Рубрика: Uncategorized

…………………………………
Бумага, перо ~ 20 см

…………………………………..
Набросок пером-чернилами для одной из картинок серии «ПОДВАЛЫ»

……………………………….
Желтая бумага, акварель, ~ 12 см

…………………………………….
Бумага, акварель, ~ 12 см

………………………………
Опять скорый набросок пером плюс акварельный карандаш с легкой размывкой.
Лет десять тому назад, видимо, тоже жарко было.

///////////////////////////////
Бумага, акварельные карандаши, размывка.
Чем интересен акварельный карандаш — хочешь рисовать линиями — пожалуйста! хочешь размыть, стоит только провести влажной кисточкой…

………………………………………
Бумага, акварельные карандаши, размывка.

//////////////////////////
Фотохудожник И.Казанская

………………………………
Быстрый набросок.
Желтоватая бумага, перо, чернила, акварельные карандаши

…………………………………..
Бумага, кисть, тушь ~ 20см

……………………………
Желтоватая бумага, перо, кисть, чернила, акварельные карандаши, размывка.

http://www.periscope.ru/prs98_3/proza/vis.htm

ПУТЬ АРКАДИЯ

Из гордости и особой деликатности Аркадий, что-то пробурчав, исчез у входа в Институт прежде, чем Марк успел узнать, куда он бежит, и почему бы не продолжить путь вместе. Аркадий не хотел, чтобы Марка видели с ним, он был уверен, что подмочит репутацию подающему надежды юноше: во-первых, нищий старик, во-вторых, пусть реабилитирован, но нет дыма без огня, в-третьих… он сам был горд и не хотел чувствовать себя сопровождающим, все равно при ком — он был сам при себе и это положение с гордостью и горечью оберегал.

Вообще-то у него не было простой бумажки — пропуска, и он предвидел унижение. Вернее, пропуск был, но давно просрочен, а добиваться снова разрешений и печатей ему было тоскливо и тошно, хотя лежал где-то в кадрах клочок бумаги с бисерными строчками академика, и давно следовало выдать бессрочное свидетельство, если б не кадровичка Руфина. Эта дама с широкими плечами и багровым от переедания лицом не терпела Аркадия: во-первых, правильно, — нищий, во-вторых, бестактно вернулся из неизвестности и еще на что-то претендует, в-третьих, обожая своего академика, она не меньше обожала и Евгения, старого кегебешника а тот в своей обычной манере — «Руфиночка, каторжник плюс жидовская морда, отшей, милая, отшей!» Она пыталась защитить от каторжника парадный подъезд, пусть шастает в области провала, с этим, видно, ничего не поделаешь… но Аркадий нагло входил и выходил через официальные двери. Он ухитрялся появляться там, где его не должно было быть! Опять выходит, трясет лохмотьями, напускает паразитов на главный ковровый путь! Она бессильно наблюдала из зарешеченного окна, меж пыльных фикусов, с фиолетовым от ненависти лицом. Опять!

……………………………….

Перед семинаром разный чужой народ толпился в вестибюле, и Руфине, заметившей старика из окна, нужно было секунд двадцать, чтобы поднять тяжелый зад, подойти к двери, кликнуть охрану… Все это Аркадий давно просчитал. Он сходу нырнул в туалет, подошел к встроенному в стену железному шкафу, в котором спрятаны проводка, трубы и имущество уборщиц, отпер дверь и скрылся, заперев шкаф изнутри. Тут же в туалет просунулась голова и опасливо поводя глазами, поскольку женская, сказала:

— Никого, Руфина Васильевна…

Опять ушел! Аркадий в темном шкафу быстрым движением нащупал лесенку, привинченную к стене, и начал спускаться в бездонные глубины. Он стремился в железный коридор.

