Месяц: Октябрь 2006

В сумерках, на высоком крыльце аптеки кто-то тронул мое плечо. «А ваша собачка не укусит?» Невысокий мужчина лет сорока, лицо скуластое, волосы ежиком. «Можно с вами посоветоваться?» Мы отошли от двери.
— Мой сосед, Вольдемар, аптекарь — он здесь работает, теперь он мой враг. У меня собачка маленькая есть, во-от,- он опустил руку к коленям,- она его цапнула как-то, ну чуть-чуть… а он, черт, поехал в Монголию, специально, и привез оттуда невиданного пса, монгольское чудо. В этой псине два центнера, холка -во! — он поднял руку к груди,- … а лапы!… пасть!… Бог ты мой… во сне не увидишь. Вторую такую космонавт Леонов имеет, больше никто. У нас участки рядом, картошка и прочее, сами знаете, и его пес моего, конечно, подрал, не до смерти, но очень крепко. А что еще будет… Теперь я думаю — какого пса мне нужно добыть, чтобы он Вольдемарова дьявола победил, что вы посоветуете?..
Я подумал:
— Может кавказская овчарка подойдет, они очень сильны.
Он пренебрежительно махнул рукой :
— Нет, кавказская не потянет против этой монгольской бестии.
— Ну, дог, сенбернар…
Он задумался — печально покачал головой:
— Нет, куда им… Вот если б я волка воспитал… Волки, говорят, смертельную жилу знают, чуют — никакой пес против них не устоит, да где же его взять, волка-то?..
Мы помолчали.
— Может, он уймется?.. — я имел в виду злопамятного аптекаря.
— Нет… Вольдемар человек задумчивый, что задумает, то свершит, даром что интеллигент. Пропал теперь я…
Мне стало жаль его, неужели нет никакого выхода?
— Видно и вы не можете мне помочь…- он вздохнул. Мне сделалось неловко.
— Тогда вот что, — он приблизил свое лицо к моему, глаза его загадочно мерцали,- дайте мне, пожалуйста, восемьдесят копеек…
Ну, конечно… — я дал, хоть как-то смогу его утешить. Он поблагодарил — и исчез в темноте.
А я шел домой по темному осеннему парку и представлял себе Вольдемара, ядовитого аптекаря, тонкого, со змеиной головкой и подвижными пиявками-губами… и его таинственного пса…- со львиной гривой… ноги бревна!… пасть — о-о-о! — и с полуприкрытыми узкими монгольскими глазами.
……………

//////////////////////////////////////////////

Реклама порой улучшает настроение, перлы случаются. Например
— «пищеварение происходит естественным путем».
(иллюстрацию еще не придумал 🙂
Или — «почти каждая семья сталкивается с проблемой алкоголизма…»
На эту тему у меня была картинка:

……………
Что потеряно, то потеряно… 🙂

………………………………

Как писал Костя Зайцев из «Белого карлика»:

Недели машут пятницами
Как строчки запятыми
Солнце по небу катится
Я забыл свое имя…
……………………..
Может, он и графоман, но про недели верно сказано, это я могу подтвердить — так и машут, так и машут…
Совсем недавно, лет тридцать тому назад, я писал такие вот натюрморты, а теперь не пишу 🙁
Порой горько сожалею об утраченном, но что поделаешь, и не то теряем…

Доехал, вернулся, иду по улице. Для приличия говорю – улица, а на самом деле проход между развалинами. В начале более-менее дом и в конце – наш, а между одни бурьяны да заколоченные окна. Домишки покосились все, земля обильно цветет дикими цветами.
Не подходя еще, чувствую тяжелый теплый запах гари. Понял сразу, что наши дела плохи, почти бежал последние метров сто…
Каменное основание дома передо мной, деревянной части, в которой жили, — нет. Почерневшая печь посредине, да по углам несколько обгоревших досок, все, что осталось.
Видно, случилось совсем недавно.
У забора Гриша. Сидит на земле, правая рука замотана тряпками до локтя. Он поддерживает ее левой, лицо бледное, опухшее.
— Костик… вернулся…
Лицо сморщилось, беззвучно заплакал. Слезы моментально брызнули у него, текут и текут…
— Это я, сво-о-лочь…
Мне сразу понятно было, что он, кто же еще… Но злости не чувствовал, только жалость.
— Да ладно, Гриша, что-нибудь придумаем.
Он тут же оживился, поднялся, растирая онемевшую ногу, и говорит:
— А ты посмотри. Глянь, что открылось глазу… Иди сюда, иди!..
Мы вошли в проем, который был дверью.
— Стены какие!.. Метровые, да? Здесь крышу бы, и ничего больше не надо!
Сгорело дерево, разный хлам, и обнажились стены, полметра толщиной, булыжники, скрепленные цементом. Строили основательно… Мы думали, подвал, а это первый этаж был.
— Ну, и что, как здесь жить теперь?..
— Землю вынесем, там, наверняка пол проявится. А сверху покроем крышей. Потом, может, и верхушку вернем, второй этаж. Доски бы… Я, пока сидел, подсчитал, материал для крыши три ящика стоить будет. У нас, слава богу, за бутылку еще мно-о-гое можно.
Ну, что скажешь… Уже веселится. Но он прав, если крыша будет, то можно еще пожить. Крышу бы только. С нее надо начинать.
Сарайчик у забора цел?..
— Сарайчик, конечно, — Гриша говорит, — а ты что думал!
Ожил.
— Пойду по помойкам, найдем, все найдем.
— Сначала руку покажи.
-Да ладно, кожу чуть-чуть спалил. Закурил, понимаешь… Еле вылез.
Развернули его устройство. О коже надолго придется забыть, но рука живая.
— Мазь нужна. Через час откроется аптека, купим.
— Синтомициновую?
— Не-е… Вишневскому я больше верю, военный хирург.

