Месяц: Октябрь 2005

……………………….

Прошу не удивляться, порой я редактирую тексты, кое-что убираю или добавляю. Никаких соображений, кроме тривиальной литературной работы 🙂 Тут, конечно, не залежи шедевров, но совсем уж левой ногой написанное вызывает тошноту, свое или чужое — все равно.

Посмотреть в полный размер, 95 килобайт, 650×480

Посмотреть в полный размер, 102 килобайт, 623×650

Если б не было обратного, часто удивительного, иногда жутковатого, влияния прозы на автора, то один из мощнейших стимулов к написанию пропал бы. Нужен пример. Повесть «Паоло и Рем» Два художника — они НЕ Рубенс и Рембрандт. Взяты за основу несколько фактов из биографий, дальше — из рассматривания картинок, из воспоминаний об Эрмитаже и Пушкинском музее, я давно там не был. Я считал в начале, что будет доминировать Рем, со своей глубокой правдой и гениальной живописью. Но по ходу рассказа почувствовал, что умирающий Паоло мне ближе как человек, хотя с живописью я совершенно не согласен! 🙂
Меня потрясли два факта — первое, они жили рядом и могли встретиться! хотя разница в возрасте была лет тридцать, ну, и что? И второе — оба прожили одинаковое время — по 64 года. Я написал вещь, когда мне уже было за 60, и вот по мере приближения к 64 годам чувствую напряжение. Не скажу — страх, но что-то странное происходило со мной. Эти люди, двое, существовали отдельно от меня, я так их воспринимал. И я НЕ МОГ пережить их — по масштабам таланта, по прожитой жизни я им уступал…
Пережив этот год, не почувствовал облегчения, — я как бы получил фору, и должен был не профукать плюс, который они МНЕ ДАЛИ.
И теперь я существую с их разрешения, они наблюдают за мной, иногда с одобрением, но чаще с насмешливой улыбкой — ну, на что ты еще способен, тебе ведь дадено время…
Автор окружает себя «СВОИМИ ЛЮДЬМИ» КАК ОБОЛОЧКОЙ, временами они могут не одобрять его, но всегда защищают, придают силы, ведь погрязнуть в реальности уж слишком противно.

Тем, кто устал от антивирусов с их штучками.
Откройте www.eset.com
и там в меню скачать trial версию. Есть и русская. Пользуетесь месяц лучшим в мире антивирусом, не пропускающим абсолютно ничего. Через 29 дней снимаете его, и ставите снова (предварительно уберите отовсюду следы программы, из поиска по «nod32») Это самое большое полчаса, и она снова стоит месяц. Искать ей сериал трудно, проверено 🙂
Работает она быстрей всех антивирусов в мире, Вы такого не видали. Если не верите, посмотрите в спецжурналах — nod32 уже лет семь держит абсолютное первенство.
С тех пор как поставил, никаких проблем.

Однажды мне пришлось утешать одну даму, нашу хорошую знакомую, обиженную жизнью и людьми. Она была вся в сожалениях и счетах, обидел кто-то, сама сделала(сказала) не это… Я решил рассказать ей о своем отношении к такого рода событиям (какая глупость!) Вот, говорю, представь себе, ты вышла в поле, идешь, сначала отличная погода, и вдруг ураган, ливень хлещет, ветер просто сбивает с ног, а то и сама поскользнешься, упадешь в канавку… Ты же не будешь в обиде на природу? Вообще, мне казалось, и кажется, что это неплохой взгляд на вещи: рассматривать окружающие нас невзгоды и пакости как природные явления, не жаловаться, не сожалеть о своих промахах, а просто пытаться выбраться на сухое место, и забыть…
Когда я был увлечен своими делами, то иногда так получалось: меня кто-то не пускал за границу, кто-то на меня стучал… откуда я знаю, работаю себе… Ну, повздыхаю о погоде, и дальше…
Я ей говорю, говорю, она слушает… И вдруг заплакала еще пуще:
Зачем, говорит, зачем я не взяла с собой зонтика, не надела свой плащ!..

……………………………..
Да, часто видел, что люди, казалось бы, лучше всего приспособленные для каких-то дел, не делают их. Причем, знают эти дела, и даже испытывают интерес. Я знал двух-трех человек, которые несомненно обладали литературным даром, чувствовали слово, хорошо и интересно говорили, прекрасно владели литературным языком… И — ничего! А пишут совсем не лучшие. Я не говорю о халтурщиках всяких, карьеристах и т.д. — о добросовестно пишущих. Они не лучшие. Подозреваю, что так обстоит дело во всех областях чел. деятельности 🙁
А что делают лучшие и самые подходящие?.. Ну, это тема, наверное, для большого романа…

Может кто-то из читателей журнала знает?
Просьба откликнуться.
Чисто софтовые штучки, я думаю. Я могу собрать и разобрать свой электронный ящик, а с софтом хужей.
У меня теперь виндXP Особой радости не приносит.
Но работает. По мере оснащения его всякой ерундой типа «стенки», антивира и т.д. стал замечать, что при выключении все дольше думает на «завершение работы виндоус» Думает и думает, потом все же отключает.
У меня сейчас zoom alarm 6
nog32 — исключительный антивир, быстрый и без промаха, но ставлю каждый месяц trial неохота искать сериал, себе дороже. И стоит еще прекрасная програмка restoreIt которая позволяет безумствовать, а потом возвращаться к вчерашнему дню. Остальное — стандартно, много графики и всяких Фотошопов.
Пытался все отключать из причиндалов — небольшой эффект дает. Дело, как я понял, не в Приложениях, а в интимных каких-то процессах, которых множество загружается.
Поскольку все работает, то не очень беспокоит, но — ЗАГАДКА, и время от времени теряю время…
Может кто-то просвещенный скажет — вот это! или — то!
???????????????????????????????????????????

