ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ЛЧК» («Цех фантастов-91»)


……………………………………..

Поев, я стал осматривать квартиру. Крылов занимал одну комнату—заднюю, а через первую проходил на кухню, и в этой, проходной, почти все сохранилось, как было раньше! Я ходил от одной вещи к другой и везде узнавал прежнюю жизнь, она пробивалась сквозь мусор и наслоения последующих безумных лет. Я знал, что эта жизнь когда-то была моей, но не верил, не узнавал ее…
У окна расположился столик с принадлежностями художника. В потемневшем стакане кисти—новые, с цветными наклейками, тут же — несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых и завернутых в папиросную бумажку. Я осторожно потрогал—щетина была мягкой—отмыты хорошо… В другом стаканчике, металлическом, стояли неотмытые кисти. Я представил себе, как масло высыхало на них, постепенно твердело и наконец сковало волос щетины так, что он превратился в камень. Одна кисточка оказалась в отдельном маленьком стаканчике—белом, фарфоровом, с черными пятнами от обжига,— воткнута щетиной в бурую массу, каменистую на ощупь, видно, здесь он промывал совсем грязные кисти и оставил, забыл или не успел… Рядом со стаканчиком лежало блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край почему-то остался чистым—синим с желтыми полосками. На блюдце находился крохотный мандаринчик, высохший,— он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживал текущее время — растрескался,— и из трещин вылезали длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде не было, и вот только этот плод ей почему-то полюбился. Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, и даже сквозь пыль было видно, что масло это по-прежнему живо, блестит желтым сочным цветом и время ему ничего не сделало, а может, даже улучшило… Повсюду валялись огрызки карандашей: были среди них маленькие, такие, что и пальцами ухватить трудно, но, видно, любимые, потому что так долго и старательно художник удерживал их в руке… и были другие, небрежно сломанные в самом начале своего длинного тела, и отброшенные — не понравились… и они лежали с довольно печальным видом. Стояли многочисленные бутылочки с тушью, конечно, высохшей, с крошками пигмента на дне, они нежно звенят, если бутылочку встряхнешь… и еще какие-то скляночки с красивыми фигурными пробками —стеклянными с матовым шлифом…
И все эти вещи составляли единую картину, которая ждала, требовала художника: вот из нас какой натюрморт! — а художника все не было…
Я тронул пальцем мохнатую пыль на блюдце. Вымыть, вычистить? Зачем?.. Я не мог уже нарушить ход жизни этих вещей, которые когда-то оставил. И чувствовал непонятную вину перед ними… А дальше стоял большой мольберт, к нему приколот рисунок — два яблока, графин… и рядом на стуле действительно примостился графинчик, кривой, пузатый, с мелкими капельками воздуха в толще зеленоватого стекла…
На стене напротив окна висела одна картина — девочка в красном и ее кот смотрели на меня. На других стенах было пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, с зонтиком в руке, а за ней вечернее небо и силуэт дерева у дороги. На другой картине стоял странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык ничего не делал, не жевал траву, не шел куда-то — он просто стоял боком и косил глазом, смотрел на меня… за ним какие-то холмы и больше ничего. А дальше был снова подвал, но очень высокий, откуда-то сверху шел свет и спускалась лестница, которая висела в воздухе, не опираясь ни на что, на ней стоял толстяк со свечой в руке и, наклонившись, рассматривал что-то внизу. Там, на дне подвала, под слоем пыли, угадывались две фигуры — мужчины и женщины, они сидели у стола, на котором тлела керосиновая лампа, были отделены друг от друга темнотой и погружены в свои мысли…