Железный потому, что обит стальным листом, в нем множество люков, ведущих еще ниже, где можно висеть, лежать, скорчиться и пережидать опасность, но продвигаться уже нельзя… Он спускался долго и осторожно, знал — застрянешь, сломаешь ногу — не найдут… Наконец замерцал огонек, и он увидел уходящий вдаль трубчатый проход, два метра в ширину, два в высоту — кишечник Института, он шутил. Здесь он чувствовал себя спокойно, отсюда мог проникать в любые лаборатории, залы, буфеты, и даже во владения первого отдела, минуя замки и засовы. Но он туда не хотел, длинными гремящими железом путями проникал, куда ему было надо, и также исчезал.

Он любил эту пустынную дорогу, спокойно шел по гудящей жести, привычно заложив руки за спину, и размышлял о смысле своей жизни. Он давно понял, что в целом она смысла не имеет, если, как говорят математики, суммировать по замкнутому контуру, пренебрегая теми незначительными изменениями, которые он сумел произвести в мире. Поэтому он рассматривал небольшие задачи, беря за основу не всю жизнь, а некоторые ее периоды, опираясь на события, которые его потрясли или согрели. Умом он понимал, что эти редкие явления настолько случайны и не имеют жизненной перспективы, что со спокойной совестью следовало бы их отбросить — но не мог, возвращался именно к ним, изумляясь и восторгаясь всем добрым, веселым, умным, храбрым, справедливым, с чем время от времени сталкивался… Умиляясь — и недоумевая, поскольку эти явления явно нарушали общую картину, выстраданную им, стройную и логичную.

— Странно, черт возьми, странно… — бормотал он, приближаясь к очередному повороту, за которым осталось — кот наплакал, подняться и на месте.

Он благополучно повернул и прошел по гремящему настилу метров десять, как вдруг будто гром с ясного неба:

— Вить, иди сюды… где сигареты, падла?.. — и еще несколько слов.

Аркадий внутренне дрогнул, но продолжал, крепко ставя ноги, медленно и неуклонно шагать к цели.

— Вить, ты чего… а ну, подойди! — в голосе усилилась угроза.

Аркадий, чувствуя неприятную слабость в ногах, продолжал путь. «Осталось-то всего… — мелькнуло у него в голове, — может, успею…» В железных стенах через каждые десять метров были щели, ведущие в квадратный чуланчик, в глубине спасительная лесенка; отсюда начинались пути во все комнаты, коридоры и туалеты здания. Голос шел из одной такой щели, позади, а та, что была нужна, уже маячила Аркадию. «Главное первые ступеньки, тогда ногами в морду — отобьюсь…» — лихорадочно думал он, ускоряя шаги. Он решил усыпить бдительность переговорами.

— Во-первых, я не Виктор, — он старался говорить внушительно и безмятежно, чтобы передать исподволь это чувство оппоненту. — А во-вторых — не курю.

— Ах ты… — падение крупного тела на железо, несколько быстрых скачков за спиной, и тяжелая лапа ухватила его за плечо. Аркадий быстро развернулся и на высоте глаз увидел огромное косматое брюхо, сплошь разрисованное синими и голубыми узорами с хорошо известной ему тематикой… «Головой в брюхо и бежать?.. Такое брюхо не прошибешь…» Он отчетливо представил себе, что будет дальше. Через годик его найдут, и то случайно.

— Ах, ты… — с шумом выдохнул мужчина, — это же Аркадий Львович!

……………………………….

Блаженство нахлынуло на Аркадия, любовь к человечеству разлилась по жилам. Он понял, что хочет жить, несмотря на все подсчеты и итоги. «Расхлопотался, — он подумал с усмешкой, — в жопе твой интеграл, жить любишь, стерва…» Он допускал такие выражения в исключительных случаях, и только в свой адрес.

Аркадий поднял голову и увидел бурую лохматую шевелюру, чистейшие синие глаза навыкате, внешность колоритную и легко узнаваемую.

Софокл! Механик при центрифугах, сын отечественной гречанки и опального прозаика, погибшего на чужбине от укола иностранным зонтиком. Он когда-то сочинял стихи и даже напечатал в районной газетке несколько строк, потом лет двадцать писал роман… «Всю правду жизни в него вложу» — он говорил мрачным басом, и то и дело подсовывал Аркадию главы, считая его большим знатоком блатной жизни и образованным человеком одновременно. Куски романа представляли собой слабое подобие того, что впоследствии назвали «чернухой». Аркадий подобное не любил, он и слов-то этих панически боялся, физически не выносил, тем более, гнусных действий, которые они, хочешь-не хочешь, обозначали.

