, мы немногие сохранившиеся мамонты в ней, как сказал писатель… Но мы не будем громить эту хрупкую посудную лавку, ее временность заслуживает снисхождения :-))
Так что НАТЕ ВАМ — для виртуальности, а ТУ — не дам! Эта вам больше подходит. Пока. Но со временем услышите — придет тайная тоска по старым темным картинкам, она затопит вас как темной водой… Наступит другое время, оно будет чуть более похоже на прежние — наши — времена.

………………………………………..
— Кем ты хочешь быть сынок?

Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. – обладание недоказуемыми истинами.

Так вот, отец…

Он лежал в огромной темной комнате, а может, мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова “помню”, ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь… Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… шелковистой… они держались за надежную ткань, и поглаживали ее, по рукам пробегала дрожь, или рябь, и снова пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из под него вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.

А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…

— Так что для тебя важно, сын?

— Я хочу жить на необитаемом Острове.

Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.

— Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я. Надо пытаться…

У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.

— Хочу жить на необитаемом остро…

— Кем ты хочешь стать, быть?

— Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я – есть. Я не хочу… Никем.

— Юношеские бредни, — сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. – Я зажгу свет.

Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.

Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Но самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

………………………………………….
Подвалы впервые возникли в «ЛЧК» и стали любимой темой. Сочетание свободной изолированной нищей жизни с уютом, теплом, атмосферой человеческого братства.
Как художника, меня привлекало обилие и многообразие источников света, от крошечных свеч-светлячков до каких-то узких проходов, ведущих наверх, на землю. Особая атмосфера жизни в заброшенном городе, где даже власть дошла до полного маразма и всеми забыта и заброшена, и где приволье зверям, и есть еда, потому что людей мало, а на окрестных огородах все еще что-то растет…
Мне говорили — «антиутопия», я говорил — «идиллия». В любой угасающей жизни, я думаю, бывают моменты или целые периоды времени, когда она прекрасна, потому что забыта и заброшена, предоставлена сама себе — и в то же время еще держится внутренними силами, которые не совсем иссякли.