День: 05.02.2009

Из всех русских писателей САМОВОЛЬНО вспоминается Всеволод Михайлович Гаршин с его пальмой. И первая страничка Хаджи Мурата. Самовольно — чтобы само в голову лезло, для любого искусства свойство бесценное. Вообще, все, что само в голову лезет, хотя бы время от времени, это важное, мне кажется — видения и образы, которые не нужно вызывать искусственным усилием, пусть самым прекрасным, через смотрение высоких образцов. Есть писатели, которые сначала до одури начитаются, насмотрятся, а потом им кажется, что сами придумали… Зависит от степени обработки, конечно… НО… ценю тех, кто не напичкивает свою печку дровишками. Впрочем, сугубо личное.
…………………………………………..
Из повести «Последний дом»
«Все в жизни многолико, но самое многоликое и жуткое — предательство разумных. Умных да разумных…»
………………………..

Когда шопинг становится искусством, то искусство неминуемо становится шопингом

………….
Это как смотреть, от настроя зависит: иногда — начало, а иногда — начало конца…

………………
Без связи с изо.
Мне говаривал учитель про цвет — должен такой быть, чтоб невозможно назвать имена пигментов. Такая степень обработки мне не по плечу, но, все-таки, цвет не купишь в магазине даже самых прекрасных красок и пигментов.
И еще. Неважно, с чего начинается и каким способом получено изображение, — через фотографию, натуру или рисунок трещин на потолке.

Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется — легче
Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу,
И каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо.
Может и так, а все-таки лепить легче.
Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости,
А для этого нужны навыки и условности.
Если линия под углом на плоскости, мы говорим — уходит вдаль,
Хотя никакой дали нет на плоскости.
У японцев не так
Зато у них свои условности.
Чтобы использовать условности необходимо мастерство,
То есть, навыки, доведенные до совершенства.
Я не люблю мастерство,
В нем что-то скучное проглядывает
Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности
Это симпатичный народ
Но и они со временем повторяются
И все-таки, интересней тех, кто полагается
На старое мастерство.
Но, как ни крути, без навыков не рисуется
А если лепить?..
Пространство перед тобой, и масса — вот,
Ком пластилина…
Слеплю- ка голову.
Но тут же задумался — маленькую?.. — носик, ротик…
В мелочах запутаешься…
Большую?.. Откуда пластилина взять…
И я придумал!
Помещу-ка в голове коробочку…
Облеплю ее слоем пластилина,
Приделаю уши, нос — и голова готова!..
Стал сбивать дощечки —
То маленький ящик получается,
То углы наружу вылезают,
Никаким пластилином не залепишь…
Прибиваю все новые дощечки…
Ящик больше живой головы стал!..
Даже тонко облепить, пластилина не хватит…
Сломал.
Надо делать заново!
Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие…
Оказалось — в каждой коробочка особая!
Посмотрел на себя в зеркало —
Сверху — яйцо!
Сзади — квадрат!
Сбоку — прямоугольник!
Ой-ой-ой…
Пришлось найти карандаш, голову нарисовать.
И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок
Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать
Коробочку…
И, странное дело, — получилась!
Неуклюжая, но верная.
А дальше просто — залепил все дерево,
Принялся выпуклые части прилеплять
И тут же что-то стало вырисовываться,
Похожее на чью-то голову, знакомую…
А вы говорите — лепить трудней, чем рисовать..

