Рубрика: Uncategorized

НЕУДАЧА!

Аркадий вышел на балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время. А балкон — это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями, ягодами, грибами…
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху, ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну возможность за другой, шаг за шагом…
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве — полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови, сплетая и расплетая узловатые пальцы… в голове проносились цифры и схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая слюна, как у художника, берущего цвет… Конечно, в нем происходили и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь, если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом, ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для решения — и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась: источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или путями логики, а догадаться, вот именно — догадаться он должен был, а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь — вывезут, найдется еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался перебором возможностей, отвергая одну за другой… ему не хватало то ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега… или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках, раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется — еще раз не получилось, не пришло!

ЗАТМЕНИЕ
Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье,» — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.
Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.
Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…
Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало… Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..
Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.
— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.
— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.
— Минута.
Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.
«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…
Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.

А изображения — можно!

Всего Вам доброго и хорошего, друзья и читатели моих нечаянных записей. Они прекращаются. Они мне мешают. Наверное, такую бадягу вполне можно вести в периоды застоев и перерывов, иметь при себе такое вот тихое кровососущее насекомое, собственную единичную вошь в подкладке. Нет, иногда можно — но не о том, что составляет главное направление, мейнстрим, как теперь говорят. Немного о живописи, немного из истории, чуть-чуть о технике, отчего же нет?.. Но вдруг начинаешь замечать, что и это мешает. Потому что тратятся слова, энергия… И что это такой онанизм теряющего потенцию…
В общем, пора за дело, до свиданья, счастливо всем оставаться, здесь тихо, культурно, мило…
А мне бы сейчас проснуться в грязной хибаре, сесть на раскладушке, плюнуть на пол, глянуть в заметенное грязью окошко…
Нет, никого не ругаю, не осуждаю, сам пришел, сам и ухожу.
Может, весной встретимся, кто знает…
Ваш Дан Маркович

Это реальная личность, из предков.

А это посмертная маска, которую слепил с себя, конечно.

Фото И.Казанской. Обработка моя. Один из способов компьютерной обработки, который мне нравится. Он уводит пейзаж из «реала» с его ненужными подробностями, но оставляет дух и настроение изображения.
Дед Борсук — мифическая личность, одно из моих лиц в Интернете. Самые ранние свои работы, примитивы, я публиковал под именем Деда. Потом Деду пришлось умереть, и я вылепил его посмертную маску, она есть в Перископе. Игра — и не совсем, игра с будущим. В сущности и проза — это взаимодействия с будущим, иногда игра, а иногда заигрываешься до жути.

У каждого со временем — свои маленькие эмпирические «мудрости», вот и у меня есть — «правило 20 лет». Хотя и говорят, что все убыстряется, но думаю, что не так: для нормального созревания личности, внутренней работы над ней, нужно как минимум двадцать спокойных лет — покоя в стране, во власти, в народе, в городе и в доме. Блестяще, если 40, но так было разве что у наших дедов и прадедов, у моих — точно. Дед успел захватить 19 век, вырос в самостоятельного мужика, построил дом, родил десяток детей, мальчикам дал блестящее по тем временам европейское образование, девочкам оставил наследство. Это все было в Эстонии, до 40-го года. Отец и мать имели уже двадцать — с 20 — до 40 года, успели учиться, жениться, родить детей, жили в маленькой спокойной республике, Таллинн был как «маленький Париж» в те годы… Десятилетие 40-50 погубило их, отец погиб, мать тяжело заболела и уже не оправилась до смерти, в 70-х.
Мне тоже повезло,но меньше, мой период начался с 1957 года — студенчество, аспирантура, приобретение хорошей профессии, увлечение наукой, работа рядом с лучшими людьми и школами, мастерами своего дела, я видел и слышал еще Тимофеева-Рессовского, последнего и никем не сломленного великого генетика… И все прервалось в 1968 чешскими событиями, которые я переживал как собственное поражение и позор. Потом полудиссидентство, неустойчивость и страх… но в 70-е снова понял, что наука — основа, что есть люди, что можно работать, и все было относительно спокойно для меня. До 84-года. С перерывом, но свои 20 лет я получил. Дальше хуже, но был толчок, заряд, понимание своего интереса, своего места в жизни… И я выжил, меня уже было не заставить без большого страха и насилия прогнуться и подчиниться. И где жить — для меня не «рыночный вопрос», как недавно написала мне одна особа. Совсем не рыночный.
Двадцать лет. Это мало, это минимум, но должен быть покой — в стране, в народе, в городе, в семье… Только тогда какой-то минимум может получиться. А иначе — полный крах и провал, и идут поколения «недоделанных» ( я говорю о большинстве, не о всех).
Вот такое получилось у меня правило, я недалеко заглянул, мой прапрадед родился в начале 19 века, прадед примерно в 30-х годах, дед в 70-х, отец — в 1899 году… Это не научный разговор, — вокруг да около. Но в эти двадцать лет я верю.

