Рубрика: Uncategorized

Из серии «ОКНА». Меня спрашивали, почему не удаляете грязь, лишние предметы… Удаляю, когда это нужно, по моим представлениям. Если картинка сильно выстроена по свету, если прозрачная и четкая иерархия пятен по «весу», то нет необходимости в «чистке», она только создает впечатление искусственности, такой постановочный маразм. Пример? Картинки Босха, на которых тьма персонажей, и каждый интересен деталями — и при этом картинка сохраняет целостность за счет напряженного равновесия больших частей, земли и неба, например. Больше трех больших частей картинки обычно не выдерживают. Пикассо, гений и пижон, иногда специально разбивал на части, а потом гениальным образом собирал… (Не в защиту данного скромного изображения, а по ассоциации со своими мыслями сказано)
………………………………

Залив. Здесь лучше ни с чем не ассоциировать, такое вот увлечение было, сочетать сильное и слабое.
…………………………………..

Снова из серии про окна…
……………………………………

Пусть будет «День рождения». Был рисунок, набросок на бумаге для переноса на разделочную доску, там черный фон был. Рисунок вырезан, работа сделана, доска исчезла куда-то, кажется ее продали в магазинчике на первом этаже фотосалона на Гоголевском бульваре. Что поделаешь, память… да и лет уже двадцать прошло. А рисунок остался, наложил его на старые обои, сфотографировал, потом обработал так, что не узнать… Трудно объяснить, зачем, просто захотелось прикрепить на стенку. Большое удовольствие от этой возни получил. Так и осталось.
………………………………..

Эшеры эти давно в Америке живут, а в доме их воры да бомжи… и фонарь не светит.
………………………………….

Зимняя прогулка с котом. В серых тонах. Можно, конечно, выравнять картинку, но это уже делал не раз, к тому же, когда смотришь на нее, а она висит надо мной постоянно, то под разными углами видишь.
…………………………………….

Перед грозой, сквозняк, цветы испугались…
………………………………………

Противостояние.
На сегодня всё, удачи и здоровья всем смотрящим. Д.

Русалка в домашнем рабстве. Помимо содержания: когда мало света, особенно трудно с ним, и очень легко при такой малости «переборщить»
……………………………….

НЕ знаю, как назвать, хочется найти свой путь к совершенно минимальным и даже беспредметно-абстрактным изображениям. При этом не впасть в сухость, как это произошло с Кандинским. Я бы сказал, тоска по одиночке. По камере, из которой выход не запрещен, но совершенно не привлекает, а стол — он вделан в стену, его не сдвинешь, не перевернешь… и деваться некуда, только остается сесть наконец за дело, и не сходить с места, пока дело не сделано.
………………………………….

Мотькина троица, выросшая в овраге, где осторожная и предусмотрительная кошка, понимающая свободу, вырыла нору, и там кормила и скрывала своих ребят. Я не хочу подробней, мне этих историй хватит на всю жизнь, они существенно ее укоротили.
………………………………………

Страсти сильней жизни, в этом ничего разумного нет, и что?..
…………………………………….

Запомнил на всю жизнь. Больше его не видел. Не нашел.
…………………………………….

Эра, Эпоха писем и письменного общения исчезла, растворилась. Я всегда предпочитал письмо непосредственным объяснениям, и уже в годы моей юности (50-60гг) это вызывало удивление, да… Если бы я тогда подумал о своем будущем, (а это было мне несвойственно), то наверное стал бы писателем. Я имею в виду постоянное профессиональное занятие, а не то, что я делал многие годы, после 20 лет почти не читал, не смотрел, как пишут другие, не слушал умных лекций… Отсюда мое интонационно-ассоциативное письмо, в котором только страсть к цельности как-то удерживает текст от полного распада… Мне говорили, что так писали… и тот, и этот, и еще один иногда так пробовал, но желания посмотреть, как делают другие не возникало. Случайно наталкивался, и одного абзаца бывало достаточно, чтобы в сторону отложить, смайл… Когда качают головой, я говорю — а я художник ведь… А если упрекают как художника — зачем отошел от «примитива» и всякое такое, то робко замечаю — » я ведь еще пишу…» Шучу? Нет, но не всерьез пишу, всерьез с такими разговорами ко мне не подходи… 🙂
………………………………………

Любовь к трем перцам, и цветок им в подарок, а также работа с холодными тонами, всю жизнь их не любил, избегал, а под старость смиряюсь понемногу…
……………………………………….

Стволы. Стволы деревьев пример стойкости — растут вопреки силе тяжести перпендикулярно поверхности земли, этому поучиться стоит. Есть люди, которые от рождения такое свойство имеют, например В.Новодворская, А.Марченко… Других сила тяжести искажает, пригибает к земле, больше или меньше, но так дело обстоит…
…………………………………….

Про остров малообитаемый, мечту. Я бы поселил на нем всех тех, кого в жизни любил и уважал, во все времена. Представляю, какой это был бы ужас, смайл…
………………………………………

Ступени, ведущие в подвал. Сегодня нет настроения писать об этом, подвалы то дальше от нас, то ближе…
………………………………………..

Вместе с Рыжиком и фотоаппаратом сидел у дома на горячем цементе, и смотрел с той же высоты, что и кот.
……………………………………..

Ассоль в желтых тонах, осенью, в начале века…
……………………………………..

Ссора, размолвка.
………………………………………

Серобелоголубоватое что-то, и кот при этом был.
………………………………………….

«Минимальный» натюрмортик, вернее, зарисовка, но законченная, тут я ничего добавить не могу, тогда это будет другая зарисовка.
……………………………………………..

Каська на батарее теплой, среди теплых тряпок, повезло кошке!..
……………………………………….

Бася прыгает. Вообще-то я не «ловец моментов», но если долго смотришь, то случаются иногда.
………………………………………..

Нового мало, правда, кое-что поправил на сегодняшний вкус.
……………………………………

Как стояло. Так-то так, но не совсем так. Важен ракурс и отсутствие лишнего, такой вот «случайный минимализм».
………………………………

Помидорчики, и не без грязцы, а как же без грязцы…
…………………………………

Окно за мусоропроводом, банальная моя тема, очень люблю это окно. Любил, потому что сейчас там плюнуть некуда, стерильное ПВХ. А было интересно — градации зоркости.
……………………………….

Эскиз маслом на картоне — «Красные дома»
………………………………..

Графика осени
……………………………………..

Музыка на берегу. Покой, идиллия…
……………………………………

Кася за справедливость
……………………………………

Пруд. По мотивам, но далеко отошло…

Раздражение по отношению к себе, а заодно и всему миру, толкает на нарушение равновесия, но что-то на этом пути останавливает, где-то энергия отрицания замирает… Плохой путь, плохо-о-й…
……………………………………..

Комиссия, проверка, возможно, и обыск последует… Это если на современном тупом языке, примитивном. Но если уж картинки комментировать, то к чему тонкости… сама по себе идея идиотическая… Вот к чему приводит художника распущенность языка!
……………………………………

Подруга, подружка дней моих суровых… До сих пор жива, масло, что на дне у ней, с годами становится все лучше, чище… Возможно, художникам лет через двести пригодится. Не вспомнят, конечно, сволочи, обо мне, ну, и не надо, было бы масло живо.
…………………………………….

Зеркало не врет, зеркало не врет никогда, и чем оно грязней, тем точней его работа — отражать сущностные черты, для которых не помеха грязноты и темноты …
………………………………………

Цветки на окне. Пример, когда общая структура вступает в противоречие с «конкретикой» — и побеждает. Тому, кто владеет общим равновесием тьмы и света (не мне, я далек… еще) подчиняются любые нарушения локальные, только дробность и многословие, мелочь пузатая! — несколько мешают…
……………………………………..

Зонтик на балконе, инвалид-пенсионер, вместе с друзьями, соратниками по безделию… На деле же сочетание почти абстрактного с почти предметным привлекает, но ставит задачки, не для старых зубов…
………………………………………

Молодые валетом отдыхают.
………………………………………..

Намывают удачу…

Пока не забыл — шанс появиться новому дает крайнее раздражение от того, что делаешь в текущее время, оно, во-первых, освобождает от привязанности к текущему, во-вторых, пробуждает ожесточение по отношению к самому себе, и всем, кто тебя в текущих делах поддерживает. Иногда помогает наступающее при этом тупое отчаяние или беспричинная веселость, способствующая поглощению напитков. Если чрезмерно затягивается, то наступает ступор, сонливость и ожирение. Но иногда кончается просветом в тучах, и что-то интересное выпрыгивает из-за угла…
…………………………………………………

………………………………..
Сказать, что я жил в Ленинграде три года, я не могу. Я не жил, я только работал. Впрочем, несправедливо сказано: это и было моей жизнью. Может, жизнью ущербной, усеченной, или просто странной, но я не был готов к другой жизни, не был способен. Для этого мне надо было бы что-то существенное в себе переделать. Но я и не хотел. Я всегда много говорил о самосовершенствовании… и делал то, что мне больше всего хотелось. А тогда я особенно отчаянно бился за свою жизнь. После Тарту я чувствовал, что стою перед крутым подъемом, а за спиной пустота, то есть, возвращение обратно ни с чем, и должен изо всех сил карабкаться, иначе погибну. Вершиной была наука, за спиной — мелкое копошение в провинции, обычная жизнь, она меня пугала. Я презирал ее ценности — карьеру, достаток, семейные радости…
Что было главным в эти годы, что так или иначе изменило мою жизнь? Встреча с Волькенштейном, сама работа и моя первая женитьба.