***
Фундамент оказался прочный, надежный, Гриша прав. Положим настил на стены, устроим себе крышу, сверху толь, или новый какой-нибудь материал?.. Три ящика… Квартиру продам на фиг, больше не вернусь туда! Печь сохранилась… Зиму как-нибудь переживем. А придет новое тепло, может, и верх вернем, как было.
А пока есть сарайчик с навесом у забора. Я не раз сюда заходил, даже пробовал писать здесь. Пригнув головы вошли. Крохотная комнатка, топчан… наполовину заклеенное газетой окошко, кусок стекла наверху сохранился, в желто-зеленых подтеках, света почти не пропускает. Лампочка есть. Печку бы… Гриша предлагает буржуйку спереть из соседней развалюхи, давно, говорит, приметил.
Я пошарил по углам, была ведь, была… Вытащил старую раскладушку – ему, а сам прилег на топчан. В середине яма, по бокам две пружины, но не мешает — устал сильно, тяжело. И все равно спокойно стало, как вернулся.
Гриша долго возился, потом свернулся в раскладушке пополам, как в люльке, и затих. День на дворе, а мы еле живы. Решили сутки проспать, завтра начнем новую жизнь.
А как получится… узнаем, посмотрим еще…
Замолчали, но не спим.

***
— Ты его видел?
— Убили его.
— Может, так лучше?..
— Не знаю.
— Знаешь, давай отстроим здесь немного, а потом махнем…
— Куда, зачем?..
Можно сказать, старик, а с фантазией не справляется.
— Не знаю… Куда-нибудь… Я с антиглобалистами пошел бы. Биться с толстозадыми. Мир не базар. Бабки, бабки… где же твои бабки?… Суки. Обрушить все их деньги, что останется?.. – толпа растерянных идиотов. Они всю землю уделают – жирные дебилы!..
— А кто против?
— Я против. И ты. Встанем на пути.
— Смех один, шавки против паровоза…
— Пусть. Таких как мы еще немало осталось. Остановить бешеную беготню. Прекратить жратву среди голода. Разбить империи, раздробить, смешать нации и религии…
Я засмеялся.
— Хохмач ты, фантазер… А что строить будешь?..
— Развалим, там видно станет.
Болтает ерунду почем зря. Но я понимаю, добрый человек, расшевелить меня хочет, развеселить…
Он прав в одном, мне кажется. В одном мы сходимся, остальное – треп.
Нас обоих от этого мира – тошнит!..
— Ладно, согласен. Когда едем, с утра?.. Жаль, чемоданы с долларами сгорели… А, может, сначала дом подремонтируем?..
Если насмешничать начали, значит выживем. Нечего себя жалеть. Ну, да, два пожилых отщепенца. Наше время ушло. Хреновое, в общем-то, время, но ведь наше. И было в нем немало хорошего.
— Квартиру продам. Доски купим. Как захотим здесь, так и сделаем.
Он зашевелился:
— Правильно! Стены метровые, камни двести лет стояли, ничего им не сделалось.
— А не подожжешь?
Он забеспокоился:
— Ты что… Я не поджигал. Ну, может, окурок… заснул, понимаешь…
— Да шучу я … В школу вернусь, все-таки дело.
Хватит пить, болтаться без дела, руки ломать да пальцы грызть. Ну, время перемен, и что, разве хуже не бывало?.. Разве Давиду не хуже, не трудней было? Опять вы, верный путь, неверный путь… И знать не хочу. Жить нужно, и есть чем жить, вот о чем он мне напомнил. Вообще-то я всегда помнил, но время как песком заметало. И вдруг вижу, при такой жизни, когда смерть рядом и все такое… он помнил, и ценил, так что же я…
Гриша всегда поддерживает:
— В школу — это здорово… А возьмут?
— Здесь учителей мало, возьмут. Буду учить тех, кто надеется. Что им, пропадать, что ли?..
Потом спрашиваю осторожно, зачем его огорчать:
— Ты листочков моих случайно не наблюдал?..
Все, что напишу, бросал под кровать. Скажи кому порядочному, не поверит. Но способ проверенный и надежный, ничто не пропадает, и думать не надо, пиши да бросай. Напишу, пронумерую и туда, еще напишу– и снова… А на пожар не рассчитывал, конечно.
Гриша долго молчал, потом говорит:
— Ну, ты даешь, Костя… скрепить как-то надо было… Чуть не угорел, пока собирал.
Ну, что скажешь… Горят, рукописи, горят… если люди их не спасут. Сначала подожгут, потом спасают, так у нас принято.
— Дописывать собираешься?..
— Читал?..
— Ну, немного… — Гриша зашевелился на своем неудобном месте.
— Всего-то заметки, черновик…
— Может и черновик, но лучше тебе не сделать. Теперь у тебя и конец налицо?..
— Пусть отлежится, там посмотрим.
Не хочу его огорчать, не получится повесть. Эта встреча с героем… она вышибла из меня все слова. Наверное, я не писатель, ничего серьезного написать не могу. Так, рассказики о том, о сём, это можно… но зачем их писать?.. Может, лет через двадцать вернусь к своей истории, а сейчас лучше помолчать.
Навалили на себя тряпок, старых мешков из-под картошки, Грише еще достался рваный матрац, совсем тепло. И спать, спать…
Засыпая, увидел перед собой лицо Давида. Он улыбался мне, как когда-то в лагере, веселый мальчишечка, треугольное веснушчатое лицо.
— Я не утону, — говорит, — а локтями нельзя, ребра поломаешь…

