Месяц: Январь 2005

……………………..
Рисуночек на синей бумаге, вроде, был уже, а может вариант. Люблю такие просветы, когда не знаешь — ЧТО ТАМ? Может получше — ТАМ?
А дома, конечно, интересней, если развалины — живописней. За этим никакого социального подтекста. Кроме, разве что, чувства. Вспоминаю «Машину времени» Уэллса, развалины будущего, но залитые теплым закатным светом. Утопия или идиллия? 🙂

Обычные интернетские дела — р-раз! — и нет сайта. И это правильно, не привыкай, не застывай!
Поэтому свалил все изображения, черновики, варианты, даже фрагменты в одну кучу, до которой, если катаклизьм, все-таки можно в сети докопаться.
Текстов нет. Только изображения. Там могут попадаться не совсем мои 🙂 (Рембрандт, например), но это не потому, что присвоил, просто качал не глядя, постепенно разберусь, рассортирую… Извините.
http://www.dan65.pochta.ru/photo/

…………………………………
Глаз особый орган, для художника опасен. Нет ничего проще, чем нарисовать печальный, веселый, плачущий, смеющийся… Уголок туда, уголок сюда, лучик, блик, морщинка… слезку подпустить… Зритель млеет — тонкая психология… Не верьте художникам, «давящим на глаз»! 🙂 Аналогично поступают писаки, бьющие ниже пояса. Удар обреченный на попадание. Манипуляция человеческими слабостями. Наш век — время тотальных манипуляций. Зрители, будьте бдительны!

……………………………….
Написано в 1985, а сегодня — «иногда в январе» :-)))))
…………….
ИНОГДА В ДЕКАБРЕ

Иногда в декабре погода волнуется — прилетают неразумные западные ветры, кружатся, сами не знают, чего хотят… Наконец, стихают — отогнали зиму, снег стаял, земля подсыхает, и приходит новая осень — коричневая и черная, с особым желтым цветом. В нем нет ни капли слащавости, он прост и сух, сгущается — впадает в молчаливый серый, в глубокий коричневый, но не тот красновато-коричневый, который царит живой дымкой над кустами и деревьями весной — а окончательный, суровый, бесповоротно уходящий в густоту и черноту — цвет стволов и земли. Лес тяжел, черен, чернота расходится дымом и клубами восходит к небу — с такими же черными тучами, а между лесом и небом — узкая блестящая щель — воздух и свет где-то далеко. Все сухо, тяжело и неподвижно, только тонкие стебельки мертвой травы будто светятся, шевелятся… Осень коричневая и черная. Бывает иногда в декабре.

………………………………
Смешанная техника.

………………………………
Очень смешанная техника. Сине-зеленая пористая бумага, жировые мелки, акварельные карандаши (с размывкой), и «прожиг» (секретная технология: подержать над газовой горелкой — помогает 🙂

…………………………………..
Если уж ниточкой рисовать, то пусть запутанной :-))

…………………………………

…………………………………………
Перед Вам две картинки одного художника.
Предупреждаю. вопросы трудные, и промахнуться не стыдно. Ответ может удивить почти каждого.
1. Примерное время
2. Страна, школа, национальность
3. Кто это??
……………………….

……………………………………

Сейчас я расскажу Вам простую и глупую историю, чтобы слегка отдохнуть, день и ночь сместились у меня. Нет, нет, вовсе не надеюсь, что смеяться будете. Уверен даже, френды у меня народ тонкий, понимающий высокие сферы. Поэтому заранее прошу прощенья. Но все-таки признаюсь, история эта меня заставила хохотать. Ну, не может, не может человек — и рисовать, и писать, и еще юмор тонкий понимать. Пробовал — не получается. Итак…
У меня есть знакомая, приличная дама лет сорока, очень обеспеченная, у нее супруг в мерии (мэрии?) работает. Небольшая величина, но они там себя основательно защитили от мелких жизненных неурядиц, так что дама моя вполне обеспеченная. И красивая. И одета, конечно. И при этом добрый умный человек. Должен признать, бывает. У нее взрослая дочь, доучивается на дипломата, а как же, международные отношения из моды пока не вышли, наоборот.
Как даму зовут, не могу сказать, но это и не важно. Важно то, что у нее есть подруга, у подруги три кошки. Хозяйка кошек едет на зарубежный курорт. А зверям нужен ласковый уход, знакомый человек, приходи, убери, накорми… Моя дама не может отказать, и даже с радостью берется, потому что любит зверей, к тому же, там недалеко у нее свои дела. И в один из дней, где-то в середине срока, она как обычно едет, три остановки на метро, ерунда, тут и машины не применишь, дольше получится. В этот раз с ней дочь, у нее свободный от занятий день, отчего не взять?.. Приехали, дочь к экрану, мать, засучив рукава… что могут за день три кошки, даже представить трудно…
Потом едут обратно, разговаривают, но что-то мою знакомую беспокоит… Выходят из метро… Она не глядя, говорит в сторону дочери:
— Понюхай меня, говном пахнет?..
А дочь почему-то не нюхает, молчит. Дама голову повернула как следует, чтобы видеть — и видит. Дочь отстала, слегка затолкали ее, а рядом — очень симпатичный мужичок…
Вот и все.
Потом они обе так смеялись, что могло плохо кончиться. Но кончилось все хорошо.
Что, что… да ничего!