Полугреческое происхождение и литературные наклонности объясняют прозвище механика, взятое из низов нашей памяти, школьной истории. Древний мир — первое, что вспоминается из тех далеких лет: полумрак, послевоенная свечечка, чернильница-непроливашка, воняющая карбидом… и эта непревзойденная по фундаментальности книга, — ведь меньше всего перекраивался далекий древний мир — к тому же впечатления чувствительного детства, картины вечно теплого места, где среди пальм героически сражаясь, умирают за свободу рабы, закалывают друг друга консулы с горбатыми носами… и эта вечная трагическая троица — Эсхилл, Софокл, Еврипид, а также примкнувший к ним Аристофан.

Софокл трясется от холода, от него, как обычно, разит, он жаждет закурить, и почему-то погряз в «железных джунглях», как называл эти места народ.

……………………………….

— Львович, ты нам нужен! — Софокл смотрел на Аркадия как на внезапно появившегося перед ним пришельца из дружественных высокоразвитых миров, которые только и могут вытащить из трясины нашу цивилизацию.

Аркадий мог теперь, сославшись на занятость, пообещать найти Виктора, махнуть рукой и скрыться, авторитет позволял, но после пережитого страха он размягчился, решил вникнуть и помочь:

— В чем дело, Дима, что вы здесь околачиваетесь?

И Дима-Софокл, вздыхая и размахивая растопыренными пальцами, в духе своих предков, объяснил суть дела. Тупичок был непростой, он вел в склад химических реактивов, где стояла огромная цистерна со спиртом. Как-то, забравшись по своим делам в лабиринт труб, проводов, чугунных стояков, Софокл обнаружил, что подобрался снизу к тому самому чану, что был притчей во языцех у всего народа. Уже заинтересованно ползая во мраке, он нашел причудливой формы щель между баком и арматурой, и, приблизив к ней чувствительный нос, учуял знакомый запах — где-то в глубине подтекало. Просунув руку, он с трудом дотянулся до источника — действительно, капало! Покрутившись и так и эдак, он догадался — полотенце! забивается плотно в щель, понемногу пропитывается… Вафельное полотенце Софокл утащил из дома, и дело пошло. Результат превзошел все ожидания — около двух стаканов в час! Уйти стало сложно — бесплатный продукт, а не выжмешь вовремя — утекает, всасывается стенкой как губкой.

Аркадий слушал и холодел от ненависти. Никогда он не мог понять этих людей! Он в рот не брал спиртного, алкашей презирал, как и всех прочих наркоманов и психов, которые, отворачиваясь от жизни, уходят в кусты. Примерно также он относился к религии, духовной наркомании — считал за полный бред, нужный идиотам и слабым людям, темным, не уважающим себя. Несколько мягче он относился к искусству, воспевающему все неопределенное, расплывчатое, сумбурное… Время от времени все-таки почитывал, отвлекал тоску, презирая себя за слабость. Наследие смешного детства, и юности, тогда он верил, что разум, слово, идея правят миром, или хотя бы весомы и уважаемы в нем. Совсем, совсем не так, это уроды жизни, бесполезные нищие в подземном переходе от станции А к станции Б.

……………………………….

— Подожди, Львович, сейчас… — Припав щекой к лоснящемуся боку как к толстой матери, Дима запустил руку до плеча в узкую щель и осторожно вытянул оттуда черное лохматое существо, напоминающее осьминога с обрубленными щупальцами. Держа насыщенную продуктом ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость, распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой тряпки.

— Не заставил бы… — мелькнуло у Аркадия.

— Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. — Дима, выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая.

— Вопрос в том, — утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на Аркадия, — как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда каждый час, сам знаешь дорогу.

