Месяц: Ноябрь 2010

Два забытых рассказика

Обычно котам крошу в тазики нашу местную газетку, регулярно подкидывают в почтовый ящик. Абсолютно продажная, так что никаких угрызений. Но иногде бумаги не хватает, тогда раскапываю старые черновики. Беру обычно то, что напечатано, и на что смотреть стыдно.
Но иногда забытые и отброшенные чем-то привлекают — откладываю. Вот и эти два пожалел — отложил. Хотя не люблю такие, но пусть уж повисят в ЖЖ.
…………..
Первый назывался

БЕЗ ШТАНОВ
Я познакомился с редактором, он прочитал мои рассказы. Он меня даже похвалил, сдержанно, без громких слов, но это приятней, чем соловьиные трели — похоже на правду. Он мне ничего не обещал, это большая редкость, обычно они, если задерживают рукопись, обязательно что-нибудь наобещают… Он высокий, худощавый, очень, должно быть, фотогеничный, лет сорока. Наберитесь терпения, говорит, у меня книга лежит двадцать лет, и ничего — жив. Может, у тебя книга плохая, а у меня-то хорошая, я подумал, но ничего, конечно, не сказал ему. Он подумал, и говорит — пишите профессионально, не ждите похвал, не коллекционируйте отзывы, это дело дилетантов, а мастер пишет ни на кого не глядя…
Удивительно верные вещи он говорит, я подумал, даже странно, как много людей говорят правильно. И так трудно понять, что это ничего не значит, просто они много читают и обо всем осведомлены… Но это потом я сообразил.
Он подумал еще, покурил, и говорит — надо вам придумать свой какой-то стиль, или ход, нечто, задерживающее взгляд… особую форму, что ли…
Я конечно молчу, хотя давно знаю — так писать никто не может, как я. У каждого свое дыхание, ритм и длительность переживания, это физиология, и тут нечего придумывать, пусть придумывают концептуалисты. Нужно соответствовать себе, тогда не о чем беспокоиться, а талант… что о нем беспокоиться, как сказал один еврей, есть так есть, нет — нет… Но я, конечно, молчу, не спорить же с ним, может, я не дотянул до себя, бывает, или никому не интересно, что я говорю…
Так уже писали… — он называет фамилию, я, конечно, не знаю ее, не читал. А вообще-то он неплохо ко мне отнесся, мне приходит в голову — хочет помочь, может напечатает даже… Это я виноват, удивительно неловок и незрел, оттого сижу перед ним как мальчик, он меня учит, я слушаю… У него брелок с ключами в руках, собирался к машине, на обед ехать, а я помешал, и вот сижу, задерживаю… Если б у меня была машина, то мы могли бы поговорить на равных, почем бензин и прочее, про дороги опять же… Будь на моем месте взрослый человек, обязательно узнал бы про литературные события, что там у них в Союзе, какой новый скандал например… получилась бы настоящая беседа двух похожих людей. На худой конец, может что-то новое в столице произошло, крушение или пожар, или переворот, а может даже редкое явление — тарелочка пролетела… Ну, не знаю… пусть культурное событие, фильм где-то просматривают про знаменитый аукцион, и все туда ломятся, которые на распродажу не попали. А я ничего такого не знаю, мне нечем поделиться с ним. Все, что мне интересно было, я записал, и когда еще новое появится… К тому же мое новое, оказывается, для него старое — «все вы о себе…» О ком же еще, странное дело… Но я его понимаю — перед ним старый мальчик, психопат, привязался со своими рассказиками, тривиальными, носится с ними… да так давно уже писали!.. Он всю литературу знает насквозь, и уверен. Конечно, даже странно думать — этот — и новое. Так всегда странно думать. Он видит — зачехленный человек, не слышит времени, талдычит только — «я заснул, я проснулся…» Какие-то тараканы, мухи, коты… Слова вроде на месте, но уж слишком просто — сегодня ярче надо, круче, хлеще, позабористей, а он — ни о чем, пресно, обычно…
Он открыто улыбается, пишите, говорит, пишите, и присылайте нам, мы рады. И я рад, что они рады, и моментально верю ему — такой фотогеничный мужик, и книгу написал, двадцать лет лежит, значит, что-то решительно новое, новое всегда в штыки…
И вдруг я начинаю, с пылом, с жаром лепетать про скрытые ритмы, длительность гласных, дыхание, полет звуков, полифонию на бумажном пятачке… старые избитые истины, которые открыл сам. Он слушает полувнимательно, снисходительно, тут же цитирует подлинники, это — оттуда, то — отсюда… Я еще говорю, говорю, но постепенно отдаляюсь от текста, вижу его написанным на серой бумаге, на ней у меня черновики — я в пустоте, далеко от себя, от стола, за которым двое, и по случайности один из них — я…
И вдруг вижу, что на мне короткие штанишки, а чулки держатся на чем, ну, на чем? У других мальчиков взрослые длинные брючки, а чулки не знаю, как держатся, но совсем не так, я знаю — не так! Кошмар первого класса — лифчик, изнуряющая борьба с буржуазными родителями, стыд и страх перед физкультурой, прививками, осмотрами… Усилием воли проскакиваю годы за секунды, и новое видение — кажется, совсем нет штанов!.. Догадка моментально превращается в уверенность, в голове одна мысль — что бы намотать на себя… Покорно слушаю его комментарии, тяну время, лихорадочно придумываю себе штаны… они с дырами и прорехами, но хотя бы такие…
Пишите, он повторяет, и протягивает мне сухую мускулистую руку, на пальце брелок висит с профилем «жигулей». Я жму его прохладные пальцы, встаю, иду через большую комнату, в которой еще столы, за ними сухощавые женщины переговариваются прокуренными тенорами и не замечают моих прорех, и что трусов нет, а джинсовые швы трут, где не надо. Я иду и по дороге восстанавливаю ткань, силой воли латаю прорехи грубой домашней тканью, похожей на плед, что у меня на раскладушке, и в коридор выхожу совсем молодцом, старенький мальчик в потрепанных джинсах…
С трудом нахожу лифт, что везет вниз, он то и дело останавливается, берет кучи небрежных юнцов и милых девочек, юнцы гогочут, девицы хихикают, но я уже спокоен — штаны на мне, я мал, стар, выметаюсь через огромные стеклянные двери, меня несет как желтый лист мимо стада машин, мимо кучкующихся худощавых, в рубашках, галстуках, с небрежными сигаретами…
Наконец, улица, люди, я окунаюсь, скрыт, незаметен, независим, иду… Только во мне что-то зудит, свербит как натертая кожа, но — внутри, глубоко, не достать, не успокоить, может, под ложечкой, может ниже…
Никогда, больше ни-ког-да!
Покупаю булочку, теплую, пахучую, и утешаюсь, понемногу утешаюсь…

