Месяц: Октябрь 2011

/////////////
Из серии «Подвалы». Наверное начало 80-х.
20 наиболее удачных пастелей этой серии — собственность Барановой (Пущино).

………………
Собственность коллекционера В.М.Котелкина (Серпухов)

………………
Плотник, у которого мы купили Васю, называл его Евреем, а братец его был — Смелый.
— Я по городу хожу, щенок на плече. Смелый любит высоту, а Еврей визжит, боится.
Смелый не пропадет, надо брать Еврея…
Он молча бежал за нами, потом устал. Я взял его на руки, посадил на плечо. Он не испугался.
Принесли, назвали Васей. Он жил с нами много лет, в Пущине, Обнинске, Москве. Постоянно убегал, но всегда находил дом.
Похоронили его на высоком берегу Оки, через реку заповедник, хорошее место. Рядом наш кот Феликс лежит, они дружили.

Однажды мне предложили — «хочешь пойти к одному человеку?.. у него собираются интересные люди…»
Еще бы не пойти. Я знал его песни, и любил их. Голос у него мягкий, иногда язвительный, но чаще грустный.
— Конечно, хочу.
— Только учти — у него переписывают. Милиция в подъезде — паспорт давай.
— И что?..
— Чаще ничего, говорят — расходитесь, поздно, соседи жалуются на шум.
— А реже?..
— Могут быть неприятности — вызовут, будут уговаривать не ходить к нему, ваша жизнь молодая, мол, и многообещающая.
Я, конечно, не отказался, но настроение упало. Зачем меня переписывать, я песни иду слушать, и ничего больше. Петь, кажется, не запрещено?.. И поет он хорошо, а что в лагере был… так ведь его реабилитировали.
— Ну, идем?..
— Идем.
И пошли. Но неспокойно мне. Разве есть закон, запрещающий слушать?.. Вроде нет такого… И зачем мой паспорт проверять, будто делаю что-то нехорошее… Из каждого окна его песни несутся, милиция ходит, делает вид, что не слышит… сама слушает. А ходить к нему нельзя…
Едем на трамвае, вокруг смеются, все спокойно, а я силы собираю. Зачем согласился, слушал бы записи, мало их, что ли?.. Но уже повернуть невозможно — идем. Вот переулок, здесь он живет. Входим в подъезд — нет никого… Идем по лестнице… первая площадка… вторая — и здесь никого. И у двери никого.
Зря боялся.

Виктюк — выпендреж, навязывание приема… Наверное, каждому хочется быть неповторимым и оригинальным, но нельзя из этого устраивать себе манию.

Куда-то пропала запись про Вернадского и его биосферу и ноосферу. Лень повторять, там я писал еще про МЕМОСФЕРУ (от memory), про первый слой, который окружает каждого из нас, это не история государств и наций, а личная память. Но через некоторое время уже не только личная…
ладно, как-нибудь потом…

……………………
Когда я жил в двадцатом доме, лучшее время жизни, почти 17 лет, у меня были две комнаты… впрочем, квартира описана в повести «ЛЧК»… и еще была крохотная кухонька, метра четыре щель, но с окном на реку и заповедник за рекой. Там стояла полка и газовая плита, обедал я в столовой, а по утрам и вечерам ел в кухне, сидя перед окном, еда на подоконнике стояла. И я сбрасывал в кухню на пол обрывки негодных рисунков, а их было больше, чем удавшихся, гораздо больше… и они со временем образовали «культурный слой», по нему можно было ходить, нога утопала. Когда дом признали аварийным и нас всех выселяли (а потом он оказался очень даже не аварийным, а вполне доходным, но это не интересно… Он до сих пор стоит, но я не хожу мимо него, не смотрю в свои окна… чувствую, не нужно…) — когда, значит, выселяли, в 1993 году, да-а-а… культурный слой в кухне достигал колена стоящего человека… И все это за полдня пришлось вымести и выбросить. А может там что-то было вполне ничего? Знаю, но вспоминать не хочу. Но… это была тоже сфера жизни, может, не совсем ноосфера, и уже не мемосфера, но ведь и не мусор, которого от нас, ого!..

…………….
И хватит, удачи всем!