— Дима, вы что, ребенок, а фитиль? — Аркадий наклонился и, преодолевая брезгливость, пощупал ткань — годится.

— Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает.

Аркадий задумался, но ненадолго:

— Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что вы грязь сосете!

Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но непроницаемый, как трубопровод!

— А не растворится?

— В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит.

И, не удержавшись, добавил:

— Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель.

— Конечно, погибель, — согласился Софокл, — но, может, кончится?..

Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, — добровольные рабы.

— Может выпьешь теперь? — Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий, преодолев тошноту, покачал головой.

— Спешу. Свечку расплавишь — и вот так… — он показал, — протянешь жгут в горшок. Ну, все.

Он с трудом разогнулся, глянул на часы — всего-то десять минут прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и проберусь на свободное местечко.

……………………………….

Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и странные сгорбленные фигуры… Морлоки — вот! он вспомнил — морлоки и элои, две половинки теряющего разум человечества. «Все бесполезно, все, все..» — он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего, рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских дам — садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он боялся попасть им в лапы — бессильный, жалкий, смешной, грязный, противный… Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им в глаза, искать спасения, радоваться обманам — «вы у нас еще молодцом…» Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой тюрьме.

Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам. Открывает — и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный — теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий… Иногда — один, он долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей кожа, потом глубже… Он выгонял мороз, который годами въедался в тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя… Никто не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же, и на миг становились равны.

Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу. Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил пятерней остатки волос, и вышел.

Вообще-то я стихи не пишу, почти. Во всяком случае, поэтом себя не считаю. Но иногда ритмы пробиваются, особенно в коротких текстах.
Но это присказка. А сказка вот такая. Когда-то мне написал Дм.Кузьмин, что, вот, собирается то ли сборник такой, то ли сборище литераторов, а потом сборник, уже не помню, и предлагают выразить отношение разных пишущих людей к Америке.
Я это дело сначала думал вежливо отмести, поскольку в США не был и не собираюсь, но потом вдруг сложилась вещица, которая отражает частично мое отношение к этой стране, начиная с детства, частично отношение героя, который пусть немного отличается от меня, но ходит где-то рядом, по тем же улицам.
Я отослал эту вещь, и концы в воду…
Ну, она, конечно, ни в какие ворота… Я понимаю.
Но ЖЖ это только ЖЖ, и вот эта поэза перед Вами:
…………………………………..

ВСЕ РАВНО БОЛЬШЕ!

Папа…
Карта.
Мне шесть.
— Америка наш враг!
Я смотрю на карту, смеюсь…
— Мы же больше их!
В Америке Жоржик исчез. Моряк, двоюродный папин брат.
До войны. Вошли в американский порт. Бросился в воду. Доплыл. Остался.
— Америка больша-а-я страна… — папа говорит.
— Но мы-то больше!..
— Он мне не брат!.. — папа всю жизнь клялся…

…………………

Через тридцать лет…
Фото из Америки. Старый Жорж. Синий флотский берет. Суровый берег. Свой домик. «Каждый год ремонтируем, болеть не смеем, деньги не тратим зря… »
Жена, три девочки. Одна — Бренда. Или жену так звали?..
Не помню…

…………………

Наталья. В Ленинграде. Переводчик. Красивая. Уехала — ради сына. А может врала…
Лет через двадцать вернулась. В гости.
Говорит, сначала от тоски выла. Днем работала, ночью училась. Чужой язык…
Зато библиотекарь! Квартирка в Джерси.
Морщинистая, старая. Но осанка… Весь мир в кармане!..
— Пенсия! Тебе не снилась такая…
— Мне пенсия никогда не снилась. Я во сне летаю…
— Что ты видел… А я… весь мир. Америка добрая… к тем, кто сам карабкается, ногти сдирая…
— Эх-х! У тех, кто сдирает, саженные отрастают. Их бояться надо, когтистых… Мы жили, ни хрена не сдирали. Через окошко подали денежку — дальше гуляй!
Два раза в месяц. Тихо, спокойно жили.
Мы все равно — больше!..

