Рубрика: Uncategorized

Жизнь полосами шла. То лучше, то хуже, потом снова светлей, теплей… Опять потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, живые люди!.. разъехались, или умерли, или мы разошлись по разным путям. Говорят, в России надо долго жить, тогда что-то может получиться. Это про общую-то жизнь? Скучно ею жить, скучно – всё повторяется…
Что останется?.. — трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы свою жизнь прожить.
А потом старость в дверях… или в окне?.. и уже неважно, что вокруг. Нет, интерес какой-то есть, но участвовать не стремишься — слишком много знаешь о тщетности усилий. Тысячелетняя махина, ее разложение — неизбежная беда, заразная болезнь.
Мир меняется, но его не изменить.
Наверное, за это старых не любят, и поделом – слишком много видели и знают, повторы на лету узнают. Помню, на зачете по анатомии… Профессор шутить любил – едва появишься в дверях, швыряет в тебя костью – «правая?.. левая?» Того, кто замешкается, сразу выставлял…
Вот и нам, кидают современность, как кость, навстречу, в лицо…
И ты, немало поживший, сходу узнаешь – было!…

/////////////////////
Жизнь стоит на нескольких простых опорах, так мне говорят торжествующие недоумки — «без материальных основ нет жизни и развития…» Сказали бы сразу – нет власти… Мне неохота их костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами фамилии и перечисления их дурацких дел мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие мертвы, но и это не так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом мертва, движение путают с жизнью. Чем быстрей, значит, суетишься, размахиваешь руками, болтаешь вздор, банальности… тем ты живей, да? Вода бессмысленно быстра, как многие люди, и в ней нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что помнить о себе невозможно даже самой воде. А вот камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. У них долговременная память, как у меня. С ними есть о чем поговорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, если сама себя не помнит. Также трудно с людьми стало, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, чем с камнями, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Они к своей мертвечине привыкли, а я привыкнуть не сумел, и не хотел, что скрывать. У меня общения с людьми не получается, потому что презираю общие входы и выходы, двери, которые они любят, уважают — в молельни, бордели, бедламы… к современным страхам и заботам, как выжить любой ценой…
И для меня осталась одна дверь – выйти из общего ума, жить собой, и теми вещами, которые живы. Я начал так жить. Нет, не решал, само получилось.

/////////////////
Сначала смотрю на окна. Первое дело – окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят – время, я говорю – ветер. Время я не ощущаю, что оно такое, никто не может объяснить. Все меняется, потому что время течет… или бежит?.. а время меняется, потому что события происходят?.. Чушь собачья! Искать то, что само себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, шире или уже, мне говорят – «время…» трясут брюхом, разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка – широкая улыбка и ожидание аплодисментов. Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше ловить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в гербарий, с подписью – «Человек, выживший из ума…» Раньше так делали с большой охотой, потом перестали делать, хотя и неохотно… врачей немного поругали… А сейчас снова надумали лечить, так что снова нужно молчать, и делать вид, что живешь как все…
Я не любитель борьбы за справедливость — в чудеса не верю, не спорщик, мне в жизни нужен минимум – чтобы не били, и забыли… И чтоб с вопросами не приставали, а то ведь придется правду говорить, это мой закон, а нарушать свои законы большой грех, я не привык. И не люблю крикунов, столько раз видел, чем кончают, — в лучшем случае, поспорят, покричат, и по теплым квартирам разойдутся. А в худшем… давно известное предательство умных да разумных, наряженных в дорогие пиджаки, и с галстуками – поводками накоротке… Или поза побежденного перед торжествующими жлобами, хамами, холопами, жирными попами…
Идите к черту, лучше не знать, не помнить вас, гулять меж трех домов, с трудом добираться до своей норы… но быть свободным, пусть умирающим от старости и бессилия художником.
Да, лишился памяти, ближайшие события не помню, хоть плачь!.. Сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, всё, что люблю, по-прежнему со мной – животные и растения, старые вещи, некоторые люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
А сегодняшний день – он мне не нужен, мой мир выстроен без него.
Однажды мне пришло в голову, что не я, а мир сходит с ума.
Если мир безумен, что же нам делать?
Одни отвечают — жрать, жрать и жрать. Смотрите, кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тревога усиливает действующее желание, это физиология.
Другие отвечают — если дом горит, надо не жрать, а рисовать, вечные дела нужней всего, они пожар переживут.
Третьи… они доказывают, что если мир безумен, нужно безумней его стать.
Но некоторые ни туда, ни сюда… Кошку не забудьте, говорят — вытащите кошку из огня. Эти симпатичней всех. Но лучше на эту тему помолчать. Декларации и обещания – пустой звук.
Делай, что можешь, и постарайся в общую помойку не попасть.

///////////////////
Снова стою за деревом, наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой дом. Он здесь, я уверен, это мне поблажка, подсказка, фора дана — очерчены в памяти границы, но штрихом, пунктиром, расплывчато, туманно… мой треугольник, черт возьми!.. Что это, милость, скидка, правило насмешливой игры… или подлость?.. Нет, проще – так сложилось, случилось, это лучшее объяснение для меня. Случилось как получилось. Тогда я знаю, с кем бороться, кого побеждать – себя и больше никого.
Ведь все же не потерялся, не исчез — вернулся в единственное место, которое можно трогать, и узнать… Это успокаивает и бесит одновременно, хотя и смешно. Такое не в первый раз со мной: в общих чертах помню, детали ускользают, например, куда шел в прошлый раз, и где нашел дверь. Ирония жизни – то самое стремление к обобщению, без которого картина невозможна, теперь проникло в жизнь, в текущий день, и я беспомощен в нем. Он требует мелочного педантизма, который ненавижу на холсте.
И все же хромая память утешает, до сих пор не пропал, и теперь доберусь.
Место, кажется, слегка изменилось?.. Нет, я верю в незыблемость правил, как в то, что земля не может даже на миг остановиться: мой дом по-прежнему на месте. Словно негласный договор заключен с непонятными мне силами. А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь обстоятельствам, если сильней меня. Руки вверх перед реальностью, она всегда докажет тебе, что существует. Но это только часть меня, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней живет сопротивление, ожесточенное и молчаливое, – в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах, и я своею жизнью поддерживаю их борьбу. Живи и поддерживай жизнь как можешь, и не будешь одинок. А люди давно предали себя, согласились на коммуналку ради комфорта… Кругом ежедневно и ежечасно совершается предательство, люди борются за существование – и предают жизнь, потому обречены. Вот и придумывают себе, в страхе, загробное продолжение. И тут же подскакивают к ним, заглядывают в лица мошенники-попы, ненавижу их! Нелепые басни о будущем блаженстве даже хуже, чем заталкивание в сегодняшнюю сутолоку и грязь. Религии – худшие из обманов, которые подсовывают нам вместо настоящей жизни, которая в нас! Только в нас!

…………………………………
Надо признать, пока везет, — почти всегда возвращаюсь в довольно равнодушную среду. Не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями. А я помню, так со мной уже было, ничего страшного не случилось, и успокаиваюсь. Уверен, что отошел недалеко, и в этих трех домах, которые вижу, находится моя дверь, и стены. Убежище мое.
Иногда я помню, откуда вышел, но всё чаще забываю. Как просто там, у себя – бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся, молодой… Или серьезный разговор с собой, отчего колеблешься как лист на ветру между живописью и прозой, тоже неразрешимый вопрос. Имеют смысл только неразрешимые вопросы, недостижимые цели, а все остальное – бред временный, суета сует… И вдруг тяжелый толчок в плечо, приехали… В самом интересном месте пространство дрогнет — обратно выпадаю. Пора охотиться за едой?.. На дворе… каком еще дворе!?.. хмурый день… галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятности — думать о пище, где спать, как бороться с холодом…
Хорошо бы перед исчезновением запомнить одну-две детали текущего дня… Но я неисправим, про безопасность постоянно забываю. А потом хожу вокруг да около этих домов и вычисляю, где мое жилье… Записывать адрес?.. бесполезно, записочки куда-то исчезают, а расспрашивать… опасно, опасно… Но я все равно расспрашиваю, глаз наметан, тяготею к плохо одетым, к бомжам, роющимся в помойке. Отверженные — братья мои.
Иногда это занимательно, своего рода детектив, игра, но чаще неприятно, даже страшно – можно остаться под открытым небом, а ведь не всегда тепло, в природе происходят смены под влиянием ветров, нагоняющих погоду. Знаю, знаю, есть теории о движении земли вокруг солнца, когда-то увлекался… а потом понял, может, и правда, но неважная деталь: никогда не видел, чтобы земля вращалась вокруг чего-либо, не ощущал, а мне привычней говорить о простых вещах, от которых зависит жизнь. Например, про ветер я могу сказать многое.
Они говорят время, я говорю – ветер. Он сдувает все, что плохо лежит, и со мной остается Сегодня, Завтра, и — Мой Остров.
Сегодня удерживается потому, что я ухватился за него обеими лапами и держу. Как только явился, выпал, немедленно хватаюсь. Есть подозрение, что существует еще Завтра, но оно пока не живо, не мертво – дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались уж совсем ненужными, иначе, зачем есть, думать о крыше, стенах, своей двери, если не будет Завтра?.. На один день всего хватит, и пищи не надо, и без крыши перетерплю. Пока еще дремлет где-то мое Завтра, тощий хвостик, хиленькие лапки… А вот Остров – главное, что имею. Его тоже вроде бы нет, но к нему можно вернуться, пусть на время, а потом обязательно обратно падаешь. Правильней говорить – выпадаешь, привычка; вокруг каждого дела, пристрастия или заблуждения, образуются со временем свои слова, жаргон, некоторые считают, новый язык… вот и у меня свои.
Сегодняшний день – проходной двор, замусоренный донельзя, но из него ведут пути в другие мои места, это важно, поэтому приходится терпеть, ждать, когда меня стукнет в очередной раз, застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь…