Позади конкурс. Определены победители. И теперь почему-то началась совершенно безобразная свалка в гостевой книге. Решить таким образом будущее Тенет в «положительном ключе» — невозможно, зачем же все это делается? Желание «сменить власть»? Почему-то все обрушились на церемонию, на внешние атрибуты, разве мало было серьезных просчетов в самом конкурсе?
Не хочется даже приближаться к этой совершенно базарной «разборке».
Это мой последний конкурс. «Вне конкурса»- сколько угодно.
Что бы обо мне ни писали (или вообще ничего не писали, не имеет никакого значения) — я отвечаю только на личные письма.
dan@vega.protres.ru
dan@vega.protres.ru

Убрать цвет полезно бывает, что-то начинаешь видеть без смягчающих прикрас.

А это старая пастель на картоне, 60 см примерно, куда-то пропала, надо бы поискать, но боюсь, что не найду. Дорога к реке в дурную осеннюю ночь… ну, бывают такие. Там, за темнотой, многое таится — спуск к реке, за ней леса, заповедник, дальше деревеньки темные, еще дальше Москва, в существование которой часто не верю… Кажется, ничего нет дальше, и не будет. Одна из осенних ночей.

Эта картинка сейчас живет в Израиле. Очень странная личность. Смотрит. Одна из ранних работ. Я продал ее Валере Лейтину и Лесе Любимовой за 70 рублей,кажется в 1986 году летом. Потом они уехали в Израиль, и теперь Бычок живет там. Хорошо ли ему — не знаю, связь с владельцами картины потеряна.

Рембрандт часто писал автопортреты. В этом нет самолюбования, многие художники, не имея под рукой натуры, берут зеркало… или не берут его, потому что себя — знают, а геометрической точности мало кому нужно. Некоторые детали исподволь о многом говорят. Это, наверху, глаза Рема в 30 лет.
…………………………………..

А это его глаза после шестидесяти, за несколько лет до смерти. Жил он 64 года, (ровно столько же, сколько и Рубенс).

Я было выбросил его, потом посмотрел: странная для меня штука получилась. И оставил. Это уголь, сильно закрепленный на бумаге. Нет, не лак, он бы за 20 лет вообще почернел от лака. Я тогда сильно разбавлял ПВА и напылял несколько раз, оказалось прозрачности не теряет, и держит здорово.
Говорят, «еврейский рисунок».

Несколько по-иному обработанная фотография, с измененным фоном, огрублениями… Вписал в овал и прочее. Интерес к этим штукам быстро пропал. В то же время, в живописи часто брал за основу ч/б фотографию, так делали многие, например, Гоген, не гнушавшийся простыми открытками.

Две жизни, две среды. Коллаж из двух фотографий Ирины Казанской: одна сделана в Пущино, вид на замершую речку и заповедник за ней… вторая — окрестности Мертвого моря. Я немного подработал их на Фотошопе.

Сейчас мне написали, что вроде Жасмин победил на профжюри. Если это так, то напишу им про «Белого карлика» все равно. А больше мне сказать нечего. Хорошо бы написать про «бессмертного», про невозможную тяжесть такой жизни. Про человека, который все забыл, но не как в «Острове», а про молодого, и в духе Ивлина Во. Рассказ про лифт…
Плохой признак — появление планов.

Я мало проявлял интереса к «Тенетам», в этом году особенно. Но две повести отдал, уговорил меня Жердев — «там читают». Думаю, что послушав его, поступил правильно.
Хорошо, что «Жасмин» вошел в шорт-лист, но я бы предпочел видеть там «Белого карлика». И не только потому, что вещь кажется мне сильней. На фоне тошнотворной лояльности интеллигенции к власти и торжества «военной тематики», «Белый карлик» — все-таки повесть о том, что происходит безумие, и два мальчика, чеченец и русский, со своими сложными судьбами, преодолели берьер непонимания и ненависти, который висит над обществом, и что их недолгая детская дружба пересилила все, и победила, несмотря ни на что.