***
Проспал весь день, ночью проснулся. Тихо, сквозь дыры в крыше просвечивают звезды. И не мерцают они, а сияют. Впервые за годы чувствую спокойствие и тишину. В груди. Хотел сказать – в душе, да постыдился.
Гриша храпит на раскладушке. Я осторожно повернулся на бок, топчан заскрипел, в углу испуганно запищали мыши. И снова тишина.
Несколько капель ударило в крышу, дождь раздумывал, стоит ли падать с высоты. Подумал, и оставил затею.
Стены могучие… Очень мне понравились эти камни. Мы наш, мы новый мир построим… А потом, может, махну куда-нибудь в джунгли Борнео к диким людоедам-коммунистам, бороться за их первобытный рай. Или наподдам глобалистам…
Шуточки, конечно, нам и своих дел хватит.
Но в любой шутке кусочек истины, не сомневайтесь.

***
Слов много, а как дальше будет, не знаю. Только чувствую, что-то во мне кончилось.
Все-таки я сделал два-три правильных дела. Уехал из столицы. Встретился с давним знакомым. Встретился – не то слово. Лучше сказать, проводил. Он увидел напоследок знакомое лицо, вспомнил, что были у него светлые дни. И мне напомнил. Очень твердо он это мне внушил, словами так не скажешь. Сильней нельзя было сказать.
И еще, понял, что есть вещи, которые на слова так просто не переводятся, или силы нужны особые, или время…

***
Сказка из детства. Хотя, если приглядеться, в ней уже заложены семена печали и раздора. И все-таки, история нескольких дней безмятежности, островок зелени среди песков. Я видел такие, и как истощенные звери пьют воду, забыв вековые свары… Благодаря этим недолгим дням мы с Давидом победили. Все было за то, чтобы мы столкнулись, и не вышло у них.

***
Медленно светлеет… В тусклом квадратике осеннее поле, низкий горизонт. Свой простор. Он оставляет мне место, не выталкивает в пустоту и невесомость. Я чувствую здесь свой вес. Не растворился, не разошелся легким дымом по безразличному пространству. В детстве, помнишь, читал — про белого карлика, особую звезду, маленькую, но тяжелую, плотную… завидовал ее несокрушимости…
Особое чувство пришло – остановился, слушаю. От земли еще веет теплом. Кругом шорохи, мыши проснулись, готовятся к холодам. Вскрикивают птицы, предрассветный сон чуток…
Может, яблоню посадим… Их осенью, кажется, сажают?… Завтра узнаю … Будут у нас со временем свои яблоки. Как Давидка хотел.
И обязательно веранду деревянную построим, небольшую, близко к земле, чтобы лестница в траву спускалась…

ДАВИДУ, ДРУГУ ДЕТСТВА, ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА ПОВЕСТЬ.
…………………….