………………………….
Что скрывать, раньше я жил легко, несколько удач, неудач, к которым одинаково привык… всегда свой угол, кофе по утрам, картины, картины… удовольствие от мастерства своих рук… Обычно к пятидесяти годам, если не совсем дурак, все печальное и страшное можно уже предвидеть, но человек так устроен, что умеет ускользать, и по мере приближения границы света и тени, переползать к свету. Вот и я ускользал, ускользал… а теперь попался, и чувствую, что навсегда.
……………….
Да, тень лежит на всем, но в этой тени еще не умерла жизнь, не всегда же смотришь на мир с высоты. Но чем ближе подходишь, тем картина печальней.
Недавно повели смотреть живопись, так себе, потуги… причем художник уже старик, малевал всю жизнь, и никто ему правды не сказал. Она проста и очевидна, здесь живопись и не ночевала. Хотя в большинстве случаев, действительно, лучше промолчать. Не знаю, нужна ли правда, и кто уверен, что знает?.. И вот, всю жизнь… — хвалили, хлопали по плечу… Один пейзажик получше прочих, и все равно игра в поддавки, трусливо замазан свет, бездарные и безнадежные поиски цельности. Абстракция, не абстракция — цельности нет, значит полный крах, картины нет. Пикассо, гениальный пижон, играл, играл, но перед цельностью задумывался, находил свои пути. Недавно предлагали, эскиз портрета, «сын в костюме Пьеро», белая, среди хаоса разнородности, фигурка все объединяет… Увы, я не миллионер, и не мое это искусство, люблю попроще, без демонстрации умения. Но с нежностью смотрел, какие светлые были люди, артисты начала века… хитрющий, конечно, этот Пабло, но по-детски предан, непосредственности никакой, зато наивная гордость мастерством, тоже своего рода примитив.
Художник строит вещь из разных по цвету и силе пятен, чем они противоречивей, тем больше нервов, труда и умения уходит на их равновесие и примирение, но недаром — если повезет, усилия превратятся во внутреннее напряжение, драму, глубину, концентрированный аналог жизни. Можешь, конечно, пойти за «черным квадратом», создавая цельность за счет уравнивания всего со всем… но пропадает драма борьбы, острота, серьезность, глубина… остается выразительный символ, агитка, декларация, действующая на ум, но никогда — на чувство.
……………………..
Художник строит картину, и гораздо свободней нас, но и мы, в меру своих сил, строим жизнь, используя материал, который подсовывает нам случай. И сколько нервов, труда и умения уходит на примирение противоречий!..
Я начал с того дня, прошлым летом?.. Смотрел картинки двух молодых…
Я знаю, трудно терпеть, когда рассматривают твое сокровенное и молчат, это больно, и я был полон сочувствия… Но мне нечего было сказать, особенно одному из них. А второму рано говорить, я искал подтверждений тому этюдику, убедиться, что не совсем случайный всплеск. Кроме того, нельзя хвалить одного художника в присутствии другого, так мне давным-давно сказал настоящий живописец, уверенный в своем таланте человек, и все равно, он не мог это выносить. Смешно?.. Да, время настало хамское, в чужую постель залезут, не то, что такие тонкости…
Хорошее встречается редко, снисходительней будь!.. И я молчу, не выдаю своего раздражения, причиной которому… если одним словом — бесчувствие. Куча работ, а все мимо!.. Например, вот, пейзажик… поле, опушка леса, много неба, облака… и все до ужаса безнадежно. В миллионный раз! Рассчитывая, что природа сама все скажет, стоит только ее добросовестно воспроизвести, художник переносил на холст цвета и оттенки… и это все. Чувствуешь сожаление, и сочувствие к парню — довольно симпатичные части картины, не договорившись, борются друг с другом, облака волнуются, лезут в глаза, земля не своим голосом кричит… Даже узкая кромка леса, и та отличилась бессмысленным и наглым ядовито-зеленым цветом. Кто во что горазд…
Безнадежен!.. Не мог больше смотреть на это бесчестие, отставил холст налево, взялся за другие. Их создатель пытается что-то объяснять, но я не слушаю и всем видом, пусть доброжелательным, но решительным, стараюсь показать, что должен сам, и лучше, если он помолчит. Так он в конце концов и поступает, а я остаюсь со своими размышлениями…
Но всегда наготове, внутри меня нервный и зоркий сторож, глаз индейца. Зевать никогда нельзя, и я, как художник, подстерегаю случай, неожиданную встречу… Этого разговорчивого надо бы отпустить с миром, но не хочу обижать. Что значит «молодой еще»?.. со временем художник не становится талантливей или умней, только несчастней… А второй симпатичней, молчит, в его пользу этюд, что справа… случайный?.. В искусстве многое случайно… только одних случай любит больше, чем других, наверное, потому, что они сами его чувствуют и любят, умеют подстеречь счастливый случай.
…………………….
Тогда я еще собирал людей в своем доме, любил кормить и веселить народ. Часто ходил по мастерским, и к себе приглашал художников. Многие лица стерлись в памяти, но картинки помню почти все, начиная с семидесятых… Тут же привиделась одна — П-го, сына писателя, погиб от передозировки. Московский ночной переулок, парадные кажутся наглухо заколоченными, тупик… Тогда казалось, вот он, единственный тупик, только бы выбраться — на волю, на простор… Теперь понятно, тупиков тьма, и мы в очередном сидим… Не так уж много времени прошло, но будто ветром сдуло ту жизнь, и хорошее в этом есть, но слишком много печального, главное — людей мало осталось. Кто уехал, кто погиб, а кто и процветает, но все равно мертвец. Остались одни тусовки.
В тот вечер то ли кто-то уезжал, то ли продал картинку иностранцу… они падки были на подпольную живопись. Когда она вывалилась из подвалов, то почти вся оказалась не выдерживающей света. Но и время изменилось, чувствительность восприятия притуплена, кричащий звук и цвет одолели всех, что в этом гаме еще может остановить, привлечь внимание?. Одних останавливает мерзость, других — странность.
Процветает, конечно, мерзость, что о ней говорить… Про странность я говорил уже, особый взгляд… простирается от сложности до ошеломляющей простоты. От сложностей я устал, особенно в последний год, они слишком часто не на своем месте, в обществе это признак неважного устройства, а в человеке — от неясного ума. Так что со мной, если избегать путаных рассуждений и долгих слов, остается, как старый верный пес, только она — странная простота. В моих любимых картинах нет идей, только свежий взгляд на простые вещи, и я люблю их больше всего, даже больше жизни, хотя, конечно, предпочту жизнь картине, но только из-за животного страха смерти, что поделаешь, это так.

