Месяц: Март 2014

Перед окном
……………………………….

Зарисовка с часами japona
…………………………………

Вечер старика
…………………………………

Рабство русалки
………………………………….

Натюрморт со спичками
………………………………………

Не гламур!
……………………………………….

Вечерний свет
……………………………………….

Тоска русалки
……………………………………..

Сухие цветки на фоне
……………………………………….

Зарисовка с флакончиком
……………………..
Названия зависят от степени разговорчивости по утрам, она разная 🙂

Робинзон из зарослей наблюдает за дикарями (Вариант)
…………………………………..

Туся в старости
……………………………………………….

Старость — мерзость, не верьте старикам, лапшу вешающим…
………………………………………

Сплетницы
…………………………………………

Зарисовка

FB (фейсбук) — место, которое по техническим возможностям очень привлекательно, например, берет довольно большие картинки и не давится. ЖЖ, конечно, приятней для мастерской, для уютного общения, но помещать картинки трудно и рискованно — нужны ссылки, а что такое эти хранилища ссылок, они ведь могут исчезнуть хоть завтра… Мне нравится, что в FB — может от отчаяния, от бессилия, от понимания, не знаю, но чуть меньше стало злобы и ничтожности текущей, больше юмора и насмешки, появляются картинки, интересные тексты, обсуждения действительно глубоких вопросов… Ведь ничтожества любят, чтобы их проклинали, тоже признак внимания, так стоит ли так много времени убивать на это? Все пройдет, вечная банальность, но что-то проскочит быстро, и будет забыто моментально после исчезновения, а что-то все-таки дольше сохранится, не так ли?

Не смотрел в Сочах ничего, на этой, зимней. Когда человек прыгает выше себя — уважаю, когда соревнуется сам с собой — понимаю, а эти битвы, кто сильней, да пошли вы…
Зиму ненавижу всю жизнь, но не в этом дело, а о «деле» неохота писать, время от картинок отрывать, да и глаза на лишние слова тратить жаль. Но одну вещь увидел — как чужестранец наших собак пожалел, как их привезли в другую жизнь, как встретили… Мне этого ДОСТАТОЧНО, чтобы понять, где живу, как другие люди живут, и что есть жизнь, которая смысл имеет.
Без сахара и иллюзий, в среднем-целом… Так жизнь пошла, что место рождения — есть, заборчик тот, куст и старый дом — помню, зверей… потом другое место, совсем чужое, потом третье… много иллюзий, кое-какая теплота — да, несколько людей, которые мою жизнь чуть изменили… Но вообще — чужой везде, и люди чужие, и идеи их — зверские, нечеловеческие… жратва, доход, этот «бизнис» идиотский, обезьяннее занятие… шкурные интересы и предательства — навалом… Что удерживало в жизни — то, что сам в себе, сам себе интересен, не то, чтобы «люблю», но свой материал, своя глина… А эти циклы окружающей жизни, спираль чертова, повторы… Ничего лучше картинок не знаю, делать их самому, копаться в себе… и может быть помогать тому, кто слабей…

Что внезапно пришло в голову.Такие штуки или очень глупые и неправильные, почти всегда, или, что ОЧЕНЬ редко, потом оказываются верными, хотя в ограниченных своих пределах. Ведь любая истина ограничена, не так ли?..
Многословие — признак близости конца. Относится и к творчеству, и к политике, и к любой ежедневной жизни. Только наблюдение. И не обязательно слова, иногда ужимки и прыжки, даже очень веселые… В данном случае? Что-то мне многословие в картинках намекает на конец затеи, я имею в виду «Утренние ассорти» свои. Лень стало отбирать? или распустился, позволяю себе больше, чем обычно? а это только в одном случае из ста полезно, в остальных туши свет-выноси хлам. А о политике вообще молчу, слушаю Сатарова…
………………………………….
И второе. Рассказец был, там лучше, лаконичней, но найти не могу. На физиологии, практике, испытывали утомление мышц. К пальцу привязывают грузик на нитке, перекидывают нитку через колесико, черт, не помню как называется… и палец сгибаешь, сгибаешь, а грузик поднимается, поднимается, а приборчик записывает, записывает… Наконец, палец начинает уставать, и вот тогда интересно — сколько видел этих пальцев, которые устают — все разные: кто отчаянно борется, кто смиренно затухает, кто толчками, рывками пытается восстановиться… Потом прошли годы, и пальцы эти умирали, и люди с ними, ведь со всеми случается — и люди умирали, как их пальцы на той практике… Доказать? Не могу, статистики маловато. Но уверен на все сто.

Имя забыл… Был у меня такой друг, вполне породистый, то ли умер хозяин, то ли идиоты выкинули, а кот был отличный. Трудно ему пришлось среди наших, но он со временем привык, только иногда, вижу, устает, сидит, думает — «пора бы домой…» А дома нет и нет. Потом его все-таки взяли, и я потерял его из виду…
………………………………

Люблю такие углы, много жил среди них, потом были более комфортабельные места, но я их не любил, и если бы не счастливые встречи с женщинами, стал бы бомжом, думаю…
…………………………………

Парочка, без счастья, зато порядок.
……………………………………

Вокал, вокал…
………………………………….

Идея фикс, куда денешься…
…………………………………..

Резкие и контрастные изображения претить мне стали, и благо комп позволяет, поправляю в угоду стариковской прихоти…
…………………………………..

Один из моментов, о которых написать — никогда не напишу, а изображение, оно позволительно…
…………………………………..

Город, который любил много лет, а теперь ненавижу, и презираю тех, кто превращает его в базар.
……………………………………..

Счастливое лето, когда кормил трех котят, которых Мотька прятала в овраге
……………………………………..

Импровизатор. Недоступно мне, но в снах… я, не знающий нот и с очень плохим неразвитым слухом, сажусь за рояль — и играю!
…………………………………………

Ассоль, постоянно думаю о ней, давно нет в живых…
………………………………………..

Первые сочетания живописи и фотографии, и как обычно — начало любит дураков, они безудержны, но… все-таки перебрал — многословен…
……………………………………..

Бутыль и чай «Высоцки» с отдушкой бергамотовской, да…
……………………………………..

Все-таки графика…
………………………………………..

Опасная псевдосимметрия. Сюда бы Пикассо, он любил такие штуки, и с честью вылезал… А я так, иногда и с сомнительным успехом, не игрок, для игр нужен избыток сил, а Пабло, он мог…
……………………………………….

Заходы в сторону «распредмечивания», но… я меру люблю, меня предметность всегда притягивает.
…………………………………….

Просили куда-то фотку, эта оказалась большой слишком, а уменьшать не захотел, заупрямился, а потом как-то отпало… Если не спешишь, то многое отпадает само собой, но к сожалению эта мудрость поздно приходит…
………………………………………

Разливы рек подобные морям… или что-то в этом духе… Я не любитель больших пространств, а в доме предпочитаю темные норы, смайл…
……………………………….

Ну, в сторону лаконичности, конечно, но с цветом потом еще долго возился, надо поискать…
……………………………………

Прогулка. Рисовал когда-то на тему своей повести «ЛЧК», но не понадобилось, у издательства свои художники, им тоже есть надо. И неплохо сделали обложку ко всему томику, на тему моей повести («Цех фантастов-91») Мне понравилось. Хотя немного многословно…
…………………………………….

* * *
Меня ввели в кабинет. Пахло непросохшими обоями. В глубине комнаты огромный письменный стол, над ним в громоздкой лакированной раме портрет — лукавый старичок в кепочке смотрел из-под ладони. Справа на стене лозунг — белыми буквами на красной мятой ткани — «…великий источник счастья» — первое слово тщательно закрашено.
— Наконец-то… — сказал сидевший за столом человек, — а мы вас ищем, ищем…
Он взял мою тетрадь, заглянул в нее и поморщился:
— Ну, зачем это вы… я сам расскажу вам о будущем. — Он заговорил о теории, которая всегда верна, но до него исключительно неверно применялась… о детях будущего сияющего мира…
— Мы будем лепить нового человека… — он покачивал перед собой длинным указательным пальцем, поросшим густым золотистым волосом, его мертвый глаз сиял немыслимым лазурным светом.
Я не слушал, за свою жизнь устал от этих разговоров, и мучительно думал о своем… Он вдруг остановился и резко, отрывисто спросил:
— Надеюсь, вы верите?
Что ему сказать? Если «верю», то все, о чем я сейчас думаю, что дорого мне, может исчезнуть, потому что мир, созданный нами, хрупок, достаточно неверного слова — и его не станет… А скажу «нет» — и он помешает мне додумать.
Я молчал. Сидевший передо мной прервал тишину:
— Так верите?.. — И вдруг с беспокойством: — Что вы там снова придумали?
— Отпустите меня туда.
— Поймите, там нет ничего.
Меня увели, но я уже знал, что дальше.

