День: 03.04.2012

Отец заболел. Он говорит — болит сердце — и показывает куда-то, ближе к шее. Странно, разве сердце там?.. По-моему, оно чуть выше живота, и кожа над ним постоянно вздрагивает… во-от здесь, между ребрами. Но у отца ребер не видно, а живот налезает на грудь, так что где у него сердце, сказать невозможно. На прошлой неделе мы с ним ходили к морю. Перешли дорогу и стали пробираться к воде, через канавы перескакивали, глубокие ямы с мусором на дне обходили. Он сказал, что ямы — воронки от бомб, а в канавках сидели бойцы и скрывались от пуль — это окопы. Уже два года нет войны, и окопы постепенно зарастают травой. Вода серая, перед ней на песке разный мусор и железки, мы туда не ходим, потому что вязнут ноги, и порезаться можно — много ржавой проволоки. Далеко в море серые длинные корабли, военные. Мы приехали недавно, отец говорит — «мы вернулись», но я не помню, как жил до войны, дети не помнят старых времен. Отец говорит, что потом я вспомню, когда буду таким старым, как он. Я спросил, а вспомню ли, как родился. Он сказал — не знаю, и что этого пока не помнит, но, может быть, вспомнит еще.
Мы постояли под толстым старым деревом с узкими блестящими листочками. Он сказал, что стоял здесь, когда был мальчиком, как я, а дерево было такое же. «И ты вырастешь, придешь сюда, а оно стоит…» Должно быть, скучно дереву, я подумал, и представил себе, как приходят все новые мальчики, а оно стоит и стоит… «Это ветла,- он говорит, — они живут долго…»
А утром он заболел…
Я смотрел, как он дышит — громко, а руки ощупывают край одеяла, как будто боится, что оно пропадет куда-то. «Пойдем в воскресенье к морю?…» Он только кивнул мне, ничего не сказал. Потом говорит шепотом — «позови маму…» Я подошел к двери — позвал. Она почему-то побежала, а он дышит редко, со свистом, и шея стала синей. Мама зовет его, а он не слышит.

Почти не читаю, лет десять, и теперь уже не боюсь признаться — не интересно стало. Причин много, но не роман же об этом писать. Но к некоторым именам есть интерес. В частности, все думал прочитать Веллера. Потому что с людьми одними и теми же пересекались в Таллинне, например, Боря Тух по кличке «тух-протух», товарищ детства моего брата Саши, покойного… Дед Туха лечил мне гланды, он травил их серебром азотнокислым…
И квартиру их, на остановке трамвайной в Кадриорге помню…
В общем, взял вчера повесть или роман Веллера о Довлатове, про ножик якобы, и почитал. Не всё осилил, но с интересом, то, что сумел одолеть. Умен, много знает, легко и напористо, живо пишет, все на месте. Но поразительно болтлив, это всегда вызывает во мне оторопь. Рассказчики! — оторопь и легкий шок. По-другому представляю себе писателя. Сочинитель. Каждое слово — новое, по крайней мере, в меру сил к этому стремится. Не получается — молчит…

***
Художник, писатель — не барыга, не коммивояжер — не должен приплясывать перед читателем, объяснять, что хотел сказать… предлагать себя, совать свою рожу во все дырки, рисоваться-тусоваться, предлагать планы спасения родины и все такое… жалко это выглядит, беспомощно… или нагло, самонадеянно… Если сделанные вещи хороши, то и через десять лет хороши, а если на сегодня сделано — дорога им на помойку.
Молодым людям с жаждой, как теперь говорят, «успешной» жизни… я бы не советовал соваться в эти туманные дела — продавайте лес, водку, нефть, играйте на бирже, делайте деньги из воздуха… все, что угодно…

***
Никто не убедит меня, что купить подешевле, а продать подороже — великое умение, знание или доблесть. Из моих одноклассников лучше всего это делают самые тупые. Чем больше человек умеет и может, тем меньше он, оказывается, нужен, а для многих даже опасен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут — получает удовольствие от своей работы, да еще платить ему за это!?.

***
Многие собственные картинки прочно забыты, а если случайно увидишь у кого-то на стене… удивляешься — что-то знакомое… Думаю, дело в цветовых предпочтениях, они неистребимы. И в отношении к свету. И есть особо глубокие пристрастия, я бы назвал их – «тепловые». Мне одна женщина-художница, в самом начале, что-то говорила, помню, про «теплохолодность»… Я не понял тогда, а потом сообразил — холодное терпеть не мог, особенно синие, и эти заборные зеленые тоже. Потом мне внушали неоднократно, что плохих цветов нет, есть плохие сочетания, но я не верил. Наверное, долго мерз в Прибалтике, хотелось погорячей…

***
Может, в сумерках все кошки и серы, но смотреть картинки в сумерках полезно — очень.

……………..
Ирина Казанская перед магазином, где очень красивые сухие цветы.

Как-то я приехал со своими работами к учителю, а он был дома один, писал акварель, пейзаж. Обычно он работал в мастерской.
Когда я приезжал к нему с десятками работ, он смотрел и обсуждал только мои картинки и рисунки, и никогда не показывал свои. Он не на своем примере меня учил, а исходя из общих представлений о живописи. Это позволило мне находиться рядом, слушать его точную немногословность много лет. Я был уже не молодой, и, хотя начинающий, но упрям. А он – мастер, тонкий, камерный, не выносил громкости, напора… Но был удивительно терпелив со мной.
А тут я увидел – он только начал, — и сразу попал.
Точно взятый цвет, от него тянущее, тоскливое в груди чувство, будто зацепило нерв…
А потом как обычно. Моё обсуждали.