Меня спрашивали — Саша Кошкин — это художник Володя Яковлев? Нет, и цветы у Саши другие.
Саше больше повезло в жизни, у него была мать, которая вытащила его из ямы, был друг-англичанин, который воспитал, и был друг Жасмин, который в конце концов его признал и полюбил. Жизнь Володи Яковлева была куда трагичней. Когда он лежал в психушке, у него воровали картинки санитары и тут же у забора продавали «любителям».

Сухие цветы при большом разрешении под сканером очень красивы. Говорят — неживые… Но как тонко устроены. Разглядывая остановившуюся жизнь понимаешь, насколько хрупко в ней — живой — все устроено, и что чудо, что мы так долго еще живем, дышим…

Была такая картинка, из серии. Грязненькая, старенькая фанера, и, как часто бывает, она и получилась лучше других. Я принес в салон показать, говорю, Саша, эту не продавай, пусть повисит. А он забыл, и продал, и не помнит, куда ушла, к кому… Говорит, В Америку уплыла.
Ну, что поделаешь. Цвет был помягче, а бабы настоящие получились. Может, где-то жива еще…

А другая картинка, рядом, называлась «Пир во время чумы» Год был 1984-ый. Эту никто не заметил. И правильно, пир получился какой-то спокойный, нестрашный, даже, пожалуй, веселый.
Жаль, потом эту картинку так обделали коты, что теперь трудно понять, пир, или не пир…

Была у меня такая жанровая картинка, кому-то подарил ( а слайд плохой остался) Называлась «У магазина»
Наш «министр культуры» баянист Шлычков отказался открыть выставку из-за этой картинки — «Это же Спутник». Спутник — магазин, рядом с которым происходило обычно распитие и разные безобразия.
Уговорили его все-таки, и дерево не то, и не Спутник вовсе, и в другом каком-то городе дело было…

Мы с Ирой на выставке моих пастелей «Подвалы»
Эта серия вызвала скандал, начальство закрыло выставку.
Тема подвалов, убежищ, пещер до сих пор волнует меня. Вся живопись до самой современной началась из пещер: вход в пещеру и выход из нее, темное и светлое пятно остались главными на любой картине, их борьба и равновесие обеспечивает цельность — спокойствие или напряженность. А что нас больше всего волнует в картине — большое волнение или большой покой, то, что для нас по сути недостижимо, мы застреваем где-то в срединном болоте…

Утро туманное, едва выбрался на балкон, голова тупая, в глазах песок. По лужайке, по высокой траве идет Аякс, мой умерший кот. Один из шести, кого мне удалось спасти от чумки, еще котенком. Какие бывают чувства — интерес, симпатия, притяжение, секс… дальше продолжать не готов я, но на самом верху списка — врастание. Укорененность и врастание. Аякс врос в мою жизнь, десять лет прорастал, а что еще за любовь, тьфу, эта любовь! Вот он идет, и вижу, посматривает наверх… Значит, за мной пришел. Вообще-то мы договаривались с Феликсом, его дедом, но значит — так надо. Провожатый — Аякс, а Феликс меня встретит. На мне ничего, кроме трусов, вот и пошел. Вышел из квартиры и по каменным ступеням, босыми ногами… Приятно. Не забыли, пришли. Не дали человеческой толпе посморкаться, пошушукаться, потом напиться… Я уйду как мечтал. Ни слова ни звука в этом мире. Не то, чтобы я не любил в нем ничего, было одно, другое, и везло, и удача была, и самому себе многое доказал… Но устроено здесь все ОТВРАТНО. Невыносимо гадко устроено. С этим и ухожу.
Я подошел к Аяксу. Это не он. Это Федоска соседский, хозяева выгнали его и он страдает, похудел, вот и ноги стали как у Аякса, длинные-предлинные…
Я взял его и потащил кормить, кормить, кормить. И хоть невыносимо гадко все, но у меня со вчерашнего обеда крылышко куриное…