Начальник и физрук, два бугая, ни черта делать не хотели, пьянствовали по вечерам, обжирались за счет ребят… «Кто починит мостки, чтобы мыться?.. Дадим покататься разик на лодке, только недалеко…» Озерко почти круглое, лежит в степи, лагерь у воды. На той стороне сады, до них километра полтора примерно. Мы там не были, а хотелось. Давидка вызвался чинить, и я с ним, двух достаточно, говорят. И мы в довольно прохладной воде, то по колено, то по пояс, забивали сваи, потом крепили на них доски… Все это заняло у нас неделю, нам позволяли по утрам, до обеда, а другие играли в разные игры. Зато потом дали лодку. Вытащили из сарая, а она дырявая оказалась. Один старик помог, дал пакли, показал, как смолить… Еще неделя ушла, и до конца срока неделя. Наконец, мы собрались. Сели на весла…

***
Вообще-то нам разрешили после обеда, но ждать надоело, и мы удрали рано утром, когда еще все спят. Сели рядом на скамейку, каждому весло, и погребли. Я старался изо всех сил, хотел доказать, что не слабей его. Лодка пошла рывками, носом то вправо, то влево… Он бросил весло и говорит:
— Главное, чтобы лодка ровно шла. Давай дружно грести, а кто сильней неважно. Силу для врагов береги.
Каких еще врагов… Но я перестал выпендриваться, и лодка пошла куда быстрей, ровно, плавно, хотя сидела глубоко. Я старался смотреть вдаль, а не за борт, слишком близка вода…

***
Я знал, здесь сильно охраняются сады, опасно. А он говорит, ничего, пусть поделятся. Здесь и мои яблочки есть.
— Как так?
— У деда был сад большой.
— Где?
— Где, где… Дома. Меня еще не было тогда. Он часто рассказывал. Потом он умер, я в детский дом попал. Он говорил, вырастешь, сад верни себе.
— Так это был другой сад, не здесь…
— Конечно, не здесь, на Кавказе, где же еще… Ты будь на шухере, я скоро.
Мы тихо причалили. У самой воды начинается трава, метров через десять глухой забор, за ним висят яблоки. Очень много, и далеко ходить не надо.
— Нет, — он говорит, — надо обследовать, может, дальше они лучше, чем у забора. Я пошел.
Подтянулся, вскарабкался, перевалился туда, исчез. Там трава слегка зашуршала, и тихо. Я жду.
Я немного боялся за него. Надо бы вместе пойти… Но воровать не любил, даже яблоки. Народ здесь хозяйственный, злой, если поймают, отнимут все, да еще побить могут. Хорошо, собак не слышно.
Тихо было. Легкий туман, в котором мы плыли, рассеялся, вода блестела, по ней морщины бегут. Солнце давно встало, но пряталось за деревьями сада, где-то в глубине готовилось на дневную высоту. Ветерок еще свежий, приятно гуляет по груди и животу… Я смотрел назад, за водой слабая полоска, темная черта, там лагерь наш. А мы здесь, на свободе, на воле… Август в начале неторопливый, время палящей жары позади, красивое и тихое время. А нам скоро уезжать, еще восемь дней осталось. Ничего хорошего у меня не было впереди, но и плохого не ожидал. Скоро школа, свои ребята, темные скучные вечера… Знаете, как живет рабочий поселок в самой отъявленной глуши?.. Одна школа, и средней-то не назовешь, выпускной класс — двенадцать ребят, физик алкоголик, химик инвалид войны, жуткий старикан… математичка старая дева… Два магазина, продуктовый и хозяйственный… до ближайшего городка десять километров, а там, что, лучше?.. – тоска и там, тоска… По вечерам идти некуда. И все же, лучше, чем в детском доме, описывать не буду, давно известный факт.

***
Прозевал его возвращение!.. Шорох, еще, и показалась на высоте веснущатая треугольная рожа. Глаз один серый, спокойный, а второй цыганский, разбойный глазище, так и сверкает… Он без рубашки, яблоки в ней, куча яблок в свертке, связаны рукава. Ловко спрыгнул вниз, и к лодке, тащит сверток, осторожно опустил на дно, сам прыгнул, мы закачались.
— Никто и не шелохнулся, там двое, спят… — Он засмеялся. – Яблочки наши, смотри!..
Развязал рукава, рассыпал яблоки по дну. Они, действительно, крупней чем у забора оказались, красные и желтые, большие, два сорта, а как называются, не знаю.
-Ты погреби немного сам, — он говорит, — а я посижу, посмотрю на воду.
— Две недели смотрели…
— Это не то было.
Я с удовольствием взял оба весла, они тяжелые, темного дерева… Доплыли до середины, он говорит — «останови, съедим по яблочку…»
А потом… Я уже говорил про весь наш разговор. Он поплясал, раскачал лодку над глубиной. А я спел ему «Катюшу». Дошел до сизого орла, и пропал голос. Но он не смеялся. Нас слегка покачивало. Со всех сторон вода и вода, километр воды. И вниз, метров двадцать, не меньше… Мы съели по три яблока, остальные обратно завернули, чтобы не увидели в лагере. Потом, у себя на чердаке поделились, конечно, с группой со всей.