* * *
А дальше был февраль. ЖЭКовцы разбежались, но случайно остался включенным пульт и тепло по-прежнему шло к людям. Но не было больше Бляса, его громогласного смеха, и свининки, и веселых праздников… факелы погасли в подвале, распространилась тьма, и холод пришел из подземных коридоров. Ушел из подвала Аугуст. Он не мог один ухаживать за свиньями и выпустил их на волю. Одного поросенка хотел оставить на мясо, но махнул рукой и долго смотрел, как он прыгает по снегу. Осенью было много желудей, снег неглубокий, может, прокормятся, дотянут до весны…
В конце февраля умерла Мария. Ее похоронили в одном из подземных коридоров. Аугуст с трудом вез на тележке ее тело, завернутое в роскошный ковер Блясова. Эстонец не позволил помогать ему. За ним шла Анна и несла на руках Сержа, кота с белым галстучком. Анна плакала, а Серж с недоумением смотрел на эту нелепую, с его точки зрения, процессию. Антон и Лариса несли чадящие факелы. Наконец пришли. Тяжелый сверток положили в узкую глубокую нишу. Напротив была такая же ниша. Это место нашел Аугуст. Теперь он, серый от усталости, все поправлял и поправлял край ковра, сползавший вниз, пока Антон и Лариса не увели его… А эти двое жили по-прежнему, как могли помогали котам и друг другу. Анна заботилась об Аугусте, старик одряхлел и почти не выходил из дома. Иногда по вечерам он спускался в подвал и долго сидел там со свечой. О чем думал?.. — не знаю. Наверное, вспоминал, как весело было за этим столом, рядом жена, у очага друг Бляс… Да, а вот старик Крылов — пропал… историк… вышел из дома и не вернулся. Аугуст долго искал его, но и следов не нашел. Он решил, что Крылов упал в одну из трещин, которые протянулись теперь от оврага почти к самому дому. Кто знает, может, лишенный бремени настоящего, позабыв о досаждавшем ему прошлом, историк наш летит в бесконечность, не уставая удивляться многомерности мира, приютившего нас. Пропала куда-то и его главная книга. Хотя и писали, что рукописи не горят, а вот, оказывается, они исчезают бесследно. Возможно все же, когда-нибудь она найдется, и учение о скачке третьего рода победит и станет руководством к действию… А может, оно будет заново открыто, как часто бывает с тем, что делается от ума. А может, и не будет… Крылова жаль, умный был человек… правда, без души, но зла никому не причинил, жил сам по себе и исчез, никого не побеспокоив.
Артист и Кузя больше не дерутся, потому что некому стало показывать свою удаль. Они забираются на пятый этаж в уютный уголок, сидят там на циновке и не ссорятся. А Люська совсем некстати родила четырех котят — трех черных и одного с белыми пятнами. Теперь у нее нет времени наводить порядок на лестнице, этим пользуются псы и проникают на пятый. Коты перебрались поближе к жилью, никто их не преследует. Таинственного странника Пушка больше не видели, кто-то сказал, что до весны его не будет, а потом обязательно придет.
Огромное черное небо… ночь. Спят оставшиеся в живых люди и звери. В опустевшей квартире все также… мандаринчик сухой на блюдечке, девочка на портрете прижимает к себе черного кота, мышь съела картошку и принялась за картофельные хлопья, паук решил спать до весны… На балкон пробирается старый кот. Это дается ему все трудней, но он упрямо приходит сюда, долго смотрит в темное окно, потом забирается в кресло и свертывается в клубок. Медленный пушистый снег покрывает его одеялом. Он не двигается.
По-прежнему зловеще скрипит снег в овраге. Овраг движется, живет, вгрызается в землю, одолевает последние метры, которые отделяют его от подземной пропасти…

* * *
Я дожил до весны. Начались неурядицы, в одну ночь старые начальники исчезли и появились новые. В суматохе никому до нас не было дела, и мы, несколько человек, выбрались на волю. Был ослепительный апрельский день. Посредине двора лежал человек, запрокинутое лицо ели мухи. Я подошел к нему — и узнал. Теперь кто-то другой будет применять вечную теорию…
Я бежал через лес, с тяжело бьющимся сердцем, задыхался, падал и проклинал свое бессилие… Выбрался на простор — и не узнал этого места. Земля вздыблена, изрыта руками великана, а в огромной воронке в центре этого хаоса — зеркало прозрачной воды… Исчез город, в котором я жил когда-то, куда постоянно возвращался, к людям и зверям, которых знал… Я бродил вокруг, искал следы жизни, меня мучила мысль, что я не сумел удержать все, как было… сделал что-то не так, или сказал, или подумал?.. И все распалось.
И все-таки я верю — Феликс вернется ко мне. Я знаю, он уже близко, еще минута-другая — и я увижу маленькую тень между деревьями, мне навстречу выбежит старый, облезлый кот, и победно взметнет над головой — как знамя, как факел, как знак веры и надежды — свой потрепанный, весь в репьях и колючках, черный лохматый хвост.

……………………………….

……………………………….

…………………………………

…………………………………

……………………………….

///////////////////////////////////////

Одна из причин смерти: населять мир своими видениями и выдумками надоедает. Если же не населять — мир быстро опротивеет. Значит, как всегда есть выбор, правда, ограниченный. Некоторые называют это свободой, а мне смешно. Есть еще третья возможность — этот мир изменить, так думают некоторые. Но они забывают про свои видения и выдумки, тоже выбор? Не смешите меня. Я с собой останусь. Пока не надоест. Смайл…
…………………………………

Дружба против всех
………………………………….

Чужой среди своих
…………………………………..

Памятник самому себе
…………………………………..

Разные всякие
…………………………………..

Кто куда…
…………………………………..

Еврейский бокал
………………………………….

Ночная жизнь
…………………………………..

Приятно быть забытым
…………………………………..

Нам не все равно…
………………………………………

Графика
…………………………………….

Конец и властителей и рабов
…………………………………….

История для дурачков

Герой моей повести «Последний дом» говорит — «Нет ничего страшней предательства разумных, умных да разумных». Наверное потому, что разумный в состоянии понять, что предает в первую очередь самого себя, но при этом может объяснить, что делает, найти аргументы… Словам давно не верю, словесная эквилибристика легко превращает черное в белое, а верные честные слова — они бессильны. Не читаю, часто смотрю фильмы о животных. Сегодня по YouTube смотрел, кажется в третий раз, историю, как медвежонок спасался от страшного хищника. Такие простые сцены и образы действуют на меня куда сильней, чем слова людей. Я человек Случая, и для меня всякий творческий процесс — подстерегание случая; заранее редко что-то планирую, конструирую. Еще раз увидел, как тот, кто не сдается, сопротивляется опасности… таких замечает Случай. ИНОГДА. Но тех, кто сразу сдается — никогда. Простые вещи, которым учат звери, и очень редкие люди, таких за всю жизнь могу по пальцам пересчитать. А говорящие рты с трудом терплю, смайл…

Сегодня чуть отойдем от наших тем, завтра вернемся.

Балканский натюрмортик
………………………………….

Жизнь в тракийской долине
………………………………….

Сухие травы
…………………………………

Римляне строили крепко. Что останется от нас через полторы тысячи лет, догадываетесь?

Зарисовка с фруктом
………………………………..

Городок в Тракийской долине (1)
………………………………….

Городок в Тракийской долине (2)
………………….

В последние годы на моей земле все меньше людей. Рассеялись, по ветру развеялись, кто умер, кто уехал, кто исчез без следа…
И вот прошел слух, что недалеко от нас, у реки, старая церковь сохранилась. Она всегда стояла, но раньше мало кто о ней вспоминал. Из тех, кто знал, многие говорили, пусть будет, раз в свое время не сломали. В церковь никто не ходил, а теперь с ума сошли. Мы не на окраине даже, вообще в стороне, от центра до церкви три часа шагать. А теперь ради верующих дополнительный автобус пустили, каждый час!.. Ну, пусть… Но оказалось, от остановки к церкви ближе всего через меня ходить. И началась беготня, мне это ни к чему… Cо всего города бегут. Толпы, и все мимо, мимо… Лица в землю, глаза в себя…
Раньше никто не ходил, теперь эпидемия. И все через меня — весь город стремится лбы расшибать. Люди странные. Ходят через нас по диагонали, по касательной, не трогают, не касаются… Рядом кошка сидит, пришла неизвестно откуда, впалые бока, вижу — не ела много дней. Никогда не накормят зверя… Я спрашивал у одного, он говорит — «у них души нет… » Может и нет, но что с телом делать, оно еды требует… Не слышат, бегут к своему богу, пекутся о собственной душонке, спасти ее, спасти… Ни деревьев, ни трав, ни зверей не замечают, спасают свои души. Церковные люди.
Один как-то сказал мне:
-Что вы с ними возитесь, благодарности никакой…
И не надо, я этого не люблю. Поел и ушел, не оглядываясь. Значит, легче ему стало. Запомнил меня, еще придет. Они меня учат жизни, звери. Живут спокойно и просто, а мы болтаем. «Душа, душа… » Я вижу, могу им помочь, тут и спорить не о чем. А как людям помочь, если сами себя топят?..
И я сказал ему, что жизнь всем одинаково дается, на краткий миг.
-А что потом?
— Ничто.
— Душу свою загубишь… пропадет!..
— Я не заплачу, пусть пропадет. Останусь со зверьми.
Он только вздохнул и пошел молиться за меня. Ну, пусть…

Веник в умеренных тонах.
……………………………….

С хвостом вписалась
………………………………….

Из серии «УГЛЫ»
…………………………………

МОМЕНТ!
……………………………………..

Снежок на детской площадке
……………………………………..

У десятого дома
……………………………………….