…………………

Я безбилетный еду. Клал на всех девять куч!
Контролерша идет, Тамарка.
— Отвали, я с утра крутой.
Дальше спокойно еду…
За окном — плакат. «Умник, где же твои деньги, а?.. »
Издеваешься, Амери-ка?!
Зачем мне деньги, я умный и так!
Американка мужу — «неудачник! Ни денег, ни успеха… Ты — никто!.. »
Повесился мужик.
Ну, и дурак!..
Другой спился, третьего зарезала мафия…
Зачем им деньги?.. Что за блажь такая…
Богатые, а бедняки.
Я от жены — взял да удрал. Ищи дурака!..
Как ни крути, Амери-ка, как ни верти…
Все равно — мы больше!

…………………

Эйнштейн от фашистов в Америку cбежал.
Лишнего еврея кормить — для них пустяк.
А он им за это бомбу слепил.
Может не он, все равно еврей.
Но Союз им показал
Кукиш водородный!
— Америка… Ну, чо теперь? Молчишь?..
Все равно мы больше!

…………………

И вдруг мы взорвАлись, развалИлись
Оглушительно, зубодробительно…
Из окошка не подадут больше.
Живот подвело, никаких сил…
А она тут как тут…
Америка!..
С веселым лицом, широкими шагами…
Дверь по-хозяйски — сапогом!.. Разбрасывает подаяния…
Теперь мы друзья, ха-ха!..
Истоптала покой и тишину
Толстозадая демократия.
Но делать нечего — привет, ура!.. Ведь с другой стороны
Жмут и теснят — из джунглей и пустынь…
Сожрут без горчицы… дикари, дикари!..
Из двух зол выбирать?..
— Не хочешь?.. Быть бедным, больным и умным хочешь?..
— Мы бедными были, но гордыми, сильными!..
Пап, мы ведь больше их?..

…………………

— Ну, чо, Америка?
— Идиоты вы.
— Зато у нас… Идиот умней ваших умных был!
А они свое:
— Лучший писатель — кто лучше всех продается!
Вот дураки-и…
— Лучший художник — кого больше всех покупают!
Ну, мудачье-е…
-Лучший мужик, если в Гинесе член!
Ух!..
— И самый богатый, мелкий и мягкий, — у нас!
Ах-х!…
Ну, детский са-а-д…
Тут и сомнений нет — больны.
Куда им до нас, мы — больше!..

…………………

Жоржик, ты жив?..
Наташа, ты где?..
Привет, я еще теплюсь…
Деньги?.. Зачем?.. Пить запретили, курить нельзя…
Нет, с места не тронусь.
Моя земля.
Не в истлевшем мешочке в потайном кармашке —
Ногами на ней стою, ногами!..
Недолго осталось?..
Да, закопают.
Плюнут, поцелуют,
К сердцу прижмут, к черту пошлют…
Пусть.
Не там дом, где лучше, а там, где любишь.
Пап, мы всегда будем — больше!..

…………………

Теперь мы плывем… как когда-то вы плыли…
Двести лет тому — выплыли…
Льдина велика, до зимы не растает.
Доживу свое…

…………………

Я любил Эйнштейна.
Я любил папу.
И дядю Гришу, хотя и не знал его…
— Пап, мы же больше всех?..
Папа умер — давно.
… его поймали, арестовали, велели паспорт предъявить…
Америка, знаешь песенку?..
Откуда ей…
Потом сказали — ошибочка…
Брат за брата не отвечает, выяснилось…
Вернулся домой — умер
К вечеру.
От счастья…
Больше не от чего.

…………………

Ау, Америка!
Не видел тебя.
Не увижу.
Не надо.
Своим путем
Плыви…
Нашим — привет!
И не забудь —
Все равно мы больше!

………………………………….
Художник перед изображением города, в котором родился.
Живопись на бумаге. ~ 30х40 см
Немецкое изобретение, лет пятьсот ему, а картиночки их не потеряли ни живости, ни блеска, и нет даже трещин, характерных для живописи на холсте. Недостаток, конечно, в крайней хрупкости основы, особенно, если излишне проклеена. И в отсутствии грубой фактуры, хотя это можно компенсировать добавлением в клей песка, например.