…………………………..
Вот так я воспринял суровый немецкий экспрессионизьм, Отто Мюллер и компания. Недаром они жили долго, эти экспрессионисты, у меня даже таблица есть
http://www.periscope.ru/prs98_2/pr4/best/time.htm
Если выживали до сорока, то дальше путь огромен 🙂
Правда, там не только немцы — и Мунк, и Кокошка, и даже наш Явленский затесался…
Разумеется, все эти мои опыты между нами, френдами… !!!

……………………………..
Смешная, но она отучила меня от зависти. Иногда достаточно попробовать, сделать что-то несовершенное, но как бы нащупать путь, убедиться, что тут нет ничего сверхъестественного. Меня давил Матисс своими щегольскими линейными рисуночками. Я и не пытался. Потом узнал, как он их делал, двадцать раз одно и то же, и выбирал одну-две удачные. Значит, труд…
Тогда я попробовал. Технику выбрал убийственную, которую придумал сам. На черной бумаге, фон — очень разбавленные ПВА-белила, и линии — этими же белилами, пером. Потом после высыхания (мгновенного) слегка подсвечивал акварелью.
Никаких переделок техника не допускала. Я сделал одну такую, весьма несовершенную гогенистую штуку, и остыл. Если сделать сто, я понял, то продвинуться можно. Матисс перестал меня интересовать, зато Марке! Вот это настоящий мгновенный рисунок — его зарисовки кистью. Интересно, что истинное совершенство не вызывает ни зависти, ни желания подражать, а только как бы вдохновляет, хотя, казалось бы, должно наоборот…

……………………………….

……………………………..

……………………………….

………………
Примерно 1980г

…………………..

……………………………
Лист фотографировал Анатолий Кулаков, фотохудожник из Пущино.

……………………………
Несколько смягчил декларативность приема, которая уже самого коробила. Все увлечение заняло несколько дней, помнится, зато сидел плотно с утра до ночи. Потом начал отступать. Это не жажда компромисса, просто «лобовой» путь быстро оказывается исчерпанным, он пустоват, что дальше?..
Пойдешь вроде бы «до конца» в своей решительности, а упрешься куда-то не туда. И в прозе такое бывает. В книге «Монолог…» у меня такой же примерно опыт: в поисках «истины», «глубин» прошел насквозь через индивидуальные тонкости… и ничего, кроме общих для всех основ не обнаружил — жажда жизни и страх смерти. В искусстве, похоже, «идти до конца» — выходить за пределы искусства. При этом часто скатываешься в банальность (спорить не могу, только мнение) Общая истина известна, и мало что дает, каждому хочется применить ее к себе, разработать индивидуальный вариант 🙂 … или прочитать, как это автор делает с героем или с самим собой.

…………………………………..

//////////////
Конечно, можно бы и получше подобрать, а еще лучше — отсканировать задний план какой-нибудь картины Босха или Рубенса (к примеру). Но мне важна только суть: часто эти задние планы, такие небрежные, оказываются интересней, выразительней, чем отлично выделанные передние сцены.
Там, далеко художник свободней, не связан ни задачами своими, ни требованиями собственного тщеславия («вперед и выше»).
При рассматривании Босха особенно часто это приходит в голову: в передних планах он подчеркнуто подробен, «описателен», а в окнах, в дальних планах просто бессюжетно прекрасен.