Из серии «ВСЕЛЕННАЯ»
Когда-то моему учителю по науке, замечательному физику Михаилу Владимировичу Волькенштейну задали вопрос — что он думает о мире… Он, как обычно, выпятил нижнюю губу, и говорит — ну, во-первых, моя Вселенная после взрыва того, расширяется… Физик! Его Вселенная расширялась. Меня удивила его причастность к ТЕМ событиям, но своего я сказать не мог, моя вселенная тогда была хаосом из чужих истин. Лет через тридцать… я понял — моя Вселенная не расширяется, и она четко ограничена. Приходится признать, я не человек глобальной Вселенной, мой взрыв произошел в ночь с 9 на 10 октября 1940 года, и скоро моя Вселенная погаснет. Разум, разумеется, смотрит шире, но голоса он почти что не имеет, смайл…
……………………………………….

Кася в духе Моди 🙂 Когда смотрю на кошек, то вспоминаю женщин Модильяни. Хотя вроде бы общего ничего…
…………………………………….

Фрагмент картинки — старые вещи и живые существа перед старым окном.
…………………………………….

Мир крив. Фотку исправить легко, но что от этого изменится?..
…………………………………….

Натюрморт на фоне вечной зимы. Такой мне представляется Россия — короткие оттепели, и снова мороз и темнота.
………………………………………..

Из воспоминаний о Балканах
…………………………………….

Балканский натюрморт
………………………………….

У северного моря
……………………………

Залив
………………………………

Прогулка
……..

Художник на природе

Миниатюры «Сухие травы»
…………………………….

Живопись 80-х
…………………………………

Юность Хокусая
……………………………………

«Птички летят…»
…………………………………………

Из эскизов к картине
……………………………………..

Прогулка. (бумага поврежденная кошками, смеш. техника)
…………………………………….

120 картин и рисунков в миниатюре
……………..

СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ

Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.
……………………………………
— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенёк — все едино, ты выбыл из крупной игры.
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного первого отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…»
Когда Аркадий снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
А теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.
……………………………………
Аркадий дремал, привалившись к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»
— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.
— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы отлегло… Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

Какие темы в изо-искусстве? — свет и тьма, их противостояние, напряженное равновесие, и где-то на границе их — фигуры, вещи, растения, звери… Важно самому испытывать это напряжение, чтобы оно проходило через тебя, а зарисовать — вторично. Не то ли самое, когда говорим о темах в прозе, в словах? Жизнь и смерть, учитель и ученик, укорененность и врастание… Наше время помешано на сексе, щекотании семенных пузырьков, а ведь даже облагороженная его форма — любовь, довольно эгоистическое примитивное чувство, за исключением редких примеров самопожертвования, отдачи… она лишь — простая, частная форма того, что я называю УКОРЕНЕННОСТЬЮ, когда человек, зверь, чувство, воспоминание — становятся неотъемлемой частью личности, и таких «вещей» за всю жизнь накапливается немного, сторожевых столбиков памяти, которые всегда с нами, и обегаются лучом света(внимания) ежедневно, а может и ежесекундно, где-то вдали от нашего со-знания… Но именно они образуют личность и обеспечивают ее целостность, их не вырвать и не заменить. Те же самые «свет и тьма», которые в изо-искусстве образуют картину. Все искусство, в сущности, — процесс внутренней работы по самопознанию, поддержанию целостности личности, а уж ВТОРИЧНО, или третично, написанное(нарисованное) может стать подмогой другому, и тут бесполезно планировать или на что-то надеяться. Абсолютной честности не бывает — и не столько по причине подлости или слабости, но сильней по неизбежности непонимания себя, и вот это постоянное уточнение и есть предмет и процесс искусства. Слитность, срастание воедино садовника и цветка, о чем говорил О.Е.М. И о чем точно и кратко сказал наш современник, один из них, в комменте к моему тексту — «ХЕРЬ» Наше время: тебя не сажают, не увозят, а просто то, что ты делаешь, называют этим емким и простым словом. Но существенно ли это? — Думаю, что те, кто так думает, склонны преувеличивать свое значение, и назначение. Время примитивных хамов в расцвете, но это не вершина, не предел еще, так что много любопытного впереди нас ожидает.

ПРО ХУДОЖНИКА

Чем дальше, тем менее случайной кажется его смерть. Он от себя устал, от мелких своих обманов, собственной слабости, неизбежной для каждого из нас… «Гений и злодейство?..» — совместимы, конечно, совместимы. Хотя бы потому, что одного масштаба явления, пусть с разным знаком. Если бы так было в жизни — только гений и злодейство… Заслуживающая восхищение борьба!.. Совсем другое ежедневно и ежечасно происходит в мире. Мелкая крысиная возня — и талант. Способности — и собственная слабость. По земле бродят люди с задатками, способностями, интересами, не совместимыми с жизнью, как говорят медики… деться им некуда, а жить своей, особенной жизнью — страшно. Они не нужны в сегодняшнем мире. Нужны услужливые исполнители, способные хамы, талантливые воры.
Кто он был, Мигель?..
Человек с подпорченным лицом, во власти страха, зависти, тщеславия… жажды быть «как все»?.. И одновременно — со странной непохожестью на других. Она его угнетала, когда он не писал картины, а когда писал, то обо всем забывал… Но вот беда, художник не может писать все время, в нем должна накапливаться субстанция, которую древние называли «живой силой»… потом сказали, ее нет, а я не верю.
Откуда же она берется, почему иссякает?.. Не знаю…

Но каждый раз, когда спрашиваю себя, вспоминаю его недоуменное — «почему меня не любят?..» Чем трудней вопрос, тем непонятней ответ.
Поэтому мы и стараемся задавать жизни самые простые вопросы — чтобы получать понятные ответы. А следующий вопрос — в меру предыдущего ответа… и так устанавливается слой жизни, в котором как рыба в воде… И можно спрятаться от противоречий и внутренней борьбы. И забыть, что именно они выталкивают на поверхность, заставляют прыгнуть выше головы… как Мигеля — писать картины искренне и просто, выкристаллизовывая из себя все лучшее.
Судить легко, рассуждать еще легче. В рассуждениях всегда есть что-то противное, как в стороннем наблюдателе.
Он не так жил, как тебе хотелось?.. Жил, как умел. Но у него получилось! Есть картины, это главное — живы картины. Лучше, чем у меня, получилось, с моими правилами как жить.
Можно хвалить простые радости, блаженство любви, слияние с природой, с искусством… но тому, кто коснулся возможности создавать собственные образы из простого материала, доступного всем, будь то холст и краски, слова или звуки… бесполезно это говорить.
Ничто не противостоит в нашей жизни мерзости и подлости с такой силой и достоинством как творчество. Так тихо, спокойно и непоколебимо. И я — с недоверием к громким выкрикам, протестам…
Слова забываются…
Картины — остаются.

Сестры
………………………………….

Лизочка утром
………………………………….

Эскиз
………………………………….

Желтое, красное, черное
………………………………….

Интерьер
………………………………….

Из серии «УГЛЫ»
………………………………….

Без месяца семнадцать

Я любил учиться, любил знания, систему знаний, разговоры о серьезных вещах, и все это здесь было, с первых же дней учебы. К тому же новый жизненный опыт — трупы, преодоление отвращения… Я любил эти усилия: преодолевать себя с детства стало привычкой, даже необходимостью. Если я побеждал свою слабость, то чувствовал большое удовлетворение, уверенность в себе, и успокаивался — до нового препятствия… Вокруг были новые люди, сходиться с ними я не умел и в основном наблюдал. Другие улицы, другая еда… Я впервые увидел выбор в еде: можно купить пирожок с луком за десять копеек, а можно с мясом — за двадцать! Можно даже купить бутерброд с настоящим сыром, а не с копченым колбасным, к которому я привык дома… и не думать о том, что буду есть завтра. Деньги я считать не умел и тратил безоглядно. Однако привычки моего старшего брата — я жил с ним первые полгода — меня ужасали: он покупал сразу огромный кусок сыра, наверное, полкило, масло, колбасу, лучшую, тоже огромный кусок…
Мы складывали вместе деньги, у меня было мало, он приносил больше, платил за квартиру и тратил на еду, как считал нужным. Я понимал, что самостоятельно квартиру снимать не смогу, но все равно ужасался и был недоволен, потому что хотел жить самостоятельно.
Он был человек властный и педантичный. До этого я его почти не знал. Он был взрослым, очень самостоятельным — и совершенно другим: с немецко-эстонской закваской, деловитый, подвижный… Он подавлял меня своим знанием жизни, постоянной беготней, толпами друзей, делами, встречами, многочисленными работами, между которыми он успевал сдавать последние экзамены на врача. Он с войны уже был фельдшером. Он все успевал, а я — ничего! Как я теперь понимаю, он в основном «отмечался» и бежал дальше; он был поверхностным человеком, сомнения в смысле своего постоянного движения не беспокоили его, суету он считал признаком активной, «правильной» жизни.
Ему многое не нравилось во мне. Например, я был поразительно неряшлив — из-за лени, рассеянности и пренебрежения к «мелочам», к внешней стороне жизни, которую он считал важной. Я не ценил свои вещи, не берег их и в то же время не умел зарабатывать, чтобы покупать новые. Я трудно сходился с людьми и не воспринимал его советов по части тонкой житейской политики, в которой он считал себя большим специалистом.
Мы были очень разные, к тому же я — еще эмбрион… но одновременно имеющий твердые убеждения! Ему было нелегко со мной: я не умел сопротивляться, но и подчиниться не мог. Мне было безумно трудно стоять перед ним, смотреть в глаза и твердо, но спокойно говорить свое, настаивать. Я не любил это большое и бесполезное напряжение. Мы сталкивались на мелочной житейской почве, и моя позиция всегда казалась мне незначительной, неважной, а упорство глупым упрямством. Но он так напирал на меня, с таким жаром настаивал на своих мелких истинах, что я просто не мог ему уступать. Вернее, я, конечно, уступал, но постепенно накапливал в себе сопротивление.
Он учил меня, как нужно застилать постель. Она стояла за огромным шкафом, да еще в углу, так что я спал в глубокой норе. Я выползал из нее по утрам ногами вперед, небрежно кидал в глубину покрывало и этим ограничивался. Он, когда это видел, свирепел, хватал покрывало, как тигр бросался коленями на кровать, почти на середину, ловко кидал эту тряпку в глубину, до самого изголовья, расправлял, разглаживал морщины, и, пятясь, сползал с кровати. На лице его при этом было такое удовлетворение, что я завидовал ему — мне всегда нравилось наблюдать, как ловко люди работают руками. Но понять его радость я просто не мог. Точно так же, на своем примере, он учил меня чистить зубы — по правилам, и обувь, залезая во все швы, и одежду, и хвалился, сколько лет у него эти брюки, и тот пиджак…
Все это я тихо ненавидел и презирал, и не мог понять, как «одежка» скажется на моих отношениях с людьми… и что это тогда за люди?!.
Подвернулось общежитие, и я тут же ушел от него. Началась совершенно самостоятельная жизнь.