///////////////////////

Людям трудно отвечать на общие вопросы. Если конкретно, сразу оживляются – ведь каждый как-то жил, искал еду, ел, спал, любимых убивал… разговоры всякие… Про конкретное понимают с полуслова. Но вот зачем все было?.. – вопрос ставит в тупик. Юлят, морщатся, отругиваются, уходят… «сам не знаешь, что ли…»
Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон. А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил – «а ни за чем…» И я тут же отступил: понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, правду сказал… или напротив, отчаянно врет; и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов. Значит, понимают? И все равно вот так живут?
Что тебе до них, если сам забываешь простую вещь — ГДЕ?.. Где я живу?..
Ведь кажется, проще простого, общий коммунальный мир, спроси, может кто-то вспомнит, ответит…
А потом кинутся лечить?..
Я знаю, скажете – «старик… время… уже не так…»
Вчера не так, а завтра снова так, страна такая.
Когда такие мысли, говорю себе — ничего, скоро кончится, всё забудется…
Отец был прав – «останется трава», я истину чувствую кончиками пальцев.
И все же, есть место, которое без меня было бы чуть-чуть другим.
Хотя своим меня не считает.
Скажи им – не поверят, смеяться будут…
Дураки.

…………………………………………….
Ясно, я не новый здесь — исчезал по своим делам, гулял по интересам…
Но пришлось вернуться, вижу — мир населен похожими на меня, но чуждыми существами, зверями их не назовешь, зверей уважаю…
Покрапал немного дождь и перестал, темнело… исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, небось поспешили жарить ужин… иногда пробегали дети, не замечая меня, и мне пришло в голову, что они меня не видят, я прозрачен для их глаз. Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на необычно ведущее себя существо, так я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с деревом мочится на открытом месте. Вот и я что-то делаю не так, парень заметил это.
Я здесь не чужой. Я странный. Странный страшней чужого.
В сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь. Поэтому каждый раз не знаю, чем кончатся мои расспросы. Нужно уверенно двигаться, спокойно говорить, тогда они перестанут наблюдать, косить глазами, а если кинутся бить, то без азарта, спокойствие заразительно. Меня окружают те, кто меня не помнит, не знает, разве что некоторые и чуть-чуть, по внешности, фигуре… и если не науськают их, то останутся равнодушны, вроде ни пользы от меня, ни вреда… Но если скажут им — «не наш!» — тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы. Поэтому я должен искать молча… или очень осторожно рисковать – задавать короткие вежливые как бы вскользь вопросы. Лучше, если в руке бутылка пива, полупустая… это они сходу понимают… ну, воды налей, если пива нет… А заподозрят что-то, тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы. Обозлятся, обнаружив странность.
А для странного человека вся жизнь здесь странна, необъяснима…
Вся жизнь устроена неправильно!
А где она, правильная?..

………………………………….
Не знаю, никогда о такой не слышал.

…………….
Бывают времена ключей от запоров и замков, сейчас другие подступают – запоров от всех ключей, торжество идиотов без памяти и зрения.
Но свой-то ключ пуще глаза береги, он всегда нужен!
Если сберег свой ключ, дверь к нему найдется.
Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности, совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны, но обязательны — совершив их правильно, надолго запомню, и никогда не забуду про ключ, вокруг которого ритуал совершался. Они сильны, эти движения, запоминаются даже среди ежеминутно текущей мусорной жизни; идиотизм выживания трудно чем-то перешибить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате таких действий ежедневные глупости бледнеют, отступают…
………………
Если быть искренним, а честность мой основной закон… приходится признать, что все главное в текущей жизни, или «сегодняшнем дне» – бессмысленно, так что не стоит корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности. Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Время отнимают?.. У меня нет времени. Не в том смысле, что мало, – я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.
Вы думаете, вот дурак, или старик спятил?. Очнитесь, вы каждый день совершаете действия и ритуалы, которые еще бессмысленней, чем мои магические жесты вокруг ключа. Я хоть знаю, за что борюсь, за свой дом и покой, а вы… бьете поклоны, слюнявите кусок дерева, надеясь на бессмертие, вот глупость!.. Или поддакиваете мерзавцам, выклянчивая подачку.
(из повести )

Ненавижу пиджаки. И галстуки — короткие поводки. Никогда их не носил. Зато один раз в жизни напялил бабочку, уговорили… Ничего хорошего не вышло, все равно развелся.

………..
Да, повесть набросал, построил как-то, надеюсь к Новому году закончить.

…………….
Пришлось смягчить цвет, самой работы давно не вижу, а на репродукции красный просто сиял 🙂 Ладно, пусть повисит.

Стою за деревом, смотрю как дикари разгуливают по моему острову. С утра наблюдаю за ними, сегодня они не злобны, скорей доверчивы, простоваты. Несчастны в своей темноте и погруженности в минутные потребности. Иногда без видимых причин сердятся друг на друга, но стычки ограничиваются громкими разговорами и криками, они толкают друг друга в плечо, хлопают по спине, постоянно пьют из белых и цветных бутылок… Иногда дружелюбие переходит в раздражение. Тогда вмешиваются женщины – приземистые, плотные, они разводят спорщиков в разные стороны.
Свое состояние я бы сравнил с тем, которое каждый знает – после тяжелого дневного сна просыпаетесь на закате, долго лежите, переживая последние крохи видения, которое оставило за собой тяжелый липкий след.
Сегодня закат необычно долог, сумерки всё не кончаются, место на горизонте, где утонуло солнце, светится, и это свечение распространяется на полнеба.
Не помню, куда идти, но не боюсь — как-нибудь найду… Авось да небось…
Понемногу вспыхивает свет в окнах…
Вся моя надежда – на свет.

Жизнь полосами шла. То лучше, то хуже, потом снова светлей, теплей… Опять потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, живые люди!.. разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по разным путям. Говорят, в России надо долго жить, тогда что-то может получиться. Это про общую-то жизнь? Скучно ею жить, скучно – всё повторяется.
Что останется?.. — трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы свою жизнь прожить.
А потом старость в дверях… или в окне?.. и уже неважно, что вокруг. Нет, интерес какой-то еще есть, но участвовать не стремишься — слишком много знаешь о тщетности усилий. Тысячелетняя махина, ее разложение — неизбежная беда, заразная болезнь.
Мир меняется, но его не изменить.
Наверное, за это старых не любят, и поделом – слишком много видели и знают, повторы на летУ узнают. Помню, на зачете по анатомии… Профессор шутить любил – едва появишься в дверях, швыряет тебе кость – «правая или левая?» Того, кто замешкается, сразу выставлял.
Вот и нам, кидают современность, как кость, навстречу, и сходу узнаешь – было!
Раньше стариков душили или оставляли умирать одних. И теперь оставляют, а если не оставляют, они сами остаются. Приходит момент – пора… Рождается особое понимание того, что раньше – намеком, пунктиром, бесцельным разговором, неприложимой теорией было… ведь любим поболтать о том, о сём… Дальше одному, самому… Нет, и раньше иногда — ледяным сквознячком, но втайне, в глубине, а кругом смеются, по плечу хлопают… и забываешь… А теперь – тихое, холодное, тяжелым комом в животе, будто всегда там жило, только дремало.
И уже нет спорщиков, попутчиков, провожатых, друзей, врагов…
Одному так одному.