М. В. — Михаил Владимирович Волькенштейн. Я впервые встретил такого яркого человека. Он дал мне в этот период больше, чем все остальные, окружающие меня люди, вместе взятые. Главное я могу определить одним словом — ЯСНОСТЬ. Он требовал от меня ясности во всем — в мыслях, в словах, в понимании того, что я делаю.
— Что вы хотите узнать? Что вы хотите сказать? — вот что он спрашивал у меня.
До него я не умел четко и цепко ставить вопросы. В науке правильный вопрос уже многое значит. Он содержит в себе язык, понятия, присущие ответу. В этом сила науки. Она ставит вопросы, на которые может получить ответ, пусть не сразу, но в принципе — может. В этом и ее ограниченность: нам свойственно постоянно задавать вопросы, себе и людям, на которые ответов или нет, или их много, и все не обладают той несомненностью и точностью, которые гарантирует наука в своих пределах.
После первого восхищения, я получше разглядел М. В. Он оказался некрупным человеком — тщеславным, скуповатым… Ум скорей блестящий, чем глубокий. Но в нем было то, чего мне всегда не хватало: доброжелательность, открытость, легкость, широта и многосторонность знаний, пусть не всегда доскональных. Он идеально усваивал чужие мысли, идеи, слова; все, что ему нравилось, он легко делал своим. Не примитивно присваивал, а впитывал и перерабатывал так, что потом искренно считал своей собственностью. Я завидовал его умению свободно общаться, остроумию, я бы сказал — быстроумию, иронии, жизненной хватке, насмешливому цинизму, любвеобильности, теплому отношению к семье, к детям… Я по натуре одиночка, яростно, часто неразумно отталкиваю чужое. Это моя первая реакция — «нет»… потом, бывает, признаю… . Его открытость для фактов, слов, людей меня ошеломляла. Конечно, легкость порой переходила в легкомыслие, широта граничила с поверхностностью. Он был на противоположном полюсе, и для меня было важно увидеть, что противоположное мне может быть умным, обаятельным, притягивающим. Может быть, это понемногу приучало меня к терпимости: ведь он нравился мне, и был совершенно другим. При этом я часто злился на него, досадовал и тут же восхищался тем, как красиво, умно и убедительно у него все получается, начиная от низкого мягкого голоса и кончая ясной мыслью.
И в то же время почти все, что он говорил не о науке, а о жизни. литературе, истории, было банально. Я почти со всем мог согласиться. Просто он ясней и прозрачней формулировал то, о чем я догадывался. Это чертовски приятно слышать… но со временем начинает чего-то не хватать. Может, того царапанья, шершавости, неуклюжести, раздражения в ответ, которые вызывает в нас истинно НОВОЕ. Потом примерно такое же чувство, как от М. В., у меня возникло на встрече с Тарковским, который был хорошим художником, но не первоклассным, в моем понимании: он не мог сделать ЦЕЛОГО — расплывался, разменивался на детали, почти всегда умные и симпатичные, но, по большому счету, банальные.
М. В. ничего мне не был должен, и в то же время делился всем, что знал. Он был терпим ко мне, удивительно доброжелателен; раз поверив, что я хороший человек, верил этому всегда, хотя потом и бывал недоволен мной, и несогласен. А я, постоянно находясь рядом, впитывал. Потом многое отбрасывал, и все равно — запоминал.
Моя работа пошла почти так же, как у Мартинсона. Мне была поставлена безумная по сложности задача. Учитывая, конечно, условия, в которых мне предстояло работать. Но это не все. Прекрасный практик, Мартинсон всегда представлял себе, как подойти к эксперименту, что необходимо, и я, несмотря на полную нищету, каждый раз благополучно добирался до опытов. Он сам много работал руками, и потому в его задачах не было такого «пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю, что… » Другое дело, что он при помощи моего энтузиазма пытался взять наскоком неприступные стены. Но технически все это было доступно, и такая «разведка боем» полезна, — иногда везет, попадаешь в точку… а иногда наталкиваешься на что-то совсем другое, но тоже интересное.
М. В. был полным дилетантом в биологии, да и вообще в экспериментальных науках, но ему очень хотелось иметь свои результаты. Физики, пришедшие тогда в биологию, часто так вели себя. Они считали, что вносят свет в хаос самим своим присутствием. Тогда многим казалось, что легко высечь искру из биологии просто в результате «перевода» смутной речи биолога на строгий язык физики и математики. Сначала, действительно, такой «первый заход» многое внес в общие представления биологов, в их подход к своей науке, а потом потребовалась бОльшая конкретность, не столько «высокая физика», сколько хорошая химия и физико-химия.
М. В. остался в биологии влюбленным в нее дилетантом, ограничиваясь остроумными » к вопросу о», размышлениями о физике и биологии, применениями физических методов, «строгими доказательствами» там, где биологи доказали «нестрогими»…
Он выбрал для меня проблему по принципу — «самая интересная», то есть, в свежейшем журнале, и еще — «здесь физику есть что сказать». Интуиция его не подвела, задача, действительно, была важной, но в его постановке вопроса сквозило дилетантство и несамостоятельность: он кинулся проверять одну из гипотез, недавно выдвинутую другими. И все потому что у него оказался в руках прибор, тогда единственный в Ленинграде, и метод, теорию которого он прекрасно знал, и был уверен, что для биологии он будет чрезвычайно полезен. В целом, как почти всегда, он оказался прав, метод много сделал в биологии, но для моей задачи… он не подходил. Только по случайности мой ответ содержал полезную информацию. Полностью положиться на один метод было близорукостью. А я тогда этого не понимал и был в восторге от английского чуда, от его симпатичного гудения, неутомимости, точности, от всего, всего, всего…
Этот прибор — все, что было. Я был смертником вдвойне: в лаборатории не было никакой химии, я уж не говорю о био… Ни тебе пробирок, ни простых реактивов, даже химического стола не было. Потом на проходе, у двери поставили стол, и я день за днем сваливал на него все, что мог собрать и выпросить у разных людей. Я ходил по лабораториям, просил, и чувствовал, что всем мешаю. Почти ничего, кроме самых простых химических принадлежностей, я собрать не мог. Я был почти что обречен. Дать аспиранту такую тему! Это понимали все, кроме двоих — М. В. и меня.
Первый ужас непонимания я испытал на семинарах по физике полимеров. Я чувствовал, что подо мной пустота. Хотя речь шла именно о структуре белка, о чем мы с Мартинсоном мечтали. Но это был совершенно другой уровень! Я тонул, хватал верхушки, ночами копался в учебниках, в библиотеке терялся среди множества журналов, которых не видел в Тарту.
Окружающие люди были доброжелательны, но не понимали, чем мне можно помочь. Они занимались процессом стеклования и структурой обычных полимеров. Во всем городе не нашлось человека, который бы умел выделять в чистом виде ферменты, которые мне нужны. Во всей стране умели получать чистые кристаллы только нескольких самых распространенных ферментов, которые для меня не годились. Мне никто не мог помочь.
Понадобилось все мое мужество, выносливость… и счастливый случай, чтобы у меня что-то получилось. Не совсем то, что я хотел, но близкое к теме. Потом я приложил много хитроумия, чтобы связать сделанное с замыслом, написал диссертацию и защитил ее. Я победил, и гордился своей работой, не желая видеть ее слабых сторон. Гораздо позже, приехав в Москву, я понял, что сделал очень мало, работал узко и почти ничего не понял.
То, что я сделал тогда, по большому счету просто не имело значения. «Первый парень на селе… » Полученные мной факты подтвердили то, что основным участникам «большой игры» было уже ясно. Науку движут редкие странные мысли, вовремя возникшие и, опять же, вовремя подхваченные. Бывают очень глубокие мысли, которые не находят отклика, понимания — их еще некуда вплести. Поэтому слово «вовремя» не случайно. Все же остальное — вопрос техники и времени, а значит, просто времени. Существует довольно узкий круг людей по каждой проблеме. Обычно они знают друг друга. Между ними циркулируют недосказанные мысли, недоведенные до полной четкости суждения, это основной багаж. То, что доказано и доведено до ясности, лежит на полке в библиотеке, полезно для образования, и только. Чужаку прорваться в узкий круг, где делается все основное, трудно. Требуется постоянное общение, быстрый обмен результатами, а главное — доверие этих немногих. Человеку со стороны верят неохотно — пожимают плечами, ждут следующих публикаций… Если сообщение кажется интересным, то предпочитают быстренько проверить у себя, благо техника на высоте.
Я в этот круг не вошел. Конечно, есть самые простые, лежащие на поверхности причины. Меня никуда не выпускали из страны, даже в соседнюю Венгрию. Я в одиночку пытался сделать то, над чем бились большие отлично оснащенные лаборатории. Но есть ли смысл об этом говорить, это был удел большинства. Простые причины ничего не объясняют мне, ведь другие остались, многие, почти все, а я ушел. Были внутренние причины ухода, понять их гораздо важней и интересней, чем жаловаться на время. Не самое худшее оно мне предлагало. Меня не расстреляли, не сгноили в лагере. Меня вытолкнули из провинции в большой город, к хорошим умным людям. Я полной мерой хлебнул и унижение от собственного бессилия и радость удач, мне не на что жаловаться.
«Достижения» того периода сыграли важную роль в моей жизни. До этого я только стучался в двери, теперь меня приняли. Местные корифеи поверили, что я могу заниматься наукой, и таким образом, будущее, о котором я мечтал, утвердилось в глазах общества. Это и мне помогло поверить, что все именно так. Я был допущен к сказочной жизни, а платил за это «копейками» — нищетой, жизнью, в которой ничего, кроме науки, всерьез не занимало моего внимания. Я и не считал это за плату, был счастлив, что мне повезло. Просто чудо — жить, делая то, что тебе нравится. И за это тебя еще кормят, дают жилье! Это было странным в стране, где почти все запрещали или регламентировали: каким-то людям разрешалось вставать, когда им угодно, с радостью мчаться на работу, делать там какую-то никому не нужную ерунду, выливать в раковину тысячные реактивы, бить посуду, безнаказанно портить миллионные приборы… На каком основании? Ему, видите ли, интересно, ему что-то показалось, может, даже приснилось?.. Цветущий оазис среди ожесточения, насилия, зубодробительного труда и похмельного безделья.
Я, конечно, огорчался, что далек от мирового уровня, но легко мог утешиться — так все интересно, так я погружен в свои мысли, день и ночь что-то выдумываю, пусть не очень значительное, но свое… куда уж тут глазеть по сторонам, жаловаться, сокрушаться, завидовать…

