книгу, которую начал писать еще в 1984-ом году, то есть, до рассказов и повести «ЛЧК»
Она наверняка мало кому интересна, но существует, и плавает в Интернете, и пусть, вдруг кому-то окажется чем-то знакомой… 🙂
ЭТО не исповедь и не автобиография, это АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ. Оно исходит из нескольких почти научных постулатов, если в двух словах, рассматривает индивидуальную жизнь с точки зрения известной в социологии теории катастроф — критические точки, скачки и т.д. Иногда это забавно самому читать, но вот что интересно: в главном я не ошибался, и сейчас, после 70 лет, в этом совершенно уверен, смайл. Ну, пусть смайл, но без дураков — все так… хотя построена довольно простая модель, но она взяла в основу главное. А здесь только случайно выдранная главка, вот она.
…………………………..
Мои родители были очень разными людьми. Это были противоположные мироощущения. Я получил от них противоречивое наследство и при этом всеми силами пытался сохранить цельность и непротиворечивость. Это удавалось мне с большими потерями. Слепота, неразборчивость и чрезмерность во всем — в отношении к людям, вещам, самому себе со своими делами и увлечениями — вот чем я платил за некое подобие цельности. Я не слушал другого человека, не видел реальности — исходил только из своих представлений и желаний. Часто направлял свои чувства на почти случайных людей, дела, события, которые «подвертывались под руку», когда мне становилось невмоготу от молчания, невыразительности жизни, неприложимости внутренних усилий к ней. Я не умел терпеть свои желания и чувства, ждать подходящего момента, подходящего человека. Мне казалось, что я лопну от нетерпения, что не доживу до утра, когда продолжу свой опыт… не дотерплю до встречи, чтобы все сразу выложить и выяснить… Вечно спешил. Ошибки не учили меня. Нет, я не был глуп. Я забывал свои поражения! Видимо, я так устроен — должен был забывать. И в следующий раз поступал так же нетерпеливо и безрассудно. Мне было важно поскорей влезть в самую середину дела, а там… посмотрим, посмотрим… Нетерпение умрет в один день со мной.
Забавно, что часто я ЗНАЛ, как надо поступить, умел… но мне было лень — остановиться и подумать. Нет, не то, чтобы просто лень… Одновременно с нежеланием хотя бы представить себе план действий, я чувствовал сильное нетерпение, желание тут же кинуться в бой, без всякой подготовки. Просто какой-то зуд!.. Порой я корил себя за эту странную лень вперемешку с нетерпением. Ведь я не был ленив и не был настолько слаб, чтобы не сдержать нетерпения — я был бесконечно терпелив в своих экспериментах, в том, что меня интересовало и захватывало. Просто меня раздражали и расхолаживали все эти расчеты — подспудно Я НЕ ВЕРИЛ В БУДУЩЕЕ, КОТОРОЕ ПЛАНИРУЕТСЯ И РАССЧИТЫВАЕТСЯ. И потому не построил свою жизнь разумно, заложив прочный фундамент.
Я не хотел.
2
Как глубоко заходили мои наследственные противоречия? У меня нет сомнений, что в самой основе, в фундаменте моей личности лежит одно начало — ПОГРУЖЕННОЕ В СЕБЯ ЧУВСТВЕННОЕ ВОСПРИЯТИЕ. Болезни, одиночество, печальное детство — многое поддерживало эту основу. Она оставалась незыблемой и в те периоды, когда, казалось, рациональное начало торжествовало победу. Достаточно посмотреть, как я относился к своим приборам, что ценил в занятиях наукой… об этом я много писал. Я уж не говорю о тех временах, когда мое чувственное восприятие просто вылезало на первый план.
Но уже на следующем, тоже глубоком «этаже» я вижу в себе сильное рациональное начало. Оно толкнуло меня в науку, требовало «подводить основу» под спонтанные решения. Основа всегда запаздывала, но, тем не менее, требовалась. И эта книга возникла под напором такого требования.