Dосприятие значков(букв) на бумаге, а также изображений на ней, или на холсте, — штука странная. Многие умеют буквы читать, складывают слова, и узнают предметы, нарисованные, если, конечно, похожи. Но чтобы из черных значков слагались картины, сцены, по живости равносильные реальности… Если не вложено лет до десяти, дальше не будет ничего такого. Над вымыслом слезьми никто не обльется, картинки станут обоями, ну, может дизайном, под стать обоям, и с силой жизни не сравнимы. Огромная потеря, такая же как потеря способности к абстрактному мышлению, только другая сторона, равносильная и равноценная…

«Патриотизм – чувство безнравственное, потому что вместо признания себя сыном Бога, как учит нас христианство, или хотя бы свободным человеком, руководящимся своим разумом, всякий человек под влиянием патриотизма, признает себя сыном своего отечества, рабом своего правительства, и совершает поступки, противные своему разуму и своей совести». Лев Николаевич Толстой.
«Патриотизм – разрушительная, психопатическая форма идиотизма». Джордж Бернард Шоу.
И последняя цитата: «Патриотизм определяется мерой стыда, которую человек испытывает за преступления, совершенные от имени его народа». Адам Михник.

…………..

После Шульца, казалось, делать нечего, вершина науки обнажилась от туч. Но Ипполит не дрогнул, вышел, за ним вереницей ассистенты, волочат кабели, трубы, сыромятные кожи, канистры с голубыми и желтыми метками, усилители, громкоговорители…
И началась свистопляска. Ипполиту не надо теорий, он сразу быка за рога — обвел зал мутноголубым взглядом:
— Усните… и чувствуйте — везде токи, токи…
Из рядов тут же вываливаются мужчины и женщины, кто с руками за головой, кто за спиной, кто с вывернутой шеей… дергаясь, блюя на ковровую дорожку…
— Нет, нет… — вскочив с места, Глеб призывает к порядку, у самого судорожно дергается рука. Половина зала в корчах, сопят, свистят носом, хрюкают, другая половина в недоумении или смеется, сучит ногами, с удовольствием наблюдая поведение коллег. Причем, смешались лагеря и убеждения, и среди штейновских сторонников оказалось немало сопящих и хрюкающих… Но главное только начиналось: овладев залом, Ипполит сосредоточился на внешней силе, стал вещать, цитируя классика Петухова, о разного рода вампирах и карликах, сосущих и грызущих, впивающихся, творящих черные дела…
И в воздухе перед ним возникали ужасные рыла с клыками, обагренными людской кровью, сверкающими неземной злобой глазами… и все они были знакомы докладчику, занесены в его списки, от высших чинов, редко наведывающихся к нам, до едва заметных глазом, но вызывающих болезненные язвы и расчесы. Впавшие в транс прекрасно видели этих гадов и в то же время не замечали своих трезвых соседей, те же, наоборот, наслаждались поведением братьев по разуму, и ничего, кроме огней в темноте, углядеть не могли.
— Может голограмма для восприимчивых? — задумчиво сказал Штейн, — у него несомненные способности…
Сверкание прекратилось, Ипполит перешел к следующей теме.
— Я вызову несколько душ, — он говорит.