Одна из причин неудач в построении натюрморта — это простой принцип «заполнения пространства». Его самый тупой вариант — это «полка», то есть, простое перечисление ряда вещей.
Главное, это цельность всего изображения, включая все пространство, конечно. И создание единой структуры, с четкой иерархией объектов по их «психологическому весу». «Вес» включает и тон, и цвет всех пятен, и их расположение в картине. И третий принцип, связанный с первыми двумя, как общая тенденция — это минимализм, ничего лишнего, все на своем месте, ощущение абсолютной обязательности всего, что изображено. Чтобы можно было представить себе всё изображение как выбитое очень трудоемким способом из камня, гранита, когда усилия приходится даже физически ограничивать главными чертами.

— Значит счастье все же улыбнулось геронтологу Зиленчику, победил демократ и просвещенец Глеб, — обрадовался Марк, — насильник и угнетатель свергнут, вернулся просвещенный покровитель…

Как бы не так! Казалось бы, Зиленчик своей слабостью помог заманить тирана и подлеца в ловушку, способствовал разоблачению… но нет — тень научного прогноза, пусть выдавленного силой, омрачила жизнь мнительного вельможи. Уж слишком важен затронутый вопрос! Время идет, и все отчетливей мы представляем свою малость и затерянность среди лжи, истин, догм, среди людского чуждого нам моря. И вдруг понимаем, что люди ложатся в землю как мертвые листья, слетают бесшумно, незаметно — исчезают; проходит снег, всплывает новое солнце, тянутся к нему молодые побеги… и что бы ты ни сделал, какую великую истину ни открыл — ты не больше, чем лист для земли. Память изменчива, живые создают мифы о мертвых — чтобы себя уважать, любить, презирать… Но вернемся к нашим баранам.
— Чтобы этот грызун никогда не попадался мне! — заявил Глеб.
И все бы ничего, ни хамства с угрозами, ни наемных убийств — Глеб интеллигент… но он тут же обещает каморку подле лестницы сразу нескольким молодым людям, добивающимся жизненного пространства.

Институт был заведением почтенным, явиться и выкинуть вещи геронтолога в его присутствии считалось неприличным. Сделать это позволялось только когда помещение пустовало, тогда уж навесить новый замок и поставить прежнего владельца перед фактом, позаботившись, чтобы ничего из личных вещей не пропало, это был бы позор. На все это требовалось обычно около получаса… Зиленчик все понял, когда увидел рыскающие по коридору тени, шакальи лица, услышал зловещий шепот, а иногда и перебранку, и тычки, которыми награждали друг друга конкуренты. Он решил не оставлять своего убежища больше, чем на десять минут…

Марк был ошеломлен. Может, старик ошибается, не могут ученые так поступать!
— С едой проблемы нет, прилавок рядом, к сухомятке смолоду привык, — говорит Бурундук, тряся небритыми щеками, — но возникли другие трудности…
Да, с едой-то ладно, но сильные страдания причиняла ему спешка в туалете. С той же молодости он полюбил теплый стульчак, молчаливый сумрак, убогое уединение, фанерные стены не до пола и не до потолка, и все же такие надежные, какими не были никакие кирпичные и бетонные укрытия… Наука далась ему нелегко, он с великим трудом избежал армейской муштры, после учебы его загнали в провинциальную клинику, где он обязан был лечить надоедливых больных. Он боялся их, спихивал на сестру, а сам отсиживался в туалете с томиком биофизики, написанным неким Волькенштейном, с блеском и редкой разносторонностью, присущими гению. Зиленчик живо представлял себе этого старца, окруженного учениками… А он здесь!..
При первой возможности он сбежал и после долгих мытарств пробился, наконец, к науке. К тому времени он уже хорошо понял, что главное — жить долго, потому что жить хорошо нет никакой возможности. Теория долгой жизни стала его профессией. Хорошо, когда совпадают призвание и профессия, желания сливаются с интересами, и знаниями, жизнь становится цельной, и человек чувствует себя на работе как дома, а дома все равно что на работе.
Блаженная жизнь лопнула. Теперь он рысью бежал в туалет, с книгой — по привычке, но не успевал даже раскрыть на нужной странице, как беспокойство гнало его обратно. И не зря — он видел слоняющиеся по коридору фигуры, с жадными глазами лица… при виде его они демонстрировали полное равнодушие или сверхъестественную любезность, рассеивались… и скоро поняли, что Зиленчика не поймаешь врасплох, осада будет долгой.
Зловещее событие подкралось незаметно наступил день корчевания зловредного прибора!
Все были оповещены, только Зиленчик, из-за вечной спешки и невнимания к стенной печати, поглощенный своими страхами, остался в неведении, и, заночевав в каморке, как он теперь постоянно делал, подверг свою жизнь великому риску. Рано утром, проснувшись от бешеной тряски и грохота, он осознал, что происходит нечто чрезвычайное, хотел выглянуть, но с ужасом обнаружил, что заперт снаружи. То ли это была жестокая шутка жадных юнцов, карауливших его, то ли рабочие, не подозревая о присутствии хозяина, прислонили что-то к двери — не знаю, но теперь толстяк ждал смерти без всякого внутреннего щелчка или звонка, о которых талдычила ненавистная ему теория.
Спасла его капитальная стена: каморку слегка перекосило, но зато была выдавлена из проема дверь. Зиленчик выкарабкался на свободу в самый разгар корчевания. Несколько боевых летательных машин, взвыв, выдернули стальную махину из бетонно-цементной запеканки. Колоссальное тело резонатора повисло на толстых стальных тросах, разбивались в крошку кирпичи, стонала земля, полезли во все стороны глубокие трещины, выступила черная вязкая грязь, забили фонтаны горячей и холодной воды из порванных трубопроводов…
Со временем остынет земля, зарастет эта рана, сквозь трещины в камне пробьется зелень, забудутся грохот и вой, вернутся птицы, успокоится жизнь. Прав Глеб, не нужен нам этот прибор, не нужен.