Не помню деталей этого начала, но они не важны: я помню свое состояние. Я остро ощущал свою «чужеродность», особенно по вечерам, когда за каждой стеной, в каждом окне, я видел, шла своя жизнь. А я? В чем моя жизнь?.. Я шел по длинным молчащим улицам, за высокими заборами лениво побрехивали собаки… Я чувствовал, что не просто приехал учиться, а этим решением подвел черту под своей прежней жизнью. Я именно чувствовал это — анализировать, осознавать, а значит, смотреть на себя со стороны я не умел. И теперь не умею… пока события не теряют свою актуальность. Тогда я мыслю, пожалуйста!.. Но это уже чужеродный мертвый материал. Поэтому я редко жалею о том, что сделал, какие расхлебывать последствия. Я отношусь к ним, как к погоде с утра: она вот такая и ничего не поделаешь.
Я должен был теперь ходить на лекции, занятия, знакомиться, общаться с разными людьми, быть постоянно на виду, спать в одной комнате с чужими, входить в битком забитые залы столовых, проходить мимо чужих столиков… Все время казалось, что на меня смотрят, мне было тяжко. Я не стыдился чего-то определенного, например, своего вида, что я маленький и плохо одетый мальчик. Я и не думал об этом, я же говорю — не видел себя со стороны! Я не чувствовал себя свободно и уверенно, потому что не имел простых полезных привычек, позволяющих вести себя и общаться без напряжения, на поверхностном уровне, вполне достаточном для большинства встреч и разговоров. Я не знал, как сказать что-то малозначительное, улыбнуться, ничего при этом не имея в виду, отодвинуть стул, сесть, не привлекая ничьего внимания, обратиться к человеку с вопросом, закончить разговор, отвязаться, не обидев, и многое другое. И потому боялся каждого взгляда, был уверен, что постоянно что-то делаю не так, как все.
Я был воспитан, то есть, хорошо знал правила поведения за столом, как держать вилку и нож, что с чем есть и другие формальные вещи, но этого теперь оказалось мало. Мне явно не хватало опыта и «жизненного автоматизма». Из-за этого я вел себя скованно, и, ощущая это, становился еще напряженней, делал ошибки, которые в другой ситуации вызвали бы только мой высокомерный смех — ведь я презирал условности и мелкую жизненную суету, стремился к вечным ценностям, не так ли?.. Я не умел общаться с людьми без разговоров о смысле жизни, к тому же презирал тот мелкий, пошлый, примитивный уровень общения, на который мне ежедневно, ежечасно приходилось опускаться. И потому плохо, медленно накапливал жизненный опыт; я всегда с трудом осваивал то, что не любил делать. Это не противоречит тому, что я многое теперь умею: когда очень надо, я заставляю себя… и легко заинтересовываюсь, могу полюбить почти все, что приходится делать, если не совсем тупое занятие. Тогда я был прямей, жестче и упрямился перед жизнью больше, чем теперь.
Поэтому я не ходил в дешевую студенческую столовую, обедал в самых злачных местах, среди пьяниц и опустившихся потрепанных женщин, и там чувствовал себя в безопасности. Это были эстонские пивные бары, «забегаловки», там, действительно, все заняты собой, люди грубоваты, но знают, что не следует лезть к чужому человеку. Конечно, я не вызвал бы ажиотажа и в более культурной среде, но ведь важно, как я тогда все это представлял себе!
Я очень быстро убедился, что люди, окружавшие меня, знают массу вещей, о которых я не догадываюсь… и ничего не понимают в том, что я так ценю. Я чувствовал себя выкинутым на чужой берег. Увидев впервые такое множество людей, я вдруг осознал, как обширен и вездесущ этот «их» мир. Он занимает почти все место, а то, что интересно мне — какие-то общие истины о людях, о жизни… спроси, я не мог бы точно ответить, что меня интересует — все это вовсе не существует в реальности. Вернее, рассыпано, разбросано — кое-что в книгах, кое-что в людях, мелькнет иногда в чужом окошке… Моя природная мягкость призывала меня не сопротивляться, «соответствовать» окружению, научиться говорить о пустяках, считать неглавное главным… Ведь я приехал учиться, в самом общем смысле — мне надо научиться жить. И тут же моя тоже природная независимость бунтовала, я не понимал, зачем мне эти люди и знакомства?.. Я просто свирепел, когда брат просвещал меня насчет каких-то личностей, с которыми совершенно необходимо «дружить», так они влиятельны и полезны.
Постепенно я успокоился и увидел, что кругом не так уж дико и скучно.

Мир ненужности.Ненужность один из признаков свободы, самый простой и доступный каждому.
…………………………………

Дринк с оттенками
……………………………………

Немного фактуры
…………………………………..

Брошенные у реки
……………………………………

Осень в осаде
………………………………………

Сухая трава
………………………………………

Сухие навсегда
…………………………………….

Домашнее вино, пыльный свет…
……………………………………..

Не спи, художник…
……………………………………..

Сопротивляйся сну…
……………………………………….

Угол на балконе, плесень…
………………………………………..

Из серии «УГЛЫ»
……………………………………….

У окна
……………………………………….

Картина с кувшинчиком из жизни
………………………………………

Русалка лесная
…………………………………….

Перед прыжком
………………………………………….

Формы жизни
……………………………………..

Шесть миниатюр
…………………………………….

……………………………

………………………………….

……………………………………….

……………………………………….

Договор

Когда-то старая анатомичка называлась — Анатомикум, и сюда приходили студенты-корпоранты в разноцветных шапочках, звучала немецкая речь и латынь. От того времени остались только стертые подошвами ступени и два старика — профессор и служитель анатомички Хуго, огромного роста человек с маленькой головкой черепахи. У него светлые, глубоко запавшие глаза, нос крючком, длинный выступающий подбородок, коричневая шея со свисающими складками сухой стертой кожи — и весь он как из темного металла — бронзы… а ходит и двигается медленно, но неуклонно, как, может быть видели, идет по своим делам черепаха-гигант… Профессор — маленький розовый старичок, суетится, размахивает руками на круглой площадке внизу, амфитеатром карабкаются вверх скамейки, и студенты смотрят сверху на трупы, скелеты и одного живого человека среди них, как раньше зрители наблюдали за гладиаторами на арене.

Время от времени профессор останавливается и призывно кричит — «Хуго!» Медленно открывается дверь и из коридора в зал протискивается огромная фигура служителя. Он стоит у порога, наклонив голову, — ждет приказа. «Перенеси вот этого повыше… и свет…» Хуго медленно, раскачивая длинными руками, подходит к скелету или человеческому телу, превращенному в мумию с обнаженными нервами и сосудами, поднимает и ставит как нужно… немного ждет и идет к себе. В коридоре его каморка со столом, железной кроватью и древним шкафом с мутным голубым зеркалом. Он живет здесь много лет, в тепле и при деле. Когда-то еще подростком он ушел из деревни, пришел в город и затерялся. Он работал грузчиком, кочегаром, начал пить, пристрастился к «ликве» — смеси спирта с эфиром, и понемногу спивался. Однажды ему сказали, что в Анатомикуме можно продать свое тело — дают немного, но ведь ни за что… И он пришел продавать себя. Служители восхищенно качали головами и щупали его мышцы. Вышел маленький человек, молодой, но уже лысеющий, оглядел его, спросил — «откуда такой?…» — а, узнав, поднял брови — «земляк… ну, пойдем».