………………………………………
Картинка в одном из вариантов уже была здесь. Вчера натолкнулся на нее, и подумал, что не дружат на ней дома и земля 🙂 Наверное, и не могут дружить, уж очень мы ей «насолили» — Земле, надоели. Вот она слегка встряхнулась, почесалась, под Индийским океаном…
Ведь под нами тысячи километров абсолютно враждебной жизни среды, и надо бы поосторожней, что ли…
Все это «биосферное мышление», Вернадский и т.д. — тонкий слой, в сущности «2D»- мышление. А мы в «3D» — мире живем, под нами — ого-го! — и страшновато это…

…………………………………..
Фрагмент картинки. Небо, куст…
……
Но вообще-то другой разговор. Есть такое явление, нигде отчетливо-отдельно о нем не читал, не слышал, хотя оно витает в воздухе, и, конечно, во всех глубоких историях о людях искусства должно быть. Если по науке, то это «обратная связь»: то, что нарисовано или написано, влияет на автора необратимым образом. Наверное, есть люди, легко перевоплощающиеся, запросто выходящие «из роли», или умело натягивающие на себя ту или иную маску… может быть, но разговор не о них, они мне мало интересны.
Картинка — это во многом, как говорил мне Е.И., — «подстерегание случая». Самое лучшее не задумывается заранее со всей тщательностью, а выскакивает из-за угла. Слово «талант» пустое, есть другое — Восприимчивость, тонкая кожа (не люблю душелюбские разговоры, душа, душа… — кожа тонкая!), чувствительный глаз… и вообще, готовность воспринять то самое, чего, может быть, ждал, и то, чего не ждал точно, но тут же принял и встроил в вещь безоговорочно.
И это все потом наваливается на тебя, как вроде бы твое, но непонятным образом попавшее в картину, а может и не бывшее твоим, но тут же узнаваемое.
И художник ( в широком смысле) начинает крутиться в этом кругу образов и впечатлений, они толкают его дальше, или, наоборот, останавливают, задерживают, и хорошо это или плохо, может сказать только время.
Мне писал один литературный человек, рассматривавший мои картинки — он от них идет по непонятным мне путям, к литературным ассоциациям, к прочитанным текстам… Наверное, интересный путь, но для меня неприемлемый, невероятно тяжелый, — меня легко ведет к другим зрительным ассоциациям, к непосредственным впечатлениям своей жизни.
Так и этот фрагментик — вдруг! и вспомнил темную осень то ли 1960, то ли 1961 года, юг Эстонии, колхоз, куда нас студентов послали… ожидание жизни, мучительное выкарабкивание из сложностей и страхов… дерево или куст, темнеющее небо…

………………………..
Тема, которую пробовали на зуб все, кому не лень.
Черная основа, школьный мел и немного пастели. Сильно закрепленный рисунок. Тут и наслаждения жизни, и неумолимое время, и смерть на за горами…
(можно было бы тщательнЕЕ, но лень, наш друг и помощник)

…………………………………….
Случайным образом исчерчено стекло кистью-маслом, лучше коричневой хотьковской, потом процарапываешь, местами убираешь свежее масло чем угодно, можно ватку навертеть на спичку, например. Таким образом делается картинка, потом с нее отпечаток на бумаге, монотипия. Зачем? Иногда фактура получается интересная. Но вообще — баловство.
А если правду сказать? Похоже на рай на земле. 🙂
Это ощущение не зависит от качества рисунка. Я могу восторгаться зимним видом Брейгеля, но в сущности он неглубоко меня затрагивает, он слишком холоден и широк, чтобы я назвал его «раем». Это очень индивидуально. То, что предлагает в конце романа Воланд Мастеру, для меня ближе, теплей. Постоянное тепло, пусть предзакатное, прогретый солнцем песок, легкая пыль на дорожках, хаотично и дико растущие растения… ощущение заброшенности старого жилья, уверенность в постоянстве, безопасности и ограниченности(от-граниченности) этого мира — наверное то, что бы я назвал раем, или «несбыточным покоем». На этой случайной картинке есть намек на такой вот мир, и только поэтому вывесил, несмотря на все несовершенства 🙂

……………………………….
Набросок пером-чернилами

…………….

В НАЧАЛЕ.

Всякое дело начинается со странных, может быть, даже никчемных людей, а не с героев и тружеников, об этом неловко говорить, и потому часто рисуют совершенно иную картину. Хотя почему никчемных, разве так можно сказать – никчемных, нет, я сомневаюсь, очень даже выразительных и нужных, ведь каждому делу нужен запах, аромат, тайна, непонятная судьба, чтобы притянуть вот этих, только вырастаюших из детских штанишек, героев и тружеников. И даже небольшое такое дело, как учение, студенчество, вся эта, казалось бы, расписанная от «а» до «я» жизнь, она начиналась странно, с другими людьми, и зачем они были, если потом все ушли, ну, совершенно все, кроме одного, а тот сменил фамилию, и стал, наверное, неуловим для сил определяющих и направляющих, эти силы удивительно бывают простодушны и доверчивы… ушел от предназначенной ему судьбы – поднимать занавес, перерезать ленточку, а кто занимается поднятием занавеса, перерезанием ленточек – известно, самые никчемные личности, хотя почему никчемные, нет, я возражаю, как говаривал мой приятель, он давно в Израиле пенсионер – не все так просто… Фамилия у него… нет, не у приятеля, а у этого, предшественника и предоткрывателя, была – Шкурник, Костя его звали. Коренастый, почти квадратный, с тяжелой круглой головой, серые волосы ежиком, он был не намного старше нас, около двадцати, а казалось, вся жизнь за спиной, так он резко и точно судил обо всем, все знал – и ничего не делал, чувствовалось, он настроил внутри себя невидимый никому парус и ждал ветра, чтобы его несло, несло в широкие какие-то дали, а ветра все не было, не было… Всегда были такие – конквистадоры, что ли, бывало, им везло, а в нашей квадратной и прямоугольной жизни… Но это другой разговор. И Шкурник пил одеколон «Тройной». Тогда это было чудачество, пить было – завались, и довольно доступно, и денежки у него водились, откуда – не скажу, чтобы не бросать тень, одним словом, Костя устраивал спектакль. И созывал друзей, это были фигуры!
Раньше всех приходил Балинт- венгр, он жил у богатой вдовы на квартире, в районе парка, где тишина и выгуливают благородных собак. Он ублажал хозяйку, «когда я это самое, – он говорил, – земля горит на три метра в диаметре», и я представлял себе маленького Балинта с пышными колючими усами на большой белой женщине, и тлеющий от невыносимого жара ковер… Потом появлялся Витек-«фельдшер», сухощавый блондин в темных очках, к медицине он отношения не имел, слова писал, как слышал. Он приносил огромный потрепанной кожи портфель, в котором умещалось штук двадцать пива. Он был силен незаметной жилистой силой – двое повисали у него на плечах, а он легко подтягивался на перекладине. Наконец, вваливался огромного роста тип по фамилии Буфетов, Вадим, с темным лицом и спотыкающейся речью. Говорили, что он живет с приемной дочерью, он по общей просьбе демонстрировал член устрашающих размеров, завистники говорили, что это водянка, и Вадим конченный человек. Буфетов мог молчать часами, он сидел, сопел, ждал Костю, лицо его, темное, как у негра, с багровыми белками глаз и вывороченными губами, наводило страх на проходящих мимо. Проходили в две комнаты, человек сорок ходило через нас, первокурсников, место было весьма и весьма для спектакля, Шкурник умел выбирать место. И вот он появляется. Вы скажете, подумаешь, что стоит прикончить пару бутылочек «Тройного», кого теперь этим удивишь, но Костя создавал праздник. Он с утра ходил в баню, потом шел сдавать кровь, «у меня ее галлоны, – он говорил, – стоит палец кольнуть, как польется», и перед всеми колол, и, действительно – лилась, темно-вишневая, вязкая, тут же свертывалась, чернела, он сдавал для здоровья, в нем крови хватило бы на двоих или даже троих. «Мне нужны поединки на шпагах, ежедневно, чтобы были колотые раны, – говорил он, и добавлял, выпячивая мясистую нижнюю губу, – время не то-о…» После сдачи крови его кормили, давали двадцатку и свободные дни, хотя от чего его освобождали, непонятно, он и так был свободен, студент первого курса, на лекции не ходил, на занятиях не показывался…
Вот он входит, кивок Буфету – Вадик просто влюблен был в Костю, даже лицом светлел при встрече… потом кивок Витьку, но уже посуше, Шкурник уверял, что сильней «фельдшера», тот только ухмылялся, но вот Костин указательный палец, действительно, был непобедим, он скрючивал его и протягивал желающему, каждый
мог уцепиться своим указательным и тянуть, и тут уж все пальцы распрямлялись, а Костя оставался со своим стальным крючком, и даже огромный черный палец Буфетова нехотя разгибался, Вадик нежно улыбался Косте, отдувался и мычал – «да-а-а, вот это да-а-а…» Витек попробовал как-то, проиграл, и больше в борьбу не вступал, сидел, как всегда, в углу и таинственно посверкивал очочками, он занимался перепродажей тряпья, тоже наш студент, дошел до второго курса, каким-то чудом сдал экзамены и мог бы продержаться еше годик, если б не погиб странной смертью, похожей на самоубийство.
Но вот начинается зрелище, Шкурник ставит на стол несколько зеленоватых пузырьков, большую алюминиевую кружку, берет первую бутылочку, сжимает большим и указательным пальцами пробочку, она крошится, и Костя переворачивает бутылочку над кружкой, Наступает тишина, с жалобным звоном сыплется струйка, бьются, уходят вверх настырные мелкие пузырьки, все тише, тише, жидкость тонет в жидкости… Затем второй пузырек, третий, иногда четвертый, но чаще их было три, Костя любил красивые числа. Итак, в огромной кружке чуть больше половины, Шкурник поднимает ее, увлеченный своим рассказом – как сегодня сдавал кровь, — сестричка молоденькая, неопытная, конечно, он ей «я тоже врач…» — и что делал до этого, сколько выпил пива вчера, чем закусывал, что видел, зачем его взял легавый третьего дня, и прочее, дальше, дальше, все в обратном порядке – он то опускал сосуд, то снова поднимал его, запах катился волнами, и казалось, что все в его жизни смешалось – вобла, пиво, легавый, дружба до гроба, любимая женшина, она все время менялась, он уходил вдаль, в глубь времени, казалось, конца не будет… но вдруг он останавливался и говорил – «так это же мы встречались тогда…» – он добирался до прошлой — «тройной» встречи, он отчитывался перед друзьями, как жил, пока их не было с ним. Буфетов вздыхал – «ты, Костя, да-а». Витек молчал, но и у него складки по краям жесткого рта разглаживались, стекла мерцали мягче, даже с каким-то влажным блеском – никаких, конечно, диоптрий, сплошной понт. Это были наши однокурсники, и мы видели их только такими. Кружка поднималась и опускалась, и, наконец, то ли устав от этого медленного дирижирования, то ли насытившись собственной исповедью, Костя говорил – «ле хайм, бояре!» – и припадал, и в полном молчании пил долго, долго, мелкими, четкими глоточками, не отрываясь, и только слышны были его глотки, да иногда булькала жидкость, падая по короткому широкому пищеводу в обьемистое брюхо. Он внезапно кончал, переворачивал кружку, переводил дух, и, торжествующе оглядывая всех, говорил – «начнем по новой…» Никто не знал, что это означает, скорей всего, Костя начинал новый круг времени. Он понемногу багровел, пару раз сдержанно икал, распространяя резкий запах, деликатно прикрывал рот, он никого не уговаривал выпить с ним, это была его роль, он сам ее выбрал. Потом в дело вступал Вадик с большим куском домашнего сала, розового, с темной колючей шкурой. Наконец, Витек раскрывал свой портфель и извлекал, и извлекал, и стол наполнялся темными бутылками с испытанным жигулевским, иногда появлялась буханка черного, но это было лишнее, хлеб рассеянно отщипывали, и всегда он оставался, разодранный железными пальцами этих корифеев, наших однокурсников…
Мы с Вовиком, устроившись поудобнее на своих коечках, наблюдали зрелище, и внимали, они относились к нам сдержанно и дружелюбно, говорить с нами было не о чем – мы учились, они жили.
Прошло время, год-два, и рассеялись эти первые люди. Витек погиб первым, поднял на спор легковой автомобиль, и надорвался. Непонятный человек ушел со своей
тайной: зачем он поступал, учился, сдавал как-то экзамены, на что надеялся? что это было – блажь, мечта? Говорили, родители его были врачи, погибли в пятьдесят первом. Умер и большой человек Буфетов, выбросился из окна, всего-то было – полтора этажа, но огромный Вадик стал жертвой собственного веса. Причины гибели остались непонятны, кто говорил, что он безумно ревновал приемную дочь, кто утверждал, что Буфет был тайный агент и его вычислили, странная версия, конечно, но и время было… наконец, третьи настаивали, что он всегда был псих на учете, и маменькин сынок, а маменька его, тоже Буфетова, по совпадению работала в буфете, проворовалась, повесилась, а он, расстроившись, в подпитии перепутал окно с дверью. Впрочем, шептали, что его фамилия вовсе не Буфетов, и называли одного из вождей, расстрелянных, кому он приходился то ли племянником, то ли сыном. Кто знает… А вот про Балинта все знали – маленький, верткий, отличный футболист,
он в этой компании был младшим и не вылезал с речами, за плечами у него тоже была история, венгерская какая-то трагедия, и эти трое молча признали его, он скромно тянул пиво, история про вдову была пресноватой и скучной для такого круга, это нам он заливал напропалую .. Так вот, Балинт – погиб геройски, уехал на Западную Украину, перешел в Венгрию и умер под нашим танком, защищая родину…
Костя же Шкурник пережил всех друзей, он ушел после третьего семестра, не дожидаясь исключения, зато потом выучился на фельдшера — акушера, перестал пить одеколон, подвизался в сельской местности, прославился своей умелостью, катался в сливочном масле, женился на толстой богатой хуторянке, стал совершенно уж круглым, бросил, конечно, сдавать кровь, и фамилию переменил, взял материнскую – Дорофеев.

………………….
Очень смешанная техника, здесь и масло по бумаге, и акварель. По стопам Зверева 🙂 Не стоило мудрить. А «вид из окна» — обычная темка, когда другое в голову не приходит. Из окна дома №20В.

………………………………
Хотел убрать цвет, но бумажка тут же теряет свои разводы, жалко стало 🙂

…………………………………
Когда перебираю рисунки, то почти всегда могу определить примерное время исполнения, с точностью 1-2 года. Когда смотрю живопись, гораздо сложней. Эту работу я мог бы отнести и к 1980 году, и к 1990, а написана она примерно в 1994-ом. ((С аккуратностью плохо у меня.))
В графике я много штудировал и куда-то сдвигался, а в живописи никогда не использовал свои достижения в рисунке, я их просто забывал. Поэтому начальный мой «примитивизм» так охотно вылезает до самых последних лет живописи. И, честно говоря, я этому рад. Люди, начавшие примерно как я, и потом учившиеся, часто теряли все, что имели до учения, это известно. Если я что-то сохранил, то благодаря своему учителю Евгению Измайлову, который никогда не ставил мне в пример свои очень изысканные тонкие работы, а просто смотрел мои, думал — и деликатно направлял мое внимание на вещи, которые я бы сам заметил нескоро.

………………………………..
Несколько таких изображений уже было, это вариант. Меня увлекало сочетание сильной туши и очень легко (акварель, цветная тушь)прописанного всего остального. Вообще меня всегда интересовал свет. Но более внятно ничего сказать не могу. Мне это казалось интересным, так рисовать. А потом — прошло 🙂

Давным давно я нашел умирающего котенка, принес и лечил. Сначала вылечил от кошачьего насморка, для младенца этот насморк страшное переживание. Я говорю — переживание, потому что не все переживают, часто умирают они. Потом взялся за паразитов, вывел червей всяких. Наконец, приступил к чесоточному клещу, который младенца мучил. Котенок уже немного ожил, ел нормально, и ему нравилось теперь лечение, не то, что уколы! Я втирал какую-то гадость в шкурку, но ему было приятно, потому что все чесалось. На проплешинах шерсть понемногу расти начала. Я чесал и приговаривал — «Зарастай, шерстка, зарастай …»
А имя я ему долго не давал. Кто-то наверное спорить будет, но я твердо знаю — без имени легче умирать. Мелькнешь легкой тенью, никто и не вспомнит, назвать не сумеет. Я и про себя так думаю, не только про котенка. Когда есть имя, есть долги и обязанности, а как же, и тебя знают, и, может, будут переживать, когда исчезнешь, а этого не надо.
Но я уже подумывал, глядя как шерстка растет, что пора бы…
Оказывается, он сам себе имя нашел. ЗАРАСТАЙ!
Ему приятно было, когда чесали, и он решил, что это и есть его имя. Так и осталось.
А потом вырос Зарастай, и пошел в Детский сад. У нас все наоборот, в Детский сад, что через дорогу, ходят только взрослые коты. Там теперь нет детей, тихо и много места, есть где погулять и спрятаться от непогоды. А вечером прибежать поесть ко мне.
Долго жил Зарастай, потом все-таки состарился, и решил уйти в кошачий рай. Есть такое место на земле, уйти туда можно только зимой. Потому и умирают коты, когда темно и холодно на земле. Надо пройти через Детский сад, потом спускаешься в овраг, и по нему — к замерзшей реке. Перебежать по льду может даже старый кот. На другой стороне лес, перед деревьями несколько домов, там живут лесники. У них тепло, они кормят зверей и всех принимают с радостью — им веселей. Это кошачий рай. Здесь простор, гуляй сколько хочешь, есть тепло и еда. На нашей стороне, все-таки, и машины, и люди разные попадаются, для старого кота не очень хорошо, а там, за рекой, — покой.
Вот туда и ушел Зарастай.
Я часто туда смотрю, вижу — дым над трубой, значит тепло Зарастаю.

Мне говорили, что Михаил Рогинский тяжело болен, но о его смерти я узнал из Интернета. И начал, конечно, вспоминать встречи с ним, у нас дома на Беломорской (я тогда жил наполовину в Москве), и у него в подвале. Потом, когда начал писать прозу, небольшой рассказец написал про уезжающего из России художника.
Если Измайлов мне много дал конкретного, я все-таки общался с ним почти десять лет, то влияние Рогинского было другое. Измайлов смотрел мои работы. А Рогинский показал мне свои, это было важное для меня переживание. В подвале все это выглядело даже сильней, чем на знаменитой выставке на ВДНХ (павильон Пчеловодства). На выставке было много непонятных мне работ, и даже неприятных, это была реакция на долгие запреты и закрытость. Но внизу, на первом этаже была настоящая сильная живопись, и там были трамваи Рогинского, которые я помню отчетливо до сих пор.
Но еще сильней, чем картины, было впечатление от личности М.Р. Невысокого роста он был, очень крепкий человек, и производил впечатление какой-то фундаментальности, несокрушимости, вот так я его и запомнил.
Мне захотелось вспомнить те встречи снова, и я кинулся искать работы, которые точно видел М.Р., и те, которые он мог видеть… Немногое нашел, а в Сети и того меньше. Они уже были в LJ, но я попробую несколько работ повторить.
Потом М.Р. уезжал, и многие свои работы продал за символические деньги — 50 рублей, а основные, конечно, взял с собой, сколько тогда разрешали брать.
……………………..
Эти картинки он видел, и мне приятно это вспомнить.

//////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////

………………………….
Да, та же, только видик ночной более панорамный, и не дымит труба — только что слепили, рядом трудится старая, потом ее убрали. С тех пор четверть века пролетело. А топить стали хуже, да-а…

………………………………………..

………………………………………..

юююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю
(Хотя уже было, помню, помню…)
……………….
когда очень плохая, черная рыхлая бумага для каких-то технических целей, трубы обертывать, что ли… и очень плохая акварелька, малопрозрачная, детские такие кирпичики…
А если хорошая черная бумага и японская лучшая акварель, то ничего, ничего не получится.

…………………………………
Чисто настроенческое. Слишком уж размахался…

…………………………………….

………………………………..
На эту трубу смотрю каждый день. Она указывает направление ветра, а это важно в самой высокой точке Московской области.

………………………………….
НЕ рвите цветы. У них и так жизнь нелегкая, растения используют их для своих корыстных целей. А сорванные цветы вообще озлобляются на мир. Им казалось, что созданы они были для красоты и вечной жизни, а это обман.
(из «Заметок мизантропа», неопубликованное)

………………………………
Очень старая работа.

……………………….
То, что хотел показать, не нашел, а это только эскизик, но, кажется, доказывающий мою нелюбовь к цветам.