Бедный геронтолог, на краю кратера, перед лицом почти космических сил разрушения — он что-то новое понял, в его заскорузлом от научных догм мозгу проснулось человеческое чувство, он увидел, что происходят в мире события, к которым наука отношения не имеет, действуют силы и страсти теорией не предусмотренные, успокоительная точность законов свой предел имеет — и жить в общем-то страшно, когда заглянешь за тот предел, вспомнишь о том, что наука добросовестно умалчивает — о песчинке в метель, о легком листе в непогоду… Закономерность, может, и пробивалась через случайность, но не лучше, чем усталый путник сквозь пургу. Жизнь оказалась вотчиной слепых бешеных сил, в своей борьбе уничтожающих слабые ростки разума и знания.
Может, в отчаянии он преувеличивает?.. С наивностью ребенка он бросился к окружающим — если они все знают, то как живут?..
И тут же с удивлением и горечью обнаруживает, что прекрасно уживаются, а потрясшее его разум событие каким-то образом прошло мимо множества ушей и глаз. Кто говорил, что ничего не знает, кто, видите ли, что-то невразумительное слышал, но не имеет доказательств, а факты, как известно, наш воздух… а некоторые изобрели особый язык, на котором те же вещи назывались другими именами, и это позволяло сохранять легкий тон и даже некоторую игривость в намеках. Корчевание они называли реформацией, структурным процессом, даже очищением, или попросту — реорганизацией, как будто не замечая огромной дыры, поглотившей половину здания. Все это так поразило наивного в ненаучных вопросах Зиленчика, что он, преодолевая свою робость, приставал к каждому новому человеку, надеясь выяснить, представляет ли такое отношение закономерность или является исключением из правил.

Беседу Марка и Зиленчика прервал надсадный вой. Сирена, возвещавшая раньше о вражеском налете, сообщила им, что день кончился. Наука закрывается на ночь. За разговором они не заметили, что день уже клонится к вечеру. Ничего себе сказано, да? — клонится… Попросту говоря, темнело, на дне пролома разлилась чернота, шли последние минуты, когда еще можно было пробраться через неофициальный выход. В кратер устремились многие, хотя главный выход был уже открыт: кто по привычке, кто из-за лени — ближе, кто из интереса, предпочитая трудности, риск сверзиться в вонючую яму, порвать одежду, кто просто из-за застарелого презрения к разрешениям и запретам — иду куда хочу… Сотрудники шли цепями, прыгая через камни и провалы, добирались до прорех в стенах здания и скрывались в наступающем на город сумраке. Сейчас зажгутся огни по ту сторону — кухня, ужин, вялые мечты, чаи…
Зиленчик развел руками, не смея задерживать нового знакомого, история осталась открытой. Марк понял, что на сегодня ему хватит с лихвой. Он махнул рукой Зиленчику, спрыгнул на каменистую неровную тропу, и скоро был уже на воле.
Он шел медленно, почти не понимая, где находится, только слышал, как хрустит под ногами легкий вечерний ледок. Он сразу безоговорочно поверил в эту историю, по-другому он не умел. И в то же время был потрясен открывшимися перед ним истинами. Не то, чтобы он не знал про такие вещи в жизни — прекрасно знал… но наука казалась ему заповедной областью, или храмом, за порогом которого следовало оставлять не только грязные башмаки. Оказывается здесь бушевали низменные страсти, шла борьба больших сил, которые, укореняясь, расшвыривали всех, кто рядом. Вот Зиленчик, что ему резонатор, что ему Глеб, и Лев?.. Как жить, не теряя ни своего достоинства, ни интереса, если тебя тянут в разные стороны, заглядывают в глаза — ты с кем?.. «Один не может ничего, они говорят — присоединяйся…» Недаром Мартин предупрждал его — «вы хватаетесь за другой конец палки, значит, нужны им… »
Эти рассуждения затронули его, но не очень, потому что, сочувствуя другому, он к себе все это не относил. «Разве я один? Незримое братство есть — живых и мертвых, тех, кто создал все лучшее на земле. С ними нужно говорить, советоваться, а эти… пусть бесятся. Это у них от страха, от бессилия: не могут жить высокой жизнью, оттого и злятся, рвут друг друга на части, грызутся за лишний кусок. На двух стульях не усидишь — или ты выше или купайся в грязи!
С юношеской запальчивостью он ставил вопросы в лоб, и находил простые честные ответы.

Цветы и живопись.
……………………………………

Театрик теней на одном окне
………………………………….

Пора на дело…
……………………………………..

Два окна и жизнь между ними
……………………………………….

Сентябрь наступил…
…………………………………………

Свеча и зимний вечер
……………………………………….

Осень в осаде
…………………………………………..

Как подорожало…
………………………………………..

Обиженный кот
……………………
Сочетание рисунков и живописи с текущим днем. Если б мы увидели мир шире, «как он есть», то умерли бы от страха. Но он такой, каким мы хотим его видеть, и таким останется до конца наших дней. Поэтому мы еще живы. Сплав, рождающийся в нашей голове. Жизнь ищет защиту, и находит ее в обмане. Удачи всем.

Еще не зима

«Ты куда?..» «За сигаретами…» Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой — разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. «Упреки, подозренья…» Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. «Какие сигареты, какой ларек?..» — только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все — люди спят еще и вообще воскресенье. «Туманное утро, седое…» Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли?.. Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода. «Дан приказ… поливают…» Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра — выцарапывал последние листья. Закрыто все… Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу и ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик… Просто бы постоять среди чужих людей… Может досыпать ляжет?.. Нет, завелась надолго… Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов, разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! — черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства — как живет… не так живет… — и от настойчивой любви… Сам по себе… Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится… Связка ключей в кармане, бумажник — несколько рублей… документы… а как же… Жить не даст, телефон оборвет… А может надоел… слава Богу…
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный… И все?.. И все. Но как же… пропал, милицию поднимет на ноги… Ну, и пусть, что я, обязан, что ли… Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как было неплохо… Неплохо — не хорошо. Начинать после сорока — и не в первый раз… Дурак. Жить вместе… о-о-о… Он вспомнил продавленный диван, стол… свой стол! свое окно — за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка… правда, ее сломали… Но это вам не каменные джунгли… Мыслимое ли дело… Он шел, всё убыстряя шаг. Мыслимое ли дело… Надо жить у себя… у себя надо жить… Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец и мать, и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно… одному — хорошо… Одному надо жить, одному… Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима. Если идти прямо, потом свернуть раза два-три — через час дойду, дойду… Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые — и кофе с молоком.

«Художник и натура». Обязательно спрашивают, а где она? Обнаженная?
Бутылки, бутылки меня интересуют не меньше, чем женщины. {больше, больше 🙂 } Предпочитаю простые вещи рисовать-изображать в любой технике, сложность вещей мне не нужна, сложность начинается после того, как изображение попадает в глаз, а наслаивать сложность на сложность… не слишком ли… Простые старые вещи, а если пейзаж, то он тот же натюрморт; копировать пейзаж значит есть сырую картошку, хороший продукт, но сварить надо!
………………………………

Мой старый друг Султан, много лет мы общались, а потом ушел и не вернулся, привыкнуть к потерям невозможно, что люди, что звери… А это его главные кошки.
…………………………………….

Зарисовочка со ржавыми монетками, что-то денежки быстро ржаветь стали… Не натюрморт, на цельность не тянет, но зарисовка полезной оказалась, потом часто ее вспоминал.
……………………………………..

Вид на овраг за десятым домом, наше окно за мусоропроводом на втором этаже. Почему-то вспомнился недавний разговор о свободе. Она неуютна и страшна, нам нужны привязанности, обязательства и связи. Иначе смерть слишком просвечивает через текущие дни. Но ничего серьезного и глубокого без свободы сделать невозможно. В хороших делах, а также лучших изображениях смерть проявляет себя через жизнь… как темный фон в живописи, он укрепляет, а в некоторых местах выходит на первый план, безошибочное и смелое искусство.
………………………………………..

Кася на кухне. Где же кухня? Она везде, и это синее и что-то вроде фиолета не случайно, а главная тема.
………………………………………..

И телек на что-то нужное сгодится… Подставка для котов и кошек, умеренное тепло.
………………………………………..

Вечерняя прогулка, один из вариантов, графика в основном. Иногда уже сам не помню, как было сделано, не запоминаю, пробую одно, другое… да, да… нет, нет… А потом, если повезет — ВОТ!
………………………………………….

Автопортрет, старался все лишнее убрать, любыми способами…
…………………………
На сегодня всё, если что-то придет в голову (пустую!), то напишу еще.

Почти нет новых сюжетов, слишком много незаконченных зарисовок, ими занимаюсь в угоду текущему настроению
……………………………………

Зарисовочка усталая…
……………………………..

Свет света. В свет рождаемся, от света погибнем.
……………………………….

Туська и две картинки.
…………………………………..

Туськина старость. И жизнь у каждого своя, и старость, и смерть.
То, что жизнь своя, затушевано средой, делами… выпиваем, толкаемся плечами… А потом, где-то за углом, открывается только свой путь — и ни-ко-го… Знаем, знаем наперед, и все равно совсем некультурный шок, смайл…
……………………………..

Объединяет их угол. Иногда берешь вещи явно несоединимые, азарт, кураж… Тогда находишь связи вне их.
………………………………….

