День: 23.12.2014

Из проб, названия к которым кажутся притянутыми. Дело, видимо, в расстояниях между разными пятнами, при которых они еще что-то знают, чувствуют друг друга. В сущности, исследование собственной чувствительности, а что от этого зрителю… наверное, ничто…
…………………………………………

Русалка в осеннем лесу, я за нее переживаю…
………………………………………..

Вид из окна двадцатого дома «В», в котором я жил с Васей и Феликсом много лет, здесь я начал рисовать, и писать рассказы тоже. Про эту квартиру я писал в повести «ЛЧК» (старый художник возвращается после многих лет неволи в свой дом, к своим картинам, и кот его ждал много лет, и выжил поэтому…) Но вид из окна столько раз повторял, сначала глядя вниз, а потом вовсе никуда не глядя писал и рисовал, так мне интересней казалось… Видимо после этих видов я стал осторожней и внимательней приглядываться к цвету…
…………………………………………..

А этот разбойник жил на воле, около дома напротив, через дорогу, он спал на балконах первых этажей, и я звал его Серый, а потом у него появилась кошка, и он с ней не расставался до самой смерти, а она потом перебралась в соседний дом и скоро умерла.
………………………………………..

А за этим домом напротив, он был десятым «Г», кусты росли на поляне, за ней овраг, в нем похоронены многие мои друзья. Когда долго живешь в одном месте, по-иному воспринимаешь время, а жизнь, которая где-то далеко, например, в столице, всякие люди там, их интересы… все кажется гораздо мельче, чем если был бы втянут в их суету. Смешно, когда тебя зовут из кармана собственных штанов, а ты спешишь ответить, трудно к этому привыкнуть. Неужели нужно так спешно о чем-то говорить, слушать, отвечать?.. Что, на земле так много стоящего внимания?..
…………………………………..

Одна чайница из Казани, другая из Израиля. Чай самый интересный и нужный напиток, за ним только красное вино, если хорошее. По действию чай вину не уступает, если заварки не жалеешь, конечно.
……………………………………………

Свечка, желтые листья… полка, на ней когда-то стояли книги, а потом я их отдал, перестал читать. Чужая жизнь со временем перестает интересовать всерьез… за исключением нескольких людей, лица и истории которых врастают в собственную жизнь. Но очень мало таких.
……………………………………………

Можно сказать — «вид на пейзаж», по воспоминаниям, что-то смешалось за много лет…
…………………………………………….

Старое масло. Пусть постоит лет сто. Говорят, для живописи только ценней станет. А они маслом писать не захотят… Ну, и пусть живут как хотят, а масло и их переживет.
…………………………………………….

Ключи от квартиры, в которой давно пусто.
………………………………………….

Окно за мусоропроводом на первом этаже.
………………………………………….

Масяня спит на Мунке, а Мунк на принтере, а принтер на столе, а стол… Давно никого нет.
……………………………………………..

Кася в кухне, где синий и фиолетовый на стене.
……………………………………………..

Рябина на земле, еще тепло.
………………………………………………..

Кусок стены за спиной, когда сижу за столом…
…………………………………………

На тему… Вспоминая одного художника… Не подражая…

Паоло нагнулся и притянул к себе сверток.

Сначала он подумал — подмалевок, настолько все убого, небрежно — и темно, темно!.. Потом разглядел основательность и выписанность главного — похоже, эскиз?.. Но постепенно, глядя в унылую черноту, он начинал видеть в ней последовательность, и замысел. Это была работа мастера, но настолько чуждого ему, что он передернул плечами.
— Это никогда не купят!..
Он снова поймал себя на этой мысли! Разве в купле дело, творчество не продается, он десять тысяч раз говорил это ученикам, привык говорить.
— Но картина должна продаваться, как же… А кому интересна эта мазня?
……………………………..
Но он понимал, что все не так. Не так, как он хотел думать всю жизнь.
Простое дело, и печальное — все состоит из света и тьмы.
О свечении, слабом, но упорном, из самой тьмы, из глубины отчаяния и страха, говорил этот парень, Рем .
А Паоло не хотел — мечтал только о свете. Всю жизнь. И создал — да!.. сияющую гениальную поверхность огромных холстов, пустоту, населенную мифами и героями с тупыми лбами!
Нет, нет, парень ошибается!
Он еще раз посмотрел на холст.
Этот художник его достал! Мазня!
……………………….
Нет, не мазня, он уже знал. Композиции, правда, никакой. Устроено с убогой правдивостью, две фигуры почти на краю, у рамы, остальное пространство еле намечено широкими мазками, коричнево-черными, с проблесками желтизны… Помещение… в нем ничего!.. Вот пол, вдалеке стены, там узкая щель двери… Старик стоит лицом, но толку… лицо почти опущено, только лоб и нос, и то как-то все смазано, небрежно, плывет… плывет… словно время останавливается… Перед ним на коленях парень в драном халате, торчат огромные босые пятки… Понятен сюжет — блудный сын, он сам писал его, оборванец возвращается в богатый дом отца. Но и лохмотья можно показать с лучшей стороны, чтобы смрад не лез в нос! Зачем! Тема достойная, но… этот нищий возвращается в такую же нищету…
Он смотрел, и с него слетала шелуха собственных слов, и доходило все значение сцены, вся эта плывущая, уходящая в вечность атмосфера,
воздух, отчаяние
скупые детали без признаков времени,
везде, навек, намертво, навсегда…
… Пока не схватило за грудь и уже не отпускало.
Не в раскаянии и прощении дело, хотя все это было показано с удивительной, безжалостной простотой.
Дело в непоправимости случившегося, которую этот художник, почти ребенок, сумел угадать.
Ничто нельзя вернуть, хотя можно и простить, и покаяться. Дело сделано, двое убиты навсегда.
Нет, этого он не мог принять.
Он даже готов был простить этому Рему темноту и грязь, запустение, унылость даже!.. И то, что раскаяние и прощение показаны так тихо, спокойно, можно сказать — буднично, будто устали оба страдать, и восприняли соединение почти безучастно… Паоло знал — бывает, но это ведь картина! Искусство условно, всего лишь плоскость и пигмент на ней, и из этого нужно сотворить заново мир, так создадим его радостным, светлым…
Что-то не звучало. Ладно, пусть, но здесь сама непоправимость, это было выше его способности воспринять. Он сопротивлялся всю жизнь, всю жизнь уходил, побеждал, убегал, откуда это — непоправимость случившегося…
А ведь случилось — что? — его жизнь случилась.
Выбирал — не выбирал, она случилась, непоправимо прошла. Истина догнала его, скоро догонит, и картина это знала.
Он отодвинул холст. Парень сошел с ума. Кому это нужно, такая истина на холсте…
Далее был портрет старухи, получше, но снова грязь!.. Руки написаны отлично, но слишком уж все просто. Что дальше?
А дальше было «Снятие с креста», тут он не выдержал. Пародия на меня, насмешка, карикатура, и как он посмел принести!.. Убогий крест — вперся и торчал посредине холста, бездарно и нагло перечеркивая всю композицию, тут больше и делать нечего! Грязь и мерзость запустения, помойка, масляная рожа и брюхо в углу… две уродки, валяются у основания. И сползающий сверху, с тощим отвислым животиком, и такими же тощими ляжками Христосик… Где энергичная диагональ, где драма и ткани, значительность событий и лиц, где мощь и скорбь его учеников?..
Умение посмотреть на себя со стороны помогло ему — он усмехнулся, ишь, раскудахтался, тысячи раз облизывали тему до полного облысения, не вижу умысла. Написал как сумел. Кстати, откуда у него свет? Нет источника, ни земного, ни небесного… А распределил довольно ловко. Нет, не новичок. Зловредный малый, как меня задел…
И не отрываясь смотрел, смотрел…
Какая гадость, эта жизнь, если самое значительное в ней протекает в грязи и темноте…
Он удивился самому себе, раньше такие мысли не приходили ему в голову. Жизнь всегда была, может, и трудной, но прекрасной.
— Последние месяцы меня согнули..
— Ну, нет, если есть еще такие парни, я поживу, поживу…
— Чего-то он не знает, не учили, наверное, — общему устройству, сейчас я набросаю, а завтра просвещу. Способный, способный мазила, меланхолик, грязнуля… из него выйдет толк, если поймет равновесие начал.
— Все дело в равновесии, а он пренебрегает, уперся в драму!
— Пусть знает, что жизнь прекрасна!
— Не-ет, он ошибается, он не должен так… он молодой еще, молодой, что же дальше будет?..
— Не все так печально, нельзя забывать о чуде, теплоте, о многом. Да…
Он вдруг понял, что говорит вслух, все громче, громче, и дыхания ему не хватает. Тяжело закашлялся, задохнулся, замолчал, долго растирал ладонями грудь..
— Нет, нет, все равно так нельзя, он должен, должен понять!..
Пересиливая боль в плече, он поднял руку и взял со стола небольшой лист плотной желтоватой бумаги, свое любимое перо, макнул его в чернильницу, до этого дважды промахнувшись… и крупными штрихами набросал кисть винограда с несколькими ягодами, потом еще, потом намеки на ягоды, крупный черенок… и с одной стороны небрежно смазал большим пальцем.
Гроздь винограда. Картина как гроздь, свет к свету, тень к тени… Пусть этот любитель ночи не забывает про день!
И положил бумажку на холст. Что у него еще там?..
Несколько графических работ. Он небрежно рассыпал их по полу, глянул и внутренне пошатнулся. Мощь и смелость его поразили, глубоко задели. Опять наброски, где разработка? Но это был комариный писк.
— Невозможно, невозможно… — твердил он, — так легко и небрежно, и в то же время безошибочно и сильно. Вот дерево, листва, что он делает! Не подражает форме листа, не пытается даже, а находит свою смелую и быструю линию, которая ничуть не похожа, но дает точное представление о массе листьев и нескольких отдельных листьях тоже. А здесь смазывает решительно и смело, здесь — тонкое кружево одним росчерком, а тут огромный нажим, а эт-то что?… пальцем? ногтем? щепкой?
Черт знает что, какая свобода в нем!..
Он вспомнил своих учеников. Айк — умен, талантлив, все понимает, но маломощный, и будет повторять за ним еще долго, а, может, никогда не вылезет на свою дорогу… Франц — сильный, своевольный, но глупый, самодовольный и чванливый, а ум нужен художнику, чтобы распорядиться возможностями… Есть еще Йорг, тот силен, но грубоват, и простоват… в подражании мне доводит все до смешного и не замечает. Хорошие ребята, но этот сильней, да…
— Парню нужно доброе слово, поддержать, поддержать!.. Ровесники — недоброжелатели, завистники, загрызут, заклюют от зависти.
— Но совсем непримирим, совсем, это несчастье, он не понимает, темная душа…
— Говоришь, а завидуешь.
— Мне нечему завидовать, делал, что хотел.
— Устроил себе праздник, да?
— Может и другие повеселятся.
— Короткая она, жизнь-то, оказалась, как выполз из темноты, так и не заметил ничего, кроме радости.
— Бог мне судья.
— Пусть тогда лучше Зевс, мы с ним поладим…
— Душой не кривил, писал как жил, делал, что мог.
— Ну, уступал, уступал… так ведь ерунду уступил, а на деле, что хотел, то и делал.
— Может, недотянул?..
— Прости себя, прости…
— Все-таки печально кончается… Не хотел этого видеть, да?
— Ну, не хотел, и что?
— А вот то, повеселился — плати…
— А, ладно…
Он устал от своих слов. Ладно, да, да, да… Ну, и пусть.
— Пусть…
— А парню скажу все как есть, может, польза будет.
………………………….
Теперь он был доволен. Нашел, что сказать. Всегда готовился к разговорам с учениками, это главное — внимание… Хотя говорил вовсе не то, а что возникало в его быстром уме сразу перед картиной. Этот парень… он мне подарок. Вот как бывает, а мог бы его не знать. Значит не все уж так плохо, есть художники, есть… И я еще пригожусь, не все забыто. Ведь он ко мне пришел, ко мне… совсем молодой, а не к кому-нибудь из новых, да.
Он почувствовал себя почти здоровым, встал и отошел в угол, где за небольшой ширмой стояла удобная кушетка. Здесь он раньше проводил не одну ночь, после того, как заканчивал картину или уставал так, что идти в дом не хотелось. Он лег и затащил на ноги тяжелый шотландский плед, который подарил ему Айк. «Хороший парень, но нет в нем мощи… изыскан — да, но я был сильней… А этот.. как его, Рем?..»
— Сделает как надо…
— Живопись, все-таки, излишне темна, грязновата…
— Но какая смелость!…
— И если избежит…
— Если избежит, да.
— Не надо больше об этом, хватит…
— Сам-то?.. А что?.. Прошелся по жизни как ураган.
— Но многое только краем, краем…
— Не угождал, нельзя так сказать…
— И все же…
— Ну, и что?
— А то!.. Оказалось куда печальней, чем думал.
— Справедливо оказалось…
— И еще хочешь, чтобы красиво кончилось? Не много ли?..
Что делать, он хотел жить, и это было главным.
И хотел приспособить свой талант, чтобы сильная живопись осталась, но все же, все же…
— Надо парню сказать — нельзя так сурово…
— Пусть помнит, люди слабы, они другое видеть хотят…
— Это не в ущерб, не в ущерб, если с умом…
— Может, и в ущерб…
Теперь он снова не знал, что сказать. Не про живопись, с ней у парня наладится, все еще ахнут…
— Вот был бы ученик!
— Поздно его учить, разве что слегка подтолкнуть…
— Мое время прошло.
Впервые он сказал эти слова без тяжести в груди, спокойно и безучастно. Закрыл глаза и забылся.