День: 02.10.2008

………………….

Я катался на велосипеде, двухколесном, делал круги по асфальту, сначала большие, потом все меньше… И упал. Мы жили на даче, кругом трава и сырая земля, не покатаешься, только перед домом небольшая асфальтовая площадка. Правда, вся в трещинах, и все-таки единственное место, где колеса не вязнут. Хозяйка говорит, что этот асфальт еще до войны здесь был. И я кружил по нему, пока не свалился. Мама еще вчера сказала — доиграешься, нельзя так машину наклонять. На большой скорости можно, я видел, мотоциклист даже по стенке ездил, поднимался наверх, ему скорость упасть не дает. Тем более, по ровному месту, хоть колесом крутись, если быстро. Меня трещины подвели, и, вот, свалился.
Здорово стукнулся, но это заживет, а вот велосипед… Наконец, мне его по-дарили, а теперь, может, и не починишь. Я сразу вскочил, но остановился, посмотрел на колено. Оно было очень странным — совсем белое. Раньше я не так стукался, до крови, и теперь был уверен, что кровь обязательно будет. Ведь сильно приложился, и велосипед далеко отлетел, валяется около куста, что с ним?.. Надо взять его, посмотреть, а я стою, смотрю на колено.
Наверное, у меня крови нет. Мама говорит — » ты малокровный, вы все такие, дети войны…» Она кормит меня овсянкой, каждое утро каша, каша… Бабушка говорит, в ней железо. «У тебя веки бледные… — отворачивает веко и показывает всем, — смотрите, голубые, где же его кровь?..»
Может, действительно, крови нет, вот и колено совершенно белое, хотя стукнулся ничего себе… Что же теперь будет? Я должен сморщиться весь, как яблоко, которое давно сорвали и не едят. «Почему не ешь яблоки, теперь их только в компот! — бабушка сердится на меня, — не забывай, в них железо…» Раньше у меня была кровь. Меня в школе стукнули по голове, и струйка текла по шее и даже по спине, пришлось кожу зашивать. Но это давно было, еще зимой, а теперь, может, другое дело…
И вдруг вижу, появились маленькие капельки, совсем малюсенькие, розовые, их много-много, каждая видна в отдельности, они растут, начали сливаться в большие, темные, и кровь, наконец, закапала как следует. Я сначала обрадовался — значит, есть во мне кровь, а потом испугался — вдруг вся вытечет… И похромал домой.
Мне наложили плотную повязку и дали хлеб с маслом, до обеда. И я пошел смотреть велосипед. С ним ничего не случилось.

/////////////////
Вчера пришлось убрать эту паутину, и многое другое — с болью в сердце. Хотя пауков живых не нашел, они соткали, ждали безрезультатно, и ушли из дома, куда даже мухи перестали залетать. С пауками интересное дело, я много общался с ними, они куда умней своей добычи, отсюда пренебрежительное отношение к ней. У людей не так, добыча просто слабей хищника, но редко бывает глупей, а чаще — наоборот, умней и больше понимает суть дел, а хищник примитивен, живет сегодняшним днем, и после него не остается ничего — пустыня, не так, как после пауков — ажурные строения, хотя и никому не нужные…

///////////////////
Когда-то один хороший писатель, и честный, написал, что пьянство есть идея-фикс нашего народа, и какая тут поднялась волна возмущения, вот подлец!
Не знаю, не психиатр. Но проходя мимо компаний современных ребят и девушек, много-много лет слышу один только разговор — кто, где и сколько вчера принял, и что делал, и бессознательность восхваляется, наравне, впрочем, с необычайной устойчивостью к этому раствору (этанола). Правда, последнее время, проходя мимо компаний девушек и парней я слышу и другой разговор, сколько и где кто кого трахнул, и обсуждается с неменьшим жаром, а вчера одна девушка говорила с гордостью, что дала всем, и еще пришли, и она все равно дала, и если б еще пришли, то и этим бы досталось. Лет семнадцать ей, вот я и думаю, может новая идея вытеснит старую, и как-нибудь проскочим мимо или хотя бы чуть задев ту самую поганую и смертоносную тему, герыча я имею в виду. Хотя и он уже тут как тут…

Меня студентом приютил один человек, я писал о нем в повести «Ант», он был настоящим филологом, то есть словами заворожен. Он мне говорил, что может написать все, что угодно, его легкости и свободе нет предела, и, действительно, я некоторые отрывки читал, он пушкинского племени был, по глубине и прозрачности, и легкости необычайной слог… Но он, подвыпив, а он часто тяжело напивался, говорил мне, что чем легче написать, тем меньше потребности этим заниматься, и в конце концов придет к тому, что вовсе замолчит, настолько противно с людьми общаться… Но не успел, в снежную морозную ночь замерз, выпил сильно, ушел еще добавить, а потом до дома не дошел метров сто. Я поздно вернулся, ночью, вернее, уже утром, опыт был особенный и неудачный, и почти у ворот наткнулся на твердое тело. А записи куда-то исчезли, да.