О чем они говорили до самой темноты, и был ли подписан договор — никто не знал, но с тех пор Хуго стал служителем Анатомикума и верным слугой профессору. Он выпивал, конечно, но не так, как раньше. Теперь он был уважаемым и нужным человеком, и дело свое изучил до тонкостей. Никто лучше его не знал, как выварить череп так, чтобы мясо легко отделилось от костей, а поверхность осталась чистой и гладкой. «Хуго, принеси вон того…» Он наклонял голову — «а профессор велел?..» «Да, да…» — и только тогда он делал, что его просили. После занятий он переходил через двор в квартиру профессора, готовил ужин и делал все, чтобы поддержать нехитрое холостяцкое хозяйство. Потом шел к себе, ел в сумерках, не зажигая света, резал колбасу длинным ножом, набрасывал толстые ломти на хлеб, неторопливо жевал, запивал холодным кофе — и ложился спать. Раз в месяц он надевал черный парадный костюм и спускался в город в единственный ресторан. Он шел медленно и важно, в цилиндре, с белым шелковым шарфом на мощной шее. Здесь уже ждали его… «Хуго гуляет…» Но утром он снова был на месте. «Хуго» — он слышит из зала, откладывает газету и идет на зов. «Молодые люди учатся… профессор в порядке… все хорошо…»

Шли годы, прокатились войны и революции, а два этих человека как жили, так и живут. Один учит, а другой ему помогает. Профессор кричит — «Хуго!» — и Хуго тут как тут. «Хуго, покажи этому бездельнику тройничный нерв…» «Хуго, куда подевалось внутреннее ухо?..» И студенты к нему — «Хуго Петрович, как держать скальпель?..» Он берет костистой лапой скальпель — «вот так, парень, вот так…»
По вечерам два старика ужинают вместе. Профессор кричит, размахивает руками:
— А помнишь, Хуго, как ты пришел продавать себя?
Хуго усмехается:
— Я только тело продавал, Ханс, а не себя…
— И мы хорошо поработали с тобой… ах, Хуго, наша жизнь прошла…
Хуго улыбается впалым ртом, ставит на стол электрический самовар.
— Мы еще поживем… сегодня будем, как русские, пить чай…
Они пьют чай, два старых холостяка, включают телевизор и до глубокой ночи смотрят, как по-новому говорят и прыгают люди на земле.
— А в наше время…
Хуго качает головой:
— И в наше время было по-разному…
Потом он собирается к себе:
— Ты что-то кашляешь, Ханс, вот второе одеяло.
— А ты все дуришь — давно переехал бы сюда.
Хуго не согласен — «привык, и там я всегда на месте…»
Он идет к себе, через темный двор, под высокими тревожно шумящими деревьями, останавливается и глубоко вдыхает прохладный осенний воздух. Внизу под горой притаился, спит городок, за спиной темные окна Анатомикума. Он видит — в профессорской спальне гаснет свет — «давно пора, завтра лекции…»
А утром знакомый гам, молодые голоса… Хуго пьет кофе и читает газету, но мысли его не здесь… «Банки ему нельзя — возраст, а горчичники — обязательно… Что же он не зовет?..» Наконец он слышит знакомое — «Хуго…» — и спешит в зал, привычным движением поворачивает старую бронзовую ручку — и видит:
— Молодые люди учатся… профессор как будто в порядке, бегает как всегда…- и успокаивается.
— Хуго, перенеси вот этого — повыше… и свет!..

Оказывается, изображения по-прежнему идут из ЖЖ в «вконтакте» и там их уже около тыщи, за годы незаметно накопилось 🙂
http://vk.com/albums14099299
………………………………………….

Все-таки красное подправил, невыносимо пёрло в глаз
……………………………

Ходил по грани
…………………………….

Немного переделал совсем старое, в сторону минимальности
…………………………….

Черная шаль
……………………………..

Мотькин старший из последнего поколения (она рожать перестала)
………………………………..

Лишнее убрать легче всего, хотя и трудно бывает,
а вот сделать нелишним еще трудней. Пытался.
………………………………..

Была такая акварелька, потом всячески ее портил…
………………………………..

Реализьму — жуть…
……………………………………

Могучие на полке банки
……………………………………

Многократно выставлял, пряники люблю. А если серьезней,
то больше люблю прозрачные пакеты, и чтобы не совсем прозрачные…
……………………………………….

МАРК, АРКАДИЙ и ШТЕЙН

Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной из трубочек прекрасно очищенное вещество, он заглянул к Штейну. Шеф сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную икру из тарелки — загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он поднял голову:
— Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру. Я из Черновиц — провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из темноты… А хлеба нет, такие у нас дела.
Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но промолчал.
— А что горит у вас?
— Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают, текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать… Привычка, друг мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь.
…………………………………………..
— Умный человек, — узнав об этом разговоре, признал Аркадий, — но слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить.
И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать — желтоватый и розовый, под деревом стаял — дело шло к весне — и у корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный какой-то…
— Я подумал тогда, вот чем бы заняться — грибами, отличная форма жизни, везде растут… Потом уничтожил свои записи, решил больше не записывать, из-за них весь сыр-бор… А грибы, оказалось, не подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным взглядом на собственную жизнь.
— Я бы обязательно дернулся…
— А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных, да-а… — Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку рафинада.
…………………………………………..
— Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр? — рассеянно спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии первоначального накопления.
Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не задремало от безделья.
— Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди планеты всей… — Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную обезьяну.
— Я не против теорий, — сказал Марк, — но они дают свободу воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых фактов, которых никто отменить не сможет.
— Вы гордец, — задумчиво сказал Штейн, — и не любите игры. А мне нравится создавать нечто слегка туманное, предполагающее разные возможности… чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у нас у всех один — природа.
Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: — И все-таки советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только теориям… и мечтам.
— Я все же попробую по-своему, — сухим голосом ответил Марк.
— Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте.

Письмо. Много всякой техники намешано, увлекался.
……………………………..

Автопортрет, сознание сумеречное…
…………………………………

Натюрморт с котом на фоне живописи, и свет — не случайный
………………………………………

Из семейного альбома
…………………………………….

Серия такая. Где-то назвал ее «Вселенная». Мне кажется, довольно точно: моя вселенная не шире, смайл…
…………………………………..

В старой квартире: прохудилось утепление балконной двери, и вылезли эти газетки… Никогда не читал, подбирал пачки на лестнице, люди выбрасывали, а мне годилось для живописных дел, руки вытирать, например, и для утепления тоже пригодились.
………………………………….

Небольшой пожар бомжи устроили, но пауки снова освоили этот угол
…………………………………..

Триптих в весьма сдержанных тонах, картинки выглядят не так. По мере обработки изображение быстро отделяется от оригинала, и может быть само по себе интересно. А делать точные репродукции — особое дело, требует высокой техники, особого умения, а для чего? Для хорошего альбома, говорят. Ну, занятие дорогое очень, да и зачем альбом художнику? Теперь уж совсем не понимаю — зачем…
…………………………………..

Три девицы
…………………………………….

Из серии «УГЛЫ» в несколько сливочных тонах…
……………………………………

Друзья наблюдают — «Уходит…» Борис приходил проверять порядок. Они его любят и уважают, большой черный кот, старый… но все-таки, с облегчением вздохнули…
……………………………………….

Серия такая «Смерть интеллигента». Очкарика в шляпе.
……………………………………….

А были лучшими друзьями… Теперь у каждого своя страна(сторона)
………………………………..

Люблю полумрак, слабый из окна свет, тишину, и свою, отдельную жизнь вещей (и людей)
……………………………………….

Опять из серии «Вселенная». То, что в моей голове творится, одно из многих отражений. Наверное, где-то, в каком-то углу есть что-то от рода моего, истории, страны, разговоров и газет, но это требует специального обнаружения, и я все меньше к этому способен. Но не исключено, что все это, и я, и Вы, и всё, что как бы видим и ощущаем вокруг себя — такое гигантское по нашим масштабам живое событие. Не раз говорили, я не открыватель. Но отчего же нет, можем ли мы, к примеру, представить себе частицу, нейтрино, которая проходит через всю нашу землю даже не заметив ее.
………………………………….