Вчерашний Познер (временное)

Не нужно было умного честного и очень больного старика вытягивать на этот заплеванный экранчик.
Согласен почти со всем, что он говорил, только он обосновать может, а я только чувствовать атмосферу окружающей жизни.
И все-таки, мне кажется(только кажется!) что при высокой вероятности прогноза, не сказано об одной «детальке».
В критических точках развития, когда происходит выбор одного из нескольких возможных вариантов, огромное значение приобретает СЛУЧАЙ, случайность, и ход событий может сместиться в самую маловероятную сторону, и никакая теория этого предсказать не в силах.
…………….
И еще, немного другое: теория не теряет своего значения если автор в жизни не соблюдает собственной логики. Хотя, нам, конечно, приятней, когда цельность соблюдается, и автор живет в согласии с тем, что пишет, как философствует, какие сочиняет стихи о жизни.
Поэтому автору лучше держаться подальше от читателя, художнику — от зрителя. (смайл?)

про временные записи

Прошу посетителей ЖЖ не реагировать на ВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСИ, я часто забываю отключать комменты, а эти тексты — или моментальная реакция на злободневность или ответы определенному адресату. Обычно я убираю их в течение дня, чтобы не портили журнал 🙂

Прошлогодняя странность

…………….
Утром показалась в меру, а ночью сомневался в ней. Но есть моментик, который кажется стоит развития, поэтому отмечаю, чтоб не забыть…ХХХХХХХХХХХХХХХ
(а про мартышку убрал, нечего публику смешить)

Из «Жасмина»