Запах. До предела утонченное осязание, до отдельных молекул. С осязания жизнь начинается, с ним и кончается.
…………………………………..

Окно мастерской, которой у меня никогда не было, графика, вариант. Были места, квартиры, а мастерской не было. Видел разные, с диванчиками для выпиванчиков, с утеплением-отоплением… А я любое помещение в помойку превращал, такое уж свойство. В двадцатом доме, в лучшей в жизни квартире, кухня была — щель в четыре метра, а на полу — погибшие негодные рисунки… Доходило порой и до колена… Раз в полгода собирался, ведрами выносил. А сейчас… столик чистый, комп неплохой, бумажки считанные-пересчитанные… некуда плюнуть, нечего выбросить стало…

Если кошка на рисунке или фотке только кошка, то лучше бы ты не рисовал
Еще любят сниматься перед памятниками, хлебом не корми, я здесь был…
А многие думают, художник для них старается…
А некоторые считают, он пророк или психиатр.
Или пристают, нарисуй мне девушку…
Вы все художники, ребята, только у себя в голове. И никакого недержания, счастливый народ.
Не должен вам ничего художник, но и вы ему не должны, пусть знает, да.

Тут цель была, хотя сформулировать ее невозможно, просто чувствую, что картинки выбраны не совсем случайно, с черным, например, захотелось повозиться, и еще… И все-таки, пока что направления нет в этом, делал то, что было приятно, брал то, на что приятно было смотреть, но все это несколько более направленно, чем «ассорти», в котором куда ткнул пальцем, то и взялось… Ну, посмотрим…
……………………………………

………………………………

……………………………..

………………………………….

………………………………….

……………………………………..

………………………………………..

…………………………………………..

……………………………………………

Я часто убираю свои тексты. По одной причине — через минуту-две они мне уже не нравятся. А иногда через час, еще реже — наутро. С картинками так тоже бывает, но гораздо реже. Наверное, потому, что я долго на них смотрю, высматриваю всякую чепуху. А на чужих картинках еще чаще! Недавно на одной классической фотке, из ч\б классики, заметил лишнее пятно, оно мне настолько досаждало, что перекопировал фотку — и убрал!. И черт возьми! — лучше стало! Я думаю, что там лицо (портрет) настолько перевешивало, что люди и не замечали это — лишнее. Но оно было лишним, голову на отсечение! Важно ли это? — не знаю, но для меня важно, потому что борьба за чувствительность, а за что еще бороться-то (ищи в себе свищи!) Даст бог, повезет (только без бога!) такую вот сделать, как ТА, но тогда уж не будет у меня лишнего пятна! А картинки-то нет, картинки-то нет… 🙂 А может она и есть, но флера времени нет и нет, и для автора его не будет никогда… А пятен лишних все-таки не должно быть, ибо цельность… вот-вот, именно она, а что еще… смайл…

Дальнейшее работа со светом и цветом с довольно расплывчатыми мотивами. Пока так.
……………………………….

…………………………….

……………………………….

…………………………………

………………………………….

……………………………………

………………………………………

…………………………………

Условное название, хотя во всех почти есть тяга к серому…
…………………………..

Рябина и земля
…………………………………

Бутылки
………………………………….

Яблочки печеные (и бокал!)
…………………………………….

Тёща приехала…
……………………………………..

Свидание, или третий лишний
……………………………………….

Из илл. к повести «Перебежчик»
……………………………………….

Вечером

………………….
Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность. И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался, а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами.
Здесь мое место, на лужайке, кое-где поросшей травой, но больше вытоптанной до плоти, до мяса — слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Стою, прислонившись к дереву, тепло, я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь, ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера — ходить без шнурков… Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй такой же, а третий — немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны — катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня — не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…
А скамеек нигде нет. Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. В стоящих бредовые идеи легче влезают.
Сколько меня не было, миг или часы?.. Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…

………………………………..
Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

……………………………
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…

Отдаю свой архив, литературный, «записи художника» и «личные записи» в Серпуховский историко-художественный музей. Всего 43 папки, больше 30 кг, много вариантов, повторов, неотосланных писем, какие-то еще документы… даже не смотрел. Одного «Монолога о пути» наверное вариантов пять. Даже несколько стихов есть, довольно смешные. Выбрасывать собирался, мне всякий груз за спиной кажется лишним, я как бы погрязаю в прошлом… а тут такая возможность, конечно, отдам. Личные записи не «дневники», в них ничего о житейских делах (почти), о времени и все такое, так что по ним составить «впечатление об эпохе» нет никакой возможности, только даты. С 2003 года записи в электронной форме, отдам им и диски, а за предыдущие 20 лет 1983-2003гг на плохой бумаге, на машинке «Москва», а сканировать две тыщи страниц… убьешься, да и зачем? Это не «документ эпохи», это «эпикриз», история написания всех моих текстов и многих картинок. Хотя и о них странно — ни названий, ни описаний, а какие-то словесные наброски, ощущения да впечатления… Так что сама эта акция — сохранения — большие сомнения у меня вызывает. Но пусть уж лежит, раз берут, значит, берут, значит, у них другое мнение.

Обязательно уберу — куча банальности.
В любом изображении всего две части есть — свет и тьма. Единый свет, состоящий из рук, лиц, задниц, неба, воды, бликов, окон… красного, желтого, синего… И тьма, состоящая из такого же обилия всего того же, только в общей тени. А если не получается, не сливается, не замыкается — то распадается на пуговицы, оспины, бутылки, лица, задницы, провалы, черноты… Как хотите, ничего больше нет. От этого идет весь ужас и восторг, а что еще бывает от картин, если хороши?
Искусство создания многообразных образов перед внутренних взглядом — механизм поддержания целостности личности, ее самосознания — ежедневно, ежесекундно, и в течение тысяч дней, начиная от самого рождения. А творчество процесс запуска(инициации) и поддержания(активации) этого внутреннего механизма. В определенном смысле артист(художник, писатель) лицо трагическое, поскольку не способен удержать в себе весь процесс, который гипертрофирован. А зритель/читатель/слушатель — паразит, который питается чужим процессом, не в состоянии поддержать свой. А также некоторые, который ищут резонанса, усилителя, собеседника, спорщика, врага или друга… немногие такие…

А тут объявили собрание, решается, мол, судьба науки. Не пойти было уж слишком вызывающе, и Марк поплелся, кляня все на свете, заранее ненавидя давно надоевшие лица.
На самом же деле лиц почти не осталось, пусть нагловатых, но смелых и неглупых — служили в других странах, и Марка иногда звали. Если б он остался верен своей возлюбленной науке, то, может, встрепенулся бы и полетел, снова засуетился бы, не давая себе времени вдуматься, — и жизнь поехала бы по старой колее, может, несколько успешней, может, нет… И, кто знает, не пришла ли бы к тому же, совершив еще один круг, или виток спирали?.. Сейчас же, чувствуя непреодолимую тяжесть и безразличие ко всему, он, как дневной филин, сидел на сучке и гугукал — пусть мне будет хуже.
И вот хуже наступило. Вбегает Ипполит, и сходу, с истерическим надрывом выпаливает, что жить в прежнем составе невозможно, пришельцы поглотили весь бюджет, а новых поступлений не предвидится из-за ужасного кризиса, охватившего страну.
Марк, никогда не вникавший в политические дрязги, слушал с недоумением: почему — вдруг, если всегда так? Он с детства знал, усвоил с первыми проблесками сознания, что сверху всегда исходят волны жестокости и всяких тягот, иногда сильней, иногда слабей, а ум и хитрость людей в том, чтобы эти препоны обходить, и жить по своему разумению… Он помнил ночь, круг света, скатерть, головы родителей, их шепот, вздохи, — «зачем ты это сказал? тебе детей не жалко?..» и многое другое. В его отношении к власти смешались наследственный страх, недоверие и брезгливость. «Порядочный не лезет туда…»
— Наша линия верна, — кричал Ипполит, сжимая в кулачке список сокращаемых лиц. Все сжались в ожидании, никто не возражал. Марк был уверен, что его фамилия одна из первых.
«Вдруг с шумом распахнулись двери!» В полутемный зал хлынул свет, и знакомый голос разнесся по всем углам:
— Есть другая линия!..