К самым своим глубинам обращаешься далеко не всегда, и потому без всякой натяжки могу сказать, что во мне сильны и активно действуют оба начала: разумное — и чувственное. Второе начало имеет дело с БОЛЬШИМИ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЯМИ — чувствами, образами, состояниями, которые не поддаются логике и точности. Присутствие двух сильных начал чувствуется почти во всех моих поступках, решениях, важных и ежедневных.
3
Возьмем то, что всегда привлекало меня — творчество. С одной стороны, я опирался на свою интуицию и несколько раз делал важные шаги, с другой, во мне всегда жило недоверие ко всякой интуитивности, спонтанности решений. Я делал скачок, непонятный мне самому… а потом годами подводил под него «базу», двигался вперед мелкими логическими шажками, искал факты, подтверждающие внезапно пришедшие в голову догадки. Так я занимался наукой. Я не верил в счастливый случай и презирал то, что, по меткому выражению Е. Измайлова, называется «подстереганием случайности». То, что потом стало моим обычным состоянием в живописи.
И в то же время, самые важные свои шаги я делал, беспрекословно подчиняясь чувству. Тошнота от медицины! Я отшатнулся от нее, никакие доводы разума не заставили бы меня стать врачом. Далее? — я требую ясности, иду за ней к Мартинсону — ведь все в жизни только химия! Но разве это решение было чисто сознательным? Нет, в первую очередь, мне понравилось у него бывать, работать, мне нравился он сам. И я не просто хотел ясной картины — знание успокаивало меня, отодвигало страх перед жизнью. Я вкладывал в науку такую страсть, без которой вполне можно было обойтись и работать плодотворней… Потом возникло отвращение к науке. Оно предшествовало моим размышлениям. Я еще боялся и думать об этом — не может быть провала, разочарования!.. И в конце концов кто-то словно говорит мне на ухо — «пойди и разорви свою диссертацию… » Я бегу, боясь потерять час, минуту, — рву ее на клочки, выбрасываю в мусорный ящик — и испытываю невероятное облегчение… А потом возникает сильнейшая необходимость все это объяснить, разумно разложить по полочкам, записать результат — только тогда я могу успокоиться. Но и в этом желании разумное начало сочетается со страхом неравновесия, ощущением пустоты под ногами…
4
Посмотрим на те принципы, которые я заложил в основу этой книги.
Во-первых, признание, что главное для меня — чувственное восприятие жизни как суммы внутренних состояний. Прислушиваясь к себе, могу сказать определенно — да, это так, здесь нет фальши и преувеличений. И то, что я опираюсь на внутреннюю убежденность, соответствует истине. Но, с другой стороны, я выдвигаю представление о жизни, как о «пути» с критическими точками, аналогичное известной теории в социологии. Что это, как не вполне разумная ИДЕЯ? Для ее обоснования «чувственного восприятия» явно недостаточно… Возьмем самое простое слово из этой «теории» — «путь». Это в чистом виде детище разума, формальная характеристика. Но дальше я говорю — «жизнь — вещь», имея в виду нечто более глубокое. Путь несет на себе следы ног, вещь — это дело рук, в таком сравнении меньше отстраненности, больше тепла, чувства. Путь оставлен позади, он только в памяти, а вещь сделана, существует, она перед нами. Жизнь — это вещь, сделанная мной. По ней уже о многом можно догадаться, даже о внутренних состояниях…
Наконец, я говорю — СОСТОЯНИЯ, они меня интересуют больше всего. А это уже внутренний чувственный мир.
Вот такая смесь представлений положена в основу. Я уж не говорю об основополагающей вере в «непрерывность» личности. Она опирается все на ту же «внутреннюю убежденность», которая к разуму имеет мало отношения.
Смесь нерассуждающего, интуитивного, чувственного подхода со схемами, попытками систематизировать, навести «строгий порядок»…
5
Посмотрим, что я пишу о себе. Вот кусочки текста, не включенного в книгу из-за своей бесформенности, хаотичности. Но они искренны, я им верю.