После войны.
Послс войны в нашсм городе оказалось много бандитов. По вечерам выходить стало опасно – могли ограбить или просто убить. Оружия осталось много, даже в школу ребята приносили патроны, собирались и ходили взрывать их на костре. Мой отец работал врачом и приходил домой поздно. Каждый вечер мама волновалась, не случилось ли что с ним… Один раз он пришел веселый, долго мыл руки, потом схватил меня и подкинул. Я удивился – ведь знает, что не люблю эти штуки. За столом он говорит:
— А меня сегодня ограбили… – и смеется. – Подошли двое и спрашивают – «ты кто?». Отвечаю – врач, иду к больному. Они говорят – «а, доктор… ну, снимай часы». Я снял. «И не ходи так поздно».
Я удивился:
– И ты отдал им свои часы… всего-то двое…
Большие квадратные часы в серебряной оправе, их подарил отцу мой дед, поздравил с дипломом врача. Отец никогда не расставался с часами. Мне хотелось, чтобы он дрался за них и победил этих двух, а он просто отдал часы – и все… Он увидел мое разочарование и засмеялся:
— Понимаешь, хотелось скорей домой, устал, проголодался, а тут эти дураки со своими просьбами – отдай и отдай. Ну, отдал, зато уже дома.
— А оружия было у них?
— Нет, сынок, похоже, что нет.
— Зачем же отдавать?
— Ну, знаешь… они могли и рассердиться…
Я был разочарован. Хорошо, что все обошлось, но отец оказался не героем. Мать стала его ругать, что приходит поздно, и когда-нибудь это плохо кончится, а он ухмылялся и ел с аппетитом – действительно, проголодался.
Через полгода тише стало на улицах, многих выловили, другие ушли далеко в леса, там отсиживались еще долгие годы… Однажды отец вернулся с работы и сразу ушел мыться. Мать за ним, они тихо говорили, но я, конечно, слышал. Он говорит – вызывали удостоверить смерть. А потом:
— Я свои часы видел.
— И что?
— Что я мог сделать… С него перед этим и так все сняли – френч, сапоги, даже штаны содрали. Бери, говорят, часы, доктор. Я не смог.
Так и закончилась эта история.
Продолжение

Кузька
Прибежала соседка и говорит – Кузьку задавило. Она сама не видела, ей одна тетка сказала, что живет в доме на углу. Он бежал за велосипедом, как всегда, облаивал, он их не любил, двухколесных, и не заметил грузовик… Мы пошли вдоль дороги по обочине, там трава и кусты, наверно, он здесь лежит. На правой стороне его не было, сразу видно, там узкая полоска травы и ничего белого до самого угла. Он белый, лохматый, хозяйка его вчера вымыла, а сегодня хотела расчесать, он убежал погулять и вот не вернулся. Мы пошли по левой стороне. Со скамейки кто-то кричит Ольге, его хозяйке – вот он лежит. Мы не заметили его, прошли мимо, он лежал в густой траве, и я подумал, что бумага, такой он был маленький и плоский. Ошейник на нем, крови нигде не было, будто прилег отдохнуть, но видно, что мертвое тело – голова откинута, и уже собрались, вьются синие мухи, они первые узнают. Ольга наклонилась над ним – хорошенький мой… – говорит, Я взял одной рукой за ошейник, другой за шерсть на спине, поднял и положил подальше в кусты. Придет с работы хозяин, выкопает яму и похоронит Кузю. Мы пошли домой, Ольга к себе. Через полчаса стучится:
– Можно у вас посижу. Все кажется, что скребется, он к обеду всегда приходил, я вот лапшички ему наварила…
Мы налили ей чаю, она немного попила, видно, что домой идти не хочет.
— Он, когда узнает, заплачет – она говорит о муже. Он киномеханик, работает допоздна, крутит фильмы. Придет ночью и узнает. — Дайте лопату, а то наша на огороде.
Мы дали ей лопату, она ушла.