— В дверях стоял наездник молодой
— Его глаза как молнии сверкали…

Опять лезут в голову пошлые строки! Сборища в подъездах, блатные песенки послевоенных лет… Неисправим автор, неисправим в своей несерьезности и легковесности!.. А в дверях стоял помолодевший и посвежевший Шульц, за ним толпа кудлатых молодых людей, кто с гитарой, кто с принадлежностями ученого — колпаком, зонтиком, чернильницей… Даже глобус откуда-то сперли, тащили на плечах — огромный, старинный, окованный серебренным меридианом; он медленно вращался от толчков, проплывали океаны и континенты, и наш северный огромный зверь — с крошечной головкой, распластался на полмира, уткнувшись слепым взглядом в Аляску, повернувшись к Европе толстой задницей. Сверкали смелые глаза, мелькали кудри, слышались колючие споры, кому первому вслед за мэтром, кому вторым…
— Есть такая линия! — громогласно провозгласил Шульц, здоровенький, отчищенный от паутины и копоти средневековья. — Нечего стлаться под пришельца, у нас свой путь! Не будем ждать милостей от чужих, сами полетим!
Марк был глубоко потрясен воскресением Шульца, которого недавно видел в полном маразме. Он вспомнил первую встречу, настороживший его взгляд индейца… «Еще раз обманулся! Бандитская рожа… Боливар не вынесет… Ханжа, пройдоха, прохвост…» И был, конечно, неправ, упрощая сложную натуру алхимика и мистика, ничуть не изменившего своим воззрениям, но вступившего на тропу прямого действия.
Оттолкнув нескольких приспешников Ипполита, мальчики вынесли Шульца на помост.
— Мы оседлаем Институт, вот наша ракета.
Ипполит, протянув к Шульцу когтистые пальцы, начал выделывать фигурные пассы и выкрикивать непристойности. Колдовство могло обернуться серьезными неприятностями, но Шульц был готов к сопротивлению. Он вытащил из штанин небольшую штучку с голубиную головку величиной и рьяно закрутил ее на веревочке длиной метр или полтора. Игрушка с жужжанием описывала круги, некоторые уже заметили вокруг высокого чела Шульца неясное свечение…
Раздался вскрик, стон и звук падения тела: Ипполит покачнулся и шмякнулся оземь. Кто-то якобы видел, как штучка саданула директора по виску, но большинство с пеной у рта доказывало, что все дело в истинном поле, которое источал Шульц, пытаясь выправить неверное поле Ипполита. Горбатого могила исправит… Подбежали медики, которых в Институте было великое множество, осмотрели директора, удостоверили ненасильственную смерть от неожиданного разрыва сердца и оттащили за кафедру, так, что только тощие ноги слегка будоражили общую картину. И вот уже все жадно внимают новому вождю. Шульц вещает:
— Мы полетим к свободе, к свету… Нужно сделать две вещи, очень простых — вставить мотор, туда, где он и был раньше, и откопать тело корабля, чтобы при подъеме не было сотрясений в городе. Мало ли, вдруг кто-то захочет остаться…
— Никто, никто! — толпа вскричала хором. Но в этом вопле недоставало нескольких голосов, в том числе слабого голоса Марка, который никуда лететь не собирался.
— Никаких пришельцев! Искажение идеи! Мы — недостающие частички мирового разума!
Тем временем к Марку подскочили молодые клевреты, стали хлопать по спине, совать в рот папироски, подносить к ноздрям зажигалки… Потащили на помост в числе еще нескольких, усадили в президиум. Шульц не забыл никого, кто с уважением слушал его басни — решил возвысить.
— Случай опять подшутил надо мной — теперь я в почете.
Он сидел скованный и несчастный. И вдруг просветлел, улыбнулся — «Аркадия бы сюда с его зубоскальством, он бы сумел прилить к этому сиропу каплю веселящего дегтя!..»

Так вот откуда эти отсеки, переборки, сталь да медь — ракета! Секретный прибор, забытый после очередного разоружения, со снятыми двигателями и зарядами, освоенный кучкой бездельников, удовлетворяющих свой интерес за государственный счет. Теремок оказался лошадиным черепом.
Понемногу все прокричались, и разошлись, почти успокоившись — какая разница, куда лететь, только бы оставаться на месте.

На седьмом году смысл жизни Васе ясен стал…
…………………………..

Еще день прожит…
…………………………………

Тонкое и толстое, нежное и грубое…
…………………………………..

Охота на мух. Дело важное для Лизы, гораздо важней, чем мои споры насчет квартирной платы с чиновниками. Завидую кошке, мне бы такие важные дела!
……………………………………

Вид из окна

Любое изображение,если удачно запечатлено, переводится из плоскости ежедневности в пространство чувственного восприятия — фигуры, цвета и света, а если не переводится, то остается «фоткой» текущего дня. Любой рисунок не просто отображение конкретного объекта, а еще и своего рода «значок», иероглиф, лишенный мешающих деталей, обобщенная фигура, а иначе никакого смысла нет изображать то, что существует в реальности, незачем умножать сущности без собственного смысла и переживания…
Если что-то и стоит «культивировать», то только собственную чувствительность, постоянно поддерживая ее на грани возможности, усиливая и обостряя, а культивировать свой «стиль» — это смерть развития. Стиль это личность в развитии, не более того, и не менее.

СЧАСТЛИВЫЙ СЛУЧАЙ
Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.
……………………………………
— А по большому счету, конечно, нечего бояться. Когда за мной со скрежетом захлопнулась дверь, я сразу понял, что все кончено: выбит из седла в бешеной гонке. Можешь в отчаянии валяться в пыли, можешь бежать вдогонку или отойти на обочину, в тенек — все едино, ты выбыл из крупной игры…
Прав или не прав Аркадий? Наверное, прав, ведь наша жизнь состоит из того, что мы о ней считаем. Но как же все-таки без картошки?.. Как ни считай, а картошка нужна. «Диссиденты, а картошку жрут, — говаривал Евгений, начальник страшного первого отдела. — Глеб Ипполитович, этого Аркадия, ох, как вам не советую…»
Когда Аркадий снова выплыл «из глубины сибирских руд», появился на Глебовом горизонте, он еще крепким был — мог землю копать, но ничего тонкого уже делать не мог. Вернее, подозревал, что не может, точно не знал. А кто знает, кто может это сказать — надо пробовать, время свободное необходимо, отдых, покой… Ничего такого не было, а рядом простая жизнь — можно овощи выращивать, можно детей, дом построить… да мало ли что?.. Но все это его не волновало. Краем-боком присутствовало, но значения не имело. Дело, которое он считал выше себя, вырвалось из рук, упорхнуло в высоту, и вся его сущность должна была теперь ссохнуться, отмереть. Он был уверен, что так и будет, хотя отчаянно барахтался, читал, пробовал разбирать новые теории и уравнения… Он должен был двигаться быстрей других, чтобы догнать — и не мог. Но, к своему удивлению, все не умирал, не разлагался, не гнил заживо, как предсказывал себе. Видно, были в нем какие-то неучтенные никем силы, соки — придумал себе отдельную от всех науку, с ней выжил… а тем временем размышлял, смотрел по сторонам — и постепенно менялся. В нем зрело новое понимание жизни. Скажи ему это… рассмеялся бы или послал к черту! Удивительны эти скрытые от нас самих изменения, подспудное созревание решений, вспышки чувств, вырывающиеся из глубин. Огромный, огромный неизведанный мир…
А теперь Аркадий дома, заперся на все запоры, вошел в темноту, сел на топчан. Все плохо! — было, есть и будет.
……………………………………
Аркадий дремал, привалясь к стене. Все было так плохо, что он решил исчезнуть. Он уже начал растворяться, как громкий стук вернул его в постылую действительность. Он вздрогнул, напрягся, сердце настойчиво застучало в ребра. Я никому ничего не должен, и от вас мне ничего не надо, может, хватит?.. Но тот, кто стучит, глух к мольбам, он снова добивается, угрожает своей настырностью, подрывает устои спокойствия. Уступить? Нет, нет, дай им только щелку, подай голос, они тут же, уговорами, угрозами… как тот электрик, три года тому, в воскресенье, сво-о-лочь, на рассвете, и еще заявляет — «как хотите…» Что значит — как хотите? Только откажи, мастера притащит, за мастером инженер явится… Пришлось впустить идиота, терпеть высказывания по поводу проводки.
Нет уж, теперь Аркадий лежал как камень, только сердце подводило — поворачивалось с болью, билось в грудину.
Снова грохот, на этот раз добавили ногой… и вдруг низкий женский голос — «дедушка, открой!..»
— Какой я тебе дедушка… — хотел возмутиться Аркадий, и тут понял, что визит благоприятный, открыть надо, и срочно открыть. Он зашаркал к двери, закашлял изо всех сил, чтобы показать — он дома, слышит, спешит. Приоткрыл чуть-чуть, и увидел милое женское лицо и тот самый в красных цветах платок.
— Думаю, вернусь-ка, может, дедушка спит. Будет картошка, в понедельник он с машиной — подвезет.
Он это муж, и даже подвезет, вот удача! Аркадий вынужден был признать, что не все люди злодеи и мерзавцы, в чем он только что был уверен под впечатлением тяжелых мыслей и воспоминаний. Такие прозрения иногда посещали его, и вызывали слезы умиления — надо же… Перед ним всплыл образ старого приятеля, гения, бунтаря, лицо смеялось — «Аркадий, — он говорил, — мы еще поживем, Аркадий!» Когда это было… до его отъезда? И до моего лагеря, конечно… А потом? Как же я не поехал к нему, ведь собирался, и время было. Посмеялись бы вместе, может, у него бы и отлегло. Думал, счастливчик, высоко летает, не поймет… А оно вон как обернулось — я жив, а его уже нет.

