Месяц: Сентябрь 2014

Обязательно уберу — куча банальности.
В любом изображении всего две части есть — свет и тьма. Единый свет, состоящий из рук, лиц, задниц, неба, воды, бликов, окон… красного, желтого, синего… И тьма, состоящая из такого же обилия всего того же, только в общей тени. А если не получается, не сливается, не замыкается — то распадается на пуговицы, оспины, бутылки, лица, задницы, провалы, черноты… Как хотите, ничего больше нет. От этого идет весь ужас и восторг, а что еще бывает от картин, если хороши?
Искусство создания многообразных образов перед внутренних взглядом — механизм поддержания целостности личности, ее самосознания — ежедневно, ежесекундно, и в течение тысяч дней, начиная от самого рождения. А творчество процесс запуска(инициации) и поддержания(активации) этого внутреннего механизма. В определенном смысле артист(художник, писатель) лицо трагическое, поскольку не способен удержать в себе весь процесс, который гипертрофирован. А зритель/читатель/слушатель — паразит, который питается чужим процессом, не в состоянии поддержать свой. А также некоторые, который ищут резонанса, усилителя, собеседника, спорщика, врага или друга… немногие такие…

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..

— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…

Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей. Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»

Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

На седьмом году смысл жизни Васе ясен стал…
…………………………..

Еще день прожит…
…………………………………

Тонкое и толстое, нежное и грубое…
…………………………………..

Охота на мух. Дело важное для Лизы, гораздо важней, чем мои споры насчет квартирной платы с чиновниками. Завидую кошке, мне бы такие важные дела!
……………………………………

Вид из окна

Любое изображение,если удачно запечатлено, переводится из плоскости ежедневности в пространство чувственного восприятия — фигуры, цвета и света, а если не переводится, то остается «фоткой» текущего дня. Любой рисунок не просто отображение конкретного объекта, а еще и своего рода «значок», иероглиф, лишенный мешающих деталей, обобщенная фигура, а иначе никакого смысла нет изображать то, что существует в реальности, незачем умножать сущности без собственного смысла и переживания…
Если что-то и стоит «культивировать», то только собственную чувствительность, постоянно поддерживая ее на грани возможности, усиливая и обостряя, а культивировать свой «стиль» — это смерть развития. Стиль это личность в развитии, не более того, и не менее.

СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ
Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.
……………………………………
— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенек — все едино, ты выбыл из крупной игры…
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного первого отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…»
Когда Аркадий снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
А теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.
……………………………………
Аркадий дремал, привалясь к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»
— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.
— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

Вообще-то, не совсем в ту сторону, но говорить на эту тему смысла не вижу, так, пробы с серым.
………………………………….

……………………………..

