День: 04.12.2010

…………….
То, что в пакетиках таится, мусор или лепестки роз, неважно — не скрывает своего желания оставаться в полузакрытости, что и привлекает.

Первый рассказик был — «Без штанов»
А второй называется

ИНТОЛЕРАНС

Раз в год он приходит и небрежно говорит:
-Ну, прикончил я свою повестуху…
Он пишет давно, и в молодости несколько стихотворений напечатал. Теперь работает кочегаром, чтобы видеть народ и всегда находиться в самой его гуще, это дает ему материал для романа. Он уверен, что роман никогда не напечатают, в нем много матерщины, судя по отрывкам, которые он читает мне. Впрочем, времена меняются, похоже, напечатают его роман как схлынет мода на эмигрантов…
— Я должен передать всё как есть, — он говорит сумрачно.
Всю великую правду жизни он хочет бережно перелить в свое произведение, не потеряв ни капли. Может, тогда рукопись стоит полить водкой, для полного правдоподобия?..
Я, конечно, ничего подобного не говорю, мы пьем чай и молчим.
Если я возражаю ему, он сразу начинает — «Ваши Хемингуэи… а мы… русская литература…» — и продолжать бессмысленно, он будет талдычить о гибели русской традиции, о еврейских влияниях… балансировать между мнимой ученостью и нерассуждающей ненавистью ко всему нерусскому. Трудно сказать, откуда это у него, да и зачем мне разбираться в делах безнадежно уязвленной души…
Мы пьем чай и молчим.
Сегодня мы уже слегка схватились, и он разрывается между желанием почитать и враждебностью. Я вижу, рукопись отопыривает его карман, но молчу — не хочу, чтобы читал. Его и тянет сюда, и отталкивает всё, потому он приходит раз в год, когда прикончит очередную повестуху. Не гнать же его, пусть сидит.
Он смотрит на картину, изрекает — «Утрилло…» Это, конечно, не Утрилло,но я молчу.
Наконец, он не выдерживает, вытягивает рукопись из кармана, небрежно говорит:
-Хочешь, одно местечко почитаю…
Что делать — читай.
Он долго бубнит про пьяную ссору, про несчастных людей… Всё так, а прозы нет. Нет звука, слова затерты, взгляд сонный… я уж не говорю о жизни, в верности которой он клянется. В жизни всё гораздо страшней — там и запах, и воздух, и цвет, и объем… и наши боль и страх… А у него — плоские печатные буквы, нечеткие слова. Слова могут много, но у них свои законы, пространство, путь к людям. Ну, можно ли так — напролом, бездарно повторять и повторять жизнь?..
Он кончает главу. Я говорю:
-Послушай, напиши про пепельницу…
Он только рычит в ответ.
-Хочешь, расскажу историю?..
В одном городе жила старушка, у нее сын в Израиле, и вот она, наконец, отбросив сомнения, собралась к нему жить. Вещей у нее один чемодан, зато есть картина. На ней овраг, сиреневые цветы, над ними небо, тусклое, суровое… Напоминает наши края, и старушке эта картина обязательно нужна в чужой стране. К тому же, картину любил покойный муж. Но с картинами сложно, давай, говорят, разрешение, чтобы черным по белому — в ней ничего ценного для отечества, или чек, подтверждающий, что куплена в простом нашем магазине, где, тем более, ничего ценного. С разрешением она опоздала, завтра лететь, значит, нужен чек и печать на нем.
В городке есть небольшой кооператив, там продают кое-какие картины, не такие, конечно, ценные, но тоже живопись. Старушка идет туда, просит, умоляет — сделайте так, будто я у вас свою картину купила, заплачу.
Хорошо, согласны они, и договорились на следующее утро, день отъезда.
— История банальна, — хмурится мой писатель, — к тому же я специалист по грубым мазкам, а это пастель какая-то…
— Послушай, что дальше было. В ту ночь, в предрассветный зловещий час кооператив сгорает дотла. Но печать, — ты спросишь, — печать-то, конечно, жива, зачем ее было оставлять?..
Печать и касса — да, каждый день уносят, никогда не оставляли. А на этот раз — оставили.
Председатель после разговора со старушкой чувствует тошноту, боль за грудиной… тут же примчалась скорая, и увезли надолго. Жена в заботах и панике унести печать забыла, двери заперли — и печать сгорает! И теперь старушка не может забрать любимую картину с собой.
— Ну, ты даешь… От твоей истории мертвечиной несет, сюжетик надуман, притянут… это не жизнь, а выдумка!
— Представь себе, чистая правда — было. Дальше еще чудесней. Старушка в отчаянии хватает картину, чемодан, и едет к самолету. Она решила напролом, на авось — вдруг пропустят. Она и не скрывает картину, держит перед собой. Ты ведь знаешь, безнадежный случай. И денег нет у нее, так что никаких подкупов быть не может.
И вот она подходит со своим чемоданом, картиной… обычные вопросы, ответы… И ни слова о картине — скользнули взглядом и пропускают. И она летит, с ней любимая вещь, она счастлива, что увидит сына.
— Странная история, состоящая из случайностей и небылиц.
— Это жизнь.
Он даже не спорит, презрительно хмыкнув, напяливает пальто, нахлобучивает кепку на упрямую голову. Я выхожу с собакой и провожаю его до угла. Он идет, сосредоточенный и обреченный, добровольный раб своего нелегкого занятия, хмурого дела.
— Ну, прощай…
— Нет, погоди…
Теперь я вижу, его задело.
— Что за дела с этой старухой?
— Никаких дел, обычный случай. Для старушки любимая картина, для таможенника простая фотокопия. Они же дело знают. И ничего не надо было, ни кооператива, ни пожара, ни инфаркта, ни страхов этих…
— Ну, это не жизнь, одно воображение… Пока.
Он, махнув рукой, уходит. Я возвращаюсь домой, выкидываю его окурки, мою стаканы,и думаю о том, какое странное занятие мы с ним выбрали…

……………………….
Сорок лет ему. Ищем средство от облысения.