День: 28.02.2005

Уважаемые читатели, следите за нумерацией в Перебежчике — от 1 до 116
ЖЖ плохо приспособлен для таких «сериалов» 🙂
……………………………………………..

41. Гололед, плохое настроение…

Снега нет и нет, а на камнях тонкая блестящая пленка по утрам. Навстречу мне Макс, зуб торчит уныло. Погладил его, он слабо вякнул в ответ и побежал за мной. А это Стив, тоже бежит ко мне, исчез, что ли, могущественный покровитель?.. Покормил их, сел, Стив взгромоздился ко мне на грудь и заурчал, закатывая глаза. Иногда вспоминает старую дружбу. Огромная лобастая у него башка, больше, чем у всех других моих знакомых. Самый большой, тяжелый и сильный кот, и самый неприступный, самостоятельный. Недавно стал забывать свои обиды, придет, положит голову на колени, что-то бормочет, позволяет себя гладить… На правой щеке снова открылся свищ. Рассказывать про его болячки скучно. До главной операции он был беспокойным, дерзким, драчливым, а стал злым, бесстрашным — и равнодушным. Он не участвует в нашей жизни, когда является, лежит в коридоре поперек дороги и никого не боится… Мы долго разговаривали с ним, и даже Хрюша не возмущался, сидел рядом на подоконнике и делал вид, что ему совершенно все равно.
Клаус шел ко мне с явным намерением поговорить, увидев Стива, остановился. Между ними ни дружбы ни вражды, избегают встречаться на узких дорожках. На балконе подал голос Хрюша. Он стоит, маленький, курносый, обрубок хвостика торчком — и воет, тоскливо и долго. Он поел, здоров, я люблю его, но этого мало. Кот должен жить своею жизнью, Хрюша хочет этого и боится, потому и кричит. Ему трудно быть храбрым, выдерживать взгляды больших и сильных котов. Вечный подросток, он должен — и страшно!
Внизу загремела мусорка, все встрепенулись, и Хрюша отвлекся от философии в сторону злобы дня. Утро кончилось.

42. Макс, Клаус и Люська.

Бывалые коты отмечаются с особой залихватской небрежностью, с наигранной скукой на косматых мордах, как Клаус, например. Несколько капель, чтобы только оставить след. Здесь был… а дальше все известно. Как всякий мастер, кот экономен в средствах. Никакой показухи! А новичок — это угроза, его старательность и отсутствие меры ужасают… Макс стоит в углу, на роже горделивое выражение и особая задумчивость, присущая детям, испытывающим подгузник. Зуб торчит, и язык высунул от усердия. Я кричу ему, что хватит, но не тут-то было — он поливает занавеску, используя весь запас! И победно уходит. Хрюша поет песнь отчаяния и надежды, брякается о форточку плотно сбитым тельцем, и вниз; он должен участвовать лично и не доверяет письменным сообщениям. Я говорил уже, он по натуре художник, а не писатель… На пороге Клаус, он долго нюхает Максову расписку, брезгливо морщится — и небрежным штрихом перечеркивает старания молодого карьериста. Подходит ко мне и не верит глазам — я один! Он долго думает, проверяет обстановку — никого!.. Тогда прыгает. Я глажу его спутанную гриву, трогаю сморщенное левое ухо, крошечное, жесткое… Он не возражает, и принимается оглушительно громко петь, с легким взвизгиванием, что странно слышать от огромного лохматого существа со свирепой изрытой шрамами мордой, она распухла и расплылась, но разрез глаз все тот же — косой, с приподнятыми к ушам углами. И я вспоминаю, как в детстве звал его — китайчонок…
Но тут пришлепала Люська и все испортила! Клаус ее первый любовник. Он понюхал ей нос, вздохнул и отвернулся, а она долго тыкалась в его шерсть в разных местах, и наконец, пристроилась к боку, греясь его теплом, и моим. Все происходит у меня на коленях, а машинка рядом, я перегнулся к ней, мне неудобно, но приятно, что после любви иногда остается дружба.

43. Четырнадцатого декабря, снега все нет…

Маленькая рыжеватая собачка крутится вокруг меня, заглядывает в сумку. Я ее знаю — из той своры, что доконала Шурика. Я бы дал ей молока, но не хватит на мою компанию. Она понимает, и направляется туда, где за седой травой овраг. Если бы там построить домик… Холод доконал бы! Я и в доме-то еле выживаю, почти не топят. Котам хорошо на теплых подвальных трубах, а мне не залезть на трубу; среди котов я неудачник по части нахождения теплых мест. Но в сильные морозы и особенно ветры подвал спасает только самых мохнатых, тогда дома им теплей… Макс выходит из травы, никакого внимания собаке. Он знает, одна такая шавка не справится с ним. Шурик не успел узнать даже того, что понял недотепа Макс, проживший втрое дольше. Макс видит банку с молоком, облизывается… Люська прыгает сверху, Хрюша выглядывает из подвала — недоросток, малолетка с глазами наемного убийцы. Но я вижу в них отчаяние, страх, подозрительность, тщеславие, неуверенность, которые он скрывает под бандитской маской… У порога невозмутимый Стив, дома старушка Алиса и Костик. Удача, без усилий я собрал всех, кого хотел. Нет только Клауса, и Серого давно не вижу. Хотя он не совсем наш… В подвале сумерки, свет просачивается через окошко под потолком. На полированном чурбачке тяжелая лохматая туша Клауса. Глажу его, он урчит, идет за мной, и даже трусцой пробежался, так и кажется, дергается шар живота над ремнем, явственное ощущение подтягивания штанов…
Молоко все пьют с жадностью, на помойке его не бывает. Зато там встречаются деликатесы. Друзья чавкают, а я сижу среди прошлогодних картин… Как они здесь бесились, Люська и Шурик, залезали по занавескам до потолка! Теперь она взрослая дама, а Шурик давно в земле.. Вчера Алиса играла со мной — ловила пальцы, покусывала их, чуть задевая кожу. Значит, скоро котята… Уже несколько лет их трое — серый, рыжий и черный. Про серых я знаю все, отец бродит вокруг нас и сам требует усыновления. Про черного догадываюсь — виновник Клаус… А рыжий?.. Есть в девятом рыжий мужичок, я думаю, он отец Шурика.
На кухне хриплый рев, непонятно, как может так орать малютка котик! Хрюша гоняет Алису, женоненавистник поневоле. Алиса замешкалась, теперь ей только под кровать, он за ней — «А, не дала!..» Ноют старые обиды… Через минуту он отходит, прыгает на колени, подставляет мне шею и уши — отчаянно чешутся, а не достать. Возвращается Алиса, прыгает ко мне, бесстрашно обнюхивает обидчика, у того еще дергается хвостик, но он решил не связываться с кошками. Больше никогда! Молодец, Хрюша, новый холостяк.

44. Все обращается в воду…

Большой, рыжий с туповатой мордой Полкаша забежал в подвал. Я за ним, и говорю в темноту — «уходи…» Молчание, где-то ручейком вода, буравит вязкую разбухающую землю… В темноте, один, не решится напасть на кота… Выхожу на кружевной, дырчатый от редкого дождя снег. Он выбегает с другой стороны дома, пробежал подвал насквозь. Иду вокруг дома и натыкаюсь на остромордую сучку. Запустил в нее снежком, она, прижав уши, прочь… С неба падает что-то мелкое, беловатое и холодное, и тут же обращается в воду. Но все равно я рад — не холодно и не скользко, и котам пока неплохо живется. И двери в подвале пока что целы. Воскресенье, пятнадцатое декабря, вода сверху и снизу, жизнь копошится около нуля.
Я уже говорил, расхотел быть человеком, и с тех пор присматриваюсь к жизни, к ее разным формам. Не хочу умирать, мечтаю стать другим. Какое мне дело, возможно — невозможно!.. Иногда мне хочется быть деревом, жить долго, замирать на время, потом снова оживать… Или другим осязающим мир существом… Пока нет картин, я не верю зрению, осязание кажется мне прочней и долговечней. Осязаемый мир устроен основательней. Глаз обманывается недолгими красотами, от них только тоска, боль, потому что нет слияния с жизнью, а только отдаление и разобщение — ведь глаз это окно, мы по одну сторону, все остальное по другую. Когда трогаешь пальцами, такого отдаления нет. Самое незыблемое и родное — прикосновение. Недаром преступниками становятся дети, которых мать не прижимала к груди… Но когда появляются пятна, я вспоминаю про глаз, единственное окно, которым обладаю, и из своей оболочки смотрю, смотрю, и не могу насмотреться. Там за окном почти все чужое, но удивительно задевающие случаются картинки…
Несколько котов и кошек — круг моей жизни. Здесь мы с ними переживаем зиму, кормимся, греем друг друга, иногда пишем картины. Только тут я вижу свет и цвет, когда они исчезают вокруг нас. Во мне созревает нарыв, он требует оттока. Говорят, это называется творчеством. Мне кажется, это болезнь на почве недостатка тепла и света.
Появился Макс, лохматый, глупый и оживленный. Стоит под балконом, смотрит наверх… Ну, давай! Я вижу, как он напряженно вглядывается в меня, он пытается! Я не могу смотреть на это без боли, калека-человек вызывает жалость, но гораздо страшней, если калека — кот. Жизнь людей многообразней, легче найти замену тому, что теряешь, а кот… он должен быть здоров, иначе не выживет. Что он без меня будет делать, Макс, если не способен сообразить, как запрыгнуть на второй этаж?.. Нет, не может, надо идти за ним… Я вспомнил, как Люська ползла ко мне по кирпичной стенке. Малыш Костик наблюдал за ней и сделал гениальный вывод — зачем стенка, если рядом деревце?.. Вот и сам Костик, повзрослевший, тучноватый, карабкается по своему дереву ко мне. А Хрюши нет.

45. Скользко…

Темно, бесконечный снег машет и машет крупными липкими хлопьями… Я иду, мне скользко, жарко, слезы из глаз, особенно из левого, как у Хрюши, это надоедает. Вспомнил и пожалел толстяка Клауса — каково ему пробираться по такому месиву?.. Я похож на них всех вместе — толстый, неуклюжий, как Клаус, ноги как у Стива, глаза как у Хрюши, а хвоста и вовсе нет…
Пришел — и никого. Двери подвала распахнуты, на мои крики выбегают собаки, та же троица. Большой рыжий задержался, между нами нет вражды, им еще хуже, чем котам. Все трое обосновались в комнате, где с таким удовольствием полеживал Клаус. Сегодня котов нет и в помине, гуляет ветер… Надо искать своих. Оказалось, что дома четверо, нет Хрюши и Люськи. Опять Хрюша! Долго звал, искал в подвальной темноте, заглядывал во все щели… Наконец, он появляется, изжеванный весь, вымазанный в белом… Сидел под потолком. Взял его на руки — цел, но дрожит. Попили с ним молочка, и я вышел за Люськой. Битый час бродил по сугробам, наконец, слышу ее голосок. Высоко на дереве наша Люся. Пришлось ободрять и упрашивать, прежде чем решилась вернуться к нам. Добралась до нижней ветки, в двух метрах от моей головы, и взвыла, прыгать не хочется. Тут уж я не стал ей помогать, повернулся и пошел. Краем глаза вижу — собралась и прыгнула, по шейку погрузилась в лохматый снег. Выскочила сияющая, повернула к балкону. Хочет вскарабкаться наверх сама, а не плестись со мной по лестницам. Что ж, попробуй, но это нелегко, все пути занесло высоким рыхлым налетом, не видно, где край. Она решилась, прыгнула, и пошла… ноги соскальзывают, пушистые штаны в снегу… Четыре ноги — прелесть! Скрылась дома, а когда я пришел, доедала остатки завтрака, полизала миску, в которой было молоко, смотрит на меня. Знает, у меня всегда что-нибудь найдется…

46. Семнадцатое, разбавленное молоко…

Снег надолго, к моему балкону пробираются только большие и смелые. Я вижу мир с высоты их роста — холодные громады выше головы… По снежным холмам пробирается в мохнатых штанах Макс, шерсть заросла ломкой белой корочкой, усы заиндевели. Вижу, Хрюша бежит от девятого, хвостик опущен, он озабочен, расстроен… Увидев меня, хрипло завопил, пошел сыпать проклятиями — на снег, холод, собак — второй день не пробиться к дому… Я взял на руки плотное теплое тельце, он утих, но временами всхлипывал, ворчал и дергался от возмущения. Еды никакой, но мы все равно сидели с ним, и он подставлял мне уши и шею.
Дома Алиса, разумница-старушка, как я называю ее с уважением… за мной впрыгивает в переднюю Люська, распутница-малолетка, как я называю ее под настроение… Вот Костик, который может все, даже вскарабкаться по дереву на мой балкон. Вот Клаус, который столько может, что уже ничего, кроме кошек, не хочет, греет брюхо на теплых трубах, идет за мной из уважения к старой дружбе… А Люська разлеглась на батарее, живот устроила, а лапы не умещаются, свисают. Вид страшноватый, будто умерла, но она живей живых, впитывает тепло каждым уголочком тела.
Явился Стив и кинулся ко мне на колени, как лучший друг. Клаус дрогнул, но взял себя в лапы, сделал вид, что моется. Сам виноват, пришел первым, но все выбирал благоприятный момент. Я звал его несколько раз, но, видимо, ему хотелось, чтобы я встал на колени. А со Стивом у меня серьезный разговор. Сегодня он обмочил соседский коврик, это почти смертельно! Не понимает, чем рискует.
На обед у нас молоко и кусочек фарша, поели и тут же разбрелись кто куда. Остались Люська и Алиса, взялись вылизывать друг друга, подставляют бока и спины. Благородная Алиса, безропотная, самоотверженная… и эта дылда, до сих пор пытается сосать молоко у матери, ни шагу без нее… Наконец, успокоились, лежат одной кучкой, и теперь невозможно отличить, где одна, где другая. Пока они спали, я думал.
Когда-то я видел, как два молодых кота, устав от притеснений старика, хозяина территории… два друга, они объединились и загнали своего мучителя в кусты, сидели рядышком, посмеиваясь, а тот жалобно верещал из зарослей. И с тех пор оставил в покое этих двоих, и вообще, как-то сник, больше не возникал со своими приставаниями. Что было написано на лицах этой парочки — единство, веселое торжество?.. Я видел, как старая больная кошка несет своих котят, одного за другим, на второй этаж по узкому карнизу, прыгает вверх на полтора метра, протискивается в узкую щель… Чтобы спасти. Потом приносит им все, что может найти во дворе — птиц, мышей… дом полон перьями, на каждом шагу селедочные головы, крысиные хвосты… Она наблюдает, как они играют, едят, а потом подбирается к остаткам, и я вижу, насколько она голодна… А Вася, старый кот, с его постоянной подругой?..
Самое лучшее в человеке имеет звериное начало.
Но тут проснулись кошки, кто-то бухнулся в окно, и мои слабые мысли прервались. Я посмотрел на стены. Картины все чаще вызывают беспокойство, тоску, вязкую слюну во рту, тяжесть в груди… Возникает напряжение во всем теле, дрожь в руках… становится душно, неловко, нехорошо, хочется куда-то бежать, что-то делать… Заброшенный, забытый в сером пространстве, среди метели, я не знаю своего языка, оттого и мечусь. Может быть, пятна?.. Ведь так уже было много раз — спасали пятна! Да неужели? Сто раз повтори, все равно уверенности никакой! Кто же поверит разуму в таком котовском деле! С чего бы это пятна, что за бред!.. Каждый раз в начале нужен повод, зацепка, случай, чтобы вдруг стало ясно — конечно, пятна, ясное дело, они! Уверенность не требует доказательств. Только пятна, тон и цвет! Когда снаружи безрадостно, жутко, холодно, темно и противно… тогда и начинается выживание.
Тогда я начинаю видеть.

47. Вышли на прямую…

Стало светлей от снега, распрямился последний виток декабря, от двадцатых к тридцатым прямая дорожка до конца года. Меня по-прежнему встречает Макс, одинокая черная фигурка среди ледяной пустыни. Он выбегает далеко в поле, я спешу ему навстречу. Кошки с Костиком по утрам дома, из подвала по первому зову вытягивается Хрюша, переливается через край темноты и бежит ко мне. Сегодня увидел на лестнице мужскую спину — и бежать. Насилу уговорил вернуться. Клаус долго и напряженно вглядывается в лестничную темень, стараясь понять, мужская фигура или женская… Если мужская, ни за что не сдвинется. Его не раз били мужчины, из женщин он боится только одну, с железным крючком, что у мусора. Он надоел ей своим интересом к ящикам, она замахивается на него клюкой. Кто бьет, редко замахивается.
Была каша, овсяная с растительным маслом, немного кефира… Все это моментально смололи кошки и Костик, этот прожора, бьется за чистое блюдце до конца. К счастью немного осталось подоспевшим Хрюше и Стиву.
Сегодня говорили с Клаусом. Ус растет плохо, глаза слезятся, шерсть за ушами и на лбу выпадает. Девять или десять ему? Свобода, дружок, старит…. Когда никого нет, он прижимается ко мне головой — «не забыл меня?» «Нет, Клаусик, ты мой самый лучший друг… »

48. На лестнице.

Когда я бегу с ними наверх… Они быстрей меня и всегда обгоняют, а я не знаю, что нас ждет за поворотом. Опасно, когда закрыта дверь в наш закуток, они толпятся перед ней, оглядываются, переминаются, подумывают о побеге… Сверху топот, крики детей, лай собак!.. Может отвориться дверь, выглянет сосед, который их ненавидит… Я должен успеть! И я бегу, сердце досадно бухает и останавливается… потом снова, кое-как… Иногда какой-нибудь кот, чаще Стив или Клаус, начинает кривляться на лестнице — садится, моется, демонстрируя пренебрежение к опасностям. Если Стив, со своим высокомерием, то черт с ним, все равно не убедишь; годами околачивается на ступеньках, не раз попадало, но жив, счастливчик. Если Клаус, то хочет, чтобы я подошел, уговорил его, а то и взял на руки. Хрюша при малейшей опасности забьется под лестницу, отличная добыча для овчарки. Поэтому для отстающих способ один — завлечь стремительным бегом вперед и вперед; они легко заражаются моей торопливостью, в них просыпается инстинкт догнать убегающего. В догонялки лучше всех играет Клаус, я говорил уже, от него не отвязаться, он будет плестись за мной, пренебрегая святостью границ.
Несмотря на мороз и ветер, поев, все исчезли в темноте. В подвальной комнате, где сидит Клаус, из окна постоянно выбивают фанерку. Я прихожу — она на полу, а в подвале буран и сугробы. Каждый день я пристраиваю ее снова. Утром и вечером ищу Стива.

49. Хроника. Природа не безжалостна, она равнодушна…

Только не попадайся ей под руку или под ногу.
Двадцать шестое декабря, мороз такой, что любая одежда кажется бумажной. В кухне замерзла вода в чайнике, на подоконнике лед и снег. Если законопатить все щели, плотно закрыть входы и выходы, то домой вернется плюс, и вода растает. Я выбираю тепло, и запираю на ночь слабых и плохо одетых — двух кошек, Хрюшу, Костика и всех, кто не уверен в своих силах. Уверены обычно Макс, Стив и Клаус, и Серый, конечно, эти сумеют позаботиться о себе. Стива нигде нет.
Двадцать седьмое, Хрюша и кошки дома, Клаус и Макс уходят. Костик встает и без колебаний за ними, это дружба. Со своею гладкой шкуркой ему тяжело придется, вместо воздуха иглы и колючки, в подвале не сладко, еда в мисках превратилась в куски льда… Где затерялся безумный Стив, играющий своею жизнью? Менял хозяев, места, образ жизни, неделями где-то скрывается… Вчера я подходил к девятому, звал и громко и шепотом — ни движения, ни звука. Как будто все вымерли в том доме. Потом что-то шелохнулось, шлепнулось — и мимо меня промчался большой серый кот, я его знаю. Глубоко сидят, берегут тепло…
Вечер, двадцать пять не тридцать, зато ветер сдувает тонкую оболочку тепла. Макс сидит под балконом, морда в снежной пыли, хвост затвердел. «С ума сошел! Почему не бежишь в подвал? » Он слабо вякнул в ответ, глаза дикие, сосульки возле рта. Дома понемногу отошел… Как научить его прятаться?.. Лохматые снова уходят в ночь.
Двадцать восьмое декабря, всего девятнадцать, зато пурга. Под ногами блестящая поверхность, земля отталкивает, ветер сносит меня в черноту, в овраг, к реке… У нашей двери серый растрепанный кот, видно, что был домашний, но потерялся. В руки не дается. Дома все, кроме Клауса и Стива, девять куч и столько же луж. В подвал снова забежали собаки, им некуда деться. Фанерка на окне повалена, с великими трудами укрепил ее. Скорей хотя бы десять минусов, тогда оставлю форточку открытой на ночь.
Дал всем по кусочку сала, жадно ели и отнимали друг у друга. Клаус сильней Макса, но уступает ему, только негодующе смотрит на меня. Костик отнимал у них обоих, он друг, ему разрешено. У друзей может отнять и Люська, а у Алисы отнимают все. И у Хрюши, который смел при входе, а потом бегает за спинами. Но никто не оспаривает его право раздавать оплеухи. Стив, когда был в последний раз, дышал мне в лицо, урчал, закатив глаза, про дружбу навеки. Где же твоя дружба?

50. Полкастрюли каши. Стив.

Вечером я шел к своим, погруженный в мысли. Нет, мыслить я давно разучился — проносились лица, деревья, кусты, заборы, лужи с отражениями фонарей, желтые листья… слова, сказанные шепотом… светится окно… Кусочки памяти, которые всегда при нас. А кругом серая и мутная пустыня, над ней рои существ, правильных и мертвых, это снежинки. Лист существо, может, даже с именем, а снег — вещество… Я нес кашу, немного, зато с необыкновенной рыбой линем, и с подсолнечным маслом, чтобы шерсть гуще росла. Что важней шерсти зимой?..
Судьба обрадовала меня — на ступеньках Стив!
Я не поверил глазам. Думаю, неужели Макс научился шастать по ступеням?.. Того и гляди, доберется до нас своим умом… Нет, длинней, и нет рыжины на боках, и глаза особенные — до глупости бесстрашные глаза. Стив! И ничуть не похудел, сильная мускулистая спина. Я только успел пощупать спину, как он замахнулся лапой и сказал -«но-но…» Настоящий, живой! Злой и деловой — «времени нет, показывай, что принес…» Ему, конечно, почести, миска отдельная и все такое. Хрюша и Люська почтительно посторонились перед нашим странником, ходячей легендой. «Вот придет Стив…» Долгими зимними вечерами разве я не так говорю им?.. Потом пришел Клаус, Хрюша, нашелся Макс, и все четверо черных оказались в доме. Хрюша, конечно, замахивался на Стива, но каждый раз успевал передумать. Стив особый кот, учить его нашему порядку бесполезно. Хрюша понимает это, и еще знает — Стив все равно уйдет, а порядок останется. Нас восемь — четверо черных, трое серых и я. Не было Серого, он, кажется, побаивается Стива.
Но Стив недолго баловал нас, отведал рыбки с кашей, и к балконной двери, оглянулся на меня, зашипел, зарычал — «Отворяй, устал я с вами!..» И я со спокойным сердцем отпустил его. Он, не оглядываясь, ушел в мутную мглистую снежную пустыню, где небо и земля слились.

……………………………………
Вроде бы сидят за столом. Вроде бы печь топится. Но как бы веранда, и на улице скорей всего лето, тепло. Так что все непонятно. К тому же ужасно сосканировано с картинки, которую давно не вижу нигде…
Но, возможно, то не улица там вдали, а большая картина. Но очень уж светла… Не знаю, не знаю…

Когда я учился в Тартуском Университете, философию нам преподавал Столович. Толстенький и жизнерадостный малый, он занимался эстетикой. Даже написал книгу о том, что такое красота, объективное ли это свойство материи или так себе нечто. Его тогда ругали, потому что… непонятно за что ругали, ведь он считал красоту свойством объективным. Зато он прославился на весь Союз, и даже второй философ, Блюм, завидовал ему, хотя занимался куда более важным вопросом — теорией революций. В отличие от эстетики Столовича, эта теория считалась серьезной наукой.
Мне, как и всем студентам Столовича, пришлось прочитать его книгу, иначе зачет повис бы в воздухе: толстячок не был мстителен, но обижался, если его труд не уважали.
Книга Столовича про красоту была жизнерадостным и хорошо аргументированным бредом, но по сравнению с теорией революций все равно выигрывала, она была веселой и простодушной. И что-то у меня в голове оставила, хотя совсем не то, что хотел оставить Столович. Я так и не поверил, что есть такая «объективная красота». Но есть свойства — картин, текстов, музыки, которые в те или иные времена, а иногда это сотни и даже тысячи лет, у людей, чувствующих культуру (а кто это — вообще особстатья:-) вызывают ВОСТОРГ: кто говорит — дыхание перехватывает… а одна женщина убеждала меня, что при виде прекрасного что-то (или кто-то, может, автор?) хватает ее за горло и цепко держит…
В конце концов, я перестал думать обо всем этом, занялся более достойными делами, как тогда считал.
А потом вдруг начал писать, рисовать, и все равно не думал: мыслей при этих делах у меня в голове роилось удивительно мало, в основном чувства кипели-бурлили…
Потом я постарел, стал писать-рисовать реже, хотя умения прибавилось, но желание значительно остыло: когда что-то научаешься делать, то это не всегда хорошо… ну, как нельзя «научиться любить», хотя можно научиться «заниматься любовью», но это что-то совсем другое…
Теперь у меня появилось время думать, и я вывел для себя несколько свойств — одинаковых и для текстов, и для картинок, — вообще для любой «вещи искусства», и это были довольно простые свойства, присутствие которых в значительных количествах и вызывало во мне… Нет, не ощущение красоты, я по-прежнему не знаю, что это такое — вызывало необузданный восторг, потому что я был человеком далеким от размышлений, и еще более далеким от спокойного любования, разглядывания и всякого эстетизма — ВОСТОРГ! — и другого слова не подберу. Вчера я смотрел бой великого боксера Роя Джонса Младшего с хорошим боксером Гонсалесом, и то, что делал Рой, вызывало во мне точно такой же восторг, как чтение нескольких книг, которые я запомнил в жизни (а их было не более десяти)… или несколько фильмов, которые не то, чтобы понравились мне — понравились это ерунда! — через необузданный нерассуждающий восторг они вошли в мою жизнь и укоренились в ней, и я с тех пор с ними живу, как с самим собой. В книге «Монолог о пути» я назвал свойства, которые вызывают во мне восторг, и это вовсе не «красота»: красивенькие и довольно бессмысленные словеса, эффектные сравнения давно стали банальностью, и довольно быстро сейчас осваиваются рекламой, я в ней слышу такие перлы красивости, что лучше бы авторам писать голо-голо… или точно, прозрачно-точно… или до бессмысленности страстно… ну, не знаю, но Столович в моих глазах совсем съежился, хотя был довольно мясистый мущина…
Так вот, три слова я выделил для себя, и за много лет ничего другого не придумал. Товрческая вещь должна быть Цельной. И Лаконичной, что в сущности уже вытекает из цельности, без лаконичности никакая цельность не воспримется даже самим собой. Цельность и лаконичность — это свойства, которые требуются от творческой вещи, как исследования, в первую очередь самого себя, и тут уж не стоит велосипед придумывать, и до меня писали, и я с кого-то в своем «Монологе» явно содрал, хотя не знаю, с кого…
Ну, и Третье слово постепенно стало казаться даже лишним, потому что как бы вытекает из первых двух — это Выразительность. Что это такое, мне уже трудно сказать. И не успев сказать три слова, я тут же наткнулся на трудность, потому что есть «черный квадрат», который и цельный, и лаконичный, но выразительность его… она как бы лежит в другой области, удаленной от той, которой я воспринимаю картину. Написанная картина, если хороша, легко и без всяких усилий сначала вливается в глаз, она сама вливается, и никаких сложностей при этом не возникает, никаких там частей, противоречащих друг другу — она плывет и вплывает как единый кусок, со своим светом и своей тьмой, а потом… потом застревает где-то между глотательными мышцами, гортанью, началом пищевода сверху — и верхней частью грудины снизу — и это чувство бывает страшно утомительным и тяжелым, останавливает меня.
И все, спросит ночной читатель? И это все, что Вы можете сказать о красоте? Ну, довольно поверхностная картина, конечно. И картина с ее цветом, и слова, и звуки… — у них должны быть такие негладкие иногда шороховатые, иногда острокрючковатые части и стороны, которые, зацепившись за что-то внутри меня, приводят в движение вроде бы давно проржавевшие зубчики и шестеренки, и это внутреннее движение… оно распространяется на весь организм, и я начинаю вибрировать, дрожать, произносить что-то нечленораздельное но по-русски… плакать, — и потом чувствую — что могу наконец дышать полной грудью, как ни банально звучит, а именно — ею, полной… и уже не так, как раньше. Мне уже не скучно жить, вернее, скучность реальности пусть никуда и не девается, но не касается меня, меня! — и точка. Когда я в шестнадцать пил с братом спирт, то ощутил впервые примерно такой же отрыв, правда, он скоро кончился, а искусство… оно… (и так далее)
Да, черт возьми, Рой Джонс просто гений, и потому чуть-чуть печально кончил свой путь в спорте, что ему стало чуть-чуть скучно, а это конец, конец… когда сам себе становишься чуть-чуть скучен, начинаешь разглядывать себя, искать в себе прыщи и старые срезы… в общем, думать о себе вместо того, чтобы безоглядно выкрикивать простые и страстные слова, или выливать на бумагу разные пигменты…
В общем, красота — вздор, вопросы вкуса нас не должны волновать… если мы сильны и безоглядны, то люди воспримут и ваш вкус, и ваши слова, и звуки и ритмы… И все само собой пойдет, само собой…