Зима дала всем передышку, туман размывал тени, вокруг таяло и плыло, шуршало и трескалось. Ощущения, как замерзшие звуки, вместе с январской оттепелью ожили, поплыли одно за другим. Марк снова всю ночь лихорадочно действовал, просыпался взбудораженный, схватывал отдельные, пронзительные до слез моменты — щетина отца, который прижимает его к себе, несет по лестнице наверх, тяжелые удары его сердца… острые лопатки матери, когда она на миг прижималась к нему в передней — сын приехал… Голоса… Напряженный и хриплый голос Мартина… Язвительный смешок Аркадия…
— Я был все время занят собой, но, все-таки, многое помню!
………………………………
— Ну, как там ваш Ипполит? — спрашивали у него знакомые.
— Действует, строит… кто-то, видите ли, должен нас спасти… — он махал рукой, давая понять, что эти дела ему не интересны. А новое дело — его рукопись о науке, вернее, о своей прежней жизни с ней — давалось с трудом, с долгими перерывами. Да и делом он его не считал — усилие, чтобы освободиться, отряхнуться от прошлого, и тогда уж оглядеться в ожидании нового. Он все ждал, что, наконец, прорвется опутывающая его пелена, и все станет легко, понятно, свободно — как было! Может, от внешнего толчка, может, от свежего взгляда?.. В общем, что-то должно было к нему спуститься свыше или выскочить из-за угла. — Чем ты отличаешься от этих несчастных, ожидающих манны небесной? — он с горечью спрашивал себя. В другие минуты он явственно ощущал, что все, необходимое для понимания, а значит, и для изложения сути на бумаге, в нем уже имеется. А иногда…
— Какая истина, какая может быть истина… — он повторял в отчаянии, сознавая, что никакая истина ему не нужна, а важней всего оправдать собственную жизнь. В такие минуты вся затея с рукописью казалась ему хитрым самообманом.
— Я все время бросаюсь в крайности, — успокаивал он себя по утрам, когда был разумней и видел ясней. — Просто связи вещей и событий оказались сложней, а мои чувства запутанней и глубже, а действия противоречивей, чем мне казалось в начале дела, когда я еще смотрел с поверхности в глубину.
Теперь он копошился и тонул в этой глубине. И уже не мог отбросить написанное — перевалил через точку водораздела: слова ожили и, как оттаявшие звуки, требовали продолжения.
— Нужно ухватиться за самые прочные концы, и тогда уж я пойду, пойду разматывать клубок, перебирать нить, приближаясь к сердцевине…
Самыми прочными и несомненными оказались детские и юношеские впечатления. Именно в тех слоях впервые возникли простые слова, обозначавшие самые важные для него картины: дом, трава, забор, дерево, фонарь, скамейка… Они не требовали объяснений и не разлагались дальше, неделимые частички его собственной истины — это была именно Та скамейка, единственный Фонтан, неповторимое Дерево, этот Забор, Те осенние травинки, тот самый Желтый Лист… Что-то со временем прибавлялось к этому списку впечатлений, но страшно медленно и с каждым годом все неохотней. Они составляли основу, все остальное держалось на ней, как легковесный пушок на тонком, но прочном скелетике одуванчика. Детский его кораблик, бумажный, все еще плыл и не тонул; он навсегда запомнил, как переживал за этот клочок бумаги… а потом переживал за все, что сопротивлялось слепым силам — ветру, дождю, любому случаю…
— Дай вам волю, вы разлинуете мир, — когда-то смеялся над ним Аркадий, — природа соткана из случайностей.
— Вы, как всегда, передергиваете, — горячился Марк, — случайность, эт-то конечно… но разум ищет в природе закон! Жизнь придает всему в мире направление и смысл, она, как говорит Штейн, структурирует мир…
— В вас поразительное смешение невозможного, — сказал тогда Аркадий с ехидцей и одобрением одновременно, — интересно, во что разовьется этот гремучий газ?.. А разум… — старик махнул рукой, — Разум эт-то коне-е-чно… Мой разум всегда был за науку, А Лаврентий… вы не знаете уже, был такой… он как-то сказал, и тоже вполне разумно — «этот нам не нужен!» Действительно, зачем им был такой? Столкнулись два разума… ведь, как ни крути, он тоже разумное существо…и я в результате пенсионер, и даже десять прав имею… А теперь и вовсе в прекрасном саду, в розарии… или гербарии?.. гуляю в канотье. Все тихо вокруг, спокойненько… В канотье, да! Не знаю, что такое, но мне нравится — вот, гуляю! Все время с умными людьми, слышу знакомые голоса, тут мой учитель… и Мартин, бедняга, жертва самолюбия, не мог смириться… Я понимаю, но я, оказывается, другой. Для жизни мало разума, Марк, мало!
Не раз он просыпался в холодном поту и вспоминал — кто-то властный, жестокий, совершил над ним операцию — безболезненно, бескровно… а, может, просто раскололась земля? — бесшумно, плавно, и другая половина уплывает, там что-то важное остается, но уже не схватить, не вспомнить…
— Вот взяли бы да записали все это для меня! — сказал Аркадий. — Мир не рухнет от вашего разочарования. Жизнь, правда, не бьет ключом, но все же — выйди, пройдись, отдохни от дум.
………………………………
Он послушался своего голоса, оделся и вышел на сверкающий снег. Кругом было тихо, только изредка взбрехивала собака по ту сторону перекидного мостика через овраг; деревья не могли скрыть его, как летом. Собака то взбегала на мостик, состоящий из нескольких почерневших бревен, то отступала обратно, боясь поскользнуться, упасть вниз; оттуда поднимался пар, сквозь мусор и завалы пробивался ручей.
На нашем берегу стоял теленок, очень худой, с крупной головой и тонкими длинными ножками. Он уже пытался спуститься на мостик, пробраться к дому, но собака каждый раз отпугивала его, хотя совсем не хотела отгонять — это был ее теленок, домашний зверь, он должен быть во дворе! Она, как умела, помогала ему, бросалась навстречу и отступала. Пробежать по скользким доскам, оказаться сзади и подогнать неразумного к дому она боялась, а теленок боялся ее резких скачков и громкого лая, и так они, желая одного и того же, оставались на месте. Надо помочь дураку, решил Марк, и пошел к мостику.
Как он удивился, как смешно ему стало, и тепло, когда он потрогал худую жилистую шею. Теленок был размером с очень большую собаку, дога, такого когда-то привели к нему в гости с хозяином, молодым пижоном: тот в недоумении разглядывал нелепую обстановку — колченогий стол, лежанку на бревнах, карты на стенах, приколотые большими булавками… Здесь жил настоящий ученый, и этот маменькин сынок старался показать, что ничуть не удивлен убогостью жизни. Зато его дог от всей этой мерзости скорчил огромную курносую морду и отошел в угол с явным намерением оросить обои… Но в общему облегчению разговор закончился, и надменный дог удалился, изящно и разболтанно переступая мускулистыми лапами по линолеуму.
Марк обнял теленка за шею и осторожно повел его по бревнам, тот понял и очень старался. Собака замолчала, тоже поняв, что незнакомец все делает верно. Оказавшись на другом краю, теленок тут же припустил к воротам, а пес, обнюхав брюки Марка, решил не поднимать шума и потрусил за теленком. Марк остался стоять перед деревней. Кстати, он вспомнил, надо бы наведаться в домик, который старик завещал ему.
………………………………
И отправился, но не добрался до места — явилась весна, ручьи ливнями по склону, дорогу развезло, и дом погряз в черном месиве, так что и близко не подобраться. Он разглядел только, что стекла целы, дверь заперта, скамеечка сломана и, перевернутая, лежит посреди двора… А потом надолго забыл о домике, потому что произошли события, решившие дальнейшую судьбу Института, и Марка тоже, хотя казалось, ничто уже, исходящее из этих стен, не может вывести его из погруженности в себя. Он потихоньку пробирался в свой кабинетик, запирался там, смотрел в окно, дремал, положив голову на стол или читал кровавый детектив, чем бездарней, тем лучше. Проблески таланта вызывали у него тянущее чувство беспокойства в груди, будто что-то важное забыл, а где, не знает. Едва дождавшись обеда, он исчезал до следующего утра. Его записки по-прежнему пылились в углу. Иногда он вспоминал, что уже весна, срок, данный ему Ипполитом истекает, а он по-прежнему ничего в своей жизни не решил. И тут же забывал об этом, смотреть дальше завтрашнего дня он не желал.
А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.

На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..
………………………………
— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…

Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей… Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»
Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

ВЕЧЕР
…………………………………

СУМЕРКИ
……………………………….

КРЫША ДОМА
……………………………………

БОРЕЦ ЗА ПРАВА КОТОВ
…………………………………….

Многозначность (или многозначительность?) Смайл, конечно… Доброго дня, удачи всем!
…………………………………..

Картинка как жизнь. А жизнь тоже картинка 🙂 Есть общие правила и законы. Но я где-то уже писал об этом… Некоторые любят активный жизненный фон. Найти нужные соотношения нелегко. Чтобы гармонично выглядело. Попытки, пробы…
……………………………..

Так, листочки
……………………………………..

Своего рода минимализм. Я думаю, явление возрастное, если не подделка и не пижонство. Своего рода усталость.

Только зарисовка. Свойства стекла куда разнообразней, чем об этом хочет говорить оптика.

………………………………..

Масяня. Хочешь-не хочешь, но если начинаешь смотреть в сторону бОльшей
выразительности, то оптику отодвигаешь
…………………………………….

У себя в комнате, здесь еще висят картинки, которые уже не мои, они ушли в Серпуховский музей. Я не думал тогда, что расставаться с ними довольно тяжко, хотя всё сделано правильно.
…………………………………….

Из серии портретов Робинзона на своем Острове. Наблюдает из зарослей за дикарями. Потом он все-таки спас одного из пленников — Пятницу. А я Робинзон, который спасал зверей, сколько мог, и очень мало что смог сделать против дикарей.
……………………………………..

Люблю мир кривых гвоздей.
……………………………………..