Вообще-то, не совсем в ту сторону, но говорить на эту тему смысла не вижу, так, пробы с серым.
………………………………….

……………………………..

……………………………………………

………………………………
Зима дала всем передышку, туман размывал тени, вокруг таяло и плыло, шуршало и трескалось. Ощущения, как замерзшие звуки, вместе с январской оттепелью ожили, поплыли одно за другим. Марк снова всю ночь лихорадочно действовал, просыпался взбудораженный, схватывал отдельные, пронзительные до слез моменты — щетина отца, который прижимает его к себе, несет по лестнице наверх, тяжелые удары его сердца… острые лопатки матери, когда она на миг прижималась к нему в передней — сын приехал… Голоса… Напряженный и хриплый голос Мартина… Язвительный смешок Аркадия…
— Я был все время занят собой, но, все-таки, многое помню!
………………………………
— Ну, как там ваш Ипполит? — спрашивали у Марка знакомые.
— Действует, строит… кто-то, видите ли, должен нас спасти… — он махал рукой, давая понять, что эти дела ему не интересны. А новое дело — его рукопись о науке, вернее, о своей прежней жизни с ней — давалось с трудом, с долгими перерывами. Да и делом он его не считал — усилие, чтобы освободиться, отряхнуться от прошлого, и тогда уж оглядеться в ожидании нового. Он все ждал, что, наконец, прорвется опутывающая его пелена, и все станет легко, понятно, свободно — как было! Может, от внешнего толчка, может, от свежего взгляда?.. В общем, что-то должно было к нему спуститься свыше или выскочить из-за угла. — Чем ты отличаешься от этих несчастных, ожидающих манны небесной? — он с горечью спрашивал себя. В другие минуты он явственно ощущал, что все, необходимое для понимания, а значит, и для изложения сути на бумаге, в нем уже имеется. А иногда…
— Какая истина, какая может быть истина… — он повторял в отчаянии, сознавая, что никакая истина ему не нужна, а важней всего оправдать собственную жизнь. В такие минуты вся затея с рукописью казалась ему хитрым самообманом.
— Я все время бросаюсь в крайности, — успокаивал он себя по утрам, когда был разумней и видел ясней. — Просто связи вещей и событий оказались сложней, а мои чувства запутанней и глубже, а действия противоречивей, чем мне казалось в начале дела, когда я еще смотрел с поверхности в глубину.
Теперь он копошился и тонул в этой глубине. И уже не мог отбросить написанное — перевалил через точку водораздела: слова ожили и, как оттаявшие звуки, требовали продолжения.
— Нужно ухватиться за самые прочные концы, и тогда уж я пойду, пойду разматывать клубок, перебирать нить, приближаясь к сердцевине…
Самыми прочными и несомненными оказались детские и юношеские впечатления. Именно в тех слоях впервые возникли простые слова, обозначавшие самые важные для него картины: дом, трава, забор, дерево, фонарь, скамейка… Они не требовали объяснений и не разлагались дальше, неделимые частички его собственной истины — это была именно Та скамейка, единственный Фонтан, неповторимое Дерево, этот Забор, Те осенние травинки, тот самый Желтый Лист… Что-то со временем прибавлялось к этому списку впечатлений, но страшно медленно и с каждым годом все неохотней. Они составляли основу, все остальное держалось на ней, как легковесный пушок на тонком, но прочном скелетике одуванчика. Детский его кораблик, бумажный, все еще плыл и не тонул; он навсегда запомнил, как переживал за этот клочок бумаги… а потом переживал за все, что сопротивлялось слепым силам — ветру, дождю, любому случаю…
— Дай вам волю, вы разлинуете мир, — когда-то смеялся над ним Аркадий, — природа соткана из случайностей.
— Вы, как всегда, передергиваете, — горячился Марк, — случайность, эт-то конечно… но разум ищет в природе закон! Жизнь придает всему в мире направление и смысл, она, как говорит Штейн, структурирует мир…
— В вас поразительное смешение невозможного, — сказал тогда Аркадий с ехидцей и одобрением одновременно, — интересно, во что разовьется этот гремучий газ?.. А разум… — старик махнул рукой, — Разум эт-то коне-е-чно… Мой разум всегда был за науку, А Лаврентий… вы не знаете уже, был такой… он как-то сказал, и тоже вполне разумно — «этот нам не нужен!» Действительно, зачем им был такой? Столкнулись два разума… ведь, как ни крути, он тоже разумное существо…и я в результате пенсионер, и даже десять прав имею… А теперь и вовсе в прекрасном саду, в розарии… или гербарии?.. гуляю в канотье. Все тихо вокруг, спокойненько… В канотье, да! Не знаю, что такое, но мне нравится — вот, гуляю! Все время с умными людьми, слышу знакомые голоса, тут мой учитель… и Мартин, бедняга, жертва самолюбия, не мог смириться… Я понимаю, но я, оказывается, другой. Для жизни мало разума, Марк, мало!
Не раз он просыпался в холодном поту и вспоминал — кто-то властный, жестокий, совершил над ним операцию — безболезненно, бескровно… а, может, просто раскололась земля? — бесшумно, плавно, и другая половина уплывает, там что-то важное остается, но уже не схватить, не вспомнить…
— Вот взяли бы да записали все это для меня! — сказал Аркадий. — Мир не рухнет от вашего разочарования.

Художники и писаки присваивают страх артистов — исчезнуть, если не маячишь перед глазами постоянно. Впрочем, очень хорошие артисты не боятся пауз и молчания, предпочитают не позориться. Однако, страх осязаем этот, и многих подчиняет: если не пишет как машина, то хотя бы пьет регулярно со своими. Говорят, помогает. Но рисование и писание не профессии, если всерьез, это способ внутренней жизни, кипишь как чайник, забытый на плите, и брызги кипятка во все стороны… А потом… а потом суп с котом — кончается вода, плита раскалена, чайник трясется, ни капли в нем… Главное, вовремя плиту отключи…

………………………………..

……………………………….

………………………………………….

Друг, не преувеличивайте зависимость искусства от ежедневности. Я имею в виду не искусство как выставка или шоу, а как глубинный процесс в наших мозгах, при помощи него мы строим образы, которые позволяют нам решать проблемы, свои и чужие, а отношения со зрителями/читателями вообще вопрос вторичный-третичный.
В двадцатом веке было столько переломов и изломов в реальной жизни, а посмотрите на искусство, и оно топталось не раз в тупиках и глухих переулках, но по своей логике, в основном, конечно… это поток, края которого конечно обмываются берегами, но середина и глубина стоят на других вещах — на физиологии восприятия, на мозговых процессах, на наших генах, на зрении, которое мало изменилось за десятки тысяч лет… На нашем личном отношении к жизни, К ЖИЗНИ, а не только к событиям текущего дня. Некоторые чувствуют это в сорок, а другим нужно, чтобы смерть их тронула за плечо…
Я понимаю и сочувствую призывающим участвовать в ежедневных потасовках, но это только края потока, а не его глубина, и хорошо бы… и каждому хочется… а может я ошибаюсь, и вовсе не каждому, да и вообще небольшому числу людей… хочется свое небольшое слово сказать о своей жизни, о своем взгляде на вещи, а вы меня хотите перебивать, другое, мол, сейчас важней!!! Нет, не важней, во всяком случае каждый волен выбирать, только вот что — ничего серьезного нельзя делать одной рукой и между прочим — не получится…

Из-за претензий общества к артисту (обобщение), а также иногда и обратных претензий. Первые результат тотального непонимания, в крайней форме известное «поэтом можешь ты не быть». Можешь, так не будь, а не можешь — идите к черту со своими требованиями. Непонимание природы творчества: зрителю\читателю, пусть в малой степени (умная ошибка), или в степени грубого приставания и требований, кажется, ЧТО пишется, рисуется ДЛЯ НЕГО, любимаго и уважаемого… Ну, нет, не для него, это идет внутренний процесс, такой вот акцентированный и преусиленный у некоторых индивидов, но ничем по сути не отличающийся от того, с чем каждый день встает (или спит) любой человек, который не выливает на окружающих с такой энергией и неуправляемостью свой процесс, он тише протекает и вполне удерживается в себе. Ну, иногда ночью, в постели словами вывернется, а утром неприятно вспоминать.
А про обратные претензии совсем нечего говорить. Не жди, не бойся, не проси, кто это должен тебе платить за то, что ты сам собой живешь?