Когда умер один профессор, хороший и нужный науке человек, то его жена ходила и показывала на одного старика, который в том же дворе жил. Тот старик тоже был ученый, но неудачник, его еще до войны арестовали, а выпустили только через двадцать лет, и, конечно, он всю науку забыл-перезабыл, работал лаборантом, а потом вышел на пенсию, и долго еще жил, потому что был долгожителем, и даже его сестра, старшая, еще была жива, под сто лет, хотя ее трижды репрессировали, морили голодом и все такое, вот что значат гены, да? Так вот, жена того нужного профессора, она в горе, конечно, показывала на того ненужного уже никому лаборанта, теперь пенсионера и говорила — вот мой муж гений, ему бы жить и жить, а какова несправедливость — этот вот ходит и ходит, дышит и рад жизни, счастью своему, а кому, кому он нужен, никчемность такая…
Пишу о том, что сам слышал и знаю, когда долго живешь, пусть не долгожитель, то видишь, как часто жизнь теряет смысл и достоинство, и ничего с этим сделать невозможно. А многие думают наоборот…

ДОКТОР, МУХА!

Мне влетела муха в правое ухо, а вылетела из левого. Такие события надолго выбивают из колеи. Если б в нос влетела, а вылетела через рот, я бы понял, есть, говорят, такая щель. А вот через глаз она бы не пролезла, хотя дорога существует, мне сообщили знающие люди. Приятель говорит — сходи к врачу. На кой мне врач, вот если б не вылетела, а так — инцидент исчерпан. Хотя, конечно, странное дело. «Ничего странного, — говорит мой другой приятель, вернее, сосед, мы с ним тридцать лет квартирами меняемся и все решиться не можем, — есть, говорит, такая труба, из уха в глотку, там пересадка на другую сторону и можно понемногу выбраться, никакого чуда. И мухи злые нынче, ишь, разлетались…» Но эта особенная, представляете, страх какой, она словно новый Колумб, он по свежему воздуху ехал, а она в душной темноте, где и крыльев-то не применишь, только ползти… как тот старик-китаец, который пробирался к небожителям в рай по каменистому лазу, только китаец мог такое преодолеть, только он. Муха не китаец, но тоже особенная — чтобы во мне ползти, надо обладать большим мужеством… И в конце концов видит — свет! Вспорхнула и вылетела, смотрит — я позади. А мы двадцать лет решиться не можем… или тридцать? не помню уже… Стыдно. Верно, но я все равно не стыжусь, я не муха и не Колумб, чтобы туда — сюда… легкомысленная тварь, а если б не вылетела? Тогда уж точно к врачу. И что я ему скажу? Мне в ухо, видите ли, влетела муха?.. Нет, нельзя, подумает, что стихи сочиняю: ухо-муха… Надо по-другому: доктор, мне муха забралась в ушной проход… В этом что-то неприличное есть. Лучше уж крикнуть: доктор, муха! — и показать, как она летит, крылышками машет — и влетает, влетает… Тогда он меня к другому врачу — «вы на учете или не на учете еще?..» Не пойду, я их знаю, ничего не скажу, пусть себе влетает, вылетает, летит, куда хочет, у нас свобода для мух…
Все-таки мужественное создание, чем не новый Колумб! Да что Колумб… Китаец может, а муха — это удивительно . Как представлю — влетает… ужас!
— А может все-таки не вылетела, ты обязательно сходи, проверься, — говорит третий приятель, вернее, враг, ждет моей погибели, я зна-а-ю.
— Ну, уж нет, — говорю, — на кой мне врач, вот если бы влете-е-ла…
…………………………………………………………………………
Я когда-то с психиатрией дело имел долгое и подробное, когда учился курсе на шестом в Тарту. У нас психиатром был профессор Кару, по-русски, медведь, он веселый был человек и честный, известная величина. Больные его любили. Проходит по двору, там в луже больной сидит, пальцами воду загребает… «Рыбку ловишь? — профессор говорит, но не мешает больному дело делать. А потом случился такой случай, схватили одного нашего професора, приехали ночью на скорой, сломали дверь и отвезли в психушку, привязали к кровати… Тот профессор не был болен, он против власти выступал. А было это не много не мало, а весной 1963 года, кому-нибудь расскажешь, не поверят, ведь оттепель, да? Какая к черту оттепель, если очень надо посадить!
А утром приходит профессор психиатр Кару на обход, смотрит, его коллега привязанный к кровати лежит. Ты что здесь делаешь, спрашивает, хотя сам уже все понял, и ответ ему известен. Развязать, говорит, и выпустить. Хотя ясно понимает, чем это для него кончится. Он честный был врач, и клятву Гиппократа не забыл, как нынешние подонки, пусть не все, но очень многие…
И спас человека. Но недолго потом Кару служил психиатром, возраст предельный, тут же на пенсию отправили, и говорили, что еще счастливо отделался, потому что европейская известность… И ушел он рыбку ловить, только настоящую, к реке, тогда еще много там рыбы водилось. И я его видел, здоровался, он про всю эту историю рассказывать не любил. Учитесь, — спрашивает, — ну-ну…
А потом я уехал, и дальше ничего не знаю. Говорят, что психиатрия стала другая, и даже люди известные из Сербского, которые придумали для диссидентов «вяло текущую шизофрению», стали добрыми и раскаивались. Но я не верю. Придет время, они снова воспрянут, вспомнят своего гения Снежневского, и начнут орудовать, как тогда орудовали. Врач, если один раз нечестен был, уже не врач, а только гнать эту сволочь, гнать и гнать его! А теперь, говорят, не мелочатся, целые дипломы покупают… Страна, где врачи сволочи, долго не продержится, ведь врачу важно — «не вреди!» А они что делают?