Окно в 10-ом доме, и красное одеяло. Вроде все просто, но больше десяти картинок, в которых градации этого красного, и цвета неба. Не от настроения зависит, а от внутреннего состояния, в какой мере возможна гармония в каждый отдельно взятый момент. Это уже не для зрителя, вопрос внутренней борьбы. Зрителю иногда (не всем) кажется, что художник старается быть понятным и понятым, но это дело в сущности десятое, главное все-таки вопрос адекватности изображения (его восприятия самим художником) с внутренним состоянием, это усилие довольно-таки разрушительное для автора, недаром художники пьют так часто, смайл или не смайл, не знаю… Трезвей всех те, у кого есть внехудожественная идея, например показать мерзость какой-то своры людей или изобразить графически свое неприятие реальности, или власти… Чем прямей человек приступает к такой задаче, тем чаще забывает о художественной стороне, а получается… пшик получается, ну, на десять лет в толпе прогремит…
……………………………………

Увы, только зарисовка, кучка, которая не очень спаялась с окружающей средой… Оттого не Состояние, а его частица.
……………………………………

Кот и стакан, и обои… Все-таки недотянуто… но поучительно для автора оказалось.
……………………………………

Кот и свет на разных фактурах. Тут стоит остановиться, но по другому поводу — потом…
…………………….
Художник вовсе не обязан быть высокомерен и брезглив по отношению к реальности. Но реальность часто провоцирует на это. НО всё, что не находит художественного выражения, нет смысла выражать, в мире полно людей, которые это сделают куда лучше тебя, их не волнует художественная сторона дела, и наверное они правы, а художник несколько урезанный интеллигент. Но в мире нужны люди, которые символы крайних состояний, и чем тупей и темней время, тем нетерпимей оно к ходящим по грани того, что наз. «здравым смыслом». Например, здравым смыслом считается приспособление к реальности, а это в сущности откат в сторону обезьяны или дождевого червя, которых я страшно уважаю, они идеально используют то, что им генетикой дано. Но мы несколько другие — несчастные существа, нам случайно выдано то, с чем справиться не можем… Но лучше уж карабкаться и копаться в себе, чем отступать. Я не о сегодняшних событиях, они в сущности мусор времени, я о состоянии внутреннего равновесия или неравновесия — оно-то все определяет, оно…
Переносить эту задачу на внешний мир — отступление, а это хуже чем ошибка, смайл…
(смайл потому что все серьезные вещи содержат в себе юмор, пусть печальный, но никуда не денешься, и счастлив тот, кто в последний свой миг улыбнуться сможет… банальность, хуже некуда…)
……………………………………….

Утро в темных тонах. Только не ищите в этом глубокого «смысла». Еще Ван Гог говорил примерно так — «чем мне хуже, тем светлей мои картины». У каждого своё, художники неисправимые существа, все кричат одно, а они — другое, и всё от себя, от себя…
……………………………….

Только зарисовочка, где-то есть исправленная, но искать долго. Повыше там кувшинчик, конечно. Но из-за цвета помещаю, формы никакой, а цвет… без дураков
……………………………………

Релизьм морковки
……………………………………

Нет, не голландцы мы…
…………………………………..

Вино выпито, варенье съедено, воспоминания в сдержанных тонах
………………………………………

Старший брат, младший брат… Долго думал, как назвать… Вообще, я против любых названий, слова это чесотка в горле, не более того
……………………………………….

Прародина общая у всех…
……………………………………..

Летнее утро в холодной стране
……………………………..

Вася любит старые газеты
………………………………..

Из цикла «Смерть интеллигента»
…………………………………….

Мой друг Шнурок
…………………………………….

Из цикла «Меланхолия»
…………………………………….

Намываем гостей
……………………………………….

Из случайных кадров.
………………………………………

С завтрашнего утра на вопросы отвечать совсем перестану, если они не касаются того, что я делаю — картинок и текстов. Что-то меня затягивать стали в неприятные мне обсуждения… Я имею в виду не только восторги по поводу новых территорий, но и гораздо более общие вещи. Наверное, постарел и ослабел, но все-таки не настолько же… Я не мирюсь с тем, что изменить не могу — никогда, но всегда ищу возможность УХОДИТЬ. В свои дела, интересы, если покрасивше любите — «на свой остров». Это может сделать почти любой, только надо сознавать, что за все приходится платить, а если не хотите платить (нищетой, неизвестностью, пренебрежительным отношением к Вам со стороны большинства), то не нойте хотя бы. Количество идиотов величина всегда почти постоянная, просто их активность легко индуцируется, это делается с разной силой и желанием в разные времена. Не мешайтесь с идиотами, не вступайте с ними в споры. И не кричите так громко — «мы!мы!мы!» об этом уже много написано, не буду повторяться. Тихо и спокойно говорите — «я…» и гордитесь собственными достижениями, все остальное бред, и быстро улетучивается.

Разумеется, «подстерегание случайности», эта ловля рыбки в СВОЕМ омуте, а не в общем или чужом 🙂 Каждый, кто делает, имеет свою «область предпочтений», ну, зарабатывает ее, конечно, годами, поисками, трудом, главное — вслушиванием в себя… и т.д. И очень важно шляться по границам своих вкусов, хотя бы время от времени, чтобы область предпочтений расширялась, скажем, за счет слабых, неясных самому себе симпатий (к цвету, например)
О прозе? Тут я мало что могу сказать, ну, да, вспоминаю тот разговорный, который слышал в детстве, дома, на улице, вцепляюсь в свой интерес к оборванным фразам, незаконченным мыслям, где самому достаточно, но что-то еще мизерное нужно добавить, чтобы образ выстроился и для другого, мысль сама закончилась в чужой голове… Это «подстерегание» непростое дело, неслучайная охота, оттого я так не люблю палиндромы, — слишком много случая, слишком далека охота от собственных территорий… а если вдруг удача, а я знаю не более десятка удач (теперь ведь чуть что — сразу «гений», это наш уровень такой) , то никогда Вас не оставит чувство, что «ЭТО НЕ Я». И можно тысячу слов говорить о царствовании языка, и что ты его слуга и даров носильщик… не убеждает, мое отношение к творчеству, и к его «аппарату», кладовым и сусекам другое — главное то, что происходит в голове, и весь процесс — для личного пользования в первую очередь, для той цельности личности, которую растаскивают годы и текущие дни… Это не спор, не люблю запрещать комменты, но спорить не буду, имейте в виду… Вечером сотру, неточности спонтанных текстов угнетают, за них не люблю себя, и стираю. В редких случаях исправляю… Недавно смотрел «Кукисы», из ста нашел сейчас десяток годных, да и в них следовало бы убрать кое-какие длинноты. Пока. Привет Стрелке ВО. Смайл.
А на второй вопрос у меня ответ короткий Как быть в ситуации, с которой ты не согласен, но в которой приходится жить? Не жить в этой ситуации, а создавать вокруг себя свою, свой ОСТРОВ», если хотите, и в нем жить пока живется. Есть ли сейчас в мире место, с которым ты согласен, или хотя бы оно тебя не ранит и не отвлекает болезненно — не знаю, когда смотрю фильмы про далекие острова в теплых океанах, то кажется, что еще есть. Но ведь уже понятно, что НЕ ДЛЯ МЕНЯ, и не в жизненно-прагматическом смысле (хотя и это есть). Слишком уж много наворочено внутри такого, что можно, конечно, выкинуть, но это словно соскоблить грубым скребком из горла налет при ангине… Но место все-таки есть — свой ОСТРОВ, которым окружаешь себя, скажете не надолго? — а жизнь, мой дорогой, настолько коротка, что самые смертельные решения могут оказаться жизненными и важными… смайл…

Ассоль.
……………………………….

Кувшин глазастый на страже подвала
…………………………………..

В таком виде срубили, загораживала свет.
…………………………………….

Портрет И.К. С некоторым смягчением цвета и света, лучше говорить тише, услышат те, кто хочет слышать.
……………………………………..

Из серии «За мусоропроводом»
…………………………………….

Серый был агрессор современный, глаза с поволокой, взгляд с укоризной… Но я его любил, хотя ругал не раз.
……………………………………..

Свет кусочками…
……………………………..
К лету готовлю новую серию натюрмортов.
Панику не люблю, столько на моем веку прошло и растворилось во времени — властителей, воров и разных злобных тварей, что надежду внушает. Картинки всё переживут, не эти, так другие, на наши, так чужие… ARS LONGA
……………………………………….

один знакомый…

Я долго переписывался с одним человеком, который был умен, разумно скроен, но какое-то сомнение в нем все время копошилось. Уехал из России, жил в Израиле, потом в Париже… И всю жизнь крутился рядом с художниками, с одной целью — доказать, что нет ни искренности, ни страсти, ни чистого наслаждения цветом, а только самолюбие, расчет и жажда славы. И очень удачные приводил примеры, разве этого всего нет, разве мало? Но ему очень хотелось, чтобы это было — ВСЁ! — он успокоился бы.
В конце концов, он выдохся, и начал делать то, к чему был способен изначально — торговать углем со своей бывшей родиной, благо дешево продавали, и можно было у себя дорого продать.
Разбогател, купил дом и сдает его в наем, этим живет.
Удалось ли ему доказать себе, что НИЧЕГО НЕТ — не знаю, человек тайна. И зачем ему надо было? Мучило почему-то…
А я не верил, что он может всерьез так думать. Усмехался сначала, потом злился… Наверное, я был глупей его.
Мы ругались в письмах, а потом друг другу надоели.
…………………………………………………………………..