***
На следующий день нас вызвали. Оказывается, кто-то видел двоих и лодку у того берега.
Сначала с Давидом был разговор, долго держали. Наконец, он вышел, подмигнул мне, и я вошел. Оба начальника качали головами, животами, возмущались непомерно:
— Вот и дали свободу… Яблоко от яблони…
А меня почти не ругали, все о нем, да о нем, будто я там не был!.. Поговорили про дурное влияние и отпустили. Потом уж я понял, он всю вину на себя взял, мол, уговорил дурачка…
А его отчислили, отправляйся домой. Я удивился, подумаешь, десятка два яблок, за что его так?
-Ты не думай, — говорю, — я никому ничего… Что они к тебе прицепились?..
Он усмехнулся.
— Я и не думаю. Ты нормальный парень, Заец. А со мной всегда особый разговор.
На следующее утро пришел автобус с продуктами, с ним и отправили Давидку на вокзал. Он сунул мне широкую ладонь, и сказал, глядя в сторону, чуть усмехнувшись:
— А яблоки ничего были, да?.. Ну, будь…
Потом я часто вспоминал то утро, такое оно было тихое, чистое, и лодку, как она ровно у нас шла… и воду – глубокая, спокойная…
Вернулся в свой поселок, все по-старому, тягомотина, будто и не было этих особых трех недель.

………………………

………………

……………………..

………………………

……………………………….

…………………………..

Важнейшая причина прозы – выяснение внутренних отношений. У писателя (или художника), если взять сделанное в целом, вырисовывается «сверхструктура», которая интересней и глубже отдельных вещей.

(извините, далее на ремонте)

…………..

……………………..
Не позднее 1978г.

В Е Р А Н Д А

Вспоминая, не заметил, как оказался возле дома. Старенький двухэтажный, мы с Мариной снимали первый этаж, две комнаты. С задней стороны огород, туда выходит крохотная веранда с покатым в сторону от дома полом. Квадратные мутные от грязи стекла… кое-где выбиты, дверь снята — проем, и ступеньки спускаются в траву… Здесь, словно в диком месте, город хищными присосками окружил, приближается, но не достал еще, такой вот островок запустенья и покоя. До центра двадцать минут. Я очень этот дом любил. Если б не он, многого бы в моей жизни не было. По вечерам кресло на веранду вынесу, сижу, пока не стемнеет. Высотки на горизонте, в летнем предзакатном мареве. Город прямоугольный, серый… а здесь островок жизни, петрушка вытянулась, могучее растение… герань… какие яркие у нее цветы… воробьи скачут… Где, где… Неважно, в старом районе около Сокола, там еще домишки деревянные стояли. А сейчас не знаю, что там, и не хочу туда, смотреть больно.
Так вот, веранда… Покосилась, доски прогибаются. Я любил ее. Как домик отдельный, кораблик мой… Иногда делал крюк, подхожу сзади, чтобы видеть. Есть такая болезнь, клаустрофобия, страх закрытых пространств. У меня наоборот – любовь к ним. Терпеть не могу площади бескрайние, места скопления людей, улицы широкие, помещения огромные… Хочу, чтобы за спиной надежно было. Сижу в кресле, передо мной оконце, стекло выбито, вид живой на травы, кусты… у самого крыльца рябина, подальше еще одна, осенью гроздья багровые у них…
…………………………..
Уехал, учительская конференция подвернулась. Вернулся, Марины нет, вещей никаких, и мебели, что успели накупить. И вообще – ничего не осталось. Несколько хозяйских вещичек, голая квартира. Все бы ничего, веранду жаль. Словно живое существо оставляю. Окна эти беспомощные, ступеньки, ведущие в траву… Одну я чинил, забиваю гвоздь – не держится, пальцами вытаскиваю из гнилья…
Здесь, на веранде я понял, от меня отрЕзали отжившую ткань, и вместе с ней – живую. Одновременно, по-другому не бывает.