… «Мое стремление к самостоятельности опиралось вовсе не на желание сделать что-то свое, хотя и это, конечно, было. Дело гораздо глубже и проще. Я чувствовал страх упасть, потерять равновесие на скользкой поверхности, грохнуться и утратить способность самостоятельно подняться… Сказались, видимо, месяцы неподвижности в детстве. Тогда я не мог примириться ни на минуту, был в отчаянии, все время старался перевернуться на другой бок, преодолевая боль. Я был в постоянном бешенстве от своего бессилия. Я всегда боялся подчиниться чужой воле — из-за страха, слабости или лени… С яростью, решительностью — и поспешностью бросался на разные дела, смело начинал их, не представляя, как закончу… Ставя задачу, мог выбрать средство, разрушавшее конечную цель, не обращал внимания на это, занятый узким делом. Если мне надо было забить гвоздь, чтобы починить табуретку, то я непременно забивал его, даже если от этого разрушалось сидение… Не смотрел по сторонам, боялся отвлечься. Предпочитал встречать трудности «по ходу дела», а не предвидеть их… был уверен, что только так могу их преодолевать. Боялся хаоса, который может наступить, когда бездействуешь — и предпочитал не ждать ясности, а тут же взяться за дело, даже плохо понимая, зачем, потеряв конечную цель… Не допускал сомнений, пока был увлечен… а потом все бросал и забывал ради нового дела… Боялся любых проявлений противоречий, даже мизерных, всегда должен был быть уверен в себе и своих действиях…
От тупости носорога меня отличало то, что я вдруг «прозревал» и с такой же страстью и убежденностью хватался за что-то другое, может, даже противоположное… Я не был беспринципным, защищал свои убеждения, даже рисковал ради них. Просто вдруг, непонятным образом убеждался, что совершенно неправ, а истинно то, что я и в расчет не принимал. И, может, поэтому, боясь, что отрезвление /или прояснение / наступит прежде, чем я что-то успею сделать, гнал лошадей вовсю… »
Это написано искренно, и в общем, все верно. Отчетливое понимание… задним числом. И никаких выводов на будущее! Всегда отмахивался, забывал неудачи, и вперед, вперед…
6
Да, во многом заметна двойственность. Я бросился к «знанию и свету» с пылом и яростью, с какими такие умные и логичные дела не делаются. Задача, поставленная матерью, исполняемая «методами» отца?.. Исчерпав на одном пути свои возможности, истрепав силы, я резко и решительно /подстать матери?/ бросаюсь в совершенно другую сторону — совершаю нерациональные, спонтанные поступки — ухожу из семьи, бросаю ребенка… Потом бегу от науки… Я говорю не о том, ЧТО делал, а КАК это все делалось. Отцовские «замашки», но в сочетании с материнским напором, умением во что бы то ни стало добиться своего?.. То возникала «материнская» задача в «отцовском» исполнении, то наоборот, в действиях побеждало необузданное чувственное начало в сочетании с решительностью и волей. Если одна сторона брала на себя задачу, то вторая круто вмешивалась в методы, и наоборот.
Бывали годы, когда одно начало полностью подавляло другое. Так было в тот «смутный» период, когда я занялся своими личными проблемами, а раньше — годами был отрешен от чувственного мира и не считал себя обделенным. Победившее начало обычно полностью устраивало меня. Я не чувствовал никакого насилия над собой, искусственной скованности — увлекался надолго. Потом равновесие нарушалось, вторая «линия», или сила проявляла себя и подминала ту, что до этого момента безраздельно господствовала.
В результате моих метаний между двумя началами, колебания уменьшились, успокоились, я все же достиг какого-то равновесия. Оба моих дела — живопись и проза, разве не новое равновесие двух начал, рационального и интуитивного? Равновесия, которое наиболее соответствует моему состоянию в данный момент. Одно имеет дело со словом, требует ясности, второе — как отдушина, подходящая оболочка для всего, что так бунтовало и в конце концов разрушило мою науку.