Я уже года два дворником работал, а точней был 577-ой рабочий день. Убирал снег с дорожки, спешил, за ночь нападало, а под снегом как назло ледок, и один из той компании поскользнулся, упал на колено, они со смешками его подхватывают, и все нормально было, но он увидел меня с лопатой, и пристал. Они все были слегка пьяны, но это я потом понял, такие вещи плохо соображаю, только по запаху или если совсем шатается. Они стали задираться, обзывать меня, я только смеялся, остальные были ничего, веселые, а этот злой, я всегда таких чувствую, от них пахнет страхом, знаешь, Малов, как долго ношеные вещи пахнут. «Страх порождает злобу, а злоба — страх», я теперь понял, ты правильно сказал. Но ты не верил, что я страх и злобу чувствую на расстоянии, всегда удивлялся — «ну и выдумки у тебя… или нюх звериный?..» По запаху многое можно сказать, нюх, наверное, мне вместо ума даден. Тот парень был злой, ершистый, даром, что невелик ростом, и мне стало не по себе, я старался не встречаться с ним глазами, так лучше, может, у него пройдет. А он не успокаивается — «дворник, говно… » не люблю повторять, ты говоришь, эти слова лишние, и без них можно любую мысль сказать, а еще, ты меня всегда учил, — «никакого интима…» Нет, в жизни может быть, но говорить не надо, каждый сам переживает. «И тебе нельзя сказать?» — я как-то спросил, мне было лет шестнадцать. Ты подумал и отвечаешь — «мне можно, но в общих чертах, а подробности оставь себе». Я и не думал говорить подробности, но иногда говорил, помнишь, например, про Наталью с седьмого этажа, но это успеется, потом… Тут другое дело, просто грязь и ругань, а потом он подскочил и толкнул меня в грудь. Он был гораздо ниже меня, но плотный, быстрый, и знал, куда бить, чтобы больно, а я никогда никого не трогал, ты знаешь. Я не могу, сразу представлю себе, будто меня самого бьют… А здесь и представлять нечего, вот тебе налицо, те двое, другие, говорят ему «брось», а он еще злей стал, ударил меня в шею, так быстро и ловко, что я задохнулся и сел на снег. Тогда он еще ногой в грудь, не так больно, но я упал на спину, потом сел… и не могу встать, ноги заплелись, действительно, скользко, это я виноват, а как получилось, могу объяснить: температура за ночь не упала, как обычно, а пронесся теплый воздух, разогрел, подтопил снег, потом подморозило к утру, а я эти климатические беспорядки прозевал, спал крепко. До этого вечером засиделись, ты рассказывал про Белый дом, как вы его защищали, я после таких историй и сказок волнуюсь, а потом сплю крепче обычного. Я спросил еще, стоило ли защищать, если потом получилось, ты сказал «хреново…» Ты подумал, и говоришь — «все-таки стоило, иначе еще хуже стало бы… Хотя мы дураками были, но без дураков жизнь остановилась бы…»
Я не согласился, но промолчал, потому что сам дурак.
Так вот, ноги… не могу встать, а рядом лопата, и я потянулся, чтобы взять, опереться, а они подумали, я буду их лопатой бить, она действительно опасная, от Сергея, дантиста-хроника осталась, окована толстым жестяным листом, страшное оружие. Они быстро оттащили этого, злюку бодрого, и ушли, он еще что-то кричал, но я уже не слышал. Малов, мне обидно стало, но я чувствовал, что виноват, понимаешь, потому что не все сделал, как надо, случайно получилось, но не сошло мне, человек упал. Он, я думаю, неправ, нельзя драться, но я об этом тогда не думал, это его дело, пусть он неправ, но и я неправ тоже, оказался разгильдяй, как ты меня нередко ругаешь за квартиру, «живешь как зверь, может, в угол плюешь?»
Они ушли, я встал, и не знаю, что делать, вдруг кто-то смотрел в окно, видел, а я хотел поскорей забыть, было — и не было. Но отрава уже внутри, стало нехорошо, горячо, я хотел к тебе подняться и не мог, пошел в дворницкую.