Печальные картины, печальные…
Я стоял посредине комнаты в плену у своей забытой жизни… Нет, помнил, но представлял себе все не так. А эти вещи точны — они сохранили пространство, в котором я жил когда-то. Что наше прошлое без своего пространства? Без него все только в памяти, и с годами неуловимо меняется, выстраивается заново — ведь меняемся мы. Воспоминания, сны, картины воображения, мечты, старое и новое — все в нас слитно и спаянно, все сегодня в этой нашей собственной реальности, где мы свободны, творим, изменяем мир… Парим… И вдруг оказывается, что есть на земле место, куда обязательно нужно вернуться.
В углу у окна стояло кресло. Я сел. Здесь была лампа… И действительно, лампа оказалась на столике рядом. Я рискнул включить ее, она медленно разгорелась тусклым красным светом — Анемподист много не давал. Когда-то институт питал весь город от своих реакторов, и с тех пор какой-то маленький работал в развалинах, почти вечный, его достаточно для нескольких домов…
Я посмотрел в окно. Тогда на улице горел фонарь и светил прямо в лицо… Вот и он, сгорбился, темен и пуст Сидеть было удобно, но дуло от окна. Я принес одеяло и устроил теплую нору в этом кресле и вспомнил свою детскую страсть устраивать везде вот такие теплые и темные потайные норы — под столами, в разных углах, сидеть в них, выходить к людям и снова нырять в свою норку. Помнится, я таскал туда еду. И очень важно, чтобы не дуло в спину. Давно мне не удавалось устроиться так, чтобы не дуло, а теперь повезло…
И все-таки беспокойство не оставляло меня. Я все время чувствовал, что кто-то наблюдает за мной, но отгонял эту мысль — никого здесь нет, никого. В мутных окнах чернота, впереди нет жилья, заброшенный сад, внизу течет река, за ней на километры простираются леса —пустота и молчание…
И вдруг я увидел два глаза, которые не мигая рассматривали меня из-за стекла. Казалось, что, кроме глаз, там ничего не было! Один глаз — желтый, круглый и печальный, он слабо светился, зато другой — зеленый, светился бешеным светом, как будто в нем горело маленькое пламя. Я подошел и увидел за окном кота. Он стоял одной лапой на ящике, в котором когда-то выращивали цветы, вторая его передняя лапа висела в воздухе, а задние лапы были неизвестно на чем — кот заглядывал в окно, и этих лап я не видел. Вот так, страшно неудобным образом, он стоял и смотрел на меня. Он был совершенно черным, и потому я не увидел сразу ничего, кроме глаз, смотрел уверенно, не мигая и не отводя взгляда. Я начал открывать окно, чтобы впустить его, но он тут же каким-то чудом повернулся, спрыгнул на балкон и исчез в темноте. Мне показалось, он недовольно буркнул что-то. Надо было скорей позвать его… Внизу мелькали тени, слышались шорохи, шла какая-то оживленная возня, в то время как днем все было мертво.
В ванной, в полуразбитой раковине, стояли старые сапоги, на одном из них сидел большой черный таракан и безуспешно старался смахнуть со спинки серую пыль и следы известки. Он сделал вид, что не заметил меня. Я, не подумав, смахнул его в рядом стоящую ванну, он попал в лужу мыльной воды, бурой от ржавчины, стал барахтаться — и упал в сливное отверстие. На стене сквозь подтеки проглядывала картина, написанная по известке,—песок, палящее солнце, какое-то фантастическое дерево в этой пустыне… Пока я рассматривал пейзаж, таракан вылез из сливного отверстия и побежал вверх по отвесной стене. Выбравшись на край ванны, он возмущенно оглянулся на меня: «у нас так не поступают» — и благоразумно скрылся в трещине.