Второй брак.
Женщина тусклая, рыхлая, — я имел склонность в полным женщинам. Около сорока. Дружелюбная связь. Сильно уставала, бухгалтер на большом заводе. Мои стихи ей были ни к чему. Я был для того, чтобы легче прожить, хотя неплохо относилась. Ничего плохого не могу сказать. Иногда смеялись над пустяками, это показатель. Постоянно озабоченная делами, в страхе за большие деньги, которые ей доверили. Муж погиб в Афганистане, давно, в самом начале той войны, а с тех пор двести войн прокатилось, я уже не следил. Отстаивали империю. Вообще перестал что либо понимать, и не вникал. Последняя попытка у Белого дома, видел, как погиб один из троих, суетился рядом. С тех пор начал прозревать, понял, что попал в мясорубку, головы не поднимал. Время перемен. Ощутил на своей шкуре, это не книжные радости, бешеный зверь топчется, подминает под себя миллионы жизней, чтобы самому выкарабкаться. Пусть говорят – «государство, нация, важно…» — не верю. Иногда думаю — разделились бы по семьям, родам, разбежались бы — может, легче было бы. Может, жизнь так и кончится — общинным строем, но не первобытным, ведь говорят, повторения по спирали… Но человека заставляют — «скажи, скажи…» Пристают с ножом к горлу. И он, с мутными глазами, в страхе чувствует, надо что-то вякнуть, не отстанут… А девочка, что девочка?.. Неизвестно откуда. Я не спрашивал, так и жили. Дочь мне не нравилась с самого начала, пятилетняя кроха. Ругал себя, корил, неудобно признаваться самому даже себе. Бывает, сразу чувствуешь в ребенке что-то родное, гены и нации не при чем. А здесь с самого начала чужеродное, привычки, движения, словечки были уже неприятные… Мать сама удивлялась, а чему удивляться — садик. Но я виду не подавал, старался, был даже ласков, хотя мне это тяжело. Не нравится, кол в горле… С женщинами проще, когда стемнеет, всегда найдешь интерес, хотя бы на пять минут. Наощупь… Не так, на крепкую троечку было. Только тоска от этой троечки, но что тоска — кругом тоска. Странная штука оказалась. Я думал всегда — ладно уж… если хоть как-то прожить можно, более-менее… Есть такая вещь — перспектива, не деньги и достаток, а горизонт, это важно. Горизонта не стало, корчи в холодном болоте, перед глазами липкое марево. И все толкутся, проклинают, бесятся, а кто-то радуется, по рукам-ногам выползает. Время перемен, путь якобы в светлое будущее. А сверху, с пеной у рта – «нет другого пути!»
Женщина старого поколения, понятного мне, а новое? — жлобы безродные. Мне говорят, нельзя так подходить… Я и не подхожу, стремлюсь отойти, а при обратном движении все по-другому видишь, может, ясней, но ясность почти помеха — если все кочки заранее знать, дела не выйдет. И дела-то у меня никакого, просто бы понять… Сорок восемь, жить еще вроде бы можно, но как?.. Сопротивление в себе велико. Это и есть потерянное поколение. Если сам себе сопротивляешься, принять не можешь. Мне кто-то говорил, от 35 до пятидесяти. Моложе люди гибче, жажда выжить сильней, смиряются легче. А позже — можешь беситься, никому не нужен, на твою справедливость всем наплевать. Продукт прогнившего времени, пусть плевался тогда, брыкался — все равно продукт. Я и не говорю о справедливости — понять, иначе бы не взялся за долгую прозу. Графоман, да? Неуместная усмешка, но что поделаешь, мое лицо. Всегда ухмылялся некстати, ничего всерьез не воспринимал. Нет, переживал, но собственная жизнь словно игра — еще переделаю, переиграю, что ли… Пусть графоман, проза не стихи, можно без красивости, она изначально некрасива. Не хочу казаться ни правым, ни даже справедливым. Решился, значит, надо стало. Поэт из меня никудышный. Откуда знаю? Подслушал, говорили. Я не поверил, конечно. А потом дошло до меня, насквозь продуло, продрало — правы редакционные крысы, особенно одна — огромная, толстая, в очках, с желтоватым лицом, с отдышкой, я еще подумал, долго не проживет… Редакция давным-давно прогорела, журнал закрылся, это в их пользу говорит. Значит, понимали, а не просто рвачи, те бы выжили…

…………………………..
Не позднее 1978г

…………………………………..

………………………………
Так себе зарисовочка, воспоминание о вечерах столетней давности. Ценность общения — когда можно зайти без предупреждения, и ничего не говорить.

………………………………
Таких картинок маслом, на толстом ватмане, больших, до 70 см, довольно много. Проблема сейчас их сканировать и вывешивать, не потому что трудно «сшивать», дело привычное, а просто слегка поднадоело. Наверное, хватит, говорю себе… а потом становится жаль конкретную картинку, почему бы и ее не вывесить…

…………………………….