………………….
Вот как интересно бывает. При его жизни я терпеть не мог Пригова, с его маразматическими выходками, «придумками», всякими хэппенингами… черт знает что… Отдельные стишки нравились, он умел подметить интересное и сложное в простом и примитивном даже, но в целом… ну, какой же он поэт… Как-то он прибежал в Москве на мою выставку (квартирную, тогда по-другому я выставлять не мог) — вбежал с Величанским (тоже отдельный разговор… может быть…) — глянул по стенам, и я вижу — пустые глаза, он не был способен увидеть что-то помимо своего основного интереса, он просто не видел (и я ведь такой, но это я потом подумал :-))
Нет, что-то задержало его взгляд, но совсем мне непонятное. И также быстро и бесшумно они выбежали, вкатился на колесиках другой интересный человек, безногий, крымский… тоже никому уже ничего не скажет… С ним был разговор, запомнился, да…
Так вот, Пригов… Потом начал вспоминаться. Одну его фразу помню хорошо, и тут он был прав, редкий случай 🙂
«Красотой искусство не занимается, ею занимается КИЧ. А у нас другие дела…»
Он прав, красотой нельзя заниматься, она иногда получается… если картина человека за горло схватит, и дышать трудно. А что еще? Остальное — вопрос ремесла, и это я вижу каждый день на миллионах «золотых осеней», и шаблонно-правильных композициях: речка вправо, речка влево… Мертво кругом, только иногда блеснет нечто случайное… К счастью, столько всего накоплено и сделано во времени, во временах, что не страшно жить в самое ничтожное и глупое время — оно пройдет, живая жизнь останется.

— Зачем художник пишет картины?
— Хороший вопрос, парень. Надеюсь, ты не про деньги?.. — Зиттов поскреб ногтями щетину на шее. — Подумал:
— Дай два куска холста, небольших.
Взял один, широкой кистью прошел по нему белилами. Второй точно также покрыл сажей.
— Смотри, вот равновесие, белое или черное, все равно. Мы в жизни ищем равновесия, или покоя, живем обманом, ведь настоящее равновесие, когда смешаешься с землей. Но это тебе рано…
Что нужно художнику?.. Представь, ему тошно, страшно… или тревожно… радостно, наконец… и он берет кисть, и наносит мазок, как ему нравится — по белому темным, по черному светлым, разным цветом — его дело. Он нарушает равновесие, безликое, однообразное… Теперь холст — это он сам, ведь в нем тоже нет равновесия, да? Он ищет свое равновесие на холсте. Здесь другие законы, они справедливей, лучше, это не жизнь. На картине возможна гармония, которой в жизни нет. Мазок тянет за собой другой, третий, художник уже втянулся, все больше втягивается… строит мир, каким хочет видеть его. Все заново объединить. В нем растет понимание, как все создать заново!.. Смотрит на пятна эти, наблюдает, оценивает, все напряженней, внимательней всматривается, ищет следы нового равновесия, надеется, оно уладит его споры, неудачи, сомнения… на языке черного и белого, пятен и цвета, да…
Нет, нет, он не думает, мыслями не назовешь — он начеку и слушает свои крошечные «да» и «нет», почти бессознательные, о каждом мазке… В пылу может не подозревать, что у него, какой на щетине цвет, но тут же поправляет… или хватается за случайную удачу, поворачивает дело туда, где ему случай подсказал новый ход или просвет. Он подстерегает случай.
Так он ищет и ставит пятна, ищет и ставит… И вдруг чувствует — каждое пятно отвечает, с кем перекликается, с кем спорит, и нет безразличных на холсте, каждое — всем, и все — за каждое, понимаешь?.. И напряжение его спадает, пружина в нем слабеет…
И он понимает, что вовсе не с пятнами игра, он занимался самим собой, и, вот, написал картину, в которой, может, дерево, может — куст, камень, вода, цветок… или лицо… и щека — не просто щека, а может… каменистая осыпь, он чувствует в ней шероховатость песка, твердость камня, находит лунные блики на поверхности… Он рассказал о себе особенным языком, в котором дерево, куст, камень, вода, цветок… лицо — его слова!..
Вот тебе один ответ — мой.
Кто-то даст другой, но ты всегда ищи свой, парень.

Смешал живопись с фотографией 🙂
………………….
Когда-то меня поразил один факт. Паоло (Рубенс) и Рем (Рембрандт) жили по нашим представлениям почти рядом и в одни и те же годы, только Паоло был старше лет на тридцать. Ну и что я подумал, ведь они вполне могли встретиться, и что было бы… И написал эту встречу, которая не состоялась… и состоялась тоже. Так я захотел этого, что увидел и написал. Писать о том, что просто видишь, никакого смысла не вижу, но если очень хочешь, чтобы было, то это уже сильный аргумент, попробовать стоит. Конечно, Вы скажете, невозможная вещь: во-первых, расстояние… для того времени большое путешествие, во-вторых, из разных слоев общества, один знаменитый живописец, друг королей и королев, дипломат, заключивший знаменитый мир с Испанией и спасший свою родину, да? а с другой стороны — молодой парень, неуклюжий, малообразованный, только начинающий писать картины художник…
Не могло быть!
А вот и могло!
Не люблю слишком разумных людей, смайл. Могло.

