День: 16.11.2013

…………….
Мне мать говорила, когда ей было под шестьдесят — «смотрю на свое лицо, и не верю, что это я…»
А я смотрю на свои детские фотографии — и не верю, что это было со мной.
И то и другое — наверное, две стороны одного чувства. Нужны специальные усилия для того, чтобы поддерживать в себе представление о цельности личности, о «едином пути». Однако, приятней чувствовать недоумение от вида старческого лица, наверное, моя мать была сильней меня, во всяком случае, оптимистичней. Я же чувствую недоумение (верней было бы сказать НЕДО-УМИЕ) от вида своей детской улыбки. В чем наши различия, хотя бы основные? Я думаю, что у матери, несмотря на тяжелую вторую половину жизни, болезни, было ощущение, понимание выполненного долга. После смерти отца перед ней была огромная задача — вырастить двух сыновей. И она ее выполнила, дальше уже все зависело от нас, она не могла отвечать за нас, взрослых. Задача была сложной, но не бесконечной, ограниченной по времени и содержанию. У меня нет ее оптимизма, потому что ставил всегда перед собой задачи бесконечные, в которых не было определенного предела, конца. В каком-то смысле мне повезло в этом, жизнь имела особый вкус всегда… и вижу заслугу матери, конечно, сумевшей дать мне толчок. Но это и сильно осложнило мою жизнь, поскольку банальных жизненных задач передо собой не ставил, жизнь сама решала их за меня, я плыл, не слишком-то выбирая. Если бы я хотел купить дом, машину, или стать знаменитым, то было бы легче, в этих делах чувство достигнутого гораздо ясней, прозрачней… и достижимей. Мои цели были принципиально бесконечны — и недостижимы, а этапы, вехи на пути неопределенные, часто просто непонятные, в какую сторону идешь…
Это отразилось, конечно, и на моем отношении к собственному лицу, я его не понимаю, мне кажется, что это обманка, лицо попросту врет…
А может в этом виден тот же, что у матери взгляд в зеркало в старости? Она не верила, что это она, та, которую знала в молодости, а я не верю, что это тот самый я, который проснулся сегодня. Она не верила в реальность временной связи, а я не верю в подлинность своего лица, чувствую его несоответствие внутреннему содержанию, сегодняшнему… Это не отменяет трудности с поддержанием цельности во времени, но немного другое: в этом есть страх за состояние цельности всегда, в любой момент. Возможно, этот страх и есть одна из причин творчества?
А вообще, странный разговор, смайл…

Ноябрь, холода наготове, листья умерли, ждем…
Каждый год темнота и холод, от этого со временем устаешь, вечные повторы надоедают.
……………………………..

Коробочка, страсть кошачья. В общем, понятное дело, и безопасность, и возможность наблюдать открыта. Мой приятель Василий Александрович, много лет просидевший в сталинских лагерях… Приходя в столовую, никогда не садился в середине зала, а только в углу, у стеночки. В довольно спокойные шестидесятые… Неизгладимая привычка.
…………………………

Россия, Тамбов, 1942-ой год. Друзья моих родителей, а сам я их не помню, мне же два года было.
……………………………

А это двадцатые годы, Эстония, моя бабушка и мама на даче. Представления о временах у нас складывается «историческое», потому что история в нашем сознании доминирует. Но есть другое отношение ко времени — родовое-семейное. И эти представления часто не совпадают. В «историческом», в частности, гораздо больше вранья.
……………………………….

Масяня страстно хочет птичку, молодая Кася с ужасом за ней наблюдает…
………………………….

А если это любовь?..

… после смерти…

Можно представить, хотя совершенно не верю.
После смерти. Попадаешь в другой мир.
И там не родившиеся еще существа.
Спрашивают меня. Только один вопрос.
— Ну, как там?..
Их много мимо пробегает, как бы на сцену, и каждый вопрошает, с сомнением и неустойчивым взглядом. «А стоит ли? может вильнуть…»
Вижу, тут и там ходы, норы в мастерские, с научной обработкой тел и разума до недоступной нам сущности.
И сам я туда уже накренился, сползаю…
Ничего, оказывается, особенного в другом свете – предбанник полного разложения. Как на кладбище, только основательней, до самых странных частиц. А что из них потом делают – дремучая тайна.
И так кисло, а тут еще эти, начинающие пристают. Но мне их все равно жаль, хотя должно быть завидно. Но что сказать… Требуется неслыханная степень обобщения. Когда-то мне сказал художник, глядя на мой пейзажик – «это тебе рановато, степень обобщения не та…»
Но чувствую, что должен, и говорю. Находится сказать, вот чудо!
— Да так-то, братец, и так…
Хочется подбодрить, держись, не так уж плохо там…

Просыпаюсь, все еще здесь.
Лежу и думаю, что я им говорил?..

***
о людях надо…

Иногда меня учат.
О чем надо писать, и вообще, как жить. Разговоры.
А я никак. Обижаются — не хотите с нами разговаривать…
Темы надоели. Все говорим, говорим… — о том, чего не знаем: о боге, свободе, о счастье и вечной жизни.
Я не буду об этом говорить.