Но мы еще живы, поговорим лучше о вещах, которые окружают нас, они многое могут рассказать. Пространство вещей и сами вещи. Если только вещи, то скука плоская, если только пространство — то скука и тоскливый страх, особенно русское пространство, низкий плоский горизонт, опустевшие поля… Но если есть между ними связь, между вещами и пространством, то чем еще ее можно уловить, запечатлеть, кроме как простым изображением?.. Что еще поможет выжить, если отношения людей ничтожны, холодны, почти все существующее неразумно, но место свое имеет… Главный признак распада жизни — вытеснение чувства безразличием.
Может, поэтому мы любим некоторые вещи, которыми давно владеем, считаем их друзьями, родным окружением, пусть небольшой, но теплой оболочкой – и не так остро до нас доходит, что мы уйдем, истлеют наши игрушки… Когда-нибудь начнется серьезный разговор больших пространств, но мы о нем не узнаем – ни-че-го… И это к лучшему, вечность да бесконечность для жизни чужды и ненавистны.
Но мы и в своих пределах больно уж мельчим, мало кто обладает дальним зрением.
В живописи не так. Бывает, даже крохотные подвижки пробуждают давно дремавшие воспоминания, движение вглубь, и пределов ему нет. Часто это результат заступания художника за грань привычного… тогда вдруг что-то новое выскочит из-за угла…

…………………………..
Но беспокойство меня не оставляет…
Хотя знаю, нельзя торопиться, наблюдаю потихоньку за людьми, веду с ними разговоры, которые мне не интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или слушать, как шевелится и вздыхает трава.. Листья легким шуршанием встречают меня, трава молчит, но я вижу, что знает и помнит… и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. С другой стороны, если сравнить мою судьбу с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Я в это верил, а теперь все меньше, потому что вижу — на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…
Но от людей зависит, где я буду ночевать, и эти пустые расспросы при возвращении — расплата за высокомерие и отделенную от окружающих жизнь. От окружающих узнаю многие, пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу выспрашиваю, где мое жилье… Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других. Так, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Я имею в виду свою память и зрение. Вот если не увижу свет в окне, наступит конец. Но пока я вижу, могу рисовать и писать слова.

…………………………..
Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, совсем темное окно или в глубине светится, и если светится, то не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе – один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться – «всем известное старье …» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

…………………………………………
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя, и не пристанут с вопросами, в которых обычно скрытая угроза – ты чужой. Нет, они знают, что где-то здесь каморку имеешь, но зачем бродишь без цели, которую они могли бы оценить, признать? Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, начнутся расспросы и приставания. Художник старый, что ты делаешь здесь? Уйди на покой!.. Некоторые спрашивают, почему не уезжаешь, ведь ТАМ вас кормят задарма, если свой? А ты там свой, а здесь чужой, мы все другие!
Так что лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Я нигде не свой.
……………………………….
Сначала смотрю на окна. Первое дело – окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят – время, я говорю – ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, шире или уже, мне говорят – «время…» и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка – широкая улыбка и ожидание аплодисментов. Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в гербарий, с подписью – «Человек, выживший из ума…» Раньше так делали с большой охотой, потом перестали делать, хотя и неохотно… врачей немного поругали… А сейчас снова решили больных лечить, так что снова нужно молчать, и делать вид, что живешь как все…
Я не любитель борьбы за справедливость — в чудеса не верю, не спорщик, мне в жизни нужен минимум – чтобы не били, и забыли… И чтоб с вопросами не приставали, а то ведь придется правду говорить, это мой закон, а нарушать свои законы большой грех, я не привык. И не люблю крикунов, столько раз видел, чем кончают, — в лучшем случае, поспорят, покричат, и по теплым квартирам разойдутся. А в худшем… давно известное предательство умных да разумных, наряженных в мантии и тоги. Или поза побежденного перед торжествующими жлобами, хамами, холопами, жирными попами…
Идите к черту, лучше не знать, не помнить вас, гулять меж трех домов, с трудом добираться до своей норы… но быть свободным, пусть умирающим от старости и бессилия художником.
Да, лишился памяти, ближайшие события не помню, хоть плачь!.. Сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, всё, что люблю, по-прежнему со мной – животные и растения, старые любимые вещи и некоторые люди, и мне есть, о чем с ними говорить. А сегодняшний день – он мне не нужен, мой мир выстроен без него.
Однажды мне пришло в голову, что не я, а мир сходит с ума.
Если мир безумен, что же нам делать?
Одни отвечают — жрать, жрать и жрать. Смотрите, кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, ее тревога усиливает действующее желание, это физиология.
Другие отвечают — если дом горит, надо не жрать, а рисовать, вечные дела нужней всего, они пожар переживут.
Третьи… они доказывают, что если мир безумен, нужно безумней его стать.
Но некоторые ни туда, ни сюда… Кошку не забудьте, говорят — вытащите кошку из огня. Эти симпатичней всех. Но лучше на эту тему помолчать. Декларации и обещания – пустой звук.
Делай, что можешь, и постарайся в общую помойку не попасть.

– Кем ты хочешь быть, сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, теперь никто не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. – обладание недоказуемыми истинами.
Так вот, отец…
Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь… Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… они держались за надежную ткань, поглаживали ее… То и дело по рукам пробегала дрожь, тогда пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…
– Так что для тебя важно, сын?
– Хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
– Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я. Надо пытаться…
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
– Хочу жить на необитаемом остро…
– Кем ты хочешь стать, быть?
– Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я – есть… Я не хочу… Никем.
– Юношеские бредни, – сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и, наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. – Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа–слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта… знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, стремлением влиться в общий поток. Но вот удивительно — своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

…Он уже совсем угасал, редко приходил в сознание, полусидел, почти скелет, черный пустой рот, высохший язык… Он давился кашей, после каждого глотка раненой птицей вытягивал шею, смотрел на что-то впереди себя, видное только ему. Лампа чадила, огонек жадно хватал и поглощал воздух, который торопливыми струями втягивался в пространство, ограниченное светлым стеклом, над входом трепетал и плавился, дрожал, мерцал, и только оставался незыблемым раскаленный круг стекла, край, заколдованный ход сквозь время.
– Так что же все-таки остается?..
Я не хотел причинить ему боль, но мне нужно было знать, и только он мог помочь мне, потому что многое понимал, и был похож на меня. В то время я пытался поверить в бога, в сверхъестественное существо, которое якобы произвело нас, и властвует, определяет нашу жизнь, оставив нам свободную волю… Но какая же тут воля, где она свободная, ей места в жизни нет, рождаешься не по своему желанию, и умираешь – вопреки ему тоже… Вера же, возникающая от страха перед жизнью и смертью, меня только отталкивала и унижала. И я готов был согласиться с бессмысленностью существования, но все-таки вопрос теплился – что же останется, здесь, на земле, иное меня никогда не волновало. Там, где я – не единый, весь, с моими костями, мясом, страхом, грехами, угрызениями, болью, гордостью… там продолжения быть не может, урезанные эти радости, розовые, бестелесные, лживы и не интересны, равносильны смерти.
И я всё чего-то добивался от отца, стараясь пробиться сквозь оболочку горечи и страха, все эти его «нигде, ничто не останется…»
Он долго не отвечал, потом поднял на меня глаза, и я увидел, как белки возвращаются из глубины, из темноты, куда опустились… заполняют глазницы, угловатые дыры в черепе, обтянутом желтоватой износившейся кожей… цвет взятый природой из старых голландских работ, где впаяны в грунт тяжелые свинцовые белила…
– Останутся – листья, вот!
Он выкрикнул, и мгновение подумав, или просто замерев, потому что вряд ли ему нужно было думать, высказал то, что давно знал:
– И трава. И еще стволы деревьев, хотя им гораздо трудней, они уязвимы.
……………………………………..
И теперь я вслед за ним повторяю, уверенно и решительно. И от меня останется, да – трава. И листья, и стволы деревьев. Я бы, подумав, добавил еще – небо, потому что знаю, каким оно было в два момента… нет, три, которых никто, кроме меня не видел, не заметил на земле, а они были… но не запомнил их настолько глубоко и остро, чтобы не думая выкрикнуть первым заветным словом. То, что говоришь, подумав, ложно или случайно, и не имеет значения. Трава бездумна, ни шума ни крика, она везде, преодолевая, не пренебрегая трещинами, шрамами земли, пирамидами, бесшумно поглощает, побеждает, не сопротивляясь, всегда… И я, как он, уйду в траву, в листья, они живы вечно, хотя их жгут, разносит ветер, сбивает в грязь дождь – неистребимы они.
И я буду жить – в них, и, может, в стволах, если мне повезет. И немного в зверях, которые пробегают мимо вас, вы внушаете им страх, и потому я с ними. Всем на земле внушаете. Это некоторым, может, и лестно, но грязно.