………………………………
Набросок, выполненный обратным концом кисточки, чуть заостренным, и немного помогал другим концом, нормальным.
Чернила, желтоватая бумага. ~20 см

(из рисунков «мышкой»)
…………………………………
(фрагментик из романа «Вис виталис»)

Он медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не в такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?..
Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.

3

Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и другие, сравнения с прошлым для них не интересны, воспоминания скучны. Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте.
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках.
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…
Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.

………………………………….
Ну, в общем… с этим портретом что-то, действительно, случилось, то ли плесень, то ли коты постарались, то ли то и другое…
Поэтому на рожу художника лучше не смотреть! Фотошоп не помог, но в целом цвет был, и картинка была ничего, и я решил, что ЖЖ вынесет. Сосканировал — и спрятал оргалитину в сухое темное местечко.
Мастерская художника это не музейные запасники со стабильными температурой и влажностью, хорошо, хоть такое помещение имеется.

…………………………………
У меня много лет висит этот рисуночек, кажется, темпера. По цвету странный для меня самого, я не люблю синий, холодные тона. Если кто-то спрашивает — «что это?» отвечаю — «ленинград». В первый раз само почему-то вылетело, и закрепилось. Наверное, то самое ощущение от города, хотя жил в нем очень давно, — мертвым, пустынным и холодным он мне тогда казался. Я не говорю о музейном центре, жил на окраине. Ничего плохого, только холодно было очень 🙂

………………………………….
Эта картинка висела в отделе кооператива «Контакт-культура» на одной из первых выставок в Манеже, она называлась «АРТ-МИФ». Год забыл, но давно. Я пришел посмотреть. Увидел свою, потом прошелся по огромному этому помещению (которое сгорело, да?), вернулся, еще раз посмотрел… После этого я еще кое-что выставлял в Москве, в частности на Герцена, в Доме Литераторов, на втором этаже. Но перелом в моем отношении к выставкам произошел именно на «Арт-Мифе».
Выставлять я стал меньше, неохотно, а потом и перестал.
P.S. Я тут пытался объяснить, почему такой перелом произошел, а потом убрал объяснения. Мне от них не по себе стало, будто оправдываюсь. А мне не в чем оправдываться… Просто увидел тысячи картин, почти все говорили или кричали — «смотри на меня, смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какой!» или «вот как надо!» А моя ( и еще было с десяток таких) — молчала, она к зрителю вообще не обращалась, замкнутая в себе. Зачем ей выставка? Пишешь для себя — и пиши.
И так возникло это — «не надо»

………………………………….
Эскиз, картон, масло ~ 80см вертик.
……………………………….
Написана в 80-х годах, нигде, разумеется, не показывалась, не выставлялась. 🙂
Ничего не обозначает, никакой сатирической интерпретации известной повести. Просто такая вот дама, и собачка у нее не болонка, вполне может закусать.

В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду.
Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано — и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.
— Ужасно, ужасно… — он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам — элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.
— Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно — писать, писать! — он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.
Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, — и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет, недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое… Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться — «как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!»
— Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью — ОДИН!
……………………………………………..

Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
……………………………………………..

Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

………………………………………
Холст, масло, 50 см
Примерно 1992г
Написано под впечатлением «Соловья» Алябьева (кажется)

…………………………….
Нарисован мышкой, а в остальном… Какие-то развалины, дорога, две женщины с собачкой… Умри, ничего банальней не придумаешь.

………………………………..
Иногда интересно представить себе, как будет выглядеть твоя картинка, если вдруг проживет триста лет… Наши работки слеплены на момент, технология нарушается постоянно…

……………………………….
Натюрморт с кистями, пером, тюбиком, раковиной, спичками, и головой, вылепленной из пластилина (не сохранилась).