***
на том свете…

Событие! Я встретился со своим любимым котиком Хрюшей на том свете. Здесь тепло, нам предоставили небольшую комнатку, есть электрическая плитка, и я готовлю ему еду. Он по-прежнему любит рыбу, а мясо не ест. Тот свет это большой лагерь, оказывается. Но в нем есть достоинство, квартирный вопрос решен, и каждому дается отдельная каморка. Но в виде исключения можно вдвоем, нам с Хрюшей повезло…
И я написал картинку, на ней мы оба, снова счастливы вместе. Жаль, красок мало: черное и красное одолжил Стендаль, а желтое и немного белил у меня с собой было…
Проснулся. Жаль.

видал в гробу…

Сегодня я видел как умный худощавый ленинградец, лобастый, очкастый, поэт хороший, даже, наверное, очень хороший, хотя, на мой вкус, слишком умный… Как он вежливо, слегка дрожащим голосом отвечал двум упитанным богатым бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы.
А я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло на этот заплеванный экранчик, зачем, зачем он это сделал, согласился?
Меня тошнило от их любопытного прощупывания…
Есть такая прослойка — образованные буржуи. Ласковые, спокойные, холеные типы, пригретые семьей и судьбой:
— Ну, как ваше творчество?.. – спрашивают…
Я на стороне Сезанна, который кричал — «Им меня не закрючить никогда!»
А другой половиной мозга, понимаю, как это смешно. Кому интересны твои дела, стоит ли принимать всерьез их вежливое любопытство… Что они видят? – смешной неудачливый человечек, не понимает истинных ценностей… Но можно после сытного ужина раскрыть его страничку… и спокойно заснуть.
……………………………………………………..
законами по головам…

К старости лишаешься иллюзий, картинка общественной жизни представляется мрачноватой. Одни проходимцы сменяют других, а на волне их грызни некоторые преступления вскрываются и наказываются, людям даются обещания… Первое время новые чуть осторожней, потом то же самое. Главное достижение демократии в том, что в борьбе за первые места новые проходимцы используют, кроме обычных средств, еще и законы — бьют тяжелыми томами по головам самых засидевшихся и проворовавшихся, и освобождают места себе …
А потом все снова…
………………………………………………..
где драма?..

Пикассо был всемогущим художником. И великим пижоном — любил удивлять. Но остановился перед абстракцией, хотя был куда мощней Кандинского.
«Где же тут драма?» — он как-то спросил, стоя у одной из абстрактных работ.
Не так уж важно, темно или светло, конкретно или абстрактно, а вот есть ли драма…
Ван Гог говорил, чем ему хуже, тем светлей картины.
Для Рембрандта драма была борьбой света и тьмы.
А как же Рубенс? Радость жизни так и бьет фонтаном.
Но быстро надоедают его тетки, набитые ветчиной.
…………………………………………………..
три правила…

Я повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо. К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим новостям задом поворачивайся. Пусть сами тебя догонят.
……………………………………………….
один знакомый…

Я долго переписывался с одним человеком, который был умен, разумно скроен, но какое-то сомнение в нем все время копошилось. Уехал из России, жил в Израиле, потом в Париже… И всю жизнь крутился рядом с художниками, с одной целью — доказать, что нет ни искренности, ни страсти, ни чистого наслаждения цветом, а только самолюбие, расчет и жажда славы. И очень удачные приводил примеры, разве этого всего нет, разве мало? Но ему очень хотелось, чтобы это было — ВСЁ! — он успокоился бы.
В конце концов, он выдохся, и начал делать то, к чему был способен изначально — торговать углем со своей бывшей родиной, благо дешево продавали, и можно было у себя дорого продать…
Разбогател, купил дом и сдает его в наем, этим живет.
Удалось ли ему доказать себе, что НИЧЕГО НЕТ — не знаю, человек тайна. И зачем ему надо было? Мучило почему-то…
А я не верил, что он может всерьез так думать. Усмехался сначала, потом злился… Наверное, я был глупей его.
Мы ругались в письмах, а потом друг другу надоели.
……………………………………….
ученые дураки…

Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых. Никто не возражал, летнее время пропащим считалось — все на огородах или в отпусках. Но к нам летом приезжали на дачи москвичи, разные люди появлялись. А теперь все больше мафия отдыхает… Местная публика — ученые с апломбом, поскольку образованные. С огромным самомнением, но дураки. В нашем городе много дураков, не знаю, как в других местах, а у нас – полно. И все в искусстве понимают! Долго учились, пусть другим вещам, но они ведь куда сложней. Так что картины для них просто семечки, ходят и лузгают, ходят и отплевываются…
Знание — сила!
……………………………………………..
бежать некуда…

Пес Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не любил нас, людей — никого. Не было в нем собачьей преданности, терпеть ее не могу. За это уважал и любил его. Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только мог — исчезал. Прибежит через несколько дней, поест, отоспится, и снова убегает. Я думаю, он и собак не любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет.
Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает бежать.
Он не уставал…
А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал убегать далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он лежал, положив голову на лапы — и смотрел, смотрел — на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы его понять.