День: 19.02.2005

Он шел и впитывал, он все здесь знал наизусть и теперь повторял с горьким чувством потери, непонятной самому себе. Шел и шел — мимо узких цветочных рядов, где много всякой всячины, в России не подберут, не оглянутся: каких-то полевых цветочков, голубых до беззащитности, крошечных, туго закрученных розочек, всякой гвоздики, очень мелкой, кучек желтых эстонских яблочек, которые недаром называют луковыми… мимо тира с такими же, как когда-то, щелчками духовушек, мимо пивного бара, который стал рестораном, тоже пивным, мимо газетного ларька, мимо чугунной козочки на лужайке перед отвесной стеной из замшелого камня, мимо нотного магазина с унылыми тусклыми стеклами, мимо часов, которые тогда врали, и теперь врут, мимо подвала, из которого по-старому пахнуло свежей сдобой и пряностью, которую признают только здесь, мимо узкого извилистого прохода к площади… Поколебавшись, он свернул — ему хотелось пройти и по этому, и по другому, который чуть дальше, там пахнет кофе, в конце подвальчик — цветочный магазин, у выхода старая аптека: он с детства помнил напольные весы. каждый мог встать, и стрелка показывала, а на полках старинные фляги синего и зеленого стекла.
Он вышел на ратушную площадь, с ее круглыми булыжниками, вбитыми на века. Здесь ему было спокойно. Он скрылся от всех в этом городе, который принимал его равнодушно, безразлично… Наконец, он мог остаться один и подумать.

:-)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))

Электричка дернулась и заскользила вдоль перрона, и вот уже за окном осенняя грязь, развороченные дороги, заборы, заборы… сгорбленные бабы, что-то упрямо тянущие на себе, солдатики, изнывающие от скуки у высоких зеленых ворот с красными звездами, скособоченные сараюшки, крошечные огородики — все это быстрей, быстрей, и, наконец, вырвались на простор. Следы городского беспорядка исчезли, деревья сбиваются в рощицы, рощи, всюду желтый отчаянный цвет — листья трепещут, планируют над черной землей, стволы просвечивают сквозь редеющую листву, но нет еще в пейзаже уныния и страха, не было ледяных дождей и утренних заморозков, репетиций зимы.
:-)))))))))))))))))))))))))))))))))
Это к вопросу о прозе, как к источнику информации и не только.
Таким образом примерно начинаются по крайней мере несколько вещей. В этой же вещи, мой герой уезжает из Таллинна, трогается перрон, яблочки там и все такое. Никому не возбраняется, потому что сам сюжет банален. А настроенческие вещи — они тоньше, они НАД этим перроном, над яблочками и прочим.
И вот он возвращается из Таллинна, и уже все понял, что пора прощаться с наукой, да и, собственно говоря, прощание уже состоялось, да:
……………………
Завтрак в маленьком кафе, на первом этаже соседнего домика, молчаливая женщина в сиреневом платье, три столика, стакан молока, две булочки… Ему пожелали счастья, и он вышел. Ему давно не было так легко.
Придя значительно раньше отправления, он нашел свое место и, уже весь в себе, сосредоточенно смотрел на грязный мокрый асфальт с припечатанным к нему окурком. Он рвался поскорей обратно, чтобы все изменить! Куда? зачем? что делать? — он не знал, но терпеть и ждать не мог.
Поезд заскользил вдоль перрона. Никто не махнул ему вслед рукой, не улыбнулся, и хорошо — он не хотел взваливать на других даже часть своей ноши. Я сам, сам! Он давно был в одиночестве, потому что людей, как самостоятельных существ, не воспринимал. Нет, легко привязывался, увлекался, но… другой казался ему продолжением собственного пространства: его несостоявшимся прошлым, его будущим в разнообразных ракурсах, в другом времени… Он нашел в себе и жадность Фаины, и мелочную гадость Ипполита, и патологическую обстоятельность, и страсть к безоглядному обжорству и пьянству, и тщеславие, и многое другое, что видел в окружающих его персонажах. Потому и видел, что узнавал свое. И таким образом мог понять другого. То, что он не мог приписать себе, обнаружить в своих закромах хотя бы под увеличительным стеклом, вызывало в нем глухое непонимание и недоумение. Мать, отец, Мартин всегда были его частями, частицами, а после смерти перешли в полное распоряжение — он принял их окончательно, боролся и спорил с самим собой. Какими они были — живыми, он не знал, и это иногда ужасало его, как может ужасать жизнь в мире теней. А вот с Аркадием все пошло не так. Почти сразу разочарование: лагерные истории надоели, собственное пространство не расширяется, новых ракурсов не предвидится… Старик оставался со своими глупостями, смешными страхами, дикими увлечениями, невежеством с точки зрения современной науки… Потом что-то начало смещаться — непостоянство Аркадия, его смешные и неуклюжие выходки, искренние слова, готовность всегда выслушать, накормить, помочь, утешить, их долгие беседы ни о чем, раздражавшие Марка, и в то же время такие необходимые… и главное, неизвестно отчего вдруг вспыхивающая жалость, недостойная сильного человека — то к согнутой спине, то к случайному слову или жесту, то к улыбке — все это вытащило Марка из его постоянной скорлупы; перед ним был человек в чем-то очень похожий на него, близкий, но другой, другой!.. Не вписывался в чужое пространство: выпадал — и оставался. Марк даже принимал от него слова утешения и поддержки, потому что чувствовал себя сильней старика. «Не так уж мне плохо, — говорил он, карабкаясь по темной лестнице, — вот Аркадию плохо, а он все равно жив, и даже веселится…» Он возвращался от Аркадия, будто выплакавшись, обретя мир под ложечкой, где жила-была его душа.
Он, конечно, не верил в нее, отдельную от тела субстанцию — смешно даже подумать! Не верил, но все равно представлял ее после своей смерти — трупиком с ободранной кожей и замученными глазками… «Это навязчивое желание представлять себе несуществующее, плодить иллюзии и заблуждения, и погубили во мне ученого, который обязан разводить далеко в стороны то, что есть на самом деле, и что копошится, колышется во мне самом…»
Он вспомнил, как говорила ему Фаина — «у тебя раздвоение души, ты не живешь мыслью, врешь себе… а вот я — живу…» — и тут же страстно грешила, объясняя это долгим воздержанием, тяжелой жизнью в молодости, постоянным умственным напряжением, от которого следовало отвлечься, любовью к сладкому, своей подлостью, наконец, интересом к нему — «ты забавный, молодой, страстный, как с цепи сорвался, дурачок…» И всю эту кашу считала разумным объяснением!
Теперь он видел, что ничуть не лучше ее! Где же, в каком мире живут люди?
…………….
Это все в вопросу о тонкой субстанции прозы
Но чуть-чуть и к вашему вопросу, Василий, поскольку я сегодня посмотрел, как начинается Ваша вещь в ВеГоне, это для меня приятно и забавно одновременно 🙂

/////////////////////////////////////////////////
Часа четыре, холод, темень, а он осторожно, но настойчиво толкает носом руку. Лампу! — вижу виноватые умоляющие глаза. Старый пес, ему надо, хоть убей — надо!
Ботинки на босу ногу, заворачиваешься в пальтецо, выходишь из подъезда. Пес тут же, у первого куста, корпит долго, кряхтит. Потом выбежит на дорогу, остановится. Какая тоска в этих предзимних ночах….
Домой? Конечно, домой.
А до света еще лежать и лежать.

………………………………………………
Эти общие игры с одним призовым мячиком всю жизнь терпеть не мог. Если доставался, тут же интерес терял… Лучше уж в забытом каком-нибудь углу найти старый грязненький мячик, но свой. Оттого и не ужился в науке…

В связи с моими замечаниями в ВеГоне, которые, вроде, себя исчерпали уже, надоели и мне и окружающим. Ничуть я не против того, чтобы хвалили молодых и способных, наоборот, сколько раз замечал, что при большом и глубоком интересе в ВеГоне к стихам, проза проскакивает практически без замечаний, будто никто и не читал. И Маша с этим соглашалась. В последнее время ситуация изменилась, в первую очередь благодаря усилиям В.Бондаренко. Я говорил, и особенно в частной переписке, которую люблю больше, что идет обратная картина — наверное, как реакция на всякую говниловскую литературу, но тоже ничего хорошего: берут молодую перспективную лягушку и начинают ее соломинкой надувать. Собственно, приемы все те же, что были с давно раздутыми именами, и в этом ничего хорошего, потому что такие раздутые лягушки… известно, что обычно с ними происходит. Море похвал и тонны быстро тающего железнодорожного сахара вместо того, чтобы посмотреть на вещи разумно, доброжелательно и критично, а не раздувать новых Пелевиных, Фраев да Акуниных.
Себя я вообще в виду не имею, называй меня хоть ни грамма талантливого не написавшим, или наоборот. Действительно, уже все равно, как отметил один молодой ученый — «жизнь ваша прожита» (примерно так). И знаете, чувство это довольно приятное: во-первых, иногда можно себя удивить еще :-))))) в, во-вторых, новая жизнь меня устраивает не больше, чем та, в которой жил, по мере сил ее игнорируя.

……………………………………
Потери в Интернете ощутимы. Поэтому иногда полезны фрагменты. Но бывает наоборот — инетская лаконичность оказывается на пользу, значит в портрете что-то не так…