или от старости, излишней мнительности…
Пересматривая двадцатилетней давности рассказики, да и не рассказики, а нечто самому непонятное, поскольку никогда к стиху не тяготел, разве что к скрытым ритмам прозы… Но не в этом дело, просто по настрою и взгляду в будущее он показался мне интересным… Не верующий в предсказательность искусства, почувствовал в этих строчках как бы отклик на свое сегодняшнее настроение.
…………………………

ГДЕ МОЕ ПАЛЬТО?

Пропади она пропадом, пропади!
Каждый вечер на земле столько людей проклинают жизнь, что движение ее тормозится. И только когда угомонятся все, улягутся и заснут, стрелки часов снова набирают ход, до следующего вечера. Но в глубинах машины времени остаются песчинки сомнения, крупицы горечи, сознание ненужности подтачивает вечный механизм…
Пропади она пропадом!
И так каждый вечер…
И она пропадом пропала. Ночь прошла, а утро не настало, солнце сгорело за одну ночь. На сумрачном небе тлеет забытой головешкой. Поднялся ветер, несет сухие листья… а света нет… Холодеет понемногу, посыпал снег, день не настанет больше. Птицы мечутся, звери бегут в леса…
Люди проснулись, завтракать сели, на работу собираются…
— Ого, морозец ударил… Где мое пальто с воротником?..

……………………………….
Композицию точно не я придумал.
Тоже гуашь с яичным желтком.

…………………………..
Оргалит. ~ 60 см. Написано гуашью с добавкой яичного желтка. 1991 г

……………………………..
в натуральную величину, несколько приукрашенный вид.
Картон, масло ~100 см
год 1985-1987 (?)

……………………………….
Эскиз. Где-то 94-95-ый год. Картон, масло, 80см

………………………..
Эскиз. Кисть масло, картон. ~70 см вертик.

Речь о воспитании творческих детей, или еще Уже — детей рисующих. Про воспитание мало что знаю, но много видел КАК и ЧТО рисуют дети.
Детское рисование, да и вообще детское творчество не стоит рассматривать как начало, прелюдию, трамплин для последующего восхождения на вершины искусства — ничего общего. Никакого умиления перед гениальной наивностью детей у меня нет. Большинство детей рисует плохо. Не сравнивая со взрослыми, а между собой. Очень немногие рисуют с природным пониманием цвета. В некоторых детях видно то, что я называю далее — «три пунктика». И есть единицы среди миллионов, которые с самого начала рисуют не как дети, а как взрослые виртуозы. Вот эти действительно начинают восхождение, примеры: Пикассо. Обычно же детские способности затухают, и нужно все начинать с начала, это как детский голос Р. Лоретти.
Поэтому рисование и творчество детей важны совсем не для рисования и прочего спецтворчества в дальнейшем. Так что же стоит воспитывать?
ТРИАДУ: ВОЛЮ, ИНТЕРЕС И ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
ВОЛЯ. Умение преодолевать трудности, решать задачи и получать от своего успеха удовольствие. Если лет до пяти это не начато, то все остальное просто развалится по ходу жизни. И это воспитание можно вести И через рисование, пение, танцы-пляски и прочее.
ИНТЕРЕС. При всем якобы любопытстве детей, оно слабое и ограниченное, у интравертов заперто в себе, у экстравертов наоборот, гуляет там где сопротивления поменьше, глазеет по сторонам. Попытаться развить и направить внимание — у одних на окружающий мир, у других — на себя, чтобы хотя бы частично компенсировать природный «перекос». Творческий глубокий интерес и внимание к себе и миру нужно Воспитывать и Культивировать, иначе останется такой вот «гуляющий интерес», за ним ничего кроме пустоты и лени не будет.
Третье — это ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
Занятия искусствами способны несколько усилить чувствительность ребенка — к цвету, свету, в формам, обратить его внимание и раскрыть глаза. Есть дети чувствительные от рождения, в других можно это качество слегка подразвить, побороться с «толстокожестью», которая в современном мире культивируется, но с ней о культуре и тонкости чувств говорить не приходится. Если родители ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хотят развить в ребенке глубокое, деятельное творческое отношение к Себе и Жизни, (к худ. Творчеству В ЧАСТНОСТИ) , то эти ТРИ ПУНКТИКА важны.
И совершенно неважно, как там рука, как карандаш, и похоже ли рисует. Неважно. Это всего лишь один из способов воспитания ТРЕХ ПУНКТИКОВ, о которых выше. 🙂
То есть, детское творчество, это не путь в творчество вообще, это один из способов воспитать человека с творческими интересами, тонкого и чувствительного к себе и окружающему миру.
И родителям стоит серьезно подумать, стоит ли ЭТО ДЕЛАТЬ — раздражать, раскачивать и обострять, потому что гораздо спокойней и успешней идет воспитание человека «левополушарного» — компьютерного, тестового, логически точно мыслящего, умеющего хорошо считать и точно представлять свои возможности. Более успешного в нашем мире, скажем честно.