……………………………………………

………………………………
Зима дала всем передышку, туман размывал тени, вокруг таяло и плыло, шуршало и трескалось. Ощущения, как замерзшие звуки, вместе с январской оттепелью ожили, поплыли одно за другим. Марк снова всю ночь лихорадочно действовал, просыпался взбудораженный, схватывал отдельные, пронзительные до слез моменты — щетина отца, который прижимает его к себе, несет по лестнице наверх, тяжелые удары его сердца… острые лопатки матери, когда она на миг прижималась к нему в передней — сын приехал… Голоса… Напряженный и хриплый голос Мартина… Язвительный смешок Аркадия…
— Я был все время занят собой, но, все-таки, многое помню!
………………………………
— Ну, как там ваш Ипполит? — спрашивали у Марка знакомые.
— Действует, строит… кто-то, видите ли, должен нас спасти… — он махал рукой, давая понять, что эти дела ему не интересны. А новое дело — его рукопись о науке, вернее, о своей прежней жизни с ней — давалось с трудом, с долгими перерывами. Да и делом он его не считал — усилие, чтобы освободиться, отряхнуться от прошлого, и тогда уж оглядеться в ожидании нового. Он все ждал, что, наконец, прорвется опутывающая его пелена, и все станет легко, понятно, свободно — как было! Может, от внешнего толчка, может, от свежего взгляда?.. В общем, что-то должно было к нему спуститься свыше или выскочить из-за угла. — Чем ты отличаешься от этих несчастных, ожидающих манны небесной? — он с горечью спрашивал себя. В другие минуты он явственно ощущал, что все, необходимое для понимания, а значит, и для изложения сути на бумаге, в нем уже имеется. А иногда…
— Какая истина, какая может быть истина… — он повторял в отчаянии, сознавая, что никакая истина ему не нужна, а важней всего оправдать собственную жизнь. В такие минуты вся затея с рукописью казалась ему хитрым самообманом.
— Я все время бросаюсь в крайности, — успокаивал он себя по утрам, когда был разумней и видел ясней. — Просто связи вещей и событий оказались сложней, а мои чувства запутанней и глубже, а действия противоречивей, чем мне казалось в начале дела, когда я еще смотрел с поверхности в глубину.
Теперь он копошился и тонул в этой глубине. И уже не мог отбросить написанное — перевалил через точку водораздела: слова ожили и, как оттаявшие звуки, требовали продолжения.
— Нужно ухватиться за самые прочные концы, и тогда уж я пойду, пойду разматывать клубок, перебирать нить, приближаясь к сердцевине…
Самыми прочными и несомненными оказались детские и юношеские впечатления. Именно в тех слоях впервые возникли простые слова, обозначавшие самые важные для него картины: дом, трава, забор, дерево, фонарь, скамейка… Они не требовали объяснений и не разлагались дальше, неделимые частички его собственной истины — это была именно Та скамейка, единственный Фонтан, неповторимое Дерево, этот Забор, Те осенние травинки, тот самый Желтый Лист… Что-то со временем прибавлялось к этому списку впечатлений, но страшно медленно и с каждым годом все неохотней. Они составляли основу, все остальное держалось на ней, как легковесный пушок на тонком, но прочном скелетике одуванчика. Детский его кораблик, бумажный, все еще плыл и не тонул; он навсегда запомнил, как переживал за этот клочок бумаги… а потом переживал за все, что сопротивлялось слепым силам — ветру, дождю, любому случаю…
— Дай вам волю, вы разлинуете мир, — когда-то смеялся над ним Аркадий, — природа соткана из случайностей.
— Вы, как всегда, передергиваете, — горячился Марк, — случайность, эт-то конечно… но разум ищет в природе закон! Жизнь придает всему в мире направление и смысл, она, как говорит Штейн, структурирует мир…
— В вас поразительное смешение невозможного, — сказал тогда Аркадий с ехидцей и одобрением одновременно, — интересно, во что разовьется этот гремучий газ?.. А разум… — старик махнул рукой, — Разум эт-то коне-е-чно… Мой разум всегда был за науку, А Лаврентий… вы не знаете уже, был такой… он как-то сказал, и тоже вполне разумно — «этот нам не нужен!» Действительно, зачем им был такой? Столкнулись два разума… ведь, как ни крути, он тоже разумное существо…и я в результате пенсионер, и даже десять прав имею… А теперь и вовсе в прекрасном саду, в розарии… или гербарии?.. гуляю в канотье. Все тихо вокруг, спокойненько… В канотье, да! Не знаю, что такое, но мне нравится — вот, гуляю! Все время с умными людьми, слышу знакомые голоса, тут мой учитель… и Мартин, бедняга, жертва самолюбия, не мог смириться… Я понимаю, но я, оказывается, другой. Для жизни мало разума, Марк, мало!
Не раз он просыпался в холодном поту и вспоминал — кто-то властный, жестокий, совершил над ним операцию — безболезненно, бескровно… а, может, просто раскололась земля? — бесшумно, плавно, и другая половина уплывает, там что-то важное остается, но уже не схватить, не вспомнить…
— Вот взяли бы да записали все это для меня! — сказал Аркадий. — Мир не рухнет от вашего разочарования.

Художники и писаки присваивают страх артистов — исчезнуть, если не маячишь перед глазами постоянно. Впрочем, очень хорошие артисты не боятся пауз и молчания, предпочитают не позориться. Однако, страх осязаем этот, и многих подчиняет: если не пишет как машина, то хотя бы пьет регулярно со своими. Говорят, помогает. Но рисование и писание не профессии, если всерьез, это способ внутренней жизни, кипишь как чайник, забытый на плите, и брызги кипятка во все стороны… А потом… а потом суп с котом — кончается вода, плита раскалена, чайник трясется, ни капли в нем… Главное, вовремя плиту отключи…

………………………………..

……………………………….

………………………………………….