Я лег на кровать, к которой уже успел привыкнуть. Тонкие стены пропускали звуки, и через некоторое время стали слышны какие-то движения, шорохи, бормотание, а потом кто-то громко захрапел совсем рядом. Старый дом жил, и скоро я узнаю, кто эти люди…
С потолка стал спускаться большой серый паук. Он повис прямо надо мной и долго думал, что же делать, потом быстро полез обратно, спустился подальше от меня и побежал через всю комнату в угол у окна, где на желтой бумаге лежало несколько подгнивающих картофелин. Я успел заметить, что над ними роились маленькие мушки, которые назывались фруктовыми, а теперь, видно, питались овощами. Неплохая добыча для одинокого пожилого паука, подумал я, и заснул…
Проснулся я на рассвете от шороха: толстая мышь тащила через комнату картофелину, лишая паука надежды на сытую жизнь. Я пошевелился. Мышь бросила картофель и уставилась на меня… Давно нет вивария, а белые мыши все рождаются. Правда, у этой, белой, одно ухо черное… как у Бима, о котором говорил Крылов. Пес долгие годы сторожил дом хозяина, в свирепой схватке одолел двух волков, но умер от ран. Вернулся хозяин, Анемподист, и захотел поставить памятник своему другу. На высоком холме вырастет гигантская фигура Бима, отлитая из серебристого металла, и будет задумчиво смотреть пес в ясные воды реки, текущей по-прежнему с востока на запад, досадное упущение тех, кто повернул многие реки и оросил пустыни. Ради Бима Анемподист, главный начальник, устраивает субботники, расчищает площадку перед ЖЭКом, а его зам Гертруда настаивает на совсем другом памятнике — первому теоретику-кошкисту, он жил в прошлом веке. Тогда упорно искали виновных в кризисах и разных неурядицах, а ученый этот в два счета доказал, что все дело во вредоносном поле, которое излучают черные коты. Наука подтвердила наконец древние догадки, и стали понятны причины неудач и неурядиц… Что стало с ученым — не знаю, а вот учение его живет, и труд не пропал, лежит на столе заместителя управдома. Рыжий зам был уполномоченным по ЛЧК, то есть ведал делом Ликвидации Черных Котов и, конечно, добивался памятника первому вождю…
Я лежал себе, передо мной проплывали обрывки вчерашних событий и разговоров, а мышь и не думала уходить, смотрела и смотрела на меня крохотными любопытными глазками. Ну и толстуха… впрочем, от картошки действительно пухнешь… Я вспомнил — Крылов говорил о новом вирусе, от него перестали сбраживаться как надо картофель и прочие продукты, не дают алкоголя, чем безмерно огорчают соседа Колю… Я заснул, а утром картошки не было, и мыши, конечно, тоже.
Было совсем светло. Я подошел к окну. Огромный толстый старик толкал перед собой тележку — на колесах от детской коляски стоял грубо сколоченный деревянный ящик, в нем две кастрюли с картофельными очистками и прочими остатками еды. Толстяк двигался в сторону оврага, коляска скрипела и угрожала развалиться, но не делала этого, и пока у них все шло хорошо. Удивительная прочность детских колясок всегда восхищала меня: я видел, как на них везли два, а то и три мешка с картофелем огромную тяжесть… Из кустов вышел черный кот и пошел за толстяком. Кот шел не спеша, на расстоянии нескольких метров — соблюдал дистанцию. Толстяк оглянулся, что-то сказал и хотел развести руками, но вовремя вспомнил про коляску, схватился покрепче и поехал вниз, в овраг, с трудом сдерживая тяжесть груза. Кот остановился, посмотрел ему вслед — и повернул налево, исчез в зарослях. Похоже, это тот самый кот, который разглядывал меня…
Все еще впереди — началась новая жизнь, неожиданный подарок судьбы, не жалевшей меня много лет.