Ты помнишь, Малов, я дважды в больнице. Первый раз в шестнадцать. Плакал все время, как жить, кругом одна боль. Второй раз после драки, но тогда не лечили, теперь нельзя, говорят, силой лечить. Я там рисовал. Санитары брали рисунки, продавали, потом говорили мне, смеялись. Пусть… Я много цветов нарисовал, всем хватит. Только горькие, невеселые они.
Твой адрес потерялся, так что напишу, и в стол к тебе, потом прочтешь. Я говорить не люблю, ты знаешь. Писать мне легче, мама читать и писать научила, и говорить культурно.
Жасмин поел и храпит. Он сначала у батареи лежал, в теплом углу, потом вижу, не нравится там, он северный житель, и я постелил ему старое пальто у балкона. Мы с ним кашу по утрам, соседка большую кастрюлю притащила, а я еще бульонный кубик туда, для вкуса, у тебя остался, так что у нас все хорошо.
А потом старухины девки нагрянули, говорят, хочешь, уедем без шума, только выкупи нашу долю. У меня денег нет. Даем, говорят, тебе время до декабря, а потом как хочешь, ты со справкой, у суда доверия нет к таким. Мне есть где жить, у тебя, а в дворницкой еще лучше, ближе к Жасмину. Но потом с дворницкой вот что случилось — приехала художница, и заняла на время, до осени. Я совсем к тебе переселился, а на первый этаж ходил со стороны улицы, кормил Жасмина. Он на балконе спал, летом тепло. У него лапы зажили, он мог вставать, но разленился, свесит зад с балкона и справляет свои дела. Потом мы с художницей увлеклись чувством, но очень странно получилось, Малов, приедешь, расскажу… А до этого у меня был случай с Натальей Григорьевной, бухгалтершой из ЖЕКа. Художницы еще не было. Наталья, ей не знаю сколько лет, она меня как-то позвала, насчет сантехники, говорит, они дураки, а у меня сложная течь. Думаешь, только у тебя справка, говорит, — не придешь, я тебя шнурком от халата удавлю. Я на ней как на печи, она стонет, ухает, как сова, а мне страшно, словно ночью в лесу проснулся. А потом — тоска, тоска… Как люди живут еще… Потом вернулся наверх, написал картинку про лес ночной, ничего получилось, легче стало.

…………………..
Давнишняя серия. Тогда меня даже в Венгрию не пускали.
Оказалось, и не надо было. Не дай Бог, добрался бы до Тайланда или Сингапура, писал бы про лилового негра или про принца и восточные сладости.
Шучу, конечно, но в каждой шутке есть свой гвоздик.

Другой текст повести «Жасмин» был, даже несколько текстов. Фрагменты. Когда еще не было связного повествования. Это как в живописи — эскизы и задние планы, они автору дороже всего. Но вещь сложилась как сложилась. Вокруг нее атмосфера, она остается автору, как его личное, и это правильно. Как картины, которые художник оставляет себе. Читателю знать не обязательно. Но мелкими кусочками могу поделиться, отчего же… Здесь приятно, в ЖЖ, люди хорошие собрались…
Так что кусочек от Саши Кошкина. 🙂
…………………………………………………….

Зашел в магазин, купил что было, две рыбины большие, головастые. С круглыми глазами. Красиво, если на сиреневой бумажке, или на желтой нарисовать… Но времени не было, где Жасмин?.. Потом парень выскакивает, и меня рыбиной по морде… Ничего, отошло… Отдышался, обернулся, Жасмин за мной стоит. Я обрадовался, быстро покормлю. Ищи рыбину, Жасмин, и показываю ему. А он туда, сюда… найти не может, она от холода остеклянела, запаха нет, и в глубоком снегу. Чтобы показать, беру вторую, кинул, почти точно попал, где первая. Он увидел, сжевал с хрустом. Начал нюхать, нашел другую, тоже съел. Голова закружилась, я сел на снег. Он подошел, голову положил на плечо, задышал. Я обнял его за шею, прижал к себе, пожалел, что плакать не могу. «Жасмин, пойдем домой…» Оперся на него, встал. Голова почти прошла. Снег начал падать большими мягкими кусками, облепил нас. Я оглянулся – Жасмин, за нами нет следа. Он впереди, я за ним, мы к себе идем. Я думал, нарисую цветок, гуашь есть… Правда, кисточка окаменела, долго возиться с ней. Ничего, я пальцами… их десять, любой цвет возьму, мне хватит.
Мы шли. Снег у дороги похудел, из-под него трава, здравствуй, трава…
Здравствуй, Саша, она говорит. Хорошо, сегодня день, и завтра будет, а там зима закатится под землю, весна очнется.
Художница… Ты со своими картинами, сугробами, лопатами, что знаешь… Не живешь как люди живут. За что тебе столько дано — не понимаю, не выношу, разговаривать невозможно, как с травой, землей…
И вправду, как трава. Но почему, почему невозможно?..
Хочу уйти, не хочу здесь жить. Слишком круглая земля, я скольжу по ней и скатываюсь, нет для меня ложбины никакой.