Я всегда сюда приходил, когда муторно, страшно. Я не видел, какой из такого дурака, как я, может получиться взрослый человек, чувствую, для меня нет впереди ничего, все другие люди сильней и быстрей меня, и, главное, всегда знают, что хотят. Особенно его злоба меня убила… и он не сомневался, что прав!..
В дворницкой на большом столе, называется физический, он линолеумом покрыт, лежали куски ватмана, обрезки можно сказать, и баночки с гуашью, пять или шесть цветов, желтый, красный, зеленый, черный, пятую не помню, не использовал ее, крышка присохла и не открылась, а остальные хотя и высохли, но если расковырять пальцем, то можно поддеть немного. Лист бумаги передо мной, большой, белый, яркий, и мне захотелось его испачкать, пройтись по нему… Я взял пальцами немного желтой и намазал, не знаю, зачем, но мне легче стало, странно, да?..
А другим пальцем взял красной, и эти два пальца рядом… я смотрел на них… А потом достал комочек черной, на третий палец, и смотрел — они были раньше похожи, как розовые близнецы, а теперь стали совсем разными… Я протянул руку и начертил желтым линию, и увидел, что это стебелек, стебель, а на нем должен быть цветок, увидел центр цветка, и лепесток, один, но большой, и я быстро, не сомневаясь, желтым и красным, а потом в некоторых местах обводил третьим пальцем, который в черной краске, и снова не сомневался, где и как это делать… А потом смазал слегка внизу стебля и быстро легко провел рукой, и это оказалась земля, она лежала внизу, а цветок летел над ней, сломанный, с одним лепестком, но непобежденный… летел над миром и молчал… а я разволновался, стал доделывать стебелек, чувствую, он мягкий, не получается, я даже разозлился, взял красной горстку, смешал на ладони с черной… потом уж я понял, что лучше на бумаге мешать… и руками, пальцами, пальцами, особенно большим стал нажимать и вести вдоль стебля, и черная, которая не совсем смешалось с красным пошла тупой сильной линией, по краю, по краю стебля, и он стал выпуклый и твердый, я чувствовал, он твердеет… Потом чувствую — еще чего-то не хватает, и я ребром ладони, ребром, ребром стал вколачивать краску в бумагу, и немного смазывать как бы… а потом рука вдруг задрожала, но не мелкой дрожью, а крупной, толчками… полетела вверх и снова вниз, упала чуть поодаль, ближе к нижнему углу, и получился там обрывок лепестка, второго, и я его вколотил в бумагу, раз-два-три…
И понял, что готово, мне стало спокойно, и дышать легко, радостно.
Наверное, не те слова, а тогда вообще слов не было, только чувство такое, будто выплакался, успокоился и замер в тишине, покое, тепле, и все это за одну минуту случилось.
Так было в первый раз. А потом я даже плакал, когда видел на бумаге, что получилось, а откуда бралось, не знаю.
Я пошел наверх, спокойный, веселый, и про драку забыл, ты все спрашивал меня, что я такой особенный сегодня, ты это быстро узнавал, а я ничего не сказал тебе, не знаю почему…

нафоня

……………….
Двадцатый век вынюхал, ощупал все тупики и норы, во всём, и в изо- тоже.
Теперь бы стоило пройтись всерьез, без лишнего треска, но сил и времени — нет.
Когда начинаешь понимать, что делать, уже поздновато начинать, вечная история болезни.

/////////////////
Автопортрет в красной кепке, от красного одни воспоминания, висел на Герцена, в доме этих, литераторов, на втором этаже, выставка кончалась, и тут пришли японцы, почему-то меня любили именно они, не в первый раз … и портретик улетел в Японию, иногда вспоминаю, надеюсь, что живой и не страдает от холода и сырости. Человек — гриб со своей грибницей.

Честный чеснок

………..
На натюрморт не тянет, скорей — портрет.
Всегда имел вопрос к этой личности, а также к лимону, конечно — как Вы терпите сами себя???
Вопрос значение сохранил…

из отброшенных

…………
На сайте фотографер_ру такие штуки вызывали потоки ругани, ор сплошной — «»нажми, нажми кнопочку -«резкость!!!»»
Даже странно для людей, так ненавидящих фотообработку. Оптика балбеска,конечно, но дура симпатичная и кое-что умеющая, дает начальный черновичок, эскизик, с которым есть о чем поспорить,поговорить.

Честный Султан


……….
Старый друг, владелец гарема в мастерской, когда были живы Ассоль и другие, потом на несколько лет исчез, недавно снова появился, оказывается, живет за крейсером Авророй, заброшенной котельной, рядом магазин, там его поддерживают продавщицы, одно время запирали на ночь, чтобы поставил на место крыс, это ему раз плюнуть…
И снова дружит со мной, лезет «на ручки», потому что кот тетки Марьи из восьмого дома, которая умерла, квартиру дети продали, а кота выгнали, и я его тогда чуть-чуть поддержал, благо дома рядом.
Он ничего не забыл, и про поддержку, и про Ассоль, и как позировал развалясь с тремя кошками… надо фотку поискать…
Друг моего Хокусая… Спрашиваю — помнишь Хокусайку? Молчит, урчит…

////////
Генкино любимое дерево, соседа из шестой квартиры. Сумело вырасти, теперь так просто не спилить его, как спилили мою вишню. По ней ко мне на балкон залезал Шнурок, подвальный котик. Вернее, забирался на тонкую ветку, в полуметре от балкона, и орал, и прыгнуть боялся, и уходить обратно не хотел. Прихожу в мастерскую, он сидит на ветке и орет. Протягиваю руку, хватаю его за шкирку и через пропасть переношу к себе. Поест, и все равно уходит. Люблю этих, знающих свою свободу…