САТИР И НИМФЫ


………………………….
Старик-сатир рассказывает нимфам небылицы о прежних временах
Старики искренне полагают, что знание прошлого важно для человека настоящего, и даже будущего. Ничуть! Глупости прошлого только изменяют сегодняшнюю среду обитания, но не нас: ошибки прошлого повторяются в завидной последовательностью, и снова изменяют среду. Таким образом удается изменять мир, и оставаться в нем с прежней глупостью.

Если визионерство Эль Греко скрестить с основательностью Пруста, то получится то самое.
Если отношение к свету Рембрандта скрестить с отношением к цвету Сезанна, то получится то самое и еще немного сверх того.
Если дневные наблюдения скрестить с ночными видениями, то можно и остановиться, вздохнуть с облегчением, помереть спокойно.
Вообще, помереть вроде бы не проблема, но как представишь себе…
Убегаю, улетаю, лечу все выше, все пропало внизу, надо мной темнота… Возвращаюсь, пробираюсь украдкой, смотрю в окно — девочка, женщина, старый пес, старый кот… как я мог умереть!..
Придти нельзя, уходить нельзя, сказать нельзя и молчать нельзя. Тело тяжелеет — воздуха нет, все плывет, все чернеет — и радости нет, и боли нет — тело стареет. Душа времени не знает, что помнит — то есть, чего не помнит -того и не было. Вчерашний взгляд… светлое дерево в сумерках — в самом начале… Потом?.. вошел в комнату, тепло, тихо, лег на пол — наконец, один…
«Нет, ты сошел с ума…»
Оставь, оставь, не трогай этого…
Да, душа времени не знает, но она — отягощена. Живем еще, живем, стараемся казаться бесстрашными, трогаем безбоязненно, шумим, рассуждаем… уходим с мертвым сердцем… ничего, ничего, потерпи, пройдет. Тоска нарастает, недоумение усиливается — и это все?.. Где пробежал, проскакал, не заметил?.. Ветер в лицо, скорость, размах, сила — все могу, все вынесу, все стерплю…
Утром очнешься, подойдешь к зеркалу:
— А, это ты… Ну, что нам осталось…

МЫ В ПАРИЖЕ


ЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮ
Давным давно была такая серия, слегка ироничная, пожалуй. Тогда Париж не то, чтоб мечтой был… просто все закордонье было недоступным, меня в родную Венгрию не пускали, казался неблагонадежным. Когда же стало возможным, и шли уже разговоры, приезжай, мол, вызов оформим… Отказался. Не любитель туристических красот, в музеях устаю в первом же зале, двух-трех изображений вполне хватает. Если б пожить нормально, поработать — другое дело. Походить по дворам да закоулкам. И чтоб тебя не кормили добрые люди, и чтоб годик-два в своем отдельном тихом месте…
А поскольку невозможно, а только в гости… Не нужно мне в гости, дома лучше. Так и не поехал. А сейчас уже времени нет, нет, нет смотреть на чужую жизнь.
А эти картинки в разной технике — остались.

СТАРЕНЬКОЕ


……………………………….
Разговоры, разговоры. Трое за столом. Один чаще, двое пореже, трое — событие. Если один, есть о чем поговорить с собой, если двое, то не о чем, все переговорено, если трое — то незачем.
А в этой серии про Париж… — приехали, здравствуйте вам, и что? А нич-чо! Нам домой пора, кошки заждались.


……………………………………
Заставки к стихам. Давно.
Под настроение.

МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ


……………………………
Вообще, не люблю такие штуки. Но неодолимое чисто физическое стремление вглядываться! с этим невозможно не считаться. Единственное, что, мне кажется, позволяет считать человека художником — физическое влечение к изображениям. Все остальное может приложиться( а может и не)

МЕЖДУ ПРОЧИМ ПРОЧИМ


……………………………….
Некоторые дети растут разумом быстрей, чем телом, другие телом вырастают быстрей, а разум созревает позже. Есть и третьи, и четвертые, и сразу= одновременно, и вообще никак, но первые две группы или типы интересней мне. Хотя разницу между ними впоследствии, а она должна быть, ухватить не могу. Про первых говорят — лишены детства. Но если они с годами приходят к жизнеутверждающему чувству, то это прочней. Мне кажется. Книга типа «Подростка» была бы интересна, но и страшна, черт возьми, как страшна… Предложили бы удлинить жизнь за счет заново пройти первые два-три десятка лет, ну, с небольшими вариациями, для разнообразия, больших-то просто быть не может, все изнутри… — отказался бы, слишком тяжело.

Второй журнал не совсем умер, я несколько преувеличил (плагиат!). Под горячую руку он мне подвернулся. Будет, но ругательный. Никаких комментов, один буду ругаться. Но редко. Когда время будет. Опять же — под настроение.
Фразочки гениальные, эх, не мои, в голове крутятся:
Сила молодая с телом износилась.
Одинок месяц плыл, зыбился в тумане.
И еще:
Птичка Божия не знает
Ни заботы, ни труда
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда…
…………………………
На сегодня хватит, пожалуй.


……………..
Вот такая была картинка в 1977 году. Написана по впечатлениям поездки в горную деревню в Сванетии. Ночью ехали. Дорога, того и гляди… кое-где газик на двух колесах… Преувеличиваю, но не очень. Ощущение. Бумага, темпера, больше ничего сказать не могу. Есть картинки, к ним автор привязан. Качество роли не играет. Иногда хочется показать, хотя вроде бы незачем. ЖЖ кстати появился, думаю. Хотя иногда пишут -портишь биографию, не показывай. Почти всегда правы. Не в биографии, конечно, дело. Но с другой стороны… то есть, с чужой стороны… — ничего особенного!
У каждого артиста в доме, собрано, оставлено — для души. Есть такая книга «Пикассо’c Пикассо». Один фотограф проник, сфотографировал. Автор, разумеется, разрешил. Там самое-самое, что Пикассо у себя хранил. Смотришь — ничего особенного, все как на выставках… Непонятно, почему эти, а не те… Душа потемки. Но иногда пробивается. Вдруг простые искренние картинки. Портретик сына, еще что-то…
Немного приоткрывается лицо…

ЕЩЕ ФРАГМЕНТИК «АНТА» (конец)

6.
Возвращаясь, я спустился в подвал с другой стороны, так ближе.
Пробираясь в темноте, увидел в глубине мерцающий свет, потом две фигуры, вошедшие с той стороны. Эти подвальные помещения следуют одно за другим, и все насквозь видно. Подошел и услышал слабое рычание из угла помещения, где оставил пса. Пока меня не было, он переместился туда и теперь оказался заперт в темном и тесном пространстве. Перед углом двое; тот, что повыше, играет фонариком, второй сопит и с чем-то возится. Я разглядел — он навинчивал длинный цилиндр на ствол пистолета. Тип с фонариком сказал, обращаясь ко мне:
— Отойди, старик, мало ли что, ведь пушка… Бродячих отстреливаем. И ко второму:
— Быстрей винти… Он, видимо, был начальником. Другой чувствовал себя неловко:
— Я щас, щас… Приказ есть приказ, дядя.
Он, наконец, справился, поднимает тяжелое дуло. Пистолет кажется громадным. Стрелок озабоченно говорит мне:
— Отодвинься, не дай бог задену…
Я не могу, ноги не двигаются. Хочу сказать ему — не надо, нельзя, и язык не поворачивается, застрял во рту. С тупым отчаянием смотрю на блестящий при свете фонарика ствол… Парень прицеливается, морщится, словно фотографирует, а света мало.
— Фонарик-то подыми, не вижу…
— В грудь стреляй, в голову промахнесся…
Стою, полусогнувшись, слышу, как щелкает предохранитель, как с тонким свистом дышит пес… И по-прежнему ничего сказать не могу, безнадежен, подавлен своим ничтожеством. Мне не подняться. Не получилось. Сдайся, муравей, ничего не поделаешь…
Какая-то упругая сила заставляет меня выпрямиться.
И не думая, не решая, так ничего и не сказав, делаю шаг в сторону угла — широкий, скользящий, плавный, о котором всегда мечтал.

7.
Удар в грудь, и боль кончилась.
Уже вне времени,
на какое-то мгновение, на миг! —
вижу солнечный день над грудой песка, по которой карабкаюсь вверх, к зеленовато- синему с белоснежными облачками небу. Наверху, прямо передо мной сидит Шурик — непомерно большой, чистенький, рыжая шерстка сияет. Он улыбается и что-то лопочет как ребенок осваивающий речь. Мелькает малиновый острый язычок, у него розовые десны, а зубов почему-то нет… Я ползу к нему — легко, радостно, быстро, потому что боль кончилась, и я, наконец, свободен. Он все лопочет, и постепенно из бессвязного лепета складываются слова:
— Ну что, что, муравьишка?.. Может, все-таки получилось?..
Мне легко и радостно, что я снова вижу его и понимаю.
— Ну что, котишка?.. Что еще с нами будет?..
А он смеется:
— Не бойся. Ничего с нами больше не будет. Ничего. Ничего…

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «АНТ»

4.
В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассу-ждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы… Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость. «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.

ПРИВЕТ, ВИНСЕНТ! (от любителя абсента — небольшой привет )


……………………………….
Бумага, кисть, названа «Любитель абсента».
По-видимому, второй журнал,
http://www.livejournal.com/users/ruspis65/
не успев окончательно родиться, начал перерождаться. То есть, становиться похожим на этот, первый. Процесс, похоже, неизлечимый, а я надеялся. Польза, однако, есть — я излечился от смайлов, от значков, обозначающих настроение. Почему-то они сильно ко мне прилипли. Нормальный литератор посмеется, зачем они Вам? Я написал ответ в ТОМ журнале — очень честный. Сколько лет пишу, а литературу не полюбил. Это правда. Особенно, когда она крутится вокруг слов да вокруг слов… И все нет, и все нет прямого пути! «Суггестивности», о которой говорил Ван Гог, правда, имея в виду живопись, но это неважно, все едино. И мне талдычат о каком-то мастерстве, какого черта! Нет никакого мастерства, если нет прямого пути. Вот и не люблю «литературу». Но уважаю слова, которые вызывают перед глазами картины. Тоже суггестивность, привет Винсент!

ДАЛЕКИЙ, ДАЛЕКИЙ БЕРЕГ


юююююююююююююююююююююююю
Бумажка, цветная тушь, нелучшие материалы. Простите, мне слегка опротивели изображения, ухожу отсюда на какое-то время. Один из способов переключиться, самому себе надоесть 🙂
До встречи, еще в этом году, надеюсь!

СТАРАЯ ПАЛИТРА

ЭТО К РАЗГОВОРУ О ФАКТУРЕ, О КРУПНЫХ ПЛАНАХ. Почему — балдею.
Есть у меня такая вот старая-престарая палитра, с окаменевшими горами краски. Ну, не чистил, каюсь.
Просто положил ее на сканер…
А если еще подредактировать чуть-чуть?.. :-))
………………….
…………………

Посмотреть в полный размер, 146,56 КБ, 499×500

Ш Ю Т К А


…………………………….
Почему умному образованному человеку трудней писать «художественное», чем не очень образованному, и, может, даже не очень умному?
Потому что умный хочет обязательно изложить свою — правильную точку зрения на проблему, и при этом охватить ВСЕ стороны, не упустить из виду ВСЕ противоречия и исключения. Ему органически трудно, тяжело говорить чушь и ошибаться, а если говорит, то от героя, который дрянь, и ему обязательно нужно доказать, объяснить, «вкрутить гайки», наставить на путь истинный, чтобы у читателя никаких сомнений! ну, хоть где-нибудь, в конце хотя бы!.. Беда в том, что художественное — это выдумки, чушь и ерунда, ошибки и заблуждения, и просто бред гораздо чаще, чем «истинное понимание». А показаться дураком умному и образованному человеку просто смерти подобно. Он должен себя в полной красе показать!
Оттого умные пишут занудно, скучно, длинно…

ФРАГМЕНТ ПОВЕСТИ «ПОСЛЕДНИЙ ДОМ»


……………………………………

Я уже говорил, дорога испортила нам овраг, разлучила с Детским Садом!..
Но утром и вечером почти спокойно, редкое движение. Тот, кто не бывал здесь среди дня, даже не поймет, зачем было строить эту дорогу, портить нам жизнь… Гена считает, овраги — почерк природы, она пишет свои письмена. Гладкие поверхности для жизни бесполезны, говорит. Я тоже гладкие не люблю, знаю, сколько живого погибает, когда сглаживают неровности земли…
Наконец, мы с котом тронулись, скользим поперек дороги. Пока все тихо, потому что утро, туман рваными клочьями уползает по оврагу к реке. Делаем рывок, и вот мы у ограды Детского Сада. Справа внизу овраг, мы движемся по узкой тропинке, местами прижимаясь к самой ограде, вдоль, вдоль…
В конце Сада настоящий яблоневый сад, тихий и пустынный, но не пустой. С тех пор, как нет детей, он сильно изменился, кусты выросли и пышная трава. И яблони меня радуют, на диво разрослись. Яблоки поменьше стали, ну, и пусть. Некого ублажать, сами для себя растут.
Доходим до конца ограды, здесь она сломана, повалена, прохожему яблок хочется, вроде бы ничейная земля. Но в последние годы никто сюда не добирается.
Дальше начинается поле, высокая трава. Овраг справа остается, здесь через него мостик, за ним деревенька, несколько старух и стариков. Это уже не наша земля.
Теперь перед нами заброшенная стройка, я говорил о ней. Полузасыпанные ямы, канавы, проросшие корнями… Тут гляди в оба, упадешь, не выберешься… Это, без сомнения, наша территория. Сначала стояли бараки, в них жили люди, строившие город. Потом бараки снесли, на их месте раскопали огороды. Но скоро забросили их, слишком бедна земля, глина ползучая… Остались сарайчики да туалеты, дощатые домики на курьих ножках. Потом вообще все снесли, объявили большую стройку, нужен, говорят, стадион. Между решениями сносить и строить прошли годы, место травой заросло, гуляют спокойно коты и собаки…
В конце концов, взялись. Не то, чтобы необходимость приперла или деньги куры не клевали — для такого дела решимость важна. Кинулись сюда, все вмиг раскопали, выровняли заново, вбили бетонные столбы, опору для крыши будущего стадиона… Два года копошились, потом одумались: от города далеко, местных болельщиков маловато стало…
И стройка замерла.
Я думаю, навсегда. Гена сомневался, надо ждать нового приступа, говорит.
Но годы шли, и стало ясно, что дело продолжения иметь не может. Природные явления стройку подточили, частично смыли и засыпали. Теперь только все заново — выкорчевать, перепахать, насыпать новой земли… Но планов таких пока не родилось. Думаю, еще может жизнь наладиться, очнется земля… Я надеюсь на нее, столбы ей не выкорчевать, но засыпать и спрятать может. Со временем управится, сгладит картину великих начинаний. Лучше не трогать ничего, и все само собой получится. Я вижу, пустырь постепенно зарастает кустами, высоченной травой…
Планы и усилия развеются по ветру, забудется ужас перемен.
А пока еще столбы, как гвозди незабитые, и глубокие ямы вокруг да около. Опасно ходить, особенно зимой. Снежная равнина, ветер наш постоянный метет и метет… и белые столбы из белого снега торчат.
Теперь я редко хожу сюда, без кота скучно стало.
Но мы недолго стояли с ним здесь, отдохнем — и дальше.

МЕЖДУ ПРОЧИМ

http://hiero.ru/Markovich
Поставил себе задачу — довести число картинок и рисунков в «Иероглифе» до 99. Поскольку позволяют бесплатно одно изображение за 48 часов, то можно планировать конец работы 🙂 С количеством сложности нет, а допустимый размер — 150 Кб — заставляет повозиться, у меня или меньше или больше. Хочется использовать максимум допустимого, жадность такая 🙂
Число 99 выбрано, чтобы не путали с выставкой «100 картин из музея Метрополитен». Все-таки, я один, и не музей, у меня должно быть поменьше 🙂