ВЕЧЕРНЕЕ АССОРТИ 231214


Из проб, названия к которым кажутся притянутыми. Дело, видимо, в расстояниях между разными пятнами, при которых они еще что-то знают, чувствуют друг друга. В сущности, исследование собственной чувствительности, а что от этого зрителю… наверное, ничто…
…………………………………………

Русалка в осеннем лесу, я за нее переживаю…
………………………………………..

Вид из окна двадцатого дома «В», в котором я жил с Васей и Феликсом много лет, здесь я начал рисовать, и писать рассказы тоже. Про эту квартиру я писал в повести «ЛЧК» (старый художник возвращается после многих лет неволи в свой дом, к своим картинам, и кот его ждал много лет, и выжил поэтому…) Но вид из окна столько раз повторял, сначала глядя вниз, а потом вовсе никуда не глядя писал и рисовал, так мне интересней казалось… Видимо после этих видов я стал осторожней и внимательней приглядываться к цвету…
…………………………………………..

А этот разбойник жил на воле, около дома напротив, через дорогу, он спал на балконах первых этажей, и я звал его Серый, а потом у него появилась кошка, и он с ней не расставался до самой смерти, а она потом перебралась в соседний дом и скоро умерла.
………………………………………..

А за этим домом напротив, он был десятым «Г», кусты росли на поляне, за ней овраг, в нем похоронены многие мои друзья. Когда долго живешь в одном месте, по-иному воспринимаешь время, а жизнь, которая где-то далеко, например, в столице, всякие люди там, их интересы… все кажется гораздо мельче, чем если был бы втянут в их суету. Смешно, когда тебя зовут из кармана собственных штанов, а ты спешишь ответить, трудно к этому привыкнуть. Неужели нужно так спешно о чем-то говорить, слушать, отвечать?.. Что, на земле так много стоящего внимания?..
…………………………………..

Одна чайница из Казани, другая из Израиля. Чай самый интересный и нужный напиток, за ним только красное вино, если хорошее. По действию чай вину не уступает, если заварки не жалеешь, конечно.
……………………………………………

Свечка, желтые листья… полка, на ней когда-то стояли книги, а потом я их отдал, перестал читать. Чужая жизнь со временем перестает интересовать всерьез… за исключением нескольких людей, лица и истории которых врастают в собственную жизнь. Но очень мало таких.
……………………………………………

Можно сказать — «вид на пейзаж», по воспоминаниям, что-то смешалось за много лет…
…………………………………………….

Старое масло. Пусть постоит лет сто. Говорят, для живописи только ценней станет. А они маслом писать не захотят… Ну, и пусть живут как хотят, а масло и их переживет.
…………………………………………….

Ключи от квартиры, в которой давно пусто.
………………………………………….

Окно за мусоропроводом на первом этаже.
………………………………………….

Масяня спит на Мунке, а Мунк на принтере, а принтер на столе, а стол… Давно никого нет.
……………………………………………..

Кася в кухне, где синий и фиолетовый на стене.
……………………………………………..

Рябина на земле, еще тепло.
………………………………………………..

Кусок стены за спиной, когда сижу за столом…
…………………………………………

На тему… Вспоминая одного художника… Не подражая…

ПАОЛО против РЕМА. (из повести «Паоло и Рем»)

Паоло нагнулся и притянул к себе сверток.

Сначала он подумал — подмалевок, настолько все убого, небрежно — и темно, темно!.. Потом разглядел основательность и выписанность главного — похоже, эскиз?.. Но постепенно, глядя в унылую черноту, он начинал видеть в ней последовательность, и замысел. Это была работа мастера, но настолько чуждого ему, что он передернул плечами.
— Это никогда не купят!..
Он снова поймал себя на этой мысли! Разве в купле дело, творчество не продается, он десять тысяч раз говорил это ученикам, привык говорить.
— Но картина должна продаваться, как же… А кому интересна эта мазня?
……………………………..
Но он понимал, что все не так. Не так, как он хотел думать всю жизнь.
Простое дело, и печальное — все состоит из света и тьмы.
О свечении, слабом, но упорном, из самой тьмы, из глубины отчаяния и страха, говорил этот парень, Рем .
А Паоло не хотел — мечтал только о свете. Всю жизнь. И создал — да!.. сияющую гениальную поверхность огромных холстов, пустоту, населенную мифами и героями с тупыми лбами!
Нет, нет, парень ошибается!
Он еще раз посмотрел на холст.
Этот художник его достал! Мазня!
……………………….
Нет, не мазня, он уже знал. Композиции, правда, никакой. Устроено с убогой правдивостью, две фигуры почти на краю, у рамы, остальное пространство еле намечено широкими мазками, коричнево-черными, с проблесками желтизны… Помещение… в нем ничего!.. Вот пол, вдалеке стены, там узкая щель двери… Старик стоит лицом, но толку… лицо почти опущено, только лоб и нос, и то как-то все смазано, небрежно, плывет… плывет… словно время останавливается… Перед ним на коленях парень в драном халате, торчат огромные босые пятки… Понятен сюжет — блудный сын, он сам писал его, оборванец возвращается в богатый дом отца. Но и лохмотья можно показать с лучшей стороны, чтобы смрад не лез в нос! Зачем! Тема достойная, но… этот нищий возвращается в такую же нищету…
Он смотрел, и с него слетала шелуха собственных слов, и доходило все значение сцены, вся эта плывущая, уходящая в вечность атмосфера,
воздух, отчаяние
скупые детали без признаков времени,
везде, навек, намертво, навсегда…
… Пока не схватило за грудь и уже не отпускало.
Не в раскаянии и прощении дело, хотя все это было показано с удивительной, безжалостной простотой.
Дело в непоправимости случившегося, которую этот художник, почти ребенок, сумел угадать.
Ничто нельзя вернуть, хотя можно и простить, и покаяться. Дело сделано, двое убиты навсегда.
Нет, этого он не мог принять.
Он даже готов был простить этому Рему темноту и грязь, запустение, унылость даже!.. И то, что раскаяние и прощение показаны так тихо, спокойно, можно сказать — буднично, будто устали оба страдать, и восприняли соединение почти безучастно… Паоло знал — бывает, но это ведь картина! Искусство условно, всего лишь плоскость и пигмент на ней, и из этого нужно сотворить заново мир, так создадим его радостным, светлым…
Что-то не звучало. Ладно, пусть, но здесь сама непоправимость, это было выше его способности воспринять. Он сопротивлялся всю жизнь, всю жизнь уходил, побеждал, убегал, откуда это — непоправимость случившегося…
А ведь случилось — что? — его жизнь случилась.
Выбирал — не выбирал, она случилась, непоправимо прошла. Истина догнала его, скоро догонит, и картина это знала.
Он отодвинул холст. Парень сошел с ума. Кому это нужно, такая истина на холсте…
Далее был портрет старухи, получше, но снова грязь!.. Руки написаны отлично, но слишком уж все просто. Что дальше?
А дальше было «Снятие с креста», тут он не выдержал. Пародия на меня, насмешка, карикатура, и как он посмел принести!.. Убогий крест — вперся и торчал посредине холста, бездарно и нагло перечеркивая всю композицию, тут больше и делать нечего! Грязь и мерзость запустения, помойка, масляная рожа и брюхо в углу… две уродки, валяются у основания. И сползающий сверху, с тощим отвислым животиком, и такими же тощими ляжками Христосик… Где энергичная диагональ, где драма и ткани, значительность событий и лиц, где мощь и скорбь его учеников?..
Умение посмотреть на себя со стороны помогло ему — он усмехнулся, ишь, раскудахтался, тысячи раз облизывали тему до полного облысения, не вижу умысла. Написал как сумел. Кстати, откуда у него свет? Нет источника, ни земного, ни небесного… А распределил довольно ловко. Нет, не новичок. Зловредный малый, как меня задел…
И не отрываясь смотрел, смотрел…
Какая гадость, эта жизнь, если самое значительное в ней протекает в грязи и темноте…
Он удивился самому себе, раньше такие мысли не приходили ему в голову. Жизнь всегда была, может, и трудной, но прекрасной.
— Последние месяцы меня согнули..
— Ну, нет, если есть еще такие парни, я поживу, поживу…
— Чего-то он не знает, не учили, наверное, — общему устройству, сейчас я набросаю, а завтра просвещу. Способный, способный мазила, меланхолик, грязнуля… из него выйдет толк, если поймет равновесие начал.
— Все дело в равновесии, а он пренебрегает, уперся в драму!
— Пусть знает, что жизнь прекрасна!
— Не-ет, он ошибается, он не должен так… он молодой еще, молодой, что же дальше будет?..
— Не все так печально, нельзя забывать о чуде, теплоте, о многом. Да…
Он вдруг понял, что говорит вслух, все громче, громче, и дыхания ему не хватает. Тяжело закашлялся, задохнулся, замолчал, долго растирал ладонями грудь..
— Нет, нет, все равно так нельзя, он должен, должен понять!..
Пересиливая боль в плече, он поднял руку и взял со стола небольшой лист плотной желтоватой бумаги, свое любимое перо, макнул его в чернильницу, до этого дважды промахнувшись… и крупными штрихами набросал кисть винограда с несколькими ягодами, потом еще, потом намеки на ягоды, крупный черенок… и с одной стороны небрежно смазал большим пальцем.
Гроздь винограда. Картина как гроздь, свет к свету, тень к тени… Пусть этот любитель ночи не забывает про день!
И положил бумажку на холст. Что у него еще там?..
Несколько графических работ. Он небрежно рассыпал их по полу, глянул и внутренне пошатнулся. Мощь и смелость его поразили, глубоко задели. Опять наброски, где разработка? Но это был комариный писк.
— Невозможно, невозможно… — твердил он, — так легко и небрежно, и в то же время безошибочно и сильно. Вот дерево, листва, что он делает! Не подражает форме листа, не пытается даже, а находит свою смелую и быструю линию, которая ничуть не похожа, но дает точное представление о массе листьев и нескольких отдельных листьях тоже. А здесь смазывает решительно и смело, здесь — тонкое кружево одним росчерком, а тут огромный нажим, а эт-то что?… пальцем? ногтем? щепкой?
Черт знает что, какая свобода в нем!..
Он вспомнил своих учеников. Айк — умен, талантлив, все понимает, но маломощный, и будет повторять за ним еще долго, а, может, никогда не вылезет на свою дорогу… Франц — сильный, своевольный, но глупый, самодовольный и чванливый, а ум нужен художнику, чтобы распорядиться возможностями… Есть еще Йорг, тот силен, но грубоват, и простоват… в подражании мне доводит все до смешного и не замечает. Хорошие ребята, но этот сильней, да…
— Парню нужно доброе слово, поддержать, поддержать!.. Ровесники — недоброжелатели, завистники, загрызут, заклюют от зависти.
— Но совсем непримирим, совсем, это несчастье, он не понимает, темная душа…
— Говоришь, а завидуешь.
— Мне нечему завидовать, делал, что хотел.
— Устроил себе праздник, да?
— Может и другие повеселятся.
— Короткая она, жизнь-то, оказалась, как выполз из темноты, так и не заметил ничего, кроме радости.
— Бог мне судья.
— Пусть тогда лучше Зевс, мы с ним поладим…
— Душой не кривил, писал как жил, делал, что мог.
— Ну, уступал, уступал… так ведь ерунду уступил, а на деле, что хотел, то и делал.
— Может, недотянул?..
— Прости себя, прости…
— Все-таки печально кончается… Не хотел этого видеть, да?
— Ну, не хотел, и что?
— А вот то, повеселился — плати…
— А, ладно…
Он устал от своих слов. Ладно, да, да, да… Ну, и пусть.
— Пусть…
— А парню скажу все как есть, может, польза будет.
………………………….
Теперь он был доволен. Нашел, что сказать. Всегда готовился к разговорам с учениками, это главное — внимание… Хотя говорил вовсе не то, а что возникало в его быстром уме сразу перед картиной. Этот парень… он мне подарок. Вот как бывает, а мог бы его не знать. Значит не все уж так плохо, есть художники, есть… И я еще пригожусь, не все забыто. Ведь он ко мне пришел, ко мне… совсем молодой, а не к кому-нибудь из новых, да.
Он почувствовал себя почти здоровым, встал и отошел в угол, где за небольшой ширмой стояла удобная кушетка. Здесь он раньше проводил не одну ночь, после того, как заканчивал картину или уставал так, что идти в дом не хотелось. Он лег и затащил на ноги тяжелый шотландский плед, который подарил ему Айк. «Хороший парень, но нет в нем мощи… изыскан — да, но я был сильней… А этот.. как его, Рем?..»
— Сделает как надо…
— Живопись, все-таки, излишне темна, грязновата…
— Но какая смелость!…
— И если избежит…
— Если избежит, да.
— Не надо больше об этом, хватит…
— Сам-то?.. А что?.. Прошелся по жизни как ураган.
— Но многое только краем, краем…
— Не угождал, нельзя так сказать…
— И все же…
— Ну, и что?
— А то!.. Оказалось куда печальней, чем думал.
— Справедливо оказалось…
— И еще хочешь, чтобы красиво кончилось? Не много ли?..
Что делать, он хотел жить, и это было главным.
И хотел приспособить свой талант, чтобы сильная живопись осталась, но все же, все же…
— Надо парню сказать — нельзя так сурово…
— Пусть помнит, люди слабы, они другое видеть хотят…
— Это не в ущерб, не в ущерб, если с умом…
— Может, и в ущерб…
Теперь он снова не знал, что сказать. Не про живопись, с ней у парня наладится, все еще ахнут…
— Вот был бы ученик!
— Поздно его учить, разве что слегка подтолкнуть…
— Мое время прошло.
Впервые он сказал эти слова без тяжести в груди, спокойно и безучастно. Закрыл глаза и забылся.