Друг, не преувеличивайте зависимость искусства от ежедневности. Я имею в виду не искусство как выставка или шоу, а как глубинный процесс в наших мозгах, при помощи него мы строим образы, которые позволяют нам решать проблемы, свои и чужие, а отношения со зрителями/читателями вообще вопрос вторичный-третичный.
В двадцатом веке было столько переломов и изломов в реальной жизни, а посмотрите на искусство, и оно топталось не раз в тупиках и глухих переулках, но по своей логике, в основном, конечно… это поток, края которого конечно обмываются берегами, но середина и глубина стоят на других вещах — на физиологии восприятия, на мозговых процессах, на наших генах, на зрении, которое мало изменилось за десятки тысяч лет… На нашем личном отношении к жизни, К ЖИЗНИ, а не только к событиям текущего дня. Некоторые чувствуют это в сорок, а другим нужно, чтобы смерть их тронула за плечо…
Я понимаю и сочувствую призывающим участвовать в ежедневных потасовках, но это только края потока, а не его глубина, и хорошо бы… и каждому хочется… а может я ошибаюсь, и вовсе не каждому, да и вообще небольшому числу людей… хочется свое небольшое слово сказать о своей жизни, о своем взгляде на вещи, а вы меня хотите перебивать, другое, мол, сейчас важней!!! Нет, не важней, во всяком случае каждый волен выбирать, только вот что — ничего серьезного нельзя делать одной рукой и между прочим — не получится…

Из-за претензий общества к артисту (обобщение), а также иногда и обратных претензий. Первые результат тотального непонимания, в крайней форме известное «поэтом можешь ты не быть». Можешь, так не будь, а не можешь — идите к черту со своими требованиями. Непонимание природы творчества: зрителю\читателю, пусть в малой степени (умная ошибка), или в степени грубого приставания и требований, кажется, ЧТО пишется, рисуется ДЛЯ НЕГО, любимаго и уважаемого… Ну, нет, не для него, это идет внутренний процесс, такой вот акцентированный и преусиленный у некоторых индивидов, но ничем по сути не отличающийся от того, с чем каждый день встает (или спит) любой человек, который не выливает на окружающих с такой энергией и неуправляемостью свой процесс, он тише протекает и вполне удерживается в себе. Ну, иногда ночью, в постели словами вывернется, а утром неприятно вспоминать.
А про обратные претензии совсем нечего говорить. Не жди, не бойся, не проси, кто это должен тебе платить за то, что ты сам собой живешь?

Привожу только те, которые для меня имели продолжение, а качество… неважно сейчас, если продолжение было.
Художники не любят показывать такие штуки, чтобы подумали, что и гомункулус был гениальный. Мне это не грозит уже, до остервенения знаю, что могу и что не по силам мне. И делаю в основном то, что не по силам, во всяком случае, на этом пути интересней скончаться, смайл…
Конечно, здесь двоеженство — с одной стороны невозможно думать, что ты чего-то не можешь, всегда найдется объяснение — не успеваю, жизнь коротка… С другой хорошо знаешь, что… Вранье. Чтобы сделать что-то хорошее, времени не нужно, а нужно другое. Ну, пусть, корить себя занятие бессмысленное, имеет смысл только — не повторять свою дурость слишком часто…
…………………………………………..

Иногда я лепил. Теперь уже про свою жизнь можно сказать — «иногда»… ИНогда — да, иногда нет…
Сохранились — кот да собака (в валенках), и пару голов, набравшие пыль (пластилин!) нескольких квартир, со вмятинами от падений, но все-таки — живы, и мне жаль их уничтожать, пусть стоят… Головы всегда без ушей и всяких мелких прибамбасов.
………………………….

Явная зарисовка, ну, фото-зарисовка, если точней. Но уже не совсем фото, если честно. Но стенка настоящая, последствия пожара в кухне мне сильно помогали, и я всячески тормозил восстановительные работы, каюсь… Но вот чувство неудобства, от всего, всего… Этим и отличается эскиз, зарисовка — что-то нужное на будущее, и неясное чувство, что все не так! Раньше я в этом копался, а потом плюнул — надо это чувство снимать, убирать, примерно то же самое, что силой воли бороться с судорогой в икроножной мышце, не растирать, не растягивать, а каким-то внутренним усилием — расслаблять. Отдаленное сходство, глупое сравнение, но по усилиям что-то общее есть… Потом из этого формируются какие-то слова, например, про три точки, три карты, три пятна, про плоскости, и про то общее чувство покоя, о котором говорить вообще грех, слишком личное оно…
…………………………….