Привожу только те, которые для меня имели продолжение, а качество… неважно сейчас, если продолжение было.
Художники не любят показывать такие штуки, чтобы подумали, что и гомункулус был гениальный. Мне это не грозит уже, до остервенения знаю, что могу и что не по силам мне. И делаю в основном то, что не по силам, во всяком случае, на этом пути интересней скончаться, смайл…
Конечно, здесь двоеженство — с одной стороны невозможно думать, что ты чего-то не можешь, всегда найдется объяснение — не успеваю, жизнь коротка… С другой хорошо знаешь, что… Вранье. Чтобы сделать что-то хорошее, времени не нужно, а нужно другое. Ну, пусть, корить себя занятие бессмысленное, имеет смысл только — не повторять свою дурость слишком часто…
…………………………………………..

Иногда я лепил. Теперь уже про свою жизнь можно сказать — «иногда»… ИНогда — да, иногда нет…
Сохранились — кот да собака (в валенках), и пару голов, набравшие пыль (пластилин!) нескольких квартир, со вмятинами от падений, но все-таки — живы, и мне жаль их уничтожать, пусть стоят… Головы всегда без ушей и всяких мелких прибамбасов.
………………………….

Явная зарисовка, ну, фото-зарисовка, если точней. Но уже не совсем фото, если честно. Но стенка настоящая, последствия пожара в кухне мне сильно помогали, и я всячески тормозил восстановительные работы, каюсь… Но вот чувство неудобства, от всего, всего… Этим и отличается эскиз, зарисовка — что-то нужное на будущее, и неясное чувство, что все не так! Раньше я в этом копался, а потом плюнул — надо это чувство снимать, убирать, примерно то же самое, что силой воли бороться с судорогой в икроножной мышце, не растирать, не растягивать, а каким-то внутренним усилием — расслаблять. Отдаленное сходство, глупое сравнение, но по усилиям что-то общее есть… Потом из этого формируются какие-то слова, например, про три точки, три карты, три пятна, про плоскости, и про то общее чувство покоя, о котором говорить вообще грех, слишком личное оно…
…………………………….

Когда я читал повести «Остров», и особенно «последний дом», то ясно чувствовал, что шапка нужна! Для Острова была эта, там холодней и человек старше, а для «Дома» — летняя такая капелюха, он парень простой, крыша чуть съехала… Конечно, бред для отвода глаз, уж простите, на деле же — ищешь и находишь в себе… «Ищи в себе свищи» — единственный палиндром, который уважаю, а вообще это занятие вздорным мне кажется, и ничего общего с поэзией не имеет. Ну, умные люди, да, скажут вам что-то про свойства языка, или даже про генетический код, в котором следы палиндромом вроде бы находят. Забудьте, дело в мотиве, как в любом преступлении, а писание это своего рода преступление, мотив не тот, хоть умри, не тот…
………………………..

Безумно раздражает резкость, ясность, четкость, все это готов выплюнуть к словам.
…………………………….

Гибель расы, тупик развития особо чувствую, рассматривая эти железки…
……………………………

Старик в Острове уже не один, их два. «Остров» и «Робин, сын Робина» Несмотря на сходство отдельных и многих главок и абзацев, совершенно разные образы, их смысл разный. В «острове» старик подавленный грехом молодости, и его потери дома и внутренние диалоги насчет окон, замков, дверей и прочее — они все как наказание и искупление, он не может найти свой дом. В Робине старик не хочет жить текущим днем (как я сам!) и уходит в свою прошлую жизнь, и это не наказание, а скорее ПЛАТА за отступничество — теряет память в настоящем времени. Ну, и черт с ней, в конце он понимает, что это дело ерундовое, а надо — про истинную жизнь написать!
…………………………………..

Минуты покоя, которые мне дарует жизнь, такие дни пусть раз в год, но бывают, я вижу, что есть еще места на земле, где можно жить, редкие места.
………………………………

Рассказ про белую собаку, которая приходит, неизвестно откуда, и уходит своим путем.
…………………..

Двухстрочный триптих, всего лишь заготовка. Сухие травы, да. Трава бессмертна, она нас всех переживет, и слава богу.
…………………………….

На пути к миру пятен, но внутренее чувство мне говорит, что нужно остановиться.
………………………….

А это такая «вселенная» из собственных картинок, тоже заготовка.
И пока всё, удачи и здоровья всем!

Я пошел в школу в Таллинне в 1947-ом году. Мы вернулись в Эстонию после эвакуации (дер. Тюмерево, 22 км от станции Канаш, Чувашия и г. Тамбов, позже, с 1943-го) — вернулись в 1944 году, как только Таллинн освободили от немцев. Эстонскую часть в нашей армии тут же расформировали, им не очень-то доверяли. Дом, в котором жили родители, был разбомблен нашей авиацией, и мы первое время жили у брата отца, а потом переехали в двухкомнатную квартирку, которая до войны принадлежала бабушке. Об этом периоде нашей жизни есть немного в повести «Следы у моря», кое-какие детали верно, остальное как в худ. литературе, своя точность, она диктуется не жизнью или текущим днем, а общей картиной рассказа, его атмосферой, лицами и фигурами, которые вырастают из слов и начинают действовать и говорить по своей логике, по логике персонажа, конечно.
Школу я не любил, я был домашний маменькин сынок, и до сих пор не понимаю, зачем, чтобы человека учить, научить учиться, преодолевать трудности… а это ведь главное — научить учиться, и получать удовольствие от своих усилий и достижений, некоторым детям это легче дается от рождения, от генетики, другим трудней, но до нормального среднего уровня знаний и умений можно довести почти всех, я не об особых способностях и высотах говорю… Так вот, зачем для этого собирать в кучу 30-40 детишек, причем еще одного пола, а именно так тогда и было — 40 человек, толпа, и очень разные, и не очень добрых было много, время послевоенное, родители многих или почти всех — это были военные и инженеры, которые приехали сюда в 1940 году, или остались в городе после войны, и чувствовали себя в довольно враждебном окружении, большинство эстонцев воспринимало их как чужеродную среду, как людей, которые пришли и насильственно захватили их республику… Но не в этом даже дело, я в принципе не понимаю, зачем собирать толпу детей, чтобы учить их простым вещам, потому что самым сложным и тонким их должны были научить и привить им еще до школы, их родители…
Да, так прошли десять лет, и я с облегчением в конце этого срока понял, что меня освобождают… а что делать дальше, не знал, наверное, только учиться еще и еще, а что может быть другое? — завод! завод! этим пугали со всех сторон… будешь стоять у станка и вытачивать сто раз одну и ту же болванку…
………………………………..
Извините, сегодня не до орфографии, и потом я этот черновичок уберу, а пока что не знаю, что здесь будет дальше, смайл…

К счастью, РАДИКАЛ работает и все картинки появились. Надо все-таки скопировать(бы) к себе всю эту совокупность, в разрозненном виде почти все имеется на дисках, но «ассорти» — почти бессознательная подборка, эксперимент, чисто настроенческий выбор каждое утро в течение года, и надо бы… Время! Сейчас отдаю свой лит. архив, 42 папки, больше 30 кг, в музей, а если бы не брали, то наверное выбросил бы, я человек этапов, и должен рвать с каждый старым этапом, почти не надеясь на новый, тогда мне легче, лучше, свободней… И безнадежней, ведь свобода это безнадежность, а что еще?..
Что поделаешь, после 70-и бороться с собой, а за что, и куда? Смайл и только…
Да, этот «проект», как теперь говорят, ассорти, то есть, закончился, последние недели слишком уж густые повторы, пусть и варианты, но… Не выношу долго такие штуки, хочется отвязаться. И не могу больше находиться постоянно в FB, вот так совпало. Начал тихо вякать там, а это совсем уж мне НЕ НАДО, каждый раз потом тошнит, и ищу способ избавиться от этих слов, которые чувствую лишними. Многословие грех огромный, ведь совершенно ясно, сколько интересного и нового может сказать любой человек, и каждый про себя знает, только виду не подает, смайл, или делает вид, а то и называет себя гением, это не просто некрасиво, это неприлично, как например ходить без пальто но в шляпе, мама говорила — неприлично… смайл тоже, но…
НЕ могу я в FB постоянно находиться, я и так заражен с детства ненавистью и несогласием, тайной злобой и неприятием всего, что меня окружало в течение жизни… кроме отдельных людей, которых любил и уважал… и кроме зверей и растений, которые для меня важней почти всех людей, (за искл. этих немногих). Почему я должен злобно щериться на государства, власти, устройство жизни, идиотизм и наркоманию слухов и вранья, которые разлиты в воздухе, были всегда, а сейчас совсем безмерно?.. Бороться? Да бог с вами, вся эта шушера, дрянь и людишки с рыбьими глазками, серые, ничтожные и злобные… они сами себя пожирают, и уходят бесследно. Жить и интересные дела делать или пытаться можно почти при любых обстоятельствах, это проверено за