Как я говорил уже, среди экстравертов нет единого мнения, сохраняются ли души сами по себе, со своими личными достоинствами и недостатками, или же, как доказывал Шульц, вливаются после смерти в общий центр и растворяются в нем. Шульц, сторонник истины печальной и жестокой, принципиально против вызывания, этого невероятного опошления внешней идеи: взял, видите ли, да притащил к себе на кухню гения, чтобы с ним потрепаться, картинка милая сердцу хрюкающего обывателя, но чуждая высокой науке.
— Пожалуй, хватит, повеселились, — Штейн встал и не спеша пошел к выходу, за ним его сторонники, из тех, кто не уснул и мог волочить ноги. Штейн не такой уж ортодокс, чтобы все здание жизни сводить к простому сочетанию молекул — он твердит о сложных цепях, запутанных сетях, в которых рождаются образы; мы вспоминаем наши чувства, прикосновения, звуки, слова — и вся эта толпа крутится и вертится по бесконечным путям — внутри нас, внутри нас… «Мы сами себе и духи, и дьяволы, и вампиры» — так он говорил, и верный ученик был с ним согласен: человек все может, всего добьется, сам себе и Вселенная, и царь, и Бог.
………..
Мы снова в зале. Ипполит только что начал завывать как яростный кот, перед ним теплится свеча на карточном столике, весь зал в темноте. Он с большим старанием произносит хрипящие, вырывающиеся с мокротой слова, раскачиваясь при этом как старый еврей. В детстве, Марк помнил, сидели за длинным столом, ждали, пока стихнут завывания, ели яйцо, плавающее в соленой воде, намек на давнюю историю… Мать усмехалась, визит вежливости к родне, соблюдение приличий.
Ахнула восприимчивая публика, гул по рядам, грохот падений со стульев, у некоторых иголки в пятках — появилась тень. Ипполит торжественно возвестил:
— Его Величество Последний Император.
Благоговение жирным пятном расползлось над головами. Ипполит, смиренно склонясь, подкидывает кукле вопросики, тень на хриплом немецком — «йя, йя… нихт, нихт…»
После телечудес со страшными рожами, цветных голографических фокусов, это было скучно. Марк не знал, откуда взялся свет в колбе у Шульца, он надеялся, что гений стал жертвой ошибки. Здесь же… он вспомнил фокус с монетой…
Его мысли прерваны грохотом, зал встает, и первыми сопящие и хрюкающие, они как огурчики, а за ними почти все остальные, и в едином порыве толпа затягивает нечто среднее между «союзом нерушимым» и «Боже, царя храни…»
Дождавшись апогея, Ипполит ставит многоточие, вспыхивает свет, тень растворилась, объявляется перерыв. После него фокусник, улыбаясь, обещает поп-звезд, в том числе недавно скончавшуюся Мадонну, естественно, без ничего.
Нет, вперед выпрыгивает Шульц, он взбешен, требует обсуждения, вопросов, ответов, сопоставления точек зрения, обещает разоблачение мошенничества, жаждет справедливости, Мадонна ему ни к чему.
— По-моему, ясно, мы в практике продвинулись несколько дальше, чем вы в теории… при всем уважении к вашей пионерской миссии… — отвечает Ипполит. И зал одобрительно — «конечно дальше, конечно!»
— Дурак Шульц, — сообщает Марку пробравшийся из задних рядов Аркадий, — зачем только вылез со своими скромными перышками? Что у него там в колбе разгорелось, ума не приложу. Может, плюнул в натрий?.. или, действительно, поле…
— Мадонну, мадонну! — ревет зал, и никакого обсуждения не хочет, тем более, разоблачения.
………………………….

