День: 08.09.2007

Люблю «малых» голландцев за их рисуночки, простые, естественные… Умелые, но не выпячивающие мастерство. Сценки жизни. Скудная природа.
Нравится. Домашняя работа.
А когда смотришь на ветчины-вина, хрусталь, роскошь омара, сползавшего с блюда, да так и застывшего…
Неверие, хотя чертовски красиво.
И возвращаешься к их простым рисункам. В них довольно грязная жизнь, кабачки хлебосольные, питие, расстегнутые штаны…
И начинаешь понимать, как этих омаров писали: попишет, харкнет, утрется, хлебнет самогону… Посмотрит… и припишет лимончик полуободранный, и чтобы кожура вилась…
Люблю старые вещи братской любовью, оживляю, сочувствую, а фрачность парадных обеденных столов не терплю. Обожаю хлам, подтеки, лужи, брошенный столовый инвентарь с засохшими ошметками еды… и чтоб после обеда обязательно оставалось…
Чтобы пришел через окно голодный кот и не спеша вылизал тарелку.

Слышу разговор, примерно такие каждый день слышу. Женщина рассказывает, муж дочери был фельдшер на скорой, недалеко отсюда, в сельской местности. Наконец, посчастливилось ему — открыли с женой торговую точку. Бросил скорую, теперь ездят, покупают, продают, все у них есть…
И место знаю, скорую не допросишься, а теперь еще хуже станет — врача не было, вот не стало и фельдшера, кто же ездить будет, из райцентра за сорок километров?
Пять лет слышу такое, десять… Сочувствовал. Теперь вижу, с каким восторгом разрушают лучшее, что было…
И думаю, черт с вами, как сделаете, так и будет.
Мы все о верхах талдычим, а люди?
Недавно сказала мне одна женщина: «место проживания — рыночный вопрос».
И рынка нет, и скорой нет, а кто виноват, кроме самих?
Не завидую тем, кто будет здесь жить, лет через пятьдесят.

Был у меня приятель, старше меня лет на двадцать, он сидел в лагере в сталинские времена. Когда входил в столовую, то обязательно выбирал столик в углу. А я мог обедать в середине зала. Он это понять не мог. А я его не понимал.
А теперь и я – хочу в угол, подальше от внушений, наскоков, атак, всучивания ненужного товара и прочей наглости.
Назад к закрытости.
Мне говорят, против времени не получится.
Время делают люди. Если сильно захочешь, то получится. И время чуть-чуть изменится…
А многим думается, что можно, как Фильдинг говорил, и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорят — «замечательный…»
Наш замечательный мастер. Наш местный гений…
А теперь говорят еще – «культовый» писатель. И я тут же вижу огромный зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками.

………………

Иногда найдешь котенка, вылечишь, откормишь, но в мастерской его судьба определена — он быстро освоит путь на землю. Держать их взаперти нет возможности. Далее жизнь его будет интересней, нормальней, чем у зверей, запертых в четырех стенах — он научится лазить по деревьям, прятаться в траве, подкрадываться к птицам… он будет свободным, а захочет поесть, всегда сможет вскарабкаться наверх, ко мне. В сильные холода отсидится у полутеплой батареи на кухне.
Все бы хорошо, если б не люди и машины. Эти свободные звери до старости редко доживают. Поэтому я пытаюсь их отдавать в дома.
Но прощаться тяжело, и жизнь, которая у них будет, мне не нравится.
И я каждому говорю — «прости, но так тебе спокойней, безопасней, сытней…»
И презираю себя, потому что не верю в то, что говорю. Для себя такой жизни никогда не выбирал.
С картинами точно также, и я, отдав, избегаю встречаться с ними.
Знаю, у чужих им лучше, чем в холодной мастерской.
И все равно… не хожу, не смотрю…

Сезанн все время рисовал одну гору, наверное, в окрестностях его города других не было. У нас гор ни одной, зато есть труба. Каждое утро выхожу на балкон, смотрю на трубу, и сразу определяю направление и силу ветра. Лет сорок тому два академика летали на вертолете, выбирали место для биологического научного центра. Им предлагали и к Москве ближе, и речка рядом, и лес… Но речка называлась МОча, не мог же Академгородок стоять на моче! И они нашли место — на самой макушке высокого холма, выше в Московской области места нет. На склоне холма барин когда-то выстроил себе усадьбу. Не дурак, дом был защищен от ветра. Академики думали только о названии, и, действительно, звучало гордо — Пущино на Оке. Зато город продувается всеми ветрами…
Но пока Академия имела средства, в городе строили дома и давали ученым жилье бесплатно. Потом захирела Академия, бросила Институты, бывшая институтская обслуга правит бал, а ученые разъезжаются по разным странам.
Но ночью и темными вечерами город по-прежнему красив. Пущино на высоком берегу Оки. И труба, единственная в городе.

Когда-то ежегодно делал летние выставки в Доме ученых. Никто не возражал, летнее время пропащим считалось — все на огородах или в отпусках. Но к нам летом приезжали на дачи москвичи, люди разные появлялись. А теперь все больше мафия отдыхает… А местная публика — ученые с апломбом, поскольку образованные. С огромным самомнением, но дураки. В нашем городе много дураков, не знаю, как в других местах, а у нас – полно. И все в искусстве понимают! Долго учились, пусть другим вещам, но они ведь куда сложней. Так что картины для них просто семечки, ходят и лузгают, ходят и отплевываются…
Знание — сила!

Выступал престарелый графоман со стихами. Стихи… да ладно, не о них разговор. Закончил читать — и снова!.. Точь-в-точь — все сначала!
Забыл, что уже один раз прочитал.
Все обомлели, что делать… Нашлась ведущая — «не сделать ли нам перерыв…»
Я ушел, что было дальше — не знаю.
К чему это я…
Все-таки, старость – свинство…

Я еще раз повторю вам правила, которые знают все коты – к опасности лицом, особенно если знаешь ее в лицо… К неожиданности — боком, и посматривай, поглядывай, чтобы неожиданность не стала опасностью. А к хорошим новостям… задом поворачивайся.
Пусть сами тебя догонят.

У меня была теория, которую я так и не сумел проверить — надоело проверять. На табуретку с крутящейся ножкой ставил натюрморт из пяти-шести простых предметов. Это вам никакая машина не просчитает. Не потому что слишком много взаимодействий по разным признакам — и не то считает… а потому что непонятно, что считать, что важно, чтобы возникло это — чувство ансамбля…
Так вот, я ставил простенький натюрморт на табуретке с крутящеся ножкой, делал набросок, потом, не меняя положения глаз, чуть-чуть поворачивал натюрморт и рисовал его снова… и еще, и еще, пока не проходил полный круг.
Пришел к выводу, что хорошо скомпонованный натюрморт можно рисовать почти под любым углом, он будет хорош всегда.
Скорей всего, я ошибался, но теория не обязана быть верной — должна помогать развитию.
Для этого стоит табуретку покрутить.