все равно ложь…

Иногда найдешь котенка, вылечишь, откормишь, но в мастерской его судьба определена — он быстро освоит путь на землю. Держать их взаперти нет возможности. Далее жизнь его будет интересней, нормальней, чем у зверей, запертых в четырех стенах — он научится лазить по деревьям, прятаться в траве, подкрадываться к птицам… он будет свободным, а захочет поесть, вскарабкается наверх, ко мне. В холода отсидится у полутеплой батареи на кухне.
Все бы хорошо, если б не люди и машины. Эти свободные звери до старости редко доживают. Поэтому я пытаюсь их отдавать в дома.
Но прощаться тяжело, и жизнь, которая у них будет, мне не нравится.
И я каждому говорю — «прости, но так тебе спокойней, безопасней, сытней…»
И презираю себя, потому что не верю в то, что говорю. Для себя такой жизни никогда не выбирал.
С картинами точно также, знаю, у чужих им лучше, чем в холодной мастерской, но все равно, избегаю встречаться с ними — не хожу, не смотрю…
…………………………………………………………………

особые книги…
Хороших книг много, но есть особые, они встраиваются в основу личности, в фундамент.
У меня было таких пять-шесть книг, о двух хочу сказать.
«Робинзон Крузо». Я не умел еще читать, начала читать мне мама. А потом родился братец, и мама сказала — «времени мало, теперь сам.» Может, время она бы и выкроила, но сделала важную вещь. Мне было пять лет. У меня появилось огромное желание узнать, что дальше, ведь меня только что выбросило на необитаемый остров. Но я знал еще не все буквы. Пришлось потрудиться, но книгу прочитал. А добравшись до конца, вернулся к началу, и прочитал снова, полностью сам.
Прошло больше полусотни лет, и я написал повесть «Остров», в которой картина необитаемого убежища снова возникла передо мной. Но многое за это время изменилось. Мой взгляд на необитаемость стал гораздо печальней.
Вторая книга, которая повлияла на мою жизнь, — знаменитый труд врача, психиатра Фореля. «Половой вопрос». Она стояла на полке вместе с другими книгами отца. Он умер, когда мне не было одиннадцати. Мама не могла мне помочь, да у меня и в мыслях не было, спрашивать у нее.
Я начал изучать Фореля с 11 лет, и закончил в 16. Эта книга избавила меня от многих мифов двора и улицы, и я благодарен старику Форелю, который через сотню лет протянул мне руку.
Я знал ее почти всю наизусть.
«Когда женщина перестает сопротивляться или сама склоняется к совокуплению…» — писал в конце 19 века все повидавший старый врач. И это звучало музыкой для отроческого слуха — «надо же, сама — склоняется!..»
Многие наблюдения Фореля сейчас выглядят наивно, хотя он побывал везде, знал все о тогдашней жизни. Он нигде не врет, ничего не скрывает, но время изменилось. Нравы ужесточились. Нравы стали грязней. Даже проститутки тогда были чище и нравственней многих современных, вполне приличных с виду женщин. Да и мужчинам сегодня нечем похвалиться.

…………………………………………………………………..

все для нас?..
Читаю:
» О мудрости Иеговы свидетельствует даже состав морской воды…»
Речь идет о фитопланктоне, вырабатывающем половину кислорода, которым мы дышим.
Ощущение плотной перегородки между нами. С понятной мне стороны — пытаются исследовать планктон… и приспособить к собственным нуждам. Тоже не лучшее отношение, пусть живет планктон как ему хочется… Но все-таки — понятно.
А с другой, совсем непонятной стороны — хвалят Иегову за то, что, видите ли, создал — для нас! — такой планктон…
……………………………………………………………………
банальные слова…
Было лучше, потом хуже, потом — светлей, теплей… И снова потемнело… И так всегда.
Люди, которые вокруг нас жили, разъехались, или умерли, или мы с ними разошлись по своим путям. Говорят, в России надо жить долго, только тогда что-то может получиться. Но долго жить скучно: все повторяется.
Остается только — трава, холм, река течет за холмом…
Но этого достаточно, чтобы жить.

Зарисовка с черным котом. Почему не натюрморт, Вы спросите?. Нет нужной «обязательности», той незыблемости расположения и взаимодействия вещей, которая дает ощущение «единственно возможного». Увы, здесь не добьешься этого даже самым точным расположением, многое еще нужно, чтобы вещи друг друга признали — и относительные размеры, и форма, и фактуры… и со светом нет остроты и привлекательности… Погружаться далее в слова смысла нет — «зарисовка». Но и со словами нельзя шутить, есть такая штука — обязательность. Недавно читал кое-какие строчки «минималистов». Симпатичные бывают слова (в «Новом мире», кажется). Но вот чего нет так нет — из камня высеченности, вот этого ощущения. То и дело кажется, «а если я вот так скажу…», » а вместо этой длинноты — тире?..» Не годится это, и хоть минималистом себя называй, хоть кем другим — не получилось…
Два правила для прозы есть — «Гласность» и «Бритва». Текст, если в голос легко читается, то и для глаз годится. Чтобы свободно лился, без запинок, потасовки согласных, а сложности, в голове, потом. Чтение вслух — последняя проверка.
А «Бритва»? — никакого избытка, нервных клеток мало.
Осёл, всего меж двух стогов, и то от голода сдох.
А зарисовки автору бывают полезны для дальнейшего
…………………………………

«Любопытство к жизни» Мой старый друг, он всякое-перевсякое видел, но все равно порой подглядывает, и я с ним. Мы из окошка, не мешаемся с событиями, на расстоянии наблюдаем. Охотники потолкаться нас ругают — не боремся за справедливость. Так ведь ни справедливости, ни свободы в мире нет. А в толкучке кто чувствует себя свободней всех? — мошенник, вор, преступник да лжец. А связанный природой, воспитанием, правилами, честью, знаниями… ему свободы нет. И что, совсем безотрадно? Ну, нет, ограниченный выбор, местами есть, две три возможности подсовывает тебе СЛУЧАЙ. В критических точках жизни, на переломам важно. Но это не свобода. Важна адекватность самому себе… Ну-у… далеко заехал…
……………………………….

Идея фикс — несколько источников света и их взаимодействия. Интересно мне! НО! Если по ней дальше, дальше, то исчезнут вещи, будет тьма (или черный квадрат, или круг, пожалуйста 🙂 а в нем две светящиеся точки, щели… их расположение почти бесконечная задача, но… от чувства все дальше, дальше… (на любителя) Три? Ишь, чего захотели, три совсем бесконечность. Во всем важно остановиться, чтобы главного не разрушить, а лазить по тупикам… Двадцатый век уже полазил, похоже, хватит, давайте сложности вспоминать — настоящие…
…………………………………..

Старое дерево, вход в подвал десятого дома, «Перебежчик» вспоминается, как выбегала мне навстречу одна растрепанная кошка, лечил, почти спас… И вдруг исчезла. Прихожу утром, а ее нет. Значит, хуже стало, ушла куда-то в темноту умирать. Искал, конечно… Сейчас все чаще вспоминаю — вовремя уходить надо, уходить… дело личное, обычное…

Утро слезливое, туманное… Подсказка все заново начать… Обманчивые рассветы.

80-ые годы, х.м.

Три правила…

Я повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо. К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим новостям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.
…………………………………………………

Законами по головам…
К старости лишаешься иллюзий, картинка общественной жизни представляется мрачноватой. Одни проходимцы сменяют других, а на волне их грызни некоторые преступления вскрываются и наказываются, людям даются обещания… Первое время новые чуть осторожней, потом то же самое. Главное достижение демократии в том, что в борьбе за первые места новые проходимцы используют, кроме обычных средств, еще и законы — бьют тяжелыми томами по головам самых засидевшихся и проворовавшихся, и освобождают места себе …
А потом все снова…
…………………………………………………

Испугалась чума…

Говорят, у нас чумы нет, полностью побеждена.
И народ веселый стал — жуть!.. Пляшет да поет. Но есть еще небольшая печаль-тоска.
— Без царя-то проживем, — говорят, — а вот старшего брата — дайте нам, ну, дайте!
— Брата дадим, — отвечают народу. — Вот тебе выбор, хочешь брата защитника или уж сразу — охранника?
И в думах этих начинается нетрудовой воскресный день…
Про чуму у меня картинка была смешная, стол прямо на улице, сидят дурачки и выпивают. И тих-хо кругом, ничто не страшит, не угрожает…
Наверное, чума за углом стоит, сама их беспечностью устрашена.

Привет всем! Нового сегодня мало, несколько старых картинок чуть-чуть поправил, вряд ли это заметно зрителю, но для автора важно, он может с некоторым скрипом сказать себе — «все-таки, я продвигаюсь». Другие содержать явные с точки зрения автора слабости, но они бросились ему в глаза, а раньше он не замечал их — и это важно.
………………………….

Из живописи 80-х «Кормление котов в подвале»
…………………………………

Осенний пейзаж (масло на фанере)
…………………………………….

Утепление балконной двери (прохудилось)
……………………………………..

Пессимист и оптимист.
……………………………………

Композиция из опустошенных бутылок
………………………………………..

Поражение восстания
………………………………………..

Ожидание
……………………………………….

Лошадка Пикассо. Для меня — знак вечности искусства, и неподчинения злу, тупости и темноте, которые наступают на нас
……………………………………….

Композиция с котом. Окно в старом доме.
…………………………………..

Кот на полке
……………………………………

Фрагмент картины «Прогулка в полдень» (Серпуховский музей)
……………………………………..

Из проб
………………………………………

Листья и нитки
…………………………………..

Шесть миниатюр в умеренном свете
…………………………………

Свободный, приходящий
………………………………

Вариант картинки «Репетиция вокальной студии»
……………………………………..