Вы пишете о «внеисторическом» сознании ребенка в повести «Следы у моря». Естественно, мне кажется, для ребенка, он еще вне истории, по своему развитию и взгляду на вещи. Другое дело, что взгляд этот часто оказывается зорче и интересней, чем у нас, сидящих в истории «по шейку». И еще вот что:
Оказывается, попасть в это ощущение времени и истории можно не только в детстве, но и в старости. Когда Вы «вышибаетесь» из истории. Если в детстве
ребенок «вне» по естественным причинам, то человек в старости, (вроде бы) обладая более широким кругозором, имея (вроде бы) шанс понять более общую картину, выходит за пределы «исторического» потому что не нужен обществу, со всем своим пониманием. Особенность нашего времени
в том, что оно поступает со стариками также, как поступали в доисторическом обществе — племя уходило, их оставляли умирать. Но теперь дело не столько в обузе, сколько в том, что обществу не нужно, и даже
раздражает само упоминание о связи времен: для «новых людей» и время — новое, а связи между
временами — в области музейно-исторической, а не в реальном времени. Связи только
мешают. 🙂
Что касается меня лично, тут ничего удивительного: я претерпел несколько скачков и смен «личных эпох», они вышибали меня из среды, к которой я (вроде бы) должен был принадлежать. Я не принадлежу ни к научной среде, ни к художественной, ни к литературной, оттого, наверное, легко возвращаюсь в среду своего детства или другого периода жизни — это моя единственная среда. Думаю, в той или иной степени это присуще всем стареющим людям. А общество, своей гонкой к новым целям и пренебрежением к старым ценностям, только усиливает индивидуальное одиночество. НО в это слово — одиночество — я не вкладываю особого драматизма, это естественное состояние человека: он умирает — один, как ни крути-верти 🙂
В этом мало того, что называют «интеллектуальной игрой», скорей экзистенциальное ощущение, оно глубже всякого рода умствований.

Посмотреть в полный размер, 74 килобайт, 400×371

Продолжаю галерейку живописи и графики в сетевом изо-журнале «Иероглиф»
http://hiero.ru/Markovich
Там все то же самое. Отличие, разве что, в том, что там приветствуются работы до 150 Кб. И здесь, и в Перископе (www.periscope.ru) я долгое время боялся таких размеров. Кроме того, там я несколько строже к себе, а здесь позволяю больше набросков, «проходных» работ, если они кажутся мне интересными по каким-то своим ассоциациям. Мне всю жизнь мешало слишком серьезное отношение к тому, что делал. Зато теперь часто впадаю в другую крайность, неумеренное веселье 🙂 Хорошо бы написать роман в духе Ивлина Во! Я совершенно ясно представляю себе, о чем бы написал. И это, как ни странно, мешает писать: для писания нужна неясность, иначе нечего будет для себя прояснять, интерес быстро потеряется %-)

Посмотреть в полный размер, 145 килобайт, 483×600

2

— Мне эти Ипполитовы штучки, коне-е-чно, противны, я прирожденный материалист, — говорил Аркадий.
В те дни старик вовсю экспериментировал, мигали лампочки, мутнели и покрывались рябью голубые экраны, услада обывателя, среди глубокой ночи раздавались дикие звуки, напоминающие о схватках весенних котов… Увы, давно уж не безумствовали коты, сказывалась нехватка белковой пищи, они тихо и отвратительно ныли по углам, и, удовлетворившись вялым противостоянием, расходились… — нет, то не коты, то жаловались ржавые водопроводные трубы, терзаемые Аркадием.
— Я материалист, но объясните мне с современной точки зрения, как выглядит мысль.
Марк мутнел лицом и сквозь зубы цедил — «двести девять реакций… структурные переходы, объемная система связей…» Полуправда казалась ему кощунством, оскорблением великого явления, хуже всякой выдумки. Он сам себе противен становился за эти убогие слова, выдающие ужасающее непонимание. К тому же выплеснуть все это чужаку и дилетанту! Словно раскрыть случайному прохожему семейную трагедию. Как объяснить не понимающему современных азов головоломный путь от простого разложения на ощущения, символы, через химию и голографию, до прозрачности понимания? Ну, не полной, конечно, но хотя бы как в детских часиках: крутятся колесики за прозрачной задней стенкой, дергаются рычажки, вздрагивает лежащая на боку пружинка, источник движения… Он вспомнил, как впервые увидел вырезанное сердце лягушки, лежащее на плоском стеклышке, как оно силилось приподняться, опадало, и снова… Свой ужас он помнил. И все же, чуда нет, есть сложность!
Снова выпал снег, ветер пронизывал лодыжки, из-под зернистого покрова выглядывали бурые листья, на рябине мотались увесистые пурпурные гроздья… река бурлит, чернеет…
— А мы рябиновки припасем, — радуется Аркадий, — у меня на самом институтском дне приятели, наши люди.
Рассеянное и мягкое проглядывало в нем сквозь грубую оболочку. Мысль старика, не зная логических границ, неслась бурным потоком, идеи, одна за другой, выпархивали голубками, но из-за худосочности далеко не улетали.
— Он по строению своему не ученый, — решил юноша, — а ты-то сам?..
— Я — конечно! — тут же ответил он себе. — Я-то — да!
— Вы обещали рассказать про Ипполита, — напомнил ему Аркадий.

3

Его встретил на пороге среднего роста блондинчик со стертыми чертами лица и глубокими глазницами, из которых струилось нечто мутно-синее, расплывчатое, воздушно-водянистое… Тонкогубый со страшным неподвижным лицом человечек, он жалил мгновенно и тут же улыбался, задумчиво и ласково. Глеб его боялся — еще отравит или нашлет порчу… Он воду в графине заговаривал прямо на заседаниях, где каждого видно перед зеленым сукном — и близко не подходил, а вода заряжена, хлебнувшие несли такой бред… Он и диссертацию свою зарядил, одурманил оппонентов. Теперь он консультант в спорных случаях, когда, к примеру, требовали от науки — был ли сглаз или не было сглаза… Ипполит обнюхивал и тут же давал ответ.
Когда-то привели его к Глебу, изможденного, взъерошенного, словно кота из проруби вытащили; пригрей доктора, говорят, скоро опять уедет. Ипполит отряхнулся, оправился, ездил… Глеб вздыхал, чертов шпион!.. но исправно платил командировочные. Потом поймали доктора где-то в Африке — влез не в то окно, был выслан, на этот раз застрял в Институте окончательно, пришлось отсиживаться в глухомани. Несколько лет пил горькую — заграница была заказана ему — потом осмотрелся, почитал газеты, и придумал себе дело.
Ученик его Федор, вернее, Теодор, был старше Ипполита лет на тридцать, австрийский коммунист, приехал когда-то строить мир восходящего солнца, и здесь, отсидев много лет за мечту, имел время подумать о жизни. Он сам пришел к давно известной идее, что есть неземная сила, которая несет нам жизнь и все прочее, что с ней связано. Помимо политики он был фотографом, о науке мало что знал, но Ипполиту фотограф, ох, как был нужен, и он взял старика. Тот, сброшенный с высот коммунизма в бездны, в тайны, охотно прилепился к новому учителю. Ипполит благосклонно принимает восхищение престарелого узника совести — «мой ученик…» Для начала он его трахнул гипнозом. Теодора уговаривать не надо — вмиг окоченел, застыл тонким костлявым мостиком меж двух широко расставленных стульев, и по нему протопало стадо лабораторных девиц со всего крыла, от бухгалтерии до верхних секретных лабораторий.

………….

Они перед Марком раскинули фотографии чудес — широким веером. Но к чуду предрасположенность надо иметь. Марк молча и весьма скептически рассматривал. Ипполит, увидев, что ни смутные видения на фоне городских пейзажей, ни парящие в воздухе предметы и тела не развлекают гордого юношу, тут же перестроился. Люблю это слово, оно мне о чем-то полузабытом напоминает… Перегруппировался, и говорит — «я вам сам продемонстрирую…» Другое дело — опыт, Марк приготовился смотреть внимательно, чтобы эти наперсточники его не провели.
Ловкий щелчок пальцами — и осветился небольшой круглый столик, покрытый грубой тканью, на нем перевернутое блюдечко. Фокусник напыжился, кивнул — тут же подскочил Теодор-ассистент и бережно снял блюдце. Марк увидел большую рублевую монету со знакомым профилем, успел подумать -«уже не в ходу…» и от удивления дрогнул — монета неровными скачками перемещалась по скатерти.
— Никаких ниточек, веревочек, все натурель… — торжествующе проблеял старый коммунист. Марк провел рукой над столом — ничего, заглянул вниз — и там чисто… Ипполит в стойке охотничьей собаки делал неровные пассы и, захлебываясь, бормотал. Монета ползла к краю. Чародей занервничал, повысил голос, в уголках рта показалась пена. Несколько поспешно Теодор схватил блюдце и накрыл монету -«маэстро устал…»
Уселись в кресла, начался прощупывающий разговор — что я вам, что вы мне… Марк, еще не очнувшись от удивления, согласился выступить на семинаре, даже не подумав, куда вступает, он такие тонкости не замечал. В обмен добился многого — ему отдали два приборчика, необходимых для ежедневной работы. Причины щедрости юноша не понял. Ипполит же считал обмен сказочно удачным — упомянуть при случае, что Штейн, в лице своего ученика, опыт одобрил — вот это да!.. Марк, окрыленный удачей, нагруженный — дали ему в придачу всяких трубочек и колбочек — вышел, эти двое, стоя в дверях, приветливо махали ему руками, пока он не дошел до поворота.
Дверь закрылась, и тут же была заперта, блюдце сняли, монету перевернули. Она оказалась хорошо выполненной подделкой из легкой фольги. Под этой крышечкой сидел, растерянно шевеля усами, поджарый рыжий тараканишко — «что-то не так, господа?..»
— Теодор, — холодно сказал Ипполит, — опять дебила подсунул, чуть не угробил все дело. Убей и выбери послушного.

///////////
Небольшое «от автора».

Зачем этот отрывок, трудно объяснить. Думаю, во-первых, упомянут «Портрет…», книга, которую одолел на английском, когда еще переводом не занимался, своего рода подвиг. Во-вторых, а может главное — книга особенная по средоточию всего, что мне чуждо, и в то же время притягивало мастерством. Каждый раз, после окончания своей вещи, говорил себе — » а теперь обязательно напишу сногсшибательно легкое, остроумное, блестящее… ну, своего «Дориана». Или в крайнем случае, если не получится, что-то вроде Ивлина Во…
Подходило время, и никакого Дориана, и никакого Во!Тяжеловесный топот… Смеялся, но с привкусом горечи — опять не вышло! И не могло получиться, как не понять? Из другого мира ты, пойми!
Нет, не понять…
И бесполезно обсуждать, ничего не изменить, и — не надо, ведь совершенно неважно, что нас подталкивает на свои дела, какая энергия заблуждения…
………….
…………

День позади. Волнения по поводу картошки, будоражащие мысли, неудача в борьбе за истину доконали Аркадия, он решил этой ночью отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте, и погрузился. Чем она привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?.. Если же он не понимал, то бился до конца.
Аркадий прочитал страничку и заснул — сидя, скривив шею, и спал так до трех, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

20

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах. Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал? Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист кленовый забыл! Поднимает лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

21

Аркадию под утро тоже кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова! И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот женщина… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек. покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.

……….

………………
Был у меня один заказ. Правда, совпал с моим интересом: мне нравилось тогда расписывать разделочные доски, примерно 20 и 35 см высотой. Писал по желтой охре, а также по черному маслу, и сверху покрывал лаком. Помню, что на черную краску наносил рисунок, делал его на бумаге, и накалывал очертания на черное. Некоторые рисунки у меня сохранились. Так я написал примерно 40 досок и их продали на Гоголевском бульваре, там в Фотоцентре на первом этаже кооператив «Контакт-культура» арендовал магазинчик. Доски раскупили охотно, но интерес у меня быстро пропал, и я больше не писал досок. Несколько штук у меня сохранилось дома, но они неудачные.
А эти два рисунка были на больших досках. Они в цвете, и довольно яркие. Покупали люди, которые там недалеко жили, я думаю.
Доски расписаны совершенно неправильно, не по законам декоративного жанра, а как картинки. Поэтому у меня возникали сложности с дырками, я закладывал их круглыми деревяшками, и закрашивал, маскировал, их не видно. Делал петельки сверху, для подвешивания. Уж не знаю, как и где они висят 🙂

Посмотреть в полный размер, 115 килобайт, 700×543

………………….

…………………………….
Старый набросок потянул за собой старый рассказик…

КРЫМ

Когда мне было тридцать, я впервые попал в Крым. Другие, знакомые мои, часто ездили, рассказывали, как там, а у меня времени было мало. Я работал изо всех сил, особенно летом — в лаборатории тихо, прохладно, места много, приборы свободны — твори, дерзай, или как там сказал поэт, не помню, я поэтов с детства не читал. Приезжали сотрудники, загорелые, усталые, веселые, и рассказывали, что за чудесная земля — Крым, а я им не верил… нет, верил, но мне и здесь хорошо, да и времени нет.
И вот, наконец, я развелся, и оказалось — времени-то уйма, и работать летом не обязательно. «Едем» — говорит приятель, он там дважды в год, весной смотрит, как все цветет, осенью — как зреют плоды, а иногда и зимой успевает отдохнуть. Что ж, едем, говорю — действительно, оказывается времени много, в лаборатории сыро и темно, и творить я устал, а Крым, говорят, чудесная земля.
Оказывается, всего одна ночь. Я вышел из поезда, ранее утро, не особенно тепло, даже прохладно, во всяком случае, ничего удивительного со стороны температуры, и у нас так бывает по утрам, но воздух… Нет, запах, конечно, запах — это совсем другой мир, вдыхаешь без конца и не устаешь…
Мы долго ходили, искали подходящее жилье, приятель знал в этом толк, а я молчал, смотрел по сторонам. Поселок низенький, грязный, везде канавы, мусор, на дороге в пыли лежат собаки, отдыхают от жары… Кухоньки… в крошечных садиках на грядках кое-какая зелень натыкана, и, представьте — растет!.. Заборы перекошены, везде хибары, хибарки, хибарочки, отовсюду голые ноги торчат, очки, носы… движение, беготня — собираются к морю… Кругом невысокие холмы, песок, пыль, камень, дальше — повыше, одна вершина, поросшая зеленым лесом, рядом скалистый утес, и еще, и в море круто обрывается вся гряда. Солнце начало уже припекать, но удивительно приятно, я хотел, чтобы оно меня насквозь пропекло, чтобы я стал как этот камень, песок, пыль — сухим, горячим… А воздух — он другой, у нас тоже чистый воздух есть, но здесь он еще простором пахнет, как на краю земли. Это и есть край, ведь дальше только море. И все страшно беззаботно кругом, здесь дел никаких быть не может, творить невозможно, зато можно почти не есть.
Наконец, мы нашли дом, он стоял на высоте, над морем. Внизу, еще ближе к воде, тоже поселок, но нет такого простора, приятель говорит — здесь лучшее место. Мы бросили вещи и пошли на берег. Там кучами лежали тела, мне это сразу не понравилось, я говорю — давай, отойдем. Мы шли довольно долго вдоль воды, людей становилось все меньше… Сели на песок. Море оказалось выше головы, горизонт поднялся, изогнулся… Я дышал. Так мы сидели часа два или три, потом приятель говорит — неплохо бы поесть, а завтра начнем купаться. Мы прошли еще дальше, начались рощицы с кривыми деревцами, которые торчали из камней, здесь уже не было никого. Постояли, море начало плескаться — поднялся ветерок. Здесь нельзя жить постоянно, я подумал, также как в раю…
Мы нашли кафе — длинный сарай, железный, голубого цвета, там был суп, второе, творог и компот, народу мало — все еще греются. Мы поели, и я захотел спать, ужасно, неодолимо, мне стыдно было признаться, потому что еще утро.
— Неплохо бы отдохнуть, — говорит приятель, — первый день всегда так, я этого воздуха не выдерживаю.
Вернулись на квартиру, легли, он сразу заснул, а я подошел к окну. Вижу — все как золотом облито, сверкает вода, по краям картины темные горы, и все вечно так, вечно, было и будет здесь… Потом я лег и заснул — до вечера. Приятель несколько раз уходил, приходил, а я все спал. Так я приехал в Крым.

…………………………………
Ты с ума сошел, говорит, при живой-то картинке вариант выставлять! Я подумал, и согласился, лучше оригинал повторить, чем это вариант, черт бы его задрал, глупость какая! Но убирать не буду, неудобно уже, так что пусть висит автору в назидание.
Я не против Фотошопа, но надо голову иметь, что менять, что не трогать…

…………………………………
Соблазн назвать «Дорога никуда» все-таки преодолел 🙂
Легкая компобработка большой пастели на прессованном картоне (70см, не меньше). Натуральный слайд имеется тоже, но я его уже показывал здесь. Вышеприведенное -узнаваемо, но с некоторой драматизацией, фотошопной 🙂 Иногда приятно покрутиться вокруг да около картинки, рассмотреть варианты. Через много лет. Картинку не тронь, конечно! Знаешь, что варианты так в сети и останутся, так отчего бы и нет?.. Сама работа была на выставке в Москве, какой-то коммерческой, год примерно 87-88-ой. Пристроили знакомые. Тогда я еще дергался немного, таскал свои работы туда-сюда… Я принес три больших пастели, на грубых основах — разобрал выброшенные ящики с оборудованием. Прессованный картон, плотный, аж звенит. Но закреплять на нем пастель -проблема. Тогда я и начал закреплять разбавленным ПВА, за много лет претензий к клею не имею.
Принес, поставил, оглянулся… и понял, что попал НЕ ТУДА 🙂 Ужас. Кругом все лакированное, рамки — антик! картинки — красотища, так и прет со всех сторон! Причем, почти все довольно умелое, и очень гладкое, блестящее… А у меня и рамки-то были сбиты из деревяшек, углы я на глазок отмерял.
Все-таки выставил, ушел, и не приходил. Приехал в конце, когда почти все сняли, и утащил работы. Никто на них не покушался, не приценивался, уж очень они из всего орнамента выпадали.
Дома они хорошо смотрелись.
А сейчас они у хороших людей висят, в Москве, и я рад. У меня в мастерской бедлам, и сильные перепады температур, так что в доме пастелям все-таки лучше.

«Ты куда?..»
«За сигаретами…»
Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой — разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. «Упреки, подозренья…» Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. «Какие сигареты, какой ларек?..» — только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все — люди спят еще, и вообще воскресенье. «Туманное утро, седое…» Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли? Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода.
«Дан приказ… поливают…» Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра — выцарапывал последние листья. Закрыто все… Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу, ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик. Просто бы постоять среди чужих людей… Может она ляжет досыпать? Нет, завелась надолго… Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов, разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! — черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства — как живет… не так живет… — и от настойчивой любви… Сам по себе… Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится… Связка ключей в кармане, бумажник — несколько рублей… документы… а как же… Жить не даст, телефон оборвет. А может надоел… слава Богу…
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный. И все? И все. Но как же… пропал, милицию поднимет на ноги… Ну, и пусть, что я, обязан, что ли… Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как все было неплохо. Неплохо — не хорошо. Начинать после сорока — и не в первый раз… Дурак. Жить вместе… о-о-о… Он вспомнил продавленный диван, стол… свой стол! свое окно — за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка… правда, ее сломали… Но это вам не каменные джунгли. Мыслимое ли дело… Он шел, все убыстряя шаг. Мыслимое ли дело… Надо жить у себя… у себя надо жить… Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец, мать и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно… одному — хорошо… Одному надо жить, одному… Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима… Если идти прямо, потом свернуть раза два-три — через час дойду, дойду… Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые — и кофе с молоком.

Приходит время — я осторожно продвигаюсь к краю кровати и спускаю вниз ноги, прямо в старые войлочные туфли. Это деликатная работа. Кровать скрипит и угрожает развалиться. Я — Толстый. И не стесняюсь признаться в этом — я Толстый назло всем. И я копошусь, встаю не зря — у меня гость будет. Мне не нужно смотреть на часы — я чувствую его приближение. Слава Богу, столько лет… И не было дня, чтобы он пробегал мимо. Он — мой лучший недруг, мой самый дорогой враг. Он — Тонкий. Синева за окнами еще немного сгустится, — и я услышу мерный топот. Это он бежит. Он возвращается с пробежки. Мой сосед, дома ему скучно — один, и после бега он выпивает у меня стаканчик чая. Он поужинал давно — бережет здоровье, а мой ужин впереди. Я ем, а он прихлебывает теплую несладкую водичку. Для начала у меня глазунья из шести глазков с колбаской и салом. Он брезгливо смотрит на глазки — называет их бляшками… готовые склеротические бляшки… А, по-моему, очень милые, сияющие, желтенькие, тепленькие глазочки. Нарезаю толстыми ломтями хлеб, черный и белый, мажу маслом — сантиметр-два… перчик, соль и прочие радости под рукой…
— Спешишь умереть?
Я сосредоточенно жую — с аппетитом пережевываю оставшееся мне время.
— А ты его… время… запиваешь пустым чайком… вот убожество…
Он не обижается — насмешливо смотрит на мой живот. Что смотреть — живот спокоен — лежит на коленях и никого не трогает.
— Понимаю, зачем ты бегаешь. Думаешь — долго буду жить — перебегу в другое время. Пустое дело… и никакого удовольствия. Не жрешь… без слабительного давно засорился бы…
Клизма на ночь…- он довольно кивает…- зато я чист и легок, и все вижу ясно.
— А что тут видеть, что?.. расхлебываем, что наворотили…
Он не спорит, сидит прямо, смотрит в угол светлыми усталыми глазами. «Что у тебя там…» Он каждый раз это спрашивает.
— Что-что… икона. Забыл, что такое?
— Грехи отмаливаешь?
— И рад бы, да не у кого.
И каждые раз он изрекает — «это не для интеллигентного человека.»
Я не спорю — с грустью прощаюсь с яичницей и с надеждой берусь за котлеты. Я готовил их с утра и вложил в них всю душу. Если она существует. Если да, то сейчас она переселилась в котлеты. Я снова поглощаю ее, и она, как блудная дочь, возвращается в родное чрево. Котлетки… они долго томились, бедняжки, в кастрюле, под периной, у меня в ногах. Я чувствовал их жар весь день, когда лежал на одеяле под пледом. Постепенно охлаждалось мое тело — и пришла бы смерть, если бы не котлетки под ногой.
— Не отведаешь?
Он с отвращением качает головой — «ты же знаешь…»
— Может, одумался?
Он дергает плечом — «с ума сошел?»
Еще бы, котлеты напоминают ему бляшки в стадии распада — побуревшие глазки, изрытые трещинами. Ну что скажешь — псих. Мы старики. Нам вместе сто сорок лет. Одному человеку столько не прожить, ни толстому, ни даже тонкому.
— Что там на улице нового? — Я давно не читаю и не слушаю — мне довольно того, что он говорит.
— Переливают из пустого в порожнее.
— А как же — расхлебываем. Душу отменили — и в рай лететь нечем. Вот и решили строить башню до небес -войти своими ногами.
— Ты-то что волнуешься, при твоем весе вообще надеяться не на что.
— Вот и хорошо, хорошо-о… Исчезну, вот только дожую свое время. Буду лежать и жрать… потому что презираю…
— И себя?
— И себя… а тело, подлец, люблю, как свинья — свое свинское тело, — жалею, холю и питаю…
— Юродивый ты.
— А что… Если видишь, что мир безумен — как по-другому? Надо стать свиньей — и жрать, жрать, жрать…
— Надо бегать — силы сохранять… и спокойствие.
— О-о, эта история надолго — не ври самому себе.
После котлеток — компот, после него — чай с пряниками мятными и шоколадными. И халва!
— Откуда золото? Или деньги печатаешь?
Он думает, что я ем каждый час. А я целый день жду его, сплю или дремлю. Мне жаль его — совсем высох, а не ест, носится по вечерам. «Может, соблазнишься?» После долгих раздумий он нерешительно берет пряник, откусывает кусочек — «ну, разве что попробовать…» Я исподтишка торжествую. Нет, откусил — и выплюнул — «сладко». Сейчас пробьет девять, и он уйдет. У него остались — клизма, душ и постель. Мне осталось доесть пряники и тоже постель. Утром поплетусь в магазин. Я иду по весенней улице в теплом пальто, в валенках с галошами. Пусть смотрят — толстый старый урод, не вписывается в преддверие рая.
Но иногда среди дня выпадает несколько светлых часов. Сажусь за машинку — и живу, где хочу, как хочу…
Потом взбираюсь на кровать. Она податлива, вздыхает под привычной тяжестью. Теперь я буду лежать, пока не сгустятся тени и. не раздастся за окном знакомый топот.
Тонкий бежит.

{{Повествовательные эти рассказики не очень характерны для меня. Но они были, и я не отказываюсь от них 🙂 }}

ВСЯК СВЕРЧОК…

Они познакомились на конференции в райцентре и, вернувшись домой, уже несколько раз встречались, но ничего между ними не было — гуляли по улицам, а сегодня обедали в вокзальном ресторане. Она сильно отличалась от его жены — лет на пятнадцать моложе, крупная блондинка с тонкими чертами лица.
— Совсем молодая, — думал он, глядя на ее руки, на гладкую кожу на шее, — и что она нашла во мне… Неужели что-то будет…
Он уже лет десять не изменял жене, а раньше — два раза, и происходило это торопливо и неловко, и удовольствие быстро сменялось страхом, что встречи станут известны…
После ресторана они шли по темным улицам, стояли в каком-то подъезде и целовались, она вздыхала и прижималась к нему, и уже не говорила «нет-нет» и не отталкивала его руки. Он шептал — «пойдем к тебе…» — и с замиранием сердца чувствовал, что сейчас она согласится. Они придут — она разденется… сама?.. или надо раздеть ее?.. и самому как-то успеть раздеться… Нельзя же раздеть — и остаться в пиджаке и при галстуке… Никогда он не знал, как поступать в этих случаях. И как давно это было…
Он вдруг отчетливо представил себе, как окажется в постели рядом с молодым сильным телом… пятидесятилетний, лысый, стареющий, с мягким животиком и тонкими ногами… Надо было выпить, — мелькнуло у него в голове, — и обязательно крепкого, пусть даже водки… Он целовал и гладил ее, а она часто дышала ему в шею и пальцами мяла рыхлое плечо. Желание и растерянность боролись в нем, но остановиться он уже не мог — «пойдем к тебе, пойдем…» Он стал тянуть ее к выходу, но она мягко освободилась и, поправляя шапочку, сказала шепотом — «нам на трамвай, здесь, за углом…»
Они долго ждали трамвай, наконец, красный вагон нехотя выполз из-за поворота. Он уже знал — «две остановки», она крепко держала его под руку, по-новому, прижавшись к нему, и смотрела в лицо большими черными зрачками. Трамвай приближался целую вечность. Она что-то говорила, а он, почти не понимая, кивал головой, весь напряжен, и особенно остро видел и слышал в этот момент, как будто его жизнь кончалась. Он видел желтый и розовый свет на снегу, и как маслянисто блестят рельсы, и слышал крики мальчишек на катке за деревьями.
Трамвай подошел, двери с шипением раскрылись. На ступеньке она замешкалась, — зацепился за что-то ремешок сумочки. Он уже поставил ногу на ступеньку — и тут трамвай тронулся, дверь плотно замкнула створки — и он остался, едва успев выдернуть ногу. Он видел при слабом свете, как ее лицо замерло, брови поднялись… Мимо проплывал второй вагон, на ходу закрывались двери… Если пробежать пару шагов, постучать в стенку — откроют… но он стоял и смотрел, как ее лицо удаляется и расплывается в темноте…
Он шел домой пешком, останавливался, страдальчески морщился, шептал — «какой же я дурак…» Теперь он представлял себе, как все могло быть великолепно. И как хорошо он мог бы скрывать от жены — далеко от дома, другой район… И ничуть он бы не растерялся, что за чепуха, взрослый мужик, скоро пятьдесят… и что, не было у него баб?.. Он вспомнил, как его рука скользила по бедру, большому и плотному… «Дурак, дурак…» И вдруг волна жалости к себе и обиды нахлынула на него так, что дышать стало тяжело. Что за жизнь! Никогда с ним не случалось ничего яркого и увлекательного, а теперь уж никогда, никогда не случится — он будет стареть все быстрей, теряя интерес ко всему на свете, пока его, совершенно равнодушного и покорного, не опустят в яму, не закопают… А кто виноват? Сегодняшняя мелкая, по сути, история отошла на задний план, и за ней он увидел всю свою жизнь, которая представилась ему копанием в чем-то сером, вязком, противном. Ни разу он не возмутился, не протестовал, не сказал ни одного живого слова — молчал как пень. Сидел, как идиот в чулане.
Он заплакал, прислонившись к фонарю, не дававшему света. Он был один в глухом переулке, дома равнодушно смотрели на него полуспящими окнами, за которыми томились сонные, у телевизоров, люди…
Он стоял долго, не замечая времени. Окна одно за другим погружались в темноту. Стало холодно. Постепенно его охватывало спокойствие и равнодушие. Он вспомнил, как говорил его приятель — «жизнь так коротка, что можно и потерпеть…» Острая боль прошла и спасительная оболочка восстанавливалась. Хорошо, что так само собой получилось, она никогда не простит ему это — и хорошо, хорошо… И можно никогда больше не встречать ее. Что это ты взбесился? А она-то, она хороша, как на шею бросается… Да и трудно было бы Люське смотреть в глаза, хоть бы пару дней прошло. За пару дней, конечно, бы рассосалось… Надо было в командировке, сразу, с налету… Но этого он не умел никогда — и что теперь жалеть…
Он приближался к дому, чувствуя, как устал за день, и как хорошо будет привычным движением впихнуть ноги в теплые домашние туфли, потом прилечь на диван… Он вдруг поймал себя на том, что шепотом повторяет — «всяк сверчок… всяк сверчок…» Посмотрел наверх — в этот момент зажгли свет в кухне. Он представил себе как там уютно и тепло, вздохнул — и вошел в подъезд.

………………….

…………………………
Точно не знаю, но догадываюсь.

…………………………………..
Рисунок мышкой.

…………….
Ч/Б ВАРИАНТ

…………………………..
Из семейного альбома.

Посмотреть в полный размер

Посмотреть в полный размер, 110 килобайт

……………………..
Бумага, смеш. техника

……………………………..
Голова из пластилина. Предметы едва видны в темноте. Намечены белилами. Я увлекался ПВА-белилами. Когда высохнут, по ним — акварелью. Подсветка.

…………………
Желтый от старости листок. Дата меня завораживает. А ведь это моя тетка, старшая сестра матери. Умершая от аппендицита в начале 20-х годов, совсем молодой.
Сохранился детский альбомчик, тогда почти у всех девочек были такие, в нем стихи и рисунки.
Акварели. В гимназии учили писать акварелью.
Тютчев, Пушкин, Блок. И свои стихи, и подруги писали.
Иногда я думаю, что делать с альбомчиком, кроме меня он никому не нужен. Никто не знает уже об этой девочке, умершей от аппендицита… Нить стала рваться быстрей, чем это было раньше. Это и есть гибель — рода, семьи. Значит, и нации. То, что в музеях — «мировая культура». Обобщенная жизнь. А частная где? Где основа? Вымирает основа.

………………………….
ТЕМА живописи (не сюжетик, а глубинней, общей) а также общая композиция, если на человека рисующего никак не давить, являются делом глубоко внутренним, присущим данному типу личности.
Я это вполне проследил на себе — Дорога, Дерево, Забор.
Дороги обязательно ведущие в никуда, в темноту, в лучшем случае, может быть за углом что-то изменится 🙂 Дерево, я уже говорил, это перпендикулярность, сопротивление силе тяжести, и всему-всему… И забор. Почти всегда он сломан или сильно подпорчен 🙂
Дорога, и путники, бредущие по ней в никуда. Но они от этого не мечутся, идут себе спокойно, и беседуют. И собака с ними, и кошка…
И ничуть я об этом не думал, не сочинял, не анализировал, не увлекался символикой — просто приходящие первыми в голову образы…
Вижу это, разглядывая кучи нарисованного, задним числом вижу.
Творчество человека выдает :-))

Френд http://www.livejournal.com/users/oratoria/
пишет мне по поводу одной обложки Перископа:
«никогда, никогда не иметь мне таких картинок для своей прозы.»
Я отвечаю:

И мне тоже!
Не берусь оценивать их (не столько скромность, сколько авторская слепота)
НЕ иметь и мне — потому, что почти невозможно стало что-то издать.
Герой моей повести, незаконченной, утверждал, что вывел «ЗАКОН НЕСВОБОДЫ», по которому средний уровень свободы(или несвободы) в обществе почти всегда одинаков, меняются лишь формы, и зависит этот уровень не от причин исторических, а от генетических и психофизиологических, которые за последние сто тысяч лет мало изменились в человеке. Разумеется, он ввел «исключения» — это нестабильные и закрытые системы. Если же система(государство, страна) хотя бы частично открыта для воздействий извне, то «средний уровень несвободы» быстро востанавливается.
Конечно, формы разные — идеологическая диктатура сменяется «коммерческо-финансовой», физическое насилие — тотальным промыванием мозгов, и т.д. Главное —
люди не могут стать свободней своего внутреннего предела, а он далеко «не пущает».
Вот и сейчас, насилие государства сменилось разгулом криминала, наркотизацией общества, спидами всякими, вымиранием населения… 🙂 Лозунги сменились воплями — «КУПИ!!! Ты этого достоин!!!» Вместо насилия лжи — насилие порнографии…
Раньше не печатали, если идеология «хромала», теперь не печатают, если нет денег, влиятельных друзей, не тусуешься, не раскручиваешься… Исключения? — Конечно, имеются. Но всего лишь исключения.
Мне в самом начале, в конце 80-х говорил один старик, много лет просидевший с сталинских лагерях — «будет то же самое». Я смотрел на него, как на идиота — ведь не сажают, не убивают… А сейчас все больше понимаю, что он был прав.Просидевший полжизни в льдах Сибири, он мечтал о тепле, и каждый год, как только весна, собирался на юг, в Сочи. Билет стоил почти ничего! Здесь он до глубокой осени спал под кустами, ходил в читалку, гулял, сидел у моря… Его пенсии хватало на приезд-отъезд, скромное питание. Не хватало на жилье, но для него жилье не было проблемой — тепло…
Потом пенсии и на еду стало не хватать, из кустов выгнали, и поездки эти, свет в окошке на исходе жизни, стали мучительны. Цены все росли, и вот уже на билеты не хватает!.. «Какая мне разница, — он говорил, — я был взаперти, и остался взаперти» А когда я возражал, что «все-таки не лагерь», он только отмахивался и говорил — «знаете, я там с такими людьми общался… И не думайте, что лагерь кончился, только перекур у них…»
……………..
И все-таки, сижу в почти теплом доме, передо мной комп, в кухне картошка варится… Прав был мой старший друг или не прав?
Не знаю. Думаю, что закон «постоянства среднего уровня несвободы» нуждается в поправках и коэффициентиках. И все?.. Наверное, да, все. (только мнение)

……………………………….
🙂

……………………
Крошечные такие гифики были. Прозрачные. Иллюстрировал повесть «Перебежчик» Книга не издана.

…………………

………………….