………………………
Жировые мелки, подогрев.

……………..
Фрагмент (без ребенка). Примерно 1978 г.

…………………………….
На этой ноте закончим на сегодня 🙂
Счастливого Вам дня!

////////////////////
Современная техника позволяет легко манипулировать общественным мнением :-))

………………………………….
Кисть-тушь (90-ые годы)
Кровожадная привычка — рвать цветы. Ну, не кровь, а хлорофилл, так еще страшней, без него гибель всего кислородзависимого мира.

…………….
Очень старая гуашка (80-ые годы), жестковато зашнурована, но для ЖЖ сгодится: признание в нелюбви к гуаши 🙂

Король Лир (вне темы)
…………………………..
…………………………..
Текст для распугивания френдов :-))
ЕСТЬ и зарисовки, пока нет времени возиться, потом начну вставлять.
….
Паоло.
Проснулся. Собака. Картины. Боль, кровь…
……………..
Рем.
Собирается, идет, корчма… идет, дорога, море, природа, то-сё…
…………….
Паоло. Разговоры, прогулка, молодая жена, воспоминания…
………………….
Рем.
Приходит. Стоит. Паоло у окна, смотрит.
— Что за бродяга? Холсты? Ганс, узнай.
— Художник, господин. Булочник знает. Писал дочь, 50 монет.
— Таких цен не бывает. Пьет?
— Пишет, говорят, как проклятый…
……………………………..
Рем. Заказчик.
— То ли ночь у Вас, то ли день, а ведь было совсем светло… И что за мадам затесалась? У нас приличная компания. Я думал, вы серьезный человек…
— Вот ваши монеты, идите к черту…
…………………………………………
Паоло.
— Картина? Эскиз. Лицо и руки, остальное не в счет. Любитель. … бог мой, она закончена.
— Похоже, не умеет писать?
— Айк, кто теперь не умеет?.. Мастерства немеряно у любого столба. Здесь не то. Не то. Но это не купят. Я имею в виду, стоящие люди… Стоящие…. Нет, не купят.
……………..
— Ты Рем. Я Айк, ученик Паоло. Он велел передать.
Набросок, почти детская рука. Сколько радости жизни… Радость победила — ожирела, стала бравурной, показной — фальшивой. Но остался цвет. И свет. И несравненное ТО — как вколачивал фигуры в лист, гениально и легко. И потерял главное. НИКОГО НЕ ЖАЛЬ.
(как в современных романах, бравурная эклектика, мАстерская графомания, обязательный восток для пряности… — и никого не жаль, только кровь и эротика.)

………………………..
Рем.
— Он не знал меня…
— Интересовался.
— Почему не позвал? Что хотел…
— Теперь не скажет.
Идет. За ним собака, красивая сука, видно, бродячая.
Свистнул, собака легко и радостно за ним. Скрылись за поворотом.
Скрылись…
……………….

……………………

……………………
Темно было 🙂

…………………………..

…………….
При очень неполноценном сканировании. Догадываетесь о качестве фотографии?
О портрете молчу.

Заброшенный путь
……………

………………………….
Примерно 1910-1912 гг
..
И всего доброго, до завтра!

Культурой у нас ведал баянист Шлычков, он осматривал выставку, разрешал ее или запрещал.
— Эт-то что у Вас?
— «У магазина».

— Что-то похоже на наш «Спутник»… Распитие? А этот что делает, стоит у дерева?.. Безобра-а-азие какое… Снимите!
……………..
А эт-то что за формализьм?

— Толедо.
Брякнул первое, что в голову пришло. Оказалось, попал.
— А-а, Толедо… Тогда понятно. А «Спутник» убери, нечего, понимаешь, распитие пропагандировать…
Потом «У магазина» уехала в США, а «Толедо» — осталась, у меня висит. Хотя, почему Толедо?..

………………………….
А это я из себя сделал Сашу Кошкина для повести «Жасмин».

………………………….

………………………………
Была такая черная разделочная доска, 40см. Продана в Фотоцентре на Гоголевском бульваре, примерно в 1992 году. Это набросок к ней, с него я накалывал на доску. А почему красный фон, сам удивляюсь.

……………………………………..
К серии «Подвалы» , год примерно 1986г