……………………………….
Год примерно 1983-й.
Картон, масло ~ 50 см вертикаль
Предметы, принадлежности художника и небольшая картинка на берегу, может быть, моря. Что-то подобное я много писал. предметы иногда ставил, иногда сочинял или компоновал совокупности их, а окружение выдумывал.

……………………………………
Примерно 1979 г.
Гуашь, картон 45 см высотой

……………………………….
Из тех же — странных работ, которые в сущности и не работы, и не пейзажи, и никакого тут ни умения, ни мастерства, и показывать их, может, вообще лишнее, поскольку только одно из Состояний. Не Впечатления, о которых нам талдычили молодцы-импрессионисты, а именно Состояния, и, может потому в России так и не прижился импрессионизм, хотя знали, видели, и Коровин блестящий был (хотя и вторичный) — для России мгновенное и блестящее ИМПРЕШН все-таки несвойственно, мы залезаем и застреваем, и песни не те, и просторы, и тоска от всего, всего…

………………………………
Вспомнился Коктебель.
Раннее прохладное еще утро, крики петухов, лай собак…
Рисунков сотни, надо бы собрать…
А это… попалась под руку — бумажка желтоватая, перо, цветная тушь, а может акварель, использованная варварски… не помню…
Люблю темные почти немые вещи.
Ненаселенное, пустынное место, край земли.
Погоня за тем, чего уже нет, поскольку переживание давно прошедшего времени.

……………………………..
Бумага, восковые мелки, мел, немного Фотошопа,
40 см

………………………………….

http://www.kreschatik.net/galery/dan/galery_dan.htm
………………………………
Это самая прилично оформленная галерея моей живописи в Инете.
В Перископе полно всего, но никак не оформлено.

***
А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.
Глазеем в ящик, как же… Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Днем — только за едой. Пообедали, и пусть экран отдохнет, расходимся по делам. Немудреные делишки для пропитания. Не суетимся, как многие, но чуть-чуть приходится, на самое необходимое. А эти, новые… пусть они на своем золоте потеют, трясутся, пусть друг друга перережут, перестреляют… хрен с ними, вот что я вам скажу.
Значит, по утрам пишу. До половины не добрался, до чего тяжело… Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и никогда больше, о чем еще?! Я просто не представляю, о чем бы я еще мог написать… А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым… чувствую, не получится.
Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.
А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться… Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки… Но минут через десять чувствую – потеплело. Беру ручку и начинаю.
Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв — пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого «гранта», он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения…
Если за три часа образуется страничка, я доволен.
Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.
Да, так вот, событие… Смотрели телек.

***
Как всегда, разговоры о той самой чеченской войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны… То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире… Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться – не туда попали… Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям… Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами… мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески – дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей…
И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:
— Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он… их тоже жаль. Вот сволочи.
Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое – стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался… Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано – на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных…
И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.
— Смотри, смотри… — Гриша говорит.
И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только «принеси то, купи это…» Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь – он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая… Зато пряники всё больше ему, у нас справедливость.
И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.
Смотрю – и вижу, Давид за решеткой стоит.

***
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной… Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще… как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы – скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю… женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного…
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел… Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал – и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой – я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня.