Месяц: Апрель 2004

…………………………………….
Я часто привожу эту картинку художника Владимира Пятницкого, красивого, светлого, веселого человека. Я видел его в Коктебеле, в 75-ом году. Поколение тех, кого давили, но не сумели задавить. Хотя многих те условия убили, как, например, талантливого сына К.Паустовского — Алексея.
Эти и другие картинки есть в «Перископе»:
http://www.periscope.ru/prs98_2/pr4/people/obl1.htm

…………………………………………………….
Вот такой Мунк мне больше нравится, чем его же знаменитый «Крик», который почти декларация, своего рода «черный квадрат», экспрессия, доведенная до отсутствия экспрессии, скорей уже ее знак 🙂
В этом «Белом платье» — мнимая небрежность, а на самом деле — большая работа по равновесию трех пятен: платья, или платьев(1), светящихся окон(2) — и очень важных двух пятнышек в темном доме на левом, если от нас, краю картины(3).
Эти два крохотных пятнышка художнику о многом говорят. «Три пятна», которые «держат» картину — это можно найти почти на любой, во все времена. Это глубже культуры, потому что стоит на физиологии восприятия, с которой шутить нельзя, она свое берет всегда 🙂 Это «предвосприятие» всякого изображения, тот элементарный анализ, с которого начинается работа с ним в мозгу. Обеспечивающая ЦЕЛЬНОСТЬ структура изображения. Зритель обычно бессознательно проходит через это — к свойствам живописи или к сюжету. А художник делает ИНТУИТИВНО, даже не будучи научен, он это «предзнает»: если он чувствителен к изображениям, то обычно даже знаки языка — звуки, слова — трансформирует в изображения, его восприятие содержит эту стадию. Я знал людей в науке, которые читали только глазами, а слова превращали в понятия, минуя зрительный ряд вообще. Это крайность, обычно мы чуть-чуть произносим, читая ( в себе) — и картины непроизвольно возникают перед нами, когда писатель строит образы словами на бумаге. Есть и «более того» 🙂 К сожалению, взрослые редко сохраняют «эффект участия», характерный для детского восприятия. Участвовать в историях, помогать героям, разговаривать с ними — тот самый «инфантилизм», который так нужен для восприятия искусства (уж не говорю — для создания творческой вещи) — это та жизнь, в которую погружен художник или писатель. Тогда ему «не до натуры». А жизнь? Он носит с собой ее элементы, частички жизненного опыта, и использует, трансформируя, конечно. Опять ИМХО, потому что многие пишут как-то по-другому, но я не знаю, как, это недоступно мне .
Тогда спрашивают — как сочетается интуитивность и подсознательность в творчестве с понимание и знанием того, что происходит? Спрашивали. Чтобы ответить на это, я написал целую книгу «Монолог о пути», в которой по-своему ответил на вопрос о двойственности и о попеременном доминировании то одной, то другой стороны.
http://www.periscope.ru/prs98_4/proza/indexmo2.htm
Но чаще художник «не знает», или его знание не доходит до ясности «программы к действию». Противоречие «программ», если реально, может разорвать сознание на части. В лучшем случае — рвет жизнь на ОТДЕЛЬНЫЕ ЭТАПЫ. :-))

Рассказик из сборника «Мамзер».

……………………………………………

Может мне рассказали эту историю, может я ее прочитал, не помню, только она показалась мне интересной. Не то, чтобы поучительной, в них мораль как единственная дверь, а как хочешь понимай, может есть в ней смысл, может нет, но дело было, и вот оно. В скверные голодные годы, когда в карманах только медь звенит, появляется на улицах странный бродяга — он знойным летом закутан до бровей, на голове старая меховая шапка, челюсть замотана грязным полотенцем, глаза сверкают из глубоких ям, нос без ноздрей, одним словом, чудище. И ведет себя очень нагло — садится каждый день в один и тот же трамвай и сует кондуктору под нос один и тот же банковский билет. Таких давно уже нет ни у кого — разменяли, проели,пропили, и сдачи ему, конечно, дать не может никто. А он, конечно, знает,что будет, ухмыляется и едет бесплатно, и где-то в заброшенных кварталах,среди лопухов и репейников, спрыгивает с подножки и растворяется в запустениии тишине. Ходят слухи, будто это сама чума, случаи, якобы, были, вздор,конечно, мы современные люди, ни во что не верим, твердим, правда, — бог,бог, но это мода, и нет, конечно, ничего чудесного в этом проходимце, мы к чудесному льнем, но ожидаем светлого чуда, приглаженного, а таких гадостей нам не нужно.
Итак, он едет, сует под нос кондуктору свой неразменный билет, свой, можно сказать, талант, сокровище, и безнаказанно зайцем остается, хотя трудно такое чудище зайчиком назвать — настоящий волк. Он стоит на задней площадке, оттуда всех как сквозняком выметает, какой-то погребальный холод распространяется от него, и запах… Про холод ничего вам не скажу, мы к мистике не привычны, а вот испорченные туалеты все знают. Он едет, молчит, зрачки сверкают в темных впадинах, пассажиры стараются глазами не встречаться с ним, вдруг привяжется, нас хоть и много, но все окажутся, конечно, в стороне, кроме того, кого выберет его поганый глаз. А он интересуется, и даже пытается что-то мычать, но, видя страх в глазах, отворачивается к окну. Кондуктор ворчит — опять ты со своими деньгами, но ничего поделать не может, нет у него сдачи.
Вы скажете, случай давно описан в литературе, причем с благопристойным концом — нищий этот посрамлен, справедливость восторжествовала, и он, жалкий, с пачкой измятых ассигнаций, катается по земле у трамвайных путей, в ярости выкрикивая смешные проклятия… Не горячитесь, кондуктор главный в трамвае, он не хуже вас знает сюжет,но терпит, не спешит исполнять -не хочет потакать банальности, однако чувствует по возмущению пассажиров, что когда-то придется пойти на решительный шаг.И как-то вечером он идет в самый центральный банк» там ему с причитаниями,угрозами и предостережениями выскребают последнюю кипу денег, берут тысячу расписок, благославляют, напутствуют, целуют как перед смертельным поединком.Люди трусливы, но страшно любят, чтобы все правильно кончалось, лучше,конечно, с помощью какого-нибудь благородного чудака. К тому же негодяй этот страшен, вонюч и, действительно, всем надоел бесплатными вояжами и назойливой своей бумажкой, всем единодушно хочется избавиться, пусть даже таким тривиальным образом.
Наутро сквозь осеннюю промозглую сырость пробирается трамвай, карабкается в гору, туда, где никто не живет; в центре этого хаосаи мерзости развалины усадьбы, то ли взорвана, то ли внутренние причины — ударил огонь из подвалов, пошли трещины… не знаю, Ашеры эти давно в Америке, по их мнению грунт проседал, подземное озеро, что ли… Но остановка сохранилась, иногда кто-нибудь сойдет, в светлое, конечно, время, пройдется по руинам, очень живописный вид, терновник разросся, жимолость, щебечут птички, некоторые малюют здесь пейзажики, но по вечерам никто и носа не сунет, и даже утром туманным, только этот тип — вылезает из своей щели,тут как тут, и в руке неразменный билет. Он едет через весь город, где дома, цветочные клумбы, мороженое, пирожки, влюбленные, как всегда, целуются,радостно отметит признаки ухудшения — цены подскочили, нищих прибавилось…совершит круг, соскочит с подножки и исчезнет среди развалин…
И этим утром, он, конечно, на месте, прыгает на площадку, протягивает своей клешней бумажку, на ней, говорят, не меньше шести нулей, а может и больше. Но на этот раз все не так. «Вот вам сдача!»- торжествует кондуктор, молодой красавец с черными усищами, в жесткой синей шапочке, и с ним торжествуют все пассажиры. Изумленный негодяй лишается своего сокровища, зажал в костлявой лапе пачку потрепанных бумажек, недоумение и горечь на изрытом оспою лице… видение исчезло, мираж рассеялся, пусть немного тривиально, зато благополучно для всех, и развалины эти, говорят, вот-вот разгребут, доберутся, и негодяя упрячут если не в колонию для преступников,то в дом для престарелых инвалидов, это уж обязательно, будьте уверены. А пока он молча, понурив голову, сходит со ступенек, он даже не делает своего круга почета, хотя имеет полное право, ему идти целую остановку назад, он плетется в пыли и исчезает. Пассажиры безумно рады, поздравляют кондуктора с победой, тот, торжествуя, возвращается в банк, предъявляет бумажку, там тоже счастливы — давно не видели крупных денег, все мелочь из населения течет, мелочь и мелочь…
Взяли в руки — и ахнули: бумага не та! печать иная! буквы в другую сторону продавлены, нулей вообще никаких ни с одной ни с другой стороны, а портрет, которым все гордятся, без галстука-бабочки… Бросились на кондуктора — схватил, идиот, на радостях нивесть что, плакали теперь денежки… Объявили, конечно, розыск, но куда там, фигура эта сняла приставной нос, сменила лохмотья на пиджак и клевые брюки, отмылась,конечно, добела, и ладный джентельмен вышел на большую дорогу…
А может все не так, может, залез, бедняга поглубже в свой подвал и удавился на ржавом гвозде? И вовсе он не чума,не злодей, со своей неразменной, и неизвестно еще, кому больше не повезло…Не знаю, только исчез он из наших мест, а когда снова появится, и вообще,в чем мораль всей истории, не берусь вам сказать. Думаю, нет в ней тайного смысла, зато ясно проглядывает упадок романтизма и отчаянная наша надежда на конвертируемость рубля.

……………………………………..
Эскиз ненаписанной картины. Картон, гуашь. Начало 90-х годов. 40х40см примерно. Видимо показалось, что слишком кричит. Меня как-то Е.И., мой учитель, спрашивает — «любите мексиканскую живопись, Сикейросы эти?» Я говорю — «нет». Мне не нравилось. Он кивнул, говорит — «да, живопись не должна кричать.»
Он тонкий художник, почти камерный, с идеальной чувствительностью к цвету. Я был грубей. Но крик все равно не люблю.
Поэтому люблю снятие с креста Рема, где все буднично, тихо, грязновато и страшно. И не люблю Паоло Рубения, где все роскошно и громко.

…………………………………………..
Это набросок на ярко-желтой бумаге, тушь, перо, кисть, разбавленная тушь и еще какая-то гадость коричневого цвета.
Выражает, наверное, отношение. Я раз в год бываю в Москве, хотя полтора часа езды. Против поездов ничего не имею, но сегодняшнюю Москву не терплю. Я и раньше-то не очень ее любил, но в ней были, были приятные уголки, для отдыха глаза, и вообще приятные для всего. И пожрать можно было дешево, и среди приличных людей свою сосиску ел. Сейчас это город непонятно для кого — вся эта роскошь центра, может, и смотрелась бы в каком-нибудь благополучном европейском городе, но не тут и не сейчас.
Набросок, только набросок.

……………………………………….
Случая, собственно, никакого. Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых, но давно отказался. А тогда каждый год выставлял. Никто не возражал, летнее время пропащим считалось — все на огородах или в отпусках. Но к нам летом приезжали москвичи, выставлять было интересно, люди разные появлялись. Нормальные люди, а теперь все больше мафия отдыхает… Местная публика здесь скучная — ученые с апломбом, поскольку образованные. Хуже образованных не бывает, с огромным самомнением, и дураки. Я имею в виду большинство. Так вот, делать выставку летом было интересно и приятно, я же говорю, люди в жару у нас разные были. Только развешивать картины тяжело, семь потов прольешь. Хотя почему семь, больше. Но со временем наши художники усекли, что летом интересно выставлять, начали бороться за справедливость. Что это он все время… Я тут же в сторону, спорить за справедливость не люблю. Терпеть ее не могу, и старую, и современную.
В нашем городе много дураков, не знаю, как в других городах, а у нас — полно! И все в чем-то понимают. В искусстве уж точно — все! Долго учились, пусть другим вещам, но куда сложней. Так что картины для них просто семечки, ходят и лузгают. Знание — сила!
И я вспомнил свой старый-престарый рассказик, всердцах написанный. А как же еще писать, если не всердцах! Оттого все трудней пишется, сердце стареет.
………………………………………..

ВЕЛИКОЕ ИСКУССТВО!

Два парня, будущие гении, их звали Ван Гог и Поль Гоген, что-то не поделили. Мнения зрителей, наблюдающих эту историю, разделились — одни за Вана, другие Поля поддерживают. Вана защищают те, кто видел американский фильм, в котором он, до удивления похожий на себя, мечется — не знает о будущей славе, досконально рассказывает про картины, по письмам брату, и отрезает себе ухо в минуту отчаяния. Он так встретил этого Поля, так принял в своем доме в Арле!… а тот, безобразник и бродяга, заносчивый силач. «И картины писать не умеет… да! — так сказал мне один интеллигент, сторонник Вана, — они у него уже цвет потеряли и осыпаются…» Тут на него наскочил ученый человек из лагеря Поля и, с трудом себя сдерживая, говорит: «Мне странно слышать это — осыпаются… а ваш-то, ваш… у него трещины — во!» — и полпальца показывает. А тот ему в ответ… Потом, правда, Ванины поклонники приуныли — смотрели фильм про Поля, французский, и некоторые даже не знают теперь, кто был прав. А нам это так важно знать… Вану страшно и больно, он выстрелил себе в живот, уходит жизнь беспорядочная и нескладная, несчастная жизнь. Все эскизы писал, а до картин так и не добрался. Но это он так считал, а эти-то, болельщики, они же все знают наперед, все!.. Им чуть-чуть его жаль, в неведении мучился, но зато что дальше будет — ой-ой-ой… мировая слава… гений… Что Поль, что Поль… На своем дурацком острове, полуслепой, художник называется, умирает от последствий сифилиса или чего-то еще, тропического и запойного…
— Он нормальный зато, Поль, и жену имел, пусть туземную, а ваш-то Ван просто псих, уши резал и к проституткам таскался…
Представьте, идет вот такой спор, хотя много лет прошло, умерли эти двое. Ну, и что, если давно. Смерть весьма нужное для славы обстоятельство. С живыми у нас строже, а мертвые по особому списку идут. У них льготы, свое расписание… И все-таки важно их тоже на своих и чужих поделить — Ван, к примеру, ваш, а Поль — мой… И вот болельщики, собравшись густыми толпами, валят в музеи, смотрят на Ванины и Полины картины, которые почему-то рядом — и молчат. Думают:
— … Ван все-таки лучше, потому что обожает труд, руки рабочие и башмаки… А Поль — этих бездельниц таитянок, с моралью у них не того…
— … Нет, Поль, конечно, сильней, он с симпатией жизнь угнетенной колонии изображает… к фольклору ихнему уважение проявил…
Сзади кто-то хихикает — «мазня… и я так могу…» Болельщики хмурятся, шикают, все понимают, как же — смотрели, читали… Вот если б им похлопать гения по плечу -«Ваня, друг, держись, мировая слава обеспечена…»
Ах, если б им жить тогда…
Тогда… А кто кричал тогда — «бей их…»? А потом шел в музей — постоять перед Лизой…

…………………………………………
Оргалит, масло, 30 см в длину.

………………………………………….
Очень старый натюрморт с половинкой граната и яблоком.
Потерян, можно сказать (долгая история). Остался ч/б слайд. Ширина примерно 70 см.
В общем, был такой. Заметка для себя.

……………………………………………
Грубый холст наклеен на картон. 50х50см примерно.
1989г.

………………………………………
Старая картинка, пастель, 40 см примерно.
С цветом неурядицы.

………………………………………………..
Мне было еще шестнадцать, когда я уехал из дома и поступил в Университет в маленьком прибалтийском городке. Я ходил на лекции с толпой незнакомых людей, растерянно слушал, что-то записывал — и шел к себе. Я шел по длинным темным улицам с высокими заборами, за которыми спали одноэтажные домики. Я снимал комнату. Она была с двумя окнами, большая и холодная, зато с отдельным входом и маленькой ледяной передней. В углу за большим шкафом стояла кровать со старым пуховым одеялом, это было теплое место. Печь топилась из другой половины дома, где жила хозяйка, от нее зависело мое тепло. Но кровать не зависела, и я залезал в узкое логово между стеной и шкафом и здесь читал, просматривал свои неуклюжие записи — и засыпал. К утру слабое тепло от печки вовсе улетучивалось, и я сползал с кровати, дрожа от холода и сырости. Я каждый день ждал, что, наконец, начнем учиться: кто-нибудь из старших обратит на меня внимание и спросит — «ну, как ты усвоил вчерашнюю лекцию?..» Но ничего не происходило, экзамены были бесконечно далеко, и попрежнему непонятно, что же делать. Люди на курсе были старше меня, многие пришли из техникумов, и раньше работали. А мне было шестнадцать, вернее, семнадцать без одного месяца. И в один холодный октябрьский день исполнилось семнадцать ровно. Но никто здесь этого не знал, и не поздравил меня. Теперь я почувствовал, что живу совершенно один, и никому не нужен. Но в этом чувстве, кроме печали, было что-то новое для меня, и я насторожился, потому что всегда ждал нового и хотел его. Я купил бутылку яблочного вина, крепленого, самого дешевого. Покупать вино было стыдно, потому что дома мы жили бедно, и вдруг такая роскошь. Но все-таки день рождения, и я купил. Еще купил хлеб, колбасу и сыр, и попросил нарезать ломтиками, как это красиво делали тогда в магазинах. Пришел к себе. Печь дышала слабым теплом. Я не стал раздеваться, сел за стол перед окном, нарезал хлеб, откупорил бутылку — и хлебнул вина. Сразу стало теплей. Тусклый желтый свет мешал мне, и я погасил его…
Передо мной раскачивались голые ветки, но скоро они слились с чернотой неба. Через дорогу над воротами раскачивалась лампочка, ее свет метался в лужах и освещал комнату, как фары проезжающих автомобилей. Какие здесь автомобили… все тихо, неподвижно, только ветер и мерцающий свет… Когда-нибудь я буду вспоминать этот день — думал я, ел сыр и колбасу, закусывал хлебом и запивал вином. Тогда я больше всего боялся исчезнуть, сгинуть — ничего не сделать, не увидеть, не выучиться, не любить — пропасть в темноте и неизвестности, как это бывает с людьми. Я уже знал, что так бывает. Я называл все черное и неизвестное, что прерывает планы и жизнь — «фактор икс». Неожиданный случай, чужая воля — и твой полет прерван. Нужно свести «фактор икс» к нулю — и вырваться на простор, чтобы все, все зависело от меня…
А пока я сидел в темноте, меня обступала неизвестность, и я должен карабкаться и вырываться на волю. Только бы не сгинуть, добраться до своей, настоящей жизни… Я постепенно пьянел, жевал колбасу, которой было вдоволь, шурша бумагой наошупь находил тонкие ломтики сыра. Как хорошо, что ничего еще не было, и все еще будет…
Я заснул сидя и проснулся только на рассвете — барабанили в дверь. Пришла телеграмма из дома.

……………………………………………
Картинка маслом на оргалите, размер 20х12см примерно.
Около 1990г.

………………………………………
Много лет висит на стене рисуночек, бумага пожелтела.

Старый мастер Франц С.
………………………………………..
На юг от моего дома седьмой дом стоит. Нас отгораживает от него ряд толстых лиственниц, на них жили белки. Вроде неплохой дом, дружелюбный, и все равно, нашлись в нем белкам враги. Белки терпели, терпели — и ушли. Старуха из седьмого возвращалась утром от дочери, видит — множество белок, больших и маленьких, больше двадцати. Скачут по земле, бегут от нас подальше, на юг. Там овраг, по нему легко добраться до леса. Говорит, убежали все.
Я не поверил, пошел туда, на границу свою. Ходил меж стволов… стоял, слушал — нет знакомого цокота. Правда, зачем старухе врать. Ушли белки, и стало пусто и скучно на краю моей земли.
Я без них тоскую. Они мне помогли однажды, в самом начале.
Все у меня шло не так, как мечтал. Для молодого человека тяжко, если жизнь не подчиняется желаниям, да?.. Сначала казалось, ничего, выжил, работу нашел по вкусу, кисточкой да пером… Обманываешь себя надеждами. А к тридцати выясняется — мечты, звук пустой! Одно не получилось, другое не случилось… а до третьего не дотянуться, таланта маловато. Но признаться себе, что «н.х»… Неизвестный, значит, художник. Нелегко.
И я шел мимо лиственниц с тяжелым сердцем, с тяжелым… Лето, раннее утро, прохладно еще и тихо.
И слышу цокот, веселый звук. На стволе старой лиственницы множество белок, большие и маленькие, все вниз головами, хвосты распушили, расположены по спирали вокруг ствола, и перемещаются — быстро и одновременно — все! Каждая делает прыжок чуть в сторону и наверх, и вся живая спираль движется вверх по стволу до мелких веток — и вниз… и снова вверх, и снова вниз. И делают это они так весело и деловито!.. У меня захватило дух, хотя не пойму, не пойму, отчего это меня так тронуло и задело… Наверное, простота и радость жизни в них были — такие… что я стоял и смотрел, смотрел…
А они, меня не замечая, веселились.
Я осторожно попятился, ушел. И унес с собой картину, которую не нарисовать. И не надо, есть вещи посильней картин. Вдруг понял, не все в картины-то уперлось. Есть вещи в жизни, ради которых стоит потерпеть.
И у меня отлегло, представляете — все отлегло.

…………………………………………
Фрагмент дома с окном, просвет, небо между домами…
На этом остановлюсь, с ощущением неудачи, конечно. Что-то я хотел сказать, кроме попытки выразить ощущения художника, бесконечно далекого от «публики», от «зрителя», когда он делает все ЭТО. Независимо от таланта, страсть есть страсть. Наверное была подспудная мысль еще. В наш довольно-таки сухой и рациональный век, когда провозглашается, что «искренними в наше время могут быть только эстеты и идиоты» (умненький «культовый сетевой» мальчик сказал)- ничего в сущности не изменилось, разве что чуть больше стало «на продажу», хотя этого всегда было навалом.
Я долго переписывался с одним человеком, который был умен, разумно и рационально скроен, но какое-то сомнение в нем все время копошилось. Уехал из России, жил в Израиле, потом в Париже… И всю жизнь крутился рядом с художниками, с одной целью — доказать, что нет ни искренности, ни страсти, ни чистого наслаждения краской, а только самолюбие, расчет и жажда славы. И очень удачные приводил примеры, разве этого всего нет, разве мало? Но ему очень-очень хотелось, чтобы это было — ВСЁ! — он успокоился бы.
В конце концов, он выдохся, и начал делать то, к чему был способен изначально — торговать углем со своей бывшей родиной, благо дешево продавали, и можно было у себя дорого продать… Разбогател, купил дом и сдает его в наем, этим и живет. Дальше следы его теряются…
Удалось ли ему доказать себе, что НИЧЕГО НЕТ — не знаю, человек тайна.
Я усмехался сначала, злился, потом махнул рукой. Мы ругались в письмах, а потом надоели друг другу.
Вот и вся история.

…………………………………………..

………………………………………….
Довольно гладко, спокойно написанный маслом фрагмент.
Продолжу, чтобы был хотя бы проблеск понимания. Ничего Вам художник не хочет «изобразить» или как-то «потрафить». Он занят своими ощущениями, когда пишет. Он зрительный свой образ переносит в грубую материю, грубыми руками. Если человек — художник. Могу сказать вещь, которую мало кто знает, потому что для этого нужно иметь настоящий опыт и в живописи и в слове. Микельанджело знал — скульптура и сонеты. И то и другое делается ОДИНАКОВО в главном. Если художник импрессивен и примитивен, Сутиновская гремучая смесь (и я краем-боком это прочувствовал, знаю), то и в слове он будет такой же, человек все делает одинаково, самые разные дела, только эта одинаковость может быть глубоко спрятана. И все — из натуры, из внутренней сущности идет. Если слаб, расхлябан, мутноват головкой, то и живопись такая. Если остро заточен, как карандаш, но ломок — будешь Ван Гог. Если щетинист, могуч, топорен, то будешь Сезанн…
Преувеличение мать родная. Не метафора делает ткань, а гипербола. ( какая эта птичка не долетит до середины Днепра?..)
Но это уже плагиат.

……………………………………..
Нет, не удается, уже за 70 кило!!
Я хотел показать Вам, что такое пастель, которую считают нежной почти женской техникой. Эх,показать бы самого Дегаза, гения пастели!
Ограничусь своей скромной графикой. Настоящая пастель, это не гладенькая Вам вышивка, это грубые комья пигмента, скрепленные черт знает чем. Кто чем, у каждого свой рецепт, чтобы держалось, и не линяло… Эх, не удалось…

………………………………………
Кусочек живописи — пигменты в темноте, на грубой ткани, мешковине.

……………………………………….
Зачем я это делаю?.. Привожу здесь обрывки, фрагменты картин, из которых ничего не ясно, ничего не видно?
Почти бессмысленное дело, да. Тем более, что показать результат сканирования в нормальном виде невозможно, сеть не позволит. Но я хочу хоть немного приблизить Вас к пониманию, ДЛЯ ЧЕГО И ПОЧЕМУ художник рисует. Ну, не каждый художник, только тот, кому сама живопись, сам процесс дорог, а результат светит особым светом. Ничего он не хочет Вам показать, удивить, даже рассказать ему порой не хочется. Его волнуют, чувственно волнуют эти линии и пятна, цвет и свет. Вот такой он извращенец! 🙂

К Р О В И Н Е Т ?..

Я катался на велосипеде, двухколесном, делал круги по асфальту, сначала большие, потом все меньше… И упал. Мы жили на даче, кругом трава и сырая земля, не покатаешься, только перед домом небольшая асфальтовая площадка. Правда, вся в трещинах, и все-таки единственное место, где колеса не вязнут. Хозяйка говорит, этот асфальт еще до войны здесь был. И я кружил по нему, пока не свалился. Мама еще вчера сказала — доиграешься, нельзя так машину наклонять. На большой скорости можно, я видел, мотоциклист даже по стенке ездил, поднимался наверх, ему скорость упасть не дает. Тем более, по ровному месту, хоть колесом крутись, если быстро. Меня трещины подвели, и, вот, лежу.
Здорово стукнулся, но это заживет, а с велосипедом что? Наконец, мне его подарили, а теперь, может, и не починишь. Я сразу вскочил, но остановился, посмотрел на колено. Оно было очень странным. Совсем белое. Раньше я не так стукался, до крови, и теперь был уверен — кровь обязательно будет. Ведь сильно приложился, и велосипед далеко отлетел, валяется около куста, что с ним?
Надо взять его, посмотреть, а я стою, смотрю на колено.
Наверное, у меня крови нет. Мама говорит — » ты малокровный, вы все такие, дети войны…» Она кормит меня овсянкой, каждое утро каша, каша… Бабушка говорит, в ней железо. » У тебя веки бледные… — отворачивает веко и показывает всем, — смотрите, голубые, где же его кровь?..»
Может, действительно, крови нет, вот и колено белое, хотя стукнулся ничего себе… Что же теперь будет? Я должен сморщиться весь, как яблоко, которое давно сорвали и не едят. «Почему не ешь яблоки, теперь их только в компот! — бабушка сердится на меня, — не забывай, в них железо…» Раньше у меня была кровь. Меня в школе стукнули по голове, и струйка текла по шее и даже по спине, пришлось кожу зашивать. Но это давно было, еще зимой, а теперь, может, другое дело…
И вдруг вижу, появились маленькие капельки, совсем малюсенькие, розовые, их много-много, каждая видна в отдельности, они растут, начали сливаться в большие, темные, и кровь, наконец, закапала как следует. Я сначала обрадовался — значит, есть во мне кровь, а потом испугался — вдруг вся вытечет… И похромал домой.
Мне наложили плотную повязку и дали хлеб с маслом, до обеда. И я пошел смотреть велосипед. С ним ничего не случилось.

………………………………………
— Фу, обглоданные рыбы…
Не раз услышишь на выставках.
А другие, наоборот, со многозначительной миной — евангелие вспоминают…
А художнику что… ничего он не хотел сказать. Съел рыбешек, а скелетики нарисовал, графичный очень скелетик у них.

……………………………………………
Масло на бумаге, примерно 50х50 см.
Портрет художника у портрета дочери. Не закончены оба портрета 🙂

…………………………………………
Одно время я увлекался мелкими предметами. Эх, если бы уменьшиться в 10-20 раз, и новыми глазами посмотреть на мир обычных предметов…
Да-а, недаром кто-то из художников говорил, что если б он мог посмотреть на мир глазами коровы, то гениально написал бы траву. В этом что-то есть…
Избавиться от своего «намыленного» глаза… кто только об этом не мечтал…

……………………………………..

………………………………………..
Чудовишные диспропорции, но мне как-то наплевать, я люблю эту картинку за ее световую среду, и жаль, что не могу показать во всей красоте полутораметрового тифа 🙂 (1,5 Мб)

Прозу я проверяю по котам…
Я проверяю прозу по котам
Я прозу проверяю по котам…
Я п…
Проехали, нечего выпендриваться.
Но не по кошкам! Не успеешь дочитать, она уже ластится, страницы хвостом обмахивает…
Не верю!
А котов я выбираю так — старого и молодого. Чтобы спектр поколений охватить.
Лучше всего ночью. Выхожу на балкон, у меня часы Монтана, шестнадцать хитов, знаменитые мелодии всех времен. Нажимаю на две кнопочки, и тихо-тихо звучит в ночи музыка, словно комарик зудит. Но они ведь ночные звери, смотришь, одна тень внизу, другая, это критики спешат. Карабкаются по дереву, прыгают на козырек мусоропровода, а оттуда бесшумно на мой балкон, на втором этаже.
Входим, две табуретки приготовлены, они уже знают, прыгают, и сели.
А я стою. Рассказики лучше произносить стоя. Чтобы не писать длинно, а то ноги устанут.
Громко, сухо, никакой выразительности, но звуки четко подаю, и гласные, и согласные.
Молодой на согласные больше реагирует, на всякие «щи» да «вши» — начинает беспокоиться, а то и вовсе убежит, и пропало дело. Надо рассказ переделывать.
А старый завывания слышит, у него на гласные только слух остался.
Дослушают до конца, значит одобрили. Значит можно жене показать.

………………………………………..
Мне сказал недавно один хороший человек, оказывается, публичным обсуждением можно качество поэзии повысить! Почти единственное средство, говорит. О прозе, наверное, и говорить нечего, ее-то еще легче улучшить. А я-то, дурак, бежал из науки, обзуждать не хотелось. Искал свой угол. Но там-то иногда действительно… сам видел… вдруг выскакивает идейка… Убежал, а мне снова предлагают улучшиться, мы тебя обзудим, говорят. Не-е-е… Если б я поддался, закрючился, меня бы прокляли коты и кошки! А их мнение самое важное для меня. Вот вчера…
Утро туманное, едва выбрался на балкон, голова тупая, в глазах песок. Смотрю, по лужайке, по высокой траве идет Аякс, мой умерший кот. Я вылечил его от чумки, хилого черного котенка. Потом он жил со мной десять лет. Аякс врос в мою жизнь, а это покрепче, посильней, чем любовь…
Вот он идет, и вижу, посматривает наверх. Значит, за мной пришел.
Вообще-то мы договаривались с Феликсом, его дедом, но значит — так надо. Провожатый — Аякс, а Феликс меня там встретит.
Только встал, на мне ничего, кроме трусов. Но раз пришли, нельзя медлить, и я пошел.
Вышел из квартиры, и по каменным ступеням, босыми ногами… Вниз, вниз…
Приятно, что не забыли.
Если пора, то надо.
Не дали человеческой толпе посморкаться, пошушукаться, потом напиться…
Уйду как хотел. Исчезну. Ни слова, ни звука.
Не то, чтоб не любил здесь ничего, и удача не обошла…
Маловато все-таки…
Но устроено здесь все ОТВРАТНО. Невыносимо гадко устроено.
Вышел из дома, иду по мокрой холодной траве. Подошел к Аяксу.
А это не он!
Это Федоска соседский, хозяева выгнали его, он страдает, похудел, вот и ноги стали как у Аякса, длинные-предлинные…
Я схватил его на руки и потащил кормить, кормить, кормить…
Значит, рано еще. Поживу.
И хоть невыносимо гадко всё, всё… у меня от вчерашнего обеда крылышко куриное…

…………………………………………
Холста не было, и я писал маслом на толстой оберточной бумаге. Все бы ничего, но скучал по фактуре. Немецкие картинки на бумаге выдержали сотни лет без трещин, но то была другая бумага, ручной отливки, фактуру она имела. А я страдал без фактуры. Знающие люди посоветовали — подсыпь песочку… И правда, отчего не подсыпать. И я на сырой клей, на свежую проклейку, щедрой рукою, и с камешками, и с веточками… без всякой меры!..
Потом уж я фильтровал песок, и получалось неплохо. Но показать решил первую, с камнями и ветками. Крупная «шкурка» получилась 🙂
А на картине — бутылки, тарелки, кисть и две маленькие картинки.

……………………………………..
Недавно написал где-то — «как написано — неважно». Меня начали поправлять. И правильно. Автору лучше вообще не говорить. Как художнику — рот раскроет, и все неправильно. А делает наоборот. Что хотел сказать?.. «Как написано» не отделяется от «что написано», хоть убей! И убьют, не дрогнут, такова современность. А что значит — «как написано»? Красоты всякие, стильно, сильно… Метафоры, например. Я себе постоянно говорю — не лезь, вдруг получится, слова есть, а не видно, не слышно… Ужасный провал. Скажут, выпендривается, мудрила. Море пахнет арбузом или арбуз морем, никак запомнить не могу… Так что же важно-то… Взгляд. Свой взгляд на вещи. Странный такой, диковатый взгляд, где-то лупа, где-то телескоп. Бинокль с обратной стороны. Не то, чтобы идиот, но чудик несомненно. Такой даже о жизни может написать. Бытовую историю. Что вообще трудно переносимо. Настолько известно и неинтересно. Подставишь знакомые имена в текст, и руками разведешь — знаю, знаю…
Что несет, а еще прозаик, да?..
Мне крупно не повезло. У меня дядя, Иосиф, был дипломированный философ. Учился в Германии кантианству, диссертацию по Канту защищал. В 20-ые годы. А в советской Эстонии философы были нужны другие. И он переводил эстонских классиков на русский язык. «Война в Махтра». У, он прозу презирал. За приблизительность. «Только не пиши ТАКОЕ…» — он говорил. Я так его подвел! Долго держался, а на старости лет… Хорошо, он не знает, давно умер. Он говорил — «стоит говорить лишь достойное быть сказанным, и не говорить того, что каждый сам может подумать». И добавлял — «Шопенгауэр. Плохой философ, но в этом прав.»
Так началась моя бессознательная жизнь. С двух книг, которые он мне дал — «Жизнь как воля и представление» и «Человеческое, слишком человеческое». И немного Гегеля — по старой философской хрестоматии. «Канта тебе не надо, пока…» И еще одну книгу подарил — великого психиатра Фореля «Половой вопрос». После нее у меня надолго исчезли вопросы. Но ответы только позже пришли. И не на все вопросы. А тогда мне было 16, можете представить, что за каша в голове. Никак не мог понять, что Маркс и Ленин — философы. И что «жизнь есть способ существования белковых тел».
Потом я 15 лет худлита не читал вообще, наукой занимался. А в 30 потерял память. Переутомился. Все делал по бумажке. По минутам заранее расписывал дела. Письма писал, фразы из двух слов. Чтобы не забыть начало предложения. А потом за пять лет просмотрел книг пятьдесят. И даже что-то запомнил, память начала возвращаться.
И этот — меня! — спрашивает, что важно, что неважно… «Как напи-и-сано?..» Что я знаю! Взгляд на вещи — свой, и все. И немного слов, очень немного. Ну, триста… А Шопенгауэр сам напыщенно писал -» умственная нищета, запутанность, напыщенность (!) будут рядиться в изысканнейшие выражения и темнейшие речи, чтобы прикрыть тощие, ничтожные и будничные мысли…» Правильно, но сам-то хорош!
………………..
Призраки. Ночью не пишите. Гениям позволительно, а нам — с утра, пораньше, и натощак.
КОНЕЦ.

…………………………………………….
«По просьбе трудящихся» 🙂
Так выглядит обложка повести в Интернете. За основу взята фотография Ирины Казанской. Это из ее серии «Трущобы», снято в городе К. (чтобы жителям не было обидно, город замечательный).

………………………………………..
Двадцатилетней давности автопортрет, сладковат и приукрашивает натуру. Примечателен тем, что здесь сочетаются сангина, уголь — и масляные белила. Как я узнал потом, дело не новое, но для меня тогда было открытием — масло в сочетании с графическими средствами.

………………………………………..
Нормальная картинка маслом, 60х45см примерно, но понравилось слово «оверлей». Несколько слоев — и оверлей.
А картинку покажу в другой раз.

………………………………………….
Вид из окна квартиры Марка, героя повести «ЛЧК».

//////////////////////////////////////////////////
На сегодня хватит. Для разрядки привожу несерьезную картинку Евгения Измайлова (вообще-то он очень серьезный художник, хорошо известный в Европе), которая намекает на разные подходы к женской натуре. Это не означает, что он все одобряет, разумеется :-))

………………………………………
Я не устаю приводить эту фотографию, лучше которой не знаю. В ней нет никакой парадности, в лицах и фигурах много сказано, и о современной России тоже, исторический тип быстро не меняется.
Прошу извинить за килобайты.

……………………………………..

……………………………………….
Поскольку я создал Деда, которому приписал все свои ранние картинки,
http://www.periscope.ru/bors2/indexb.htm
то должен был создать ему биографию. Это было сделано. Потом Дед умер, мне этого не хотелось, но так было надо. Надо было его убрать, пока на него не накинулись, а он был мне дорог. В сети персонажи часто создаются с целью провокации и скандала, Дед же никого не трогал, наоборот, он внес в Инет картинки, его именем я назвал конкурс. Я написал сотни две писем и рецензий авторам, личных, никаких публичных обсуждений не было, попрежнему считаю, что авторам от них только вред, а некоторую пользу может (иногда) принести деликатный совет «с глазу на глаз». Потом я подарил несколько своих картинок, тем, кому сумел отослать — в Питер и Москву, (и не сумел — в страны СНГ, картинки у меня хранятся, вдруг получится отослать).
Вот история Деда. Как-нибудь расскажу его биографию. Маску я лепил, потом сфотографировал и слегка подработал в Фотошопе. Вылепил не очень, в основном использовал свое лицо, но «состарил» его.
К счастью Деда никто не тронул, его не постигла судьба героя талантливого прозаика Миши Федотова, которых (обоих, и автора и героя) изгрызли в Тенетах, хотя Гольдберг тоже никого не трогал. Просто Гольдберг написал про Израиль вещи, которые многим не понравились. Но все равно, это не оправдывает той злобы, с которой на него накинулись. А Дед всего лишь рисовал картинки и вовремя скончался. Мы с Мишей Ф. жили в Таллинне рядом, я на Тобиасе, он на Лейнери, это в пяти минутах от парка Кадриорг, у моря. Он моложе на пять лет, мы учились в одной школе — 23-ей, а познакомились в Интернете, уже после его возвращения из Израиля.

………………………………………..
Это тушь-кисть, размером с половину писчего листа. Сделана лет 12 тому назад для книги «Мамзер» (сборник рассказов, 1994г), часть из них опубликована в Сети:
http://www.periscope.ru/prs98_2/pr4/proza/fly/content1.htm
(«В начале»)
Перечернил слегка. Такая «руинизация» действительности. Художники любят руинизировать действительность. Руины гораздо живописней наших стандартных строений. Отсюда совсем не следует никакого злопыхательства или желания всех поселить в этих руинах.
Некоторые жители нашего городка в претензии ко мне, потому что я изображаю и описываю их, «всячески очерняя». Ничуть, ничуть! Так, в повести «ЛЧК»
http://www.periscope.ru/lchk0.htm
наш город проваливается, но не куда-нибудь в парашу, а в озеро чистейшей пресной воды, это победа природы над произволом технократического общества потребления, и не более того.

………………………………………………….
Тут я, конечно, приложился с Фотошопом…
Каждый порядочный художник обязательно рисует «Скорбь». Ну, как же без скорби, и Ван Гог нарисовал, следуя предшественникам, и даже у Сезанна есть такой рисунок. И я нарисовал… но не довел его, бросил. Мне было не до скорби, я весело жил, избавился от надоевшей мне науки, рисовал день и ночь, иногда еще ходил на работу в Институт, отмечался, и через час-другой уходил. Времена были такие, хочешь — работай, не хочешь — не надо, а деньги все равно те же. Но деньги меня не интересовали.
После нескольких лет страданий (разлюбил, как же так!), я снова полюбил — и рисовал! Но Скорбь изобразил. Но недоделал. А вчера взял, смотрю — такие вещи доводить нельзя, да еще через много лет… или все снова или отложи. Но у меня теперь есть Фотошоп, а он всеяден. И я попробовал. Ну, Скорбь…

…………………………………………
На листке бумаги 30х20 см рисунок пером-чернилами, с легкой размывкой (влажной кистью, обычно мягкой, например, колонковой).
Возможно, иллюстрация к одному из рассказов цикла «У нас во дворе».
http://www.periscope.ru/prs98_4/proza/life2.htm