Перед рассветом ему снова привиделся сон, который бывал не раз, пусть с изменениями, новыми лицами, но кончался всегда одним и тем же. Он стоял на балконе, с ним его ученики — тонколицый тихий Айк, громкий смешливый толстозадый Йорг, и даже опальный Франц был рядом, усмехался, язвительный и самоуверенный… И его вторая жена, Белла, любимая, она тут же, в голубом платье с кружевами… но на него не смотрит, и он почувствовал — не видит его!.. И никто его не видел, что-то новое в этом было. Он посмотрел вниз — невысоко, метра два или три, под балконом снова трещина, надо бы распорядиться, пусть заделают, ведь опасно…
Перила куда-то делись, и он соскользнул вниз, быстро и плавно, и ногами… стал увязать, но ему не было страшно, потому что все рядом, близко, он чувствовал, что может выбраться, стоит только сделать небольшое усилие. Но не делал его, стоял и смотрел. Рыхлая почва с крупными комками поднялась до колен, а он не чувствовал, что погружался…
Наконец, он, осознав опасность, сделал усилие, и тут кто-то огромной чугунной крышкой прихлопнул сверху голову, шею, часть спины… Непомерная тяжесть свернула его, сложила пополам, настолько превосходила его силы, что он не мог даже шевельнуться, и стал врастать в почву, врастать, врастать, и задыхался, плакал от бессилия и ледяного страха, и задыхался… И все- таки, и тут надеялся, что произойдет чудо, он вырвется, или его спасут и вытащат, или… он проснется теплым ярким итальянским утром, молодой, сильный, начинающий…в широком окне — бухта, залив, темно-синяя вода… И все тяжелое и страшное, оказывается, только приснилось!
Над ним наклонилось лицо. Белла, она узнала его!
— Ты счастливый человек, Пауль, у тебя хватит силы сказать ей — нет…
Нет! — он думал, что кричит, никогда так громко не кричал, даже на своих картинах:
Нет! нет! нет!..
И ему снова повезло. А может и не повезло, может так и должно было быть, да?

Вдруг все изменилось — то ли эти христианские мудаки на небесах растерялись, не зная, куда его определить, с такой привязанностью к жизни, то ли его любимые греческие боги вспомнили о нем, наверное, все-таки вспомнили, хочется в это верить… Тяжести как не бывало, его легко и весело подбросили, и он полетел вверх и вбок, все набирая скорость и не удивляясь этому. Далеко внизу он увидел сине-черную с проблесками розового плоскость, а над ней — ярко-голубую, тоже с бело-розовыми штрихами и пятнами. Море и небо, облака, теплынь… Так и должно быть, подумал он, ведь это Италия!.. Только чего-то не хватает для полного равновесия, земли, наверное…
Он глянул направо и за спиной вместо земли обнаружил третью — вертикальную плоскость, она была светло-коричневой, с желтизной, и на ней до боли знакомые неровности. Грунт, догадался он, мой любимый кремовый!.. Вот оно что, конечно, грунт!.. Он стремительно летел ввысь, а холст за спиной все не кончался. Вот это поверхность, вот это да! Он ничуть не испугался, его мужества не сломить. Сейчас, сейчас… Он уже знал, в правой руке любимая толстая кисть, с широкой плоской щетиной, стертой по краям от ударов по твердым от клея узелкам, он звал ее «теткой», а его ученик и предатель Франц насмешливо говорил о ней — «как его бабищи…» Ученичок, скурвился, уперся в свой любимый ракурс…
Я знаю сюжет. Надо переделать, переписать весь мир!
Вечный рай,
вместе — звери и люди.
Только мир, свет, тепло и красота.
Паоло глянул — кисть при нем!.., теперь осталось залететь повыше и махнуть рукой, оставить на холсте первый его знаменитый длинный, мощный и свободный мазок, начать все заново…
И на этом все, все кончилось, его время истекло.

ДЕНЬ ПОЗАДИ

Перед сном Аркадий с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!
Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, и он решил этой ночью отдохнуть. Сел в свое любимое кресло, взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте… Но попалась отвратительная история — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…
Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, почему эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

……………………………………

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

……………………………………

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

Дело не жесткости, которая, Вы пишете, «отражает современность». Дело в ЗАВОРОЖЕННОСТИ современностью :-), а искусство, по моему глубокому убеждению не должно быть заворожено ничем, тем более, быстроуходящим днем.

Никак не считаю, что у меня идеальный вкус, видел людей, которые по чувствительности к изображениям на порядок меня превосходили, но последнее время просто не понимаю, что происходит — полная потеря ориентиров, и это после 20-го века живописи, который гораздо больше предыдущих веков занимался формальными свойствами изображений, довел дело до полной абстракции, до черного квадрата, но не прошел мимо просто «высшего пилотажа» по цвету, стоит только вспомнить Марке… Смотришь на современные «образцы вкуса» и в живописи и в фотографии… Дело не в разности старых и новых взглядов, это всегда было, дело в полной потере чувствительности, она заменена примитивными «придумками» и инженерными радостями. Много технически совершенных изображений, которые совершенно пусты при этом… Вот такое странное дело.

Мне кажется,Джобс неудачно пошутил — смерть вовсе не изобретение жизни, скорей, это признание жизнью своего поражения. А вот жизнь, похоже, действительно лучшее изобретение смерти, ее удачное самоубийство.

…………………
Как часто бывает у меня, терпения «почистить» не хватает.
{{А если честно, то я сторонник Моро, который говорил своим ученикам — Вламинку и Матиссу — «добавьте грязцы…»}}

В старости нет преимущества перед молодостью, одни потери и мелкие неудобства.
Результат жизни мизерный, как бутылка с запиской, выброшенная на обочину, в канаву. И что-то себе остается, хотя непонятно – зачем… Умирать лучше опустошенным, полностью исчерпанным, иначе жаль не вышедших из строя частей организма, а также умственных приобретений, которые истлеют, в пустой мусор обратясь. Все-таки, два небольших приобретения я бы отметил.
Первое — странная способность понимать по лицам, по глазам гораздо больше, чем раньше. Приходит само, никого не научить, к тому же, опыт горький, потому что много видишь — мелкого. Человеки все, и ты такой…
Второе не греет, не обнадеживает, и не дается само собой, может придти, может и миновать. Особое понимание.
Мой учитель Мартинсон любил слово МАКРОСТРУКТУРА — он первый стал говорить о макроструктуре белков. Сколько верных слов уходит в неизвестность вместе с людьми их сказавшими… А потом эти же словечки, мысли возникают снова, и ни в одном глазу — никто не вспомнит, а человек за это слово, может, жизнь отдал…
Так вот, жизнь имеет макроструктуру. Архитектуру всего здания, общую форму, если проще. Откуда она берется, структура эта, чтобы в случае удачи развернуться? Думаю, из внутренней нашей энергии, страсти жить, которую мы наблюдаем в каждой травинке, а вовсе не являемся исключением во вселенной. Такова химия живого тела. Она живет в малейшем микробе, в червяке… и в нас с вами. Возможно, мы в недрах гигантского механизма, который ищет способы развития, и мы – одна из возможностей, может тупиковая. Биофизик Либерман считал, что всем этим движением управляет вычислительная машина, она перебирает нас и разумно бесчувственно удаляет, если не выпеклись, как хотела. Такая сволочь бездушная, как говорил мой герой Аркадий в романе «Вис виталис». Сволочь, не сволочь, но ясно, что лишена и проблесков любви и интереса к нам, когда мы кончиками лапок, коготками или пальчиками за нее цепляемся, в попытках выжить и сохраниться. Как детишки в концлагере – « я еще сильный, могу кровь давать…» Какая тут любовь, сочувствие, жалость – нас отбирают по принципам более жестоким и бездушным, чем наших друзей, которых по глупости «младшими» называем…
Наши лучшие и худшие порывы составляют периоды и циклы, витки спирали. Вот такое понимание. Может возникнуть. Однако, чаще и намека нет, одна мелкая предсмертная суета. Но сама возможность – радует…
Но чтоб это заметить в большом масштабе, и что особо важно — на себе! — требуется большой кусок времени. Пожалуйста, тебе его с охотой выдают… Но не бесплатно — стареешь… и теряешь возможность воспользоваться «макроструктурным» взглядом: ни ума, ни таланта, ни сил дополнительных на это уже не дадено.
Но есть небольшое утешение — можно рассказать.

////////////////////