7
Если приглядеться, то и за пристрастием к простым схемам причин и следствий стоит не только рациональное начало. Я с большой настойчивостью, с юности, стремился представить все происходящее в мире… и во мне, конечно — во мне! — как развитие единой первопричины. Я считал, что должен построить систему своего мира. С этого я и начал, лет в пятнадцать. Я чувствовал бы себя спокойнее, уверенней, если б мог видеть, следить за тем, как единое начало — мысль, закон, правило, формула или афоризм — проявляется во всех моих поступках, как частное выражение общего принципа. Я бы мог сказать себе — мне ясно, я понял! Я вполне цельный человек!.. Я был наивен и слишком упрощал, но не в этом даже дело. Я искал общее начало не там, где оно было.
И не получилось, не могло получиться. Я был разочарован разнородностью своего строения. Я сбил в одну кучу все экстравагантное, сильное, выразительное, необычное, что возбуждало во мне интерес к жизни, которая еще впереди. Я не думал о том, какой же я, и что во всей этой мешанине на меня похоже. Я конструировал идеал.
Я боялся противоречий неразрешимых, то есть, невыразимых. То, что выражено — освоено; если понимаешь, значит сможешь как-то примирить в себе… или примириться. Серьезное творчество — всегда продукт примирения, выражение цельности, часто единственной, которую художник может собрать, накопить, выжать из себя. Я не говорю о таких, как Рубенс, Коро или Ренуар, гармоничных, устойчивых во всем. Я имею в виду таких, как Гоген, Ван Гог… или Зверев, Яковлев… Независимо от масштаба таланта, для них искусство почти единственное выражение той цельности, которой на жизнь им не хватило. Я не говорю о морали, для меня это скользкий лед, я имею в виду соответствие масштаба поступков, отношений и вообще всей личности — творческому результату. Одни просто и естественно распространяют свою цельность на всю жизнь, другие достигают ее на отдельных вершинах тяжелой творческой работой, в картинах, книгах… и совсем не способны поддерживать тот же «уровень» в жизни. Мне смешно, когда говорят о бессмертии души. И вовсе не потому, что я материалист, хотя и это важно. Под конец жизни наша душа — пусть будет это слово — настолько обременена, отягощена, что ясно: она «не рассчитана» на вечность, а только едва-едва выносит земную жизнь и к концу ее не менее истрепана и истерзана, чем тело.
8
Итак, во мне существовали два сильных начала, причем почти все время властвовали ПОПЕРЕМЕННО: пока одно активно действовало, другое уходило в тень, едва теплилось. Периодов неопределенности я боялся и успокаивался, когда одна из сторон явно брала верх. Оттого я так стоял за цельность. В стремлении к ней обе противоборствующие силы были едины: одна боялась хаоса и все объединяла чувством, простыми страстями и желаниями, вторая призывала на помощь разум — все объяснить. Оттого я с таким напором стремился к простым понятным схемам, оттого меня так долго успокаивала наука своим несгибаемым оптимизмом. Оттого потом, забыв про науку, я устремился к простой чувственной жизни, отталкивал разум… И, наконец, устав от метаний из стороны в сторону, нашел компромисс между двумя началами, в котором чувственность оказалась уравновешена словом.
Противоречия были сильны, жизненные повороты резки, способы жизни на каждом этапе различались сильно… Но при этом мои сомнения «ВНУТРИ» каждого из этапов кажутся слишком уж слабыми и редкими, если иметь в виду ту силу и резкость, с которыми я отрицал и отталкивал от себя содержание и смысл предыдущих этапов. И никогда не сомневался в сегодняшнем дне! А потом снова все отрицал начисто! И обязательно считал себя удивительно цельным и непротиворечивым человеком. Только потом почему-то резко изменял свою жизнь…
В моей увлеченности, можно сказать, одержимости… и узости не было никакой меры. Что-то мешало мне посмотреть на свою жизнь в целом, расширить свой взгляд.
Думаю, та самая моя ЧРЕЗВЫЧАЙНАЯ СОСРЕДОТОЧЕННОСТЬ НА СЕБЕ, о которой я неоднократно говорил.
Она помогала мне… и топила тоже.