Ежик.
Мне подарили ежика, папа подобрал около дома и принес. Только смотри, говорит, он живой, с ним нельзя, как ты с медведем поступил. С медведем ничего особенного, у него голова отвалилась и брюхо немножко распорото, запросто можно починить. Я долго гадал, что у него внутри стучит и переворачивается, а это, оказывается, круглая такая штука с дырками; когда мишку переворачиваешь, из нее воздух выходит и получается звук, медведь потихоньку ревет. Но это я потом узнал, когда он перестал реветь. Снаружи не видно было, и я решил разобраться, посмотреть через шею, что у него в животе ревет, но оказалось, там дырки нет, торчит палочка, на ней голова держится, держалась, и мне пришлось распороть немножко живот. Еж, конечно, другое дело, попробуй, тронь его, он так тебя ужалит, не рад будешь, Ты с ним не воюй, говорит мама, – он хороший, только все любит делать один, и гуляет по ночам, пусть у нас перезимует, весной выпустим. Он забрался под кресло, сидит и молчит. Я думал его оттуда выковырять, взял палку, которая от щетки отломилась, как ни пытался, не получается, он только шипит и ворчит, и свернулся в клубок, попробуй, возьми его, не видно ни головы ни хвоста, хотя у него, кажется, нет хвоста, я не успел рассмотреть. Я ковырял, ковырял, и он мне надоел, потом ужин, иди, иди спать, лежал, слушал разговоры в соседней комнате и забыл про ежа. Утром вспомнил, стал искать – его нет нигде. Я устал уже, и вдруг вижу – бежит через комнату в угол, где старые газеты. Я хотел его задержать, стал искать палку, она куда-то делась, тогда попробовал стулом, прижал ежа немножко к полу, он задергался, вот-вот вылезет и сбежит, снова не найдешь, а мне хотелось его рассмотреть. Я его еще немножко прижал, он тогда затих и лежит, не двигается. Я убрал стул, а он не заметил, как будто заснул, только кровь изо рта маленькой черной змейкой бежит, бежит…

Кролик
Студентом я работал в научном кружке, и мне приходилось убивать животных. Надо так надо — и я их не жалел. Когда шел к ним — как-то собирался и думал только о деле, и никогда не заходил в виварий поиграть с ними и покормить, как делали другие студенты, которые не убивали. И потом я не жалел об этом, и вообще не думал, а убивать перестал, потому что необходимость отпала: теперь я работал по-другому — изучал молекулы животных, а убивал кто-то другой. Я получал мутноватые растворы —и ни о чем не думал. Дома у меня жили собака и кошка — я их любил, и не мог представить себе, что кто-нибудь убьет их…
Однажды мне вдруг стало нужно убить кролика и взять его мясо для опытов. Так случилось, что вокруг меня не было в тот момент людей, которые брали это на себя, с нужной сноровкой и не размышляя и мне пришлось взяться самому. У нас не было ничего для убийства, никаких приспособлений, облегчающих это дело, как было у меня раньше, и я решил усыпить его эфиром и во сне перерезать горло, чтобы он не мучился. Никто мне не стал помогать, хотя всем нужен был этот мертвый кролик не меньше, чем мне. Я давно знал, что многие любят плоды черной работы, и неприглядной, но руки оставляют чистыми. Все знали, что убить нужно, но помогать никто не хотел. Я умел это делать — вот и делай…
Я вошел в пустую комнату и положил кролика на пол. Он сидел тихо, не шевелился. Что-то изменилось во мне за эти годы, само по себе… может, думал о чем-то, страдал, и, наверное, стал взрослее, а может еще что-то произошло… только я не мог его убить, и не умел, и признаться в этом не мог… Почему?… ведь столько убивал — и ничего, а теперь — не могу… Я усыпил его, и все подливал эфир, и у меня закружилась голова — вот сейчас я упаду здесь, рядом с ним… Я взял нож и начал перерезать ему горло. Он дернулся, я испугался и отпустил его. Кровь текла медленно, так он долго будет умирать. Я стиснул зубы и с остервенением стал перепиливать горло, с тупым отчаянием, руки у меня дрожали… Наконец, я убил его и вырезал кусок мякоти из бедра. Ради этого он умер… Моя вера в необходимость его смерти была поколеблена. Он лежал на полу серой тряпочкой, голова откинута. Кровь я вытер.

Из-за волос
Мы с Севкой шли через поле. Трава вытоптана и земля плотная как камень — здесь играют в футбол. И сегодня взрослые ребята стучали башмаками и кричали, гоняя маленький грязный мячик. Мы прошли за воротами и идем сбоку, вдоль канавки, чтобы не попасть под ноги — собьют… Вдруг один парень увидел нас — и среди игры застыл. «Смотри, еврей!…» — и кинулся к нам. Бежать ему было далеко, но он быстро приближался. Я еще ничего не понял, а Севка кинулся бежать. Большой парень промчался мимо меня, от него пахло потом и пылью. Он бежал большими скачками, наклонившись вперед. Севка бежал, задрав голову, быстро перебирая ногами, и расстояние между ними не уменьшалось. Парень споткнулся, чуть не упал, махнул рукой и присел завязать шнурок. Севка остановился на краю поля и заорал с безопасного расстояния — «ты-то… чистокровный…» Парень выругался и говорит мне — «давно такого жида не видел… кучерявый…» А я говорю ему — «я тоже еврей…» Он засмеялся — «шутишь, совсем не похож…» — и побежал обратно.
Севка ждал меня, он уже отдышался и не расстраивался. «Все из-за волос,- говорит,-подрасту, буду их развивать… слышал, такая машинка имеется…»