Молодость не побеждает, она лишь многое отодвигает в дальний угол.
В старости отодвинутое возвращается с новой силой.
Обычно к пятидесяти годам, если не совсем дурак, все печальное и страшное можно уже предвидеть. Тень лежит на всём. Но человек так устроен, что умеет ускользать, и по мере приближения границы света и тени, переползать к свету. Но и в тени еще не умерла жизнь, только смотри на мир с высоты!
Но чем ниже спускаешься, тем картинка печальней.
Тогда съешь тортик, запей чаем… или выпей винца, и мир покажется теплей и чище.
Но в сущности, програмка для хосписов.
/////////////////////////
Когда людям нечего сказать, или им страшно, то объединяются. НО жизнь не коммунальная квартира. Только любовь и сочувствие объединяют, все остальное обман или бред. (к проблемам современности, если угодно, тоже относится) {{Ответ на призывы что-то подписать.}}

Лучше быть лысым, чем причесывать самого себя
Лучше умереть стоя, чем на коленях
Лучше не писать — «как», а только — «так!»

http://dan-galleries.dreamwidth.org/
………….
Заводить новые люблю, но вот поддерживать их… И времени не хватает, и адреса часто теряю… Польза от этого занятия есть — приходится пересматривать старые репродукции, находить ошибочки в них, убирать лишнюю грязь (лишнюю! а так я грязцу люблю, и следы пальцев на картинках, и небрежность, если не мешает…) Иногда полезно, устраивая натюрмортик, кинуть в него какой-то симпатичной вещичкой, чтобы сама в нем устроилась, смайл
Нужно признать, однако, что долго кидать приходится, а часто и отказываться от этого хулиганства
Цельность и хаос где-то рядом друг с другом, болтовня и минимализм соседствуют… Думал о «монологизме». В не интересном для меня пределе это «поток сознания» или просто симпатичный треп о том, о сём. Был такой неплохой автор Конецкий, он умел «болтать» очень симпатично. Но тут свободы мало, я сторонник всего этого дела, но называю это — «монологичностью». Требования к монологу очень высоки, одной свободой трёпа не обойдешься. Но это долгий разговор. Только два слова. Есть для монологичности на поверхности лежащие угрозы — ницшеанство, нарциссизм и глупость, а союзник, который на ум пришел сразу — ирония, конечно, самоирония. Не любовь к себе, а поглощающее внимание, идея интроверта. Ладно, пока всё.

Френды, может кому-то это будет полезно знать, тогда скопируйте себе то, что интересно.
……………………
Начальнику Управления Пенсионного Фонда РФ
в г. Пущине Московской области
от
неработающего пенсионера
Марковича. Дана Семеновича,
проживающего по адресу: 142290 г. Пущино,
микрорайон «Д», дом хх. кв. хх (тел. 73-хх-хх)

З А Я В Л Е Н И Е

В соответствии с измененной редакцией Федерального закона «О трудовых пенсиях в РФ от 17.12.2001 № 173-ФЗ в редакции Закона от 24.07.2009г №213-ФЗ – статья 30.3
прошу произвести перерасчет моей пенсии по новому, выбранному мной варианту:
Пять лет, годы 1976-1980 включительно, по данным имеющейся у Вас справки в моем пенсионном деле за 10 лет работы в Институте Биологической физики АН СССР.
В указанные выше годы я, будучи кандидатом биологических наук с 1968 года, работал в качестве старшего научного сотрудника, руководителя группы. Моя средняя заработная плата за указанное пятилетие в два раза превышала среднюю заработную плату по стране. Однако, в связи с действующим тогда максимальным коэффициентом отношения зарплаты к среднему показателю – 1,2 – моя пенсия была существенно урезана.
Прошу это учесть при перерасчете, а также учесть обязательность проведения перерасчета, предусмотренную пунктом 1 статьи 30.3 (первый абзац) и пунктом 3 статьи 30.3
Прошу также сообщить размер моего заработка, осовремененного на дату 31.12. 1991 года и на первый квартал 1992 года.

Когда-то видел под микроскопом…
Внутри кристалла рос другой кристалл! Совершенно иной симметрии.
Обычно как происходит — кристалл растворяется в маточном растворе, если условия изменились, а потом или одновременно — начинается новая кристаллизация, другой образуется кристалл.
Изменение структуры общества аналогично кристаллизации, правда, далекая аналогия, но все равно интересно. Можно ли внутри старой системы образовать новую структуру? Или обязателен хаос маточного раствора?

– Робэрт, Робэрт… – они зовут меня Робэртом.
Ничего не спрашивать, не просить, ничего не ждать от них. Здесь мое место, среди трех домов, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса – слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, неприметные, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с трех сторон дорога, с четвертой земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Cтою, прислонившись к дереву, еще светло, солнце за негустыми облаками, то и дело выглядывает, выглядывает… детская игра со мной… А с кем же еще, если только я это понимаю. Тепло, я одет как надо, главное, шарф на мне – вокруг горла и прикрывает грудь, и ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера – ходить без шнурков.
Нет, не так, не я из времени выпал, оно из меня выпало, природа не допускает пустот, их создают люди. Все-все на месте, никаких чудес, к тому же не мороз, редкая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, и солнце на месте, фланирует по небу, делая вид, что ничего не происходит, его лучи крадутся и осторожно ощупывают кожу, будто я не совсем обычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров – второй, такой же, или почти такой, но не красного цвета, а желтого, а третий – снова красный, немного подальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны – катеты!.. они зажимают меня, катеты, с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве я уже говорил, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, несколько существ с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, чтобы сидеть, но я не подхожу, оно затаилось, и против меня, я хорошо его понимаю: три его главных ветви, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня. Оно не простит, никогда, ни за что, пусть я не при чем, но из той же породы…
А скамеек нигде нет. Для устроителей сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. Сидя бредовые идеи хуже воспринимаются.
Ну, а с лежанием людей вождям приходится смиряться, спать стоя природа не позволяет… пока ее не подчинили, как полагается…
Подъезд дома, что слева от меня, лучше виден, дверь распахнута, входи, шагай куда хочешь, но мне пока некуда идти, еще не разобрался. Стало прохладно, ветер ожил, дождь покрапал, здесь где-то я живу. Далеко уходил, смеялся, бежал, разговаривал сам с собой, убеждал, спорил… и вот, никуда не делся – обратно явился. Тех, кто исчезает, не любят, нормальное отношение по общим меркам настолько естественное, что перехватывает дух. Всегда мордой в лужу, этим кончается, и значит, всё на своих местах.
Общее пространство легко захватывает, притягивает извне чужеродные частицы, фигуры, лица, звуки, разговоры… всё, всё – делает своим, обезличивает, использует… Сюда выпадаешь, как по склону скользишь… или сразу – обрыв… Наоборот, Остров необитаем, на нем никого, чужие иногда заглянут и тут же на попятную, им там не жить… как пловцы, нырнувшие слишком глубоко, стараются поскорей вынырнуть, отплеваться, и забыть, забыть… Жить общей жизнью безопасней, удобней и легче, да… Таких как я, которым смертельно тошно здесь, противно, -немного, иногда встречаешь, раз в год или два… И переходим на другую сторону улицы, на расстоянии мы друг друга любим, а подходить не стоит, обнаружатся различия, и друг может худшим врагом стать. Такова особенность нашей жизни, все нормальные в стае, ненормальные поодиночке бродят.
Но и одному… все тяжелей становится, наедине с печальными истинами, с памятью об ушедших друзьях… Оттого, наверное, граница стирается, прозрачней вокруг стало, и если зовут отсюда, со своими дурацкими вопросами… теперь слышу, а раньше, нет, не слышал… Чувствую, в конце концов двойственность устанет, подведет меня к тому краю, где ни туда, ни сюда. И останется от меня одна трава.
Заслуживаю ли я большего – не знаю, думаю, неплохой конец.
……………………………………..
Из дома недавно вышел, уверен – руки пусты, ботинки без шнурков, без них недалеко уйдешь. Я многое еще помню, хотя не из вчерашней жизни, да что говорить, куда-то годы делись… В них многое было… не запомнилось, но уверенность есть, что было; я постарел, а идиоты, не чувствующие изменений, не стареют. На жизнь ушли все силы, видно по рукам. Наверное, и по лицу, но здесь нет зеркал.
Я смотрю на руки, тяжелые кисти с набрякшими сине-черными жилами, кожа прозрачная, светло-серая в кофейного цвета пятнах. Это мои руки, попробовал бы кто-нибудь сказать, что не мои… И я понимаю, по тяжести в ногах, по этой коже с жилами и пятнами, по тому, как трудно держать спину, голову… и по всему, всему – дело сделано, непонятно, как, зачем, но сделано, все уже произошло. Именно так, а не иначе!.. Жалеть?.. Слишком простое дело – об этом жалеть. И лучше не вмешивать окружающих в свои счеты с жизнью – у каждого свои. Что еще осталось?.. – потихоньку, понемногу искать, восстанавливать, пробиваться к ясности… соединять разорванное пространство…
И если получится соединить в отдельном человеке, то значит может быть соединено, вопреки времени, — в каждом, всюду, везде, всегда.
Перебирая в уме возможности, вижу, другого выхода нет.
Нет, можно еще окончательно выйти из ума, и хлопнуть дверью.
Но я не совсем сумасшедший, после скитаний всегда возвращаюсь на «путь истинный, единственный», как они называют эти бдения и суету перед темнотой. Но не стараюсь обмануть себя, а это непростительно в жизни, требующей увлеченности мелочами и занудной с ними возни. А перед окружающими притворяюсь, чужой среди своих… Так мне иногда кажется, человеку трудно оценить степень своей искренности, где у тебя стояние насмерть, а где только роль, игра, хотя изощренная может быть она…
Вот поставят к стенке или подведут к краю – тогда станет ясно.