Когда я читал повести «Остров», и особенно «последний дом», то ясно чувствовал, что шапка нужна! Для Острова была эта, там холодней и человек старше, а для «Дома» — летняя такая капелюха, он парень простой, крыша чуть съехала… Конечно, бред для отвода глаз, уж простите, на деле же — ищешь и находишь в себе… «Ищи в себе свищи» — единственный палиндром, который уважаю, а вообще это занятие вздорным мне кажется, и ничего общего с поэзией не имеет. Ну, умные люди, да, скажут вам что-то про свойства языка, или даже про генетический код, в котором следы палиндромом вроде бы находят. Забудьте, дело в мотиве, как в любом преступлении, а писание это своего рода преступление, мотив не тот, хоть умри, не тот…
………………………..

Безумно раздражает резкость, ясность, четкость, все это готов выплюнуть к словам.
…………………………….

Гибель расы, тупик развития особо чувствую, рассматривая эти железки…
……………………………

Старик в Острове уже не один, их два. «Остров» и «Робин, сын Робина» Несмотря на сходство отдельных и многих главок и абзацев, совершенно разные образы, их смысл разный. В «острове» старик подавленный грехом молодости, и его потери дома и внутренние диалоги насчет окон, замков, дверей и прочее — они все как наказание и искупление, он не может найти свой дом. В Робине старик не хочет жить текущим днем (как я сам!) и уходит в свою прошлую жизнь, и это не наказание, а скорее ПЛАТА за отступничество — теряет память в настоящем времени. Ну, и черт с ней, в конце он понимает, что это дело ерундовое, а надо — про истинную жизнь написать!
…………………………………..

Минуты покоя, которые мне дарует жизнь, такие дни пусть раз в год, но бывают, я вижу, что есть еще места на земле, где можно жить, редкие места.
………………………………

Рассказ про белую собаку, которая приходит, неизвестно откуда, и уходит своим путем.
…………………..

Двухстрочный триптих, всего лишь заготовка. Сухие травы, да. Трава бессмертна, она нас всех переживет, и слава богу.
…………………………….

На пути к миру пятен, но внутренее чувство мне говорит, что нужно остановиться.
………………………….

А это такая «вселенная» из собственных картинок, тоже заготовка.
И пока всё, удачи и здоровья всем!

Я пошел в школу в Таллинне в 1947-ом году. Мы вернулись в Эстонию после эвакуации (дер. Тюмерево, 22 км от станции Канаш, Чувашия и г. Тамбов, позже, с 1943-го) — вернулись в 1944 году, как только Таллинн освободили от немцев. Эстонскую часть в нашей армии тут же расформировали, им не очень-то доверяли. Дом, в котором жили родители, был разбомблен нашей авиацией, и мы первое время жили у брата отца, а потом переехали в двухкомнатную квартирку, которая до войны принадлежала бабушке. Об этом периоде нашей жизни есть немного в повести «Следы у моря», кое-какие детали верно, остальное как в худ. литературе, своя точность, она диктуется не жизнью или текущим днем, а общей картиной рассказа, его атмосферой, лицами и фигурами, которые вырастают из слов и начинают действовать и говорить по своей логике, по логике персонажа, конечно.
Школу я не любил, я был домашний маменькин сынок, и до сих пор не понимаю, зачем, чтобы человека учить, научить учиться, преодолевать трудности… а это ведь главное — научить учиться, и получать удовольствие от своих усилий и достижений, некоторым детям это легче дается от рождения, от генетики, другим трудней, но до нормального среднего уровня знаний и умений можно довести почти всех, я не об особых способностях и высотах говорю… Так вот, зачем для этого собирать в кучу 30-40 детишек, причем еще одного пола, а именно так тогда и было — 40 человек, толпа, и очень разные, и не очень добрых было много, время послевоенное, родители многих или почти всех — это были военные и инженеры, которые приехали сюда в 1940 году, или остались в городе после войны, и чувствовали себя в довольно враждебном окружении, большинство эстонцев воспринимало их как чужеродную среду, как людей, которые пришли и насильственно захватили их республику… Но не в этом даже дело, я в принципе не понимаю, зачем собирать толпу детей, чтобы учить их простым вещам, потому что самым сложным и тонким их должны были научить и привить им еще до школы, их родители…
Да, так прошли десять лет, и я с облегчением в конце этого срока понял, что меня освобождают… а что делать дальше, не знал, наверное, только учиться еще и еще, а что может быть другое? — завод! завод! этим пугали со всех сторон… будешь стоять у станка и вытачивать сто раз одну и ту же болванку…
………………………………..
Извините, сегодня не до орфографии, и потом я этот черновичок уберу, а пока что не знаю, что здесь будет дальше, смайл…