Граница науки в данном вопросе, как я понимаю, довольно размыта: одни уверяют, что передвижение предметов силой воли — дело обычное, другие с пеной у рта доказывают — никогда этому не бывать!.. кто верит в парящих йогов, кто не признает даже возможности, на дух не выносит, кто знает про действие нервных узлов, концентрирующих энергию с далеких звезд, кто и знать не хочет, кто считает себя истинным пришельцем, а кто смеется, пальцем крутит у виска… Марку, как истинному ученому, мало видеть глазами, ему факты подавай! Может, гипноз или химический какой-то фокус… да мало ли пудры для наших мозгов!..
— А что твердил этот манекен? — Аркадий имел в виду императора. Старик не знал ни единого иностранного слова и не желал учить их.
— О своей гибели, все по журналу «Огонек».
Стало ясно, что диспута не предвидится, а будет Мадонна без ничего. Глеб в перерыве исчез, пропал и Шульц, научная часть закончилась. Истинные ученые, их оказалось немного, разочарованные, потянулись к выходу; остальные, нервно зевая, ожидали раздетую звезду.

…….
Мы с братом верили в деда Мороза. Ему было четыре — как не верить, а мне шесть — я тоже верил, но немного сомневался. В прошлый раз перед Новым годом я копался в шкафу и вдруг увидел между простынями яркую книжку. Потом дед Мороз подарил мне книжку, очень похожую… а та исчезла из шкафа. Но может не она была?.. ведь я рассматривал в темноте… А из шкафа кто-нибудь взял — народу в доме много. И все же подозрение закралось — дед Мороз не настоящий. Так что в этот раз смотри в оба…
За полчаса до Нового года исчезла бабка, но это еще ничего не доказывало. Появился дед Мороз. Брат был в страхе и восторге, и я сначала поддался — уж очень все веселились, и подарки были даже лучше, чем я ожидал. Но потом стал смотреть внимательней. Дед, видно, что-то почувствовал и давай торопиться — к другим, мол, детям опаздывает — и ушел. Но я успел заметить — под тулупом у него юбка, старинная, с кружевом внизу черной бахромой… Через полчаса появилась бабка, и я стал ее исследовать. Юбка похожа… Но может у деда была своя, такая же? Так он же дед! зачем ему юбка?.. Ну, вдруг она одолжила ему, захотел он эту юбку — и все…
И тут я заметил у бабки за ухом клочок ваты. Это она была дедом — сомнений не оставалось…
Я задумчиво перебирал игрушки, подаренные дедом-бабкой. Вот фонарик, о котором я мечтал давно. Мои родители знали это. Они, конечно, сами подарили бы мне его, если б не придумали нарядить бабку дедом.
А если бы дед был настоящий… откуда б он знал, какой я хочу подарок?..
Ну, настоящий… настоящий-то знал бы…

///////////////////////

Когда-то мне довелось побывать на очной ставке в тюрьме(Бутырке, 1970г), и там на окне в коридоре… а стены полутораметровые… я увидел вот такой росток, и удивился — как здесь оказался!.. Очень просто оказался, там работали люди, много женщин, и тоже хотели, чтобы на окнах, хотя бы в коридоре, что-то росло. Трудно понять попадающему сюда, что просто место работы. Что можно понять, когда основное чувство — страх, что больше не выйдешь… Хотя непонятно, за что… Найдут за что, если появится желание — найдут!.. Современной молодежи, наверное, эту уверенность трудно представить себе, но… не так далеки те времена, вполне вернуться могут.
…………….
Кстати, вот что помнится — поразили женщины-офицерши, за столами в коридорах, как в больницах сестры, они сидели. Они все были исключительные красавицы — высокие, «фигуристые», и, наверное, заботились о цветке, хотя света ему было маловато.

//////////////////////////

Вообще, зрителю не стоит недооценивать, как много в этом деле, изобразительном искусстве, своих внутренних вопросов у художника, своих проблем, которые вовсе не для показов, тем более, выставок и парадов. Наверное, как в любом деле.
Стоит ли показывать непарадную сторону, пусть в сдержанной манере, автор не знает, разве что догадываться может. Возможно, это шаткий мостик к обыденной ясности дня — оттуда, где общие понятия теряют силу, и только неясное приближение к пониманию возможно, (как говорил Сезанн — «кажется, я продвигаюсь…») В отличие от науки, искусство оперирует большими неопределенностями, очень большими, и это, наверное, из ученых, лучше всего могут понять те, кто занимается современной логикой… или «теорией темных дыр» (если она существует)

……………….
Утро!
Пока что не смотрите Фотофилию
http://markovich.photophilia.net/main.php
На стадии переноса в другое место.