Свечка
После войны часто отключали свет, и мы зажигали свечи. Керосиновая лампа тоже была, но керосина часто не было, да и бабка не выносила запах. Как она жила раньше, когда электричества еще не придумали? Она говорила, что не помнит этого времени, но, по-моему, не хотела признаваться, что сидела в темноте. Мне давали поджечь свечку, не от спички, а от другой свечи. Темную, холодную наклоняешь над светлой, теплой и прозрач-ной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе -танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени… Все собираются во-круг свечей, становится тепло и уютно, никто не бегает, не спорит и не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный и ровный, а свечка, желтенькая, мигает, как будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин. Все разошлись по своим работам, и я иду делать уроки…
А потом перестали отключать свет. Свечи затерялись. Иногда найдешь кусочек свечи среди ненужных вещей, в нем фитиль потонул в непрозрачной глубине. Отковырнешь его — и поджигаешь свечку… Совсем что-то по-другому она горит.

Жучок
Мне подарили особенный фонарик — жучок. Обычные фонарики из жести — плоская коробочка, легкая, в ней тонкое стеклышко — вот и все. И батарейки нужно менять, а попробуй их найди, и фонарик лежит на полке, темный и пустой. А этот, жучок, из черной пластмассы, толстенький и тяжелый, с выпуклым блестящим глазом. Возьмешь его и сразу ясно, что у него много всего внутри. Сожмешь в руке — в нем просыпается тихий ворчащий звук. Сжимаешь снова и снова, ворчание переходит в непрерывное жужжание, блестящий глаз краснеет и разгорается — жучок светит. Он светит, пока нажимаешь на него, он приятно пахнет, когда разогреется от собственного жужжания,- маслом и горячей пластмассой… Сначала пальцы устают, но быстро привыкают. Никогда не боишься, что он погаснет. Он сам вырабатывает электричество, как настоящая электростанция, только там вода или пар крутят колеса, а здесь колесики кручу я, когда сжимаю жучок в руке.
Я ходил с ним везде, он несколько раз падал у меня, но не разбился, только кусочки пластмассы отлетали от черных блестящих боков. Я светил на улицах, и даже в подвале, и мне не было с ним страшно. Как-то мы поздно возвращались из леса, немного заблудились и долго искали мостик через ручей. Если бы не жучок, то, наверное, не нашли бы…
А потом почему-то не нужно стало светить вокруг себя. Может фонарей стало больше, или я привык к темноте… Он долго лежал на полке среди забытых игрушек, маленький черный жучок, и незаметно исчез куда-то. Теперь бы он мне пригодился…

Наш знакомый молодой человек, весьмА способный пианист, но избалован и ленив. Легко поступил в Гнесинское, бездельничал и был изгнан. Грозила армия. Отец дал хороший совет — идти в священники. Родитель имел немалый пост в этой иерархии. Удалось, и наш пианист с годами получает приход, строит новую церковь. Вокруг этого учреждения всегда куча проходимцев и пиявок, через несколько лет они обзаводятся иномарками (я не говорю обо всех — о большинстве, о том, что вижу). И поп, конечно, в первых рядах. От церкви до дома 200 метров, но без машины не одолеть. Без особой практики священник наталкивается на другую иномарку, в которой битком новых людей. Не помогла ряса, попика вытащили из машины и долго били, прихожане молча наблюдали за процессом.
Мне трудно сказать, что здесь противней всего, в этой многолетней истории — обманов, предательств и насилия над собой и другими. Тема для Форсайтов, не мой жанр. Не люблю Гудоновского старика, и что он ухмыляется? Наверное, над своими же словами — «раздавите гадину!»

Изменилось настроение — изменились и настройки. Я думаю, это зависит от давления.
То, что исчезло из литературы (не только это:-) — то, что Толстой называл «энергией заблуждения». Может, она осталась в головах и в столах, но не переходит в книги.
И еще вспомнил, как Хазанов, ученик Фалька, говорил мне — «Сделано умело, да не в этом дело…»

………
СОБАКА В ВАЛЕНКАХ