Главная особенность художника, мне кажется, — нервная напряженность, готовность к узнаванию СВОЕГО в изначальных изображениях, состояние постоянного ожидания… и неважно, откуда они берутся, начальные намеки, насколько подробны — то ли за окном поезда, то ли из окна дома, то ли в природе… или пятна, возникающее на холсте даже при случайном прикосновении кисти. И странная привязанность к изображениям, стремление бесконечно разглядывать самые не имеющие смысла линии и пятна на чем угодно — доставляет удовольствие, которое ни с чем не сравнишь…
……………………
Как-то на выставке фотонатюрмортов, перед изображением угла, в котором бутылка из-под пива, бумажки, мусор… Люблю забытые, оставленные людьми углы…
Подошел и спрашивает человек, по лицу видно, с образованием, – «какова Ваша концепция? Вы ЭТО изображаете как зеркало жизни, критический аспект, или с сожалением об уходящей старине?..»
Как объяснишь, что концепций не держу, грязь и мусор люблю, иная мусорная куча по цвету-свету дороже распрекрасного пейзажа.
Реакция зрителей на изображения всегда была удручающей, теперь стала удручающей вдвойне. К непониманию высокомерие добавилось. Поэтому радует, когда чувствуешь – человека зацепило, подтолкнуло, и он двинулся по своему пути, не заезжая в умопомрачительные рассуждения, плохую литературу, убогую философию… Просто смотрит, и что-то в нем слегка сдвинулось, повернулось… Значит, все-таки живы связи рисующего с воспринимающим рисунок. Но это капля в море…
Поэтому не терплю показываться на выставках, вежливо улыбаться нахалам и толстокожим дуракам!.. Да еще эти встречи-фуршеты с толкотней у бутербродов, жадные взгляды тайных и явных алкашей, надувание щек, ядовитые или сопливые лобызания, фальшивые похвалы, обязательное вранье… за свадебных генералов… Не надо!
…………………
А потом и вовсе разлюбил выставки. Был один случай, он сильно повлиял на меня.
Повесил одну картинку на первой выставке в Манеже, «АРТ-МИФ». Год забыл, давно. Пришел посмотреть. Увидел, но прошел мимо, прошелся по всему огромному помещению (потом оно сгорело), вернулся, еще раз посмотрел… Увидел тысячи картин, они говорили, или кричали — «смотри на меня, смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какая!» или «вот как надо!» А моя, и еще было несколько десятков таких — молчала. Она к зрителю не обращалась, замкнута в себе.
Зачем ей выставка?
Я понял, не надо ей здесь быть. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника в доме. А если повезет, в хорошем музее пусть висит, или хранится там до лучших времен.
После этого я еще кое-что выставлял в Москве, но перелом в моем отношении к выставкам произошел на «Арт-Мифе».
Выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.
Пишешь для себя? Вот и пиши.

Все ли знают, что в 2010 году был изменен закон о трудовых пенсиях, и теперь учеба и аспирантура входят снова в стаж. Кроме того, отрезающий часть пенсии коэффициент 1,2 снят. Но вот что интересно без заявления о пересмотре пенсия не пересматривается, к тому же, мелочь небольшая, тебе говорят, что в результате пересмотра будешь получать никак не больше, это интересно. Кажется, пока никому не удавалось воспользоваться этими изменениями.

………………….
Над кроватью отца и матери висела деревянная гравюра, восьмиугольная плашка желтого с розовым оттенком дерева в скромной деревянной же оправе. На поверхности изображение – мастер-китаец извлек из живого вещества почти такое же помещение, кровать, на ней умирающий старик, три женщины, одна из них склонилась к больному, две другие у стола, на нем фрукты в большой перевитой листьями корзине. Их лица, на четверть дюйма выступающие из желто-розового дерева, бессмысленные, улыбающиеся вечной улыбкой, обращены ко мне…
– Опять не понял… – старик на кровати начал терять терпение. – То, что я там был… история, рассказ, все совсем не так!.. Какой-то чудак наврал с три короба, писака, журналист, и тем прославился, потом сто романов накропал, да только эта история от него осталась. Исказил смысл, послал меня за тридевять земель… Не в этом дело!..
Тогда я думал, он бредит… а потом бредил я, отцовская наклонность передалась мне. Не жить, а присутствовать при жизни, а самому постоянно стремиться прочь!.. Всю жизнь стыдился, как порока… а к старости все равно вернулся, стремлюсь проникнуть в самое начало… не исправить, не верю в возможность, нет, – заново пережить. Эта кровать, и стена за ней, живые старые доски со следами краски, из-под стершейся красной охры выбивается, еще старее, зеленый цвет, а дальше, глубже… – вот истинное время, живые слои!.. – серое, желтоватое, уже не поймешь, краска или сама доска… И тут же рядом гравюра на дереве, вечность жизни запечатлена острым кривым ножом.
Такой я видел у старика-корейца, он вырезал свистульки на старом рынке, а я стоял завороженный его медленным не осознающим себя мастерством. Он отрезал, скоблил, надрезал осторожным и безошибочным круговым надрезом, и ветка ломалась с тонким и коротким хрипом, который может издавать только живущее существо, которое дышало, и вдруг перехватывает горло, и возникает такой вот короткий останавливающий звук, хрип, хруст… Что-то похожее я слышал на океанском берегу; стоя за деревом, наблюдал, как дикари, аборигены высаживаются из лодок, прыгают сильными босыми ногами на темный влажный песок, крупный, рассыпчатый, и пятка, каждый раз, когда касалась, ударяла, врезалась… короткий хрипящий… сломанная ветка, нож… Будто я знал всегда…
От гравюры взгляд без всякого усилия и цели перемещается к керосинке, которая разгорелась, другого света не было – «настоящего», они мне только рассказывали о нем, люди города, война пришибла их, но не стерла память – тысячу лет тому назад, бесшумно, мгновенно возникал из мрака день, это царил над ними электрический свет. И для меня потом миллион раз светил – сбылось, исправилось, включалось, вспыхивало, а все не то. В начале начал все тот же керосиновый светлячок, слабый, мятущийся, вонючий, не «освещение», а часть жизни… богаче, суровей, глубже – живей, а потом уж тот, другой, ослепительный и бесшумный, без шороха и запаха…
И обратное движение глаза – к полумраку, кровати, гравюре, китайцу…
– Самоучка, – отец говорил, – его звали Лин Бяо, да, – он повторял, задумчиво нахмурив брови, – кажется так – Лин Бяо… Это важно – помнить, его уже никто не помнит… Этот Лин Бяо потерял семью, родителей, жил много лет на небольшом Острове… рыбачил, козы… на Острове, да… а потом собрался, уже под старость, взял нож, который совсем для другого употреблял не раз и не два, и стал вырезать. При этом на его лице ничто не отражалось, за это люблю китайцев, нет в них суетливого преждевременного восторга перед своим творчеством… и страха, они больше дети природы. Вот говорят – «разум, разум…», но способность понимать мало, что значит: в основе всего свойства видеть и ощущать, об этом забыли, мир стал сухим и ничтожным, перечислением вещей, которые нужно, видите ли, иметь, а сами вещи закрылись. А ведь некоторые еще живы…
Остров выдержать трудно, что останется от меня, подумай. Во мне зверь сидит, зверюга, я сам его произвел, он ест меня, причмокивает, каждое утро сквозь хрипы в груди слышу это чмокание… Что останется, ты подумал, что останется? Вещи, дети? А я где? Где я был вообще?.. Что выросло, укоренилось, произрастает на моем Острове?.. Никому не понять, всем чуждо и смешно!.. Зачем я жил, что останется от еще одного состояния в мире, еще одного клочка жизни и страха? Нигде и ничто не останется. Остров уходит под воду, уходит…
Эти горячечные разговоры стали моей частью, а я… продолжал мечтать о тишине, покое, о своем месте…

Когда я думаю о себе, то многое начинаю понимать, пока не забываю. Помню, однако, что это знание приблизительное, напоминает первый черновик. И все равно, большое достижение есть! Я понял одну вещь, которую не забуду никогда, потому что связана она с той самой книгой детства. Я Робинзон наоборот: он в новом месте оказался, а я… остался там, где много лет живу, но тоже стал робинзоном. Оказалось, не нужно через три моря плыть.
Робинзону нужно было обойти весь остров, чтобы понять — он здесь один.
Я тоже обхожу свой треугольник – и понимаю, что один, хотя здесь куча народу, и я никуда не уезжал. Я тоже от всех ушел, но совсем не так! Робинзона выбросило море как ненужную вещь, а я сам ушел от всех…
И снова уйду, и снова…
Три дома, окруженные тремя дорогами и оврагом.
— Почему домой не идете?
Опасный вопрос! Чертова бабища… Прислужница ЖЭКа, не иначе!
— Гуляю. Полезно.
И неопределенный жест, авось отстанет. Лучшее в мире слово – авось…
Я Робинзон на площадке размером в полтора футбольных поля.
Раньше надо было думать, решать — ехать, улетать, плыть.
Сегодня уже ничего не надо – некуда бежать, и всё со мной, все во мне собралось. Вот только где ночевать?..
Небрежно гуляющий перед окнами трех больших домов человек.
— Куда я попал?..
Глупый самому себе вопрос, задаю его много лет.
Двое, парочка, мирно беседуя, останавливаются рядом со мной, в трех шагах, сначала писают, а потом, прижавшись к дереву, за которым человек, потерявший дом, совокупляются.
Я давно уже без презрения или омерзения… равнодушен стал. И привык, так постоянно происходит: упал с Острова – попал сюда, как ни крути-верти, а дом родной… Отбился, отбоярился, вырвался к себе… поживу немного островной жизнью — и снова падаю обратно…
Нет, отдельные люди бывают замечательные, очень интересны, но большинство — ужасно. Никто меня не убедит, что сообщество людей интересней, чем сообщество животных. Могу часами наблюдать за зверем, а человек надоедает минут за десять, особенно, когда говорит. Как есть жующий мир, так есть говорящий. Не люблю говорящие рты. Жующие и говорящие.
…………………………………
Людям трудней всего отвечать на общие вопросы. Если конкретно, тут же оживляются – каждый как-то жил, искал еду, ел, спал… люди вокруг были, разговоры всякие… Понимают с полслова. Но вот зачем все было?.. –вопрос ставит в тупик. Юлят, морщатся, отругиваются, уходят… «сам не знаешь, что ли…»
Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека – уверенный мужественный баритон. А он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил – «а ни за чем…» И я тут же отступил: несмотря на грубость, понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, он правду сказал… или напротив, отчаянно врет; и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов. Значит, понимают? И все равно вот так живут?
Что тебе до них, если сам забываешь простую вещь — ГДЕ?.. Где я живу?.. Ведь кажется, проще простого, общий коммунальный мир, и так не повезло…
Плата за ненормальное поведение.
Когда такие мысли, я говорю себе — ничего, скоро кончится, и всё, всё забудется. Отец говорил – «останется трава», и это правда, я истину улавливаю кончиками пальцев.
Но есть место, которое без меня было бы чуть-чуть другим, хотя само не знает об этом. И своим меня не считает.
А скажи им – не поверят, смеяться будут… Дураки.

…………………………………………….
Ясно, что я не новый человек здесь — исчезал по своим делам, потом пришлось вернуться, мир оказался обитаем, населен похожими на меня, но чуждыми существами, зверями их не назовешь, я с уважением к зверям…
Просто – такие…
Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, не замечая меня, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с деревом мочится на открытом месте. Вот и я что-то делаю не так, парень заметил это.
Но главное, что я вынес из всех касаний с этими людьми – они пусть не дружелюбны, но почти равнодушны ко мне. Но все равно, своей слабости показать нельзя им, как любым живым существам. Никому нельзя признаваться в слабости… кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, сродни мне, да.
И я здесь не совсем чужой. Я странный.
Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Каждый раз не знаю, чем кончатся мои соприкосновения и расспросы. Нужно изо всех сил стараться быстро и уверенно двигаться, и спокойно, веско говорить, тогда они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то без азарта, в основном мимо. Меня окружают те, кто меня не помнит, не знает, разве что некоторые и чуть-чуть, по внешности и фигуре… и если не науськают их специальные люди, то останутся равнодушны, ведь ни пользы от меня, ни вреда… Но если им скажут — «чужой!» — тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы. Поэтому я должен искать молча… или осторожно рисковать – задавать короткие вежливые как бы вскользь вопросы. Лучше, если в руках бутылка пива, полупустая… ну, воды налей, если пива нет… Если заподозрят что-то… черт знает что… тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы. Обозлятся — странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство. Странный – значит враг. И в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.
А для странного человека вся жизнь здесь странна, необъяснима…
Вся жизнь здесь устроена неправильно, я уверен!
А где она правильная?..
………………………………….
Не знаю, никогда о такой не слышал.

Первые годы я учился в старой деревянной школе, там было интересно. Это было сразу после войны. В школу мы шли через картофельное поле, которое раскопали в центре города, потом мимо ветхих заборов, через рынок, между длинными рядами, долго не могли вырваться из этих рядов и прилавков, и всегда опаздывали. Каждый день было что-нибудь новое — кто что принес. Некоторые ребята часто нас удивляли, вокруг них толпились все остальные. Один, по фамилии Наумов, всегда приносил жмых, кукурузный и подсолнечный, и раздавал кусками, а от самых больших позволял отгрызать, не выпуская из рук, и все прикладывались и отгрызали. «Ну, дай еще, дай…» — и он протягивает желтоватый кусок с черными крапинками семечных шелушек. Другой, его звали Клочков, приносил заклепки — желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие, и большие — с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он, чудак, менял свои заклепки на фантики, на конфетные бумажки, свернутые плотным пакетиком, он был азартным игроком, и даже плакал, если проигрывал, а его заклепки мы разбивали камнями. Некоторые, маленькие, взрывались сразу, а по другим надо было бить сильно и умело, и каждый раз с замиранием сердца — вот сейчас, сейчас… Был еще мальчик, который приносил особенные переводные картинки, он говорил, они немецкие,- и продавал их за еду, и у кого было — давали ему хлеб с колбасой, которая называлась собачья радость, с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен. Мальчик по фамилии Котельников часто приходил с новыми сумками, через плечо, с офицерскими планшетами, и эти сумки он продавал старшеклассникам. Его звали Котел, и, действительно, голова. у него была большая и тяжелая, лицо с нависающим лбом, а все на лице мелкое и терялось — маленький сморщенный носик, голубые, вечно прищуренные глазки. Он смеялся и говорил как-то по-особенному, и потом, когда я услышал голос Буратино по радио, то узнал нашего Котла. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчал, и стал как-то странно загребать рукавом школьную грязь и бумажки. Пришлось спуститься к нему, и его лицо нас испугало — голубое, с розовой пеной вокруг рта и слепыми белками глаз… Так было еще несколько раз, а потом он исчез. Среди этих наших мелких событий разворачивалась большая борьба двух сил. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васильев, боролся за справедливость. Он всегда за это боролся, и вокруг него толпились слабые и обиженные, он говорил с ними покровительственно и властно, собирал вместе, и они ходили после школы на свалку, а потом он увлекся борьбой и стал испытывать приемы на своих подшефных. В чем была его справедливость — я точно не знаю, но он не хотел, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, по фамилии Веселов. Васильев своих наказывал, но Веселов не должен был никого бить. Этот Веселов был второгодник, гораздо сильней всех, и жил сам по себе. Он сидел с кем хотел, во время уроков часто лежал на задней парте, или уходил курить в коридор — учиться он не хотел. Справедливость ему была не нужна, он иногда бил тех, кто не дал ему списать, или не подсказал — и тут же забывал, снова лежал на парте и ни с кем не объединялся. Васильева он не любил, но и не трогал, несколько задних парт было его, он не терпел на них людей из той компании, жестоко вышвыривал, и снова дремал там…
Старую школу разрушили и нас перевели в новое здание. Веселов первым куда-то исчез, понемногу рассеялись и остальные, пришли новые, и больше ничего не меняли и не продавали в коридорах — стало строже, а может и время изменилось — исчез жмых, пропали заклепки, и фантики перестали радовать, и за хлеб с колбасой уже ничего не давали. Теперь все играли в волейбол, ездили на велосипедах и танцевали на школьных вечерах. На месте старой школы теперь сквер, а картофельное поле превратилось в парк, его назвали — Пионерский.

Мне некогда сейчас думать, как написать получше, но тему хочу обозначить. Можете смеяться, мне наплевать. Потому что давно об этом думаю. И не боюсь признаться, что я такой вот сякой, совсем невысокого полета. Да, смотрю каждый день телек. Давно ничему из разговоров не верю, мне важны картинки. Голод на изображения, а фотки у них сейчас получаются пусть банальны, но вполне профессиональны — деревья, пейзажи, люди… Я не об этом, и не хочу обсуждать, насколько хорошо играют. Иногда — ничего играют. Некоторые. Я смотрю сериал, обычно один, и вхожу в обстоятельства. То есть, переживаю на всю катушку всегда. Если пусть врут, но без фальши. Мне вовсе не надо, чтобы они там были мироновыми или смоктуновскими, нет, — для полного переживания мне достаточно палец показать. Искусство же триггер, оно дергает за ниточку, она есть в вас или нет, другой вопрос. Я не пижон и не сноб, мне очень мало нужно. Я не об игре, я о том, что — или они там что-то не понимают (обо мне), или я идиот перед экраном, или еще что-то. Два примера. Стреляют в Глухаря, помните? А, да, я забыл, что Вы презираете сериалы… Но все-таки, стреляют через окно, и он лежит в реанимации… А на следующий день или почти на следующий — живенький и здоровенький, — НИЧЕГО НЕ ПОМНИТ из той стрельбы, ну, не было ее!.. И никто не помнит. А я помню!!! И для меня непрерывность образа важна, я верю в непрерывность, и артиста аверина для меня нет! — а есть такой вот ГЛУХАРЬ, СРЕДНИЙ ГРИМАСНИЧАЮЩИЙ ПЕРСОНАЖ, К КОТОРОМУ Я ПРИВЫК! где он? ЧТО С НИМ? зАБЫЛИ, ЧТО он убит, что? забыли?
Вы понимаете?, что это делается? Или они не понимают, или я идиот, что вполне возможно… Ведь если я ЖИЛ этим, ни одной мысли и сомнения, конечно, нет, что это «братЦЫ ПРОСТО — кино!», и что это вовсе не Глухарев а артист Аверин… Идите вы! — я смотрю и этим в тот момент живу! А что они делают со мной?
Я думал, ну, ошиблись, ну бывает… А теперь — Карпов, он убивает Зимину в пятницу, а в понедельник — уверен, она будет живой, и о своем смертельном ранении — ни слова! Разве так можно? Есть Зимина, а кто такая Тарасова я знать не хочу! Или я верю и переживаю, или Вы мне подсовываете сено, жвачку, и это вот гораздо хуже, чем не очень склеенный сценарий, и любая игра, пусть гениальная, пусть просто бредовая… неважно это по сравнению с таким вот поступком, да… Или они не понимают самую суть искусства, пусть невысокого, но если ты играешь, если честь имеешь, то все-таки… что это?! Или время изменилоось, и все, что играется и показывается — такое вот сено-солома?
Возьмите два романа, объединенных одним героем, но гораздо сильней разделенные по времени. ШРАМ НА ШЕЕ У ОСТАПА БЕНДЕРА В «ТЕЛЕНКЕ» ПОМНИТЕ? Если б его не было, тут же возник бы вопрос — ведь его убил Киса… Это правильная деталь, и не мелочь, если хотите объединить вещи одной судьбой. А в «Карпове» все налицо, и та же Зимина, что в «Глухаре», и снова обещает быть, и сюжет с «мстителями» продолжен… И что за черт!
Коне-е-что, снобы и высоколобые, не смотрящие телек, скажут — а чего ты хочешь… выбрось ящик, и всё. Не выброшу, мне изображения важны, каким-то чудодейственным путем они во мне преображаются, мне неважно, как вы ребята играете, понятно? и жисть это или не жисть, плевал я на это, искусство вовсе не жизнь, мне этой жизни за 72 года хватило, больше не надо — тут вы что-то такое делаете вот этим ВЫВЕРТОМ, что полностью себя уничтожаете, неужели не ясно? И для меня это куда ясней и куда страшней, чем все ваши помои в известиях, всяких там шоу и встречах…

Всё для нас?..

Читаю:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами. С понятной мне стороны — пытаются исследовать, понять планктон… и приспособить к собственным нуждам. Тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется.
Но все-таки — понятно.
А с другой, совсем непонятной стороны — хвалят Иегову за то, что, видите ли, создал — для нас! — такой планктон…

…………………………
Банальные слова…

Было лучше, потом хуже, потом — светлей, теплей… И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго, только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно, здесь все повторяется.
Остается только — трава, холм, река течет под холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.

О том, о сём…

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от хамства, внушений, наскоков, всучивания ненужного товара и прочей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время чуть-чуть изменится…
А многим думается, что можно и невинность соблюсти, и капитал приобрести…

Не так давно было…

Когда-то мне довелось побывать на очной ставке в тюрьме (Бутырка, 1970г), и там, на окне в коридоре… а стены полутораметровые… я увидел чахлый желто-зеленый росток, и удивился — как здесь оказался!..
Очень просто, там работало много женщин, они хотели, чтобы на окнах, хотя бы в коридоре, что-то росло. Меня поразили эти женщины-офицерши: за столами в коридорах, как в больницах сестры, они сидели… Все были красавицы — высокие, «фигуристые», и, наверное, заботились о цветке, хотя света ему было маловато.
Трудно понять попавшему туда временно, что для кого-то здесь просто место работы. Что можно понять, когда основное чувство — страх, что больше не выйдешь, — оставят, запрут — забудут… завязнешь на годы… Хотя непонятно, за что… Но это тогда не обсуждалось — найдут за что, если появится желание — найдут!.. Современной молодежи, наверное, эту уверенность трудно представить себе, но, поверьте, не так далеки те времена, и они вполне вернуться могут.
Через много лет я нарисовал такой цветочек, тюрьма запоминается.

…………………………………….
Разасто…

Мне сказал один старый художник в Коктебеле:
— Федотов говорил — «рисуй раз за сто, будет все просто»
А я не понял, что за «разасто»…
Вспомнил через лет десять, и вдруг стало ясно!
………………………………..

О людях надо…

Иногда меня учат.
О чем надо писать, и вообще, как жить. Разговоры.
А я никак. Обижаются — не хотите с нами разговаривать…
Темы надоели. Все говорим, говорим… — о том, чего не знаем: о боге, свободе, о счастье и вечной жизни.
Я не буду об этом говорить.
………………………………………..
……………………………………………………
Экспрессионисты…

Люблю этих художников, далеких от жизни, с их синими и красными лошадями…
Интересно, что они жили или очень мало или долго. В разных странах, разные люди… Смотрите сами.

1. Макс Бекман 84 года
2. Эрик Хеккель 87
3. Отто Дикс 78
4. Алексей Явленский 77
5. Василий Кандинский 78
6. Оскар Кокошка 94
7. Альфред Кубин 82
8. Август Макке 27
9. Франц Марк 36
10. А.Модильяни 36
11. Эдвард Мунк 81
12. Эмиль Нольде 89
13. Макс Пехштейн 74
14. Жорж Руо 87
15. Эгон Шиле 28
16.К.Шмидт-Ротлуф 92

Пруды, деревья, напоминающие водоросли, фигуры женщин без ничего, относящиеся скорей к мебели, чем к живым телам…
Вспоминается одно слово, сказанное женщиной по фамилии Бессонова, мне говорили потом – «классный искусствовед, как ты ее заполучил?»
И не старался, ей все было интересно, просто позвонил ей, и на моей выставке, на Вспольном 3, вечером мы пили чай, она смотрела… Говорит, немного похоже на покойного Алешу Паустовского, впрочем, другое… Потом я ездил к ней в музей, подарил первую книгу рассказов… Потом звонил, но никто не отвечал, и только через несколько лет узнал, что она умерла.
Я спросил ее на выставке, что это, имея в виду свой «стиль».
Сейчас мне смешно, а тогда не было. Она говорит — «это наш интимизм».
Мы отличаемся от немецких экспрессионистов — интимней их.
Зато они были открытей, свободней, жестче, деловитей…
И потому жили долго, а мы не можем.
……………………………………………
Чтоб не слезло…

За последующие после ухода из Института десяти лет я не написал о науке ни единого слова. Странно, половина жизни не могла пролететь незаметно от самого себя…
Наконец, понял — у меня нет стилистики для книги про науку. Что такое стиль? Это выражение лица. Важно найти то выражение, с которым собираешься писать. Чтобы не слезло от начала до конца вещи.
Однажды почувствовал, вот! — то самое выражение. Случайно получилось. С ним мне интересно будет рассказать.
Так я написал роман «Vis vitalis», почти 100 000 слов.
Правда, странная у меня наука получилась. Оказалось, все равно, какая истина добывается, главное, чтобы люди были живые…
Но больше о науке не писал.
………………………………………………
Не поэт, и не брюнет…

Писатель, поэт – неудобные слова. Как-то спросил одного хорошего поэта – «вы поэт?»
Он смутился – пишу иногда… бывает…
В общем, случалось с ним, иногда, порой…
Так что стоит пару слов сказать – про писак и про читак.
Писака обижается, если ему говорят неприличные слова. Но, я думаю, зря, – профессия уникальная, если хороший. Даже если всех писак собрать, то больше чем столяров не наберешь. Столяр знает, чтобы на стуле усидеть, требуется известная часть тела. Хороший стул на все размеры годится.
А чтобы хорошую книгу понять, другие места нужны, они не у каждого находятся.
Писака, если интеллигентный, начинает недостатки в себе искать. Мучается…
И часто сдается, решает – «надо как они»: жизнь ихнюю описать, как чай утром пролил, сморкнулся, форточку открыл, запах стереть… Детёнка в сад водил… Про училку, про редактора зловредного…
В общем, хочет подать читаке знак – писака такой же перец, такой же кактус как ты, милый-дорогой!..
Чтобы, буквы перебирая, не рассерчал, не зевнул ненароком…
Какая глупость!
Писака, не гадай, чего читака чешется, на всех не нагадаешься.
Дунь-плюнь, поверь, – если читака книгу твою купил или даже прочитал… ничего не значит. Не радуйся, не огорчайся. Подожди лет десять, а там посмотрим – или читака умрет, или ты…
Или книга.

…………………………………………
Ко всем чертям…

Есть у меня один житейский рассказик, бытовой. Событие, действительно, имело место с моим знакомым АБ. Но и с БА что-то похожее случилось, и с XZ, совсем в другой стране, нечто подобное произошло. И потому я этот рассказик не разорвал, как многие другие, («бытовушные», я их называю) а оставил. Хотя он для меня ценности не имеет. Но что-то остановило.
В жизни каждого бывает, растет внутри тела или головы пузырь, а может гнойник, надувается, тяжелеет… В нем страхи всякие, зависимости, долги и обязанности…
И вдруг лопнул. И много воздуха вокруг! Хотя вроде стоишь на той же улице, и машина-поливалка рогатая — та же, что вчера, снова поливает мокрый асфальт… Раньше мог только сюда, и в мыслях другого не было, а теперь, оказывается, могу еще и туда, и в третью сторону, и вообще — ко всем чертям! Это чувство, беспечно-аморальное, по-детски радостное… Оно должно когда-нибудь придти, хотя бы раз в сто лет. Потом вспоминаешь, морщишься, улыбаешься… — вот мерзавец!.. Вот злодей!..

………………………………………………….
Видал в гробу…

Сегодня видел как умный худощавый ленинградец, лобастый, очкастый, поэт хороший, даже, наверное, очень хороший, хотя, на мой вкус, слишком умный… Как он вежливо, слегка дрожащим голосом отвечал двум упитанным богатым бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы.
А я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло на этот заплеванный экранчик, зачем, зачем он это сделал, согласился?
Меня тошнило от их любопытного прощупывания…
Есть такая прослойка — образованные буржуи. Ласковые, спокойные, холеные типы, пригретые семьей и судьбой:
— Ну, как ваше творчество?.. – спрашивают.
Я на стороне Сезанна, который кричал — «Им меня не закрючить никогда!»
А другой половиной мозга, понимаю, как это смешно. Кому интересны твои дела, стоит ли принимать всерьез их вежливое любопытство… Что они видят? – смешной неудачливый человечек, не понимает истинных ценностей… Но можно после сытного ужина раскрыть его страничку… и спокойно заснуть.

…мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы.

Выходя из дома я бережно запираю дверь, и чтобы поверить в этот факт, событие, основу надежности, совершаю несколько известных мне одному действий. Они странны, бессмысленны и обязательны, их невозможно объяснить, истолковать, и потому, совершив их правильно, я буду помнить, что вот – было, и тут же вспомню про ключ, вокруг которого все и совершается. Они сильны, эти движения, запоминаются даже среди ежедневных поступков; мелочный идиотизм выживания трудно чем-то перебить, кроме чистокровной бессмыслицы. В результате ежедневные глупости скукоживаются и выпадают, стираются, а ритуал ключа остается, в нем моя опора.
Если быть искренним, нужно признать, что все основное в текущей вокруг нас жизни, или «сегодняшнем дне», включая хорошее и даже лучшее, сильное, глубокое – бессмысленно, так что стоит ли корить себя за несколько странных движений, которые помогают удержаться на поверхности?.. Я и не корю, и оправдываться не собираюсь. Эти действия отнимают время?.. У меня нет времени! Не в том смысле, что мало, – я с ним не знаком, моя жизнь бредет по иным путям, ощупывает другие вехи, они чужды времени. Шоссе с односторонним движением, вот что такое время, а у меня движение другое.
Пусть глупости, зато уверен, что не оставил свою дверь открытой, это было бы ужасно.
………………………………
У меня всегда с собой бумажка размером с лист писчей бумаги, но в отличие от писчей, она обладает куда более важными свойствами – прочна, и в то же время эластична, мягка, вынослива на изгиб, терпит многократное сгибание без предательских трещин, шероховата, а не гладка, не скользит в руках, и я держу ее надежно. И спокоен. Я вытаскиваю сложенный пополам лист из грудного кармана пиджака. Это значит, что выходя на улицу я должен быть в пиджаке, и не только из-за грудного внутреннего кармана, в котором нужный лист, но из-за грудного верхнего кармашка, который на виду, но о нем позже, дойдет очередь и до него.
Значит, так, я вытаскиваю лист правой рукой из левого грудного кармана, а в левой при этом держу ключ. Здесь возникает трудный момент, нужно развернуть лист в полную ширину, но для этого он сложен так, что половинки неравны, и я легко нахожу скважину между ними, пальцами, большим и указательным хватаюсь за длинную сторону, и лист раскрывается почти сам, под действием тяжести короткой стороны. Ну, не совсем так, я чуть-чуть помогаю другой рукой, но тут важно не забыть про ключ и не выронить его. В общем лист благополучно раскрывается, и я кладу ключ на середину, ладонь правой руки уже внизу, и начинаю заворачивать, при этом медленно говорю:
– Р-раз – и одну из сторон заворачиваю на ключ, накладываю и прижимаю.
– Д-два – и вторую сторону точно также.
И три, и четыре. Теперь ключ скрылся, и наступает главный момент. Я медленно сгибаю сверток пополам, и это удается, потому что ключ не на самой середине, я заранее побеспокоился, с опытом это приходит… и получается довольно аккуратный длинноватый пакетик, и ключ внутри. При этом говорю, медленно и очень сосредоточенно глядя на сверток, прижимая пальцами левой руки твердое длинненькое тельце, скрытое внутри…
– П-я-ять…
И это значит, ключ завернут надежно. Я медленно и аккуратно, почти торжественно, но без ненужной помпы закладываю сверток в грудной кармашек пиджака, который, правда, на виду, но очень глубок и надежен, с плотной полотняной подкладкой, не то, что ненадежные боковые, драный шелк!..
Сверток в кармашек, проверяю кончиками пальцев – он там!.. и говорю, внушительно и проникновенно:
– Раз, два, три, четыре, пять – вышел зайчик погулять.
Зайчик – это я. И ключ при мне. Я вышел погулять, или по делам, это уже неважно, главное – знаю, чем открыть свою дверь. Теперь я знаю это, и могу подумать о других вещах. Открылась, расширилась щель между событиями, теми, что были, и теми, что будут. Другими словами, я свободен, и могу убираться ко всем чертям, то есть, к себе. Кое-какие детали нужно еще выяснить. А когда выпаду обратно, понадобится ключ, и я вспомню мудрые слова про зайчика, известные всем, и куда спрятал ключ, вот!
Вы думаете, вот дурак, или старик спятил?. Очнитесь, вы каждый день совершаете действия и ритуалы, которые еще бессмысленней, чем мои магические жесты вокруг ключа. Я хоть знаю, за что борюсь, за дом свой и покой, а вы… бьете поклоны, слюнявите кусок дерева… или поддакиваете мерзавцам, выклянчивая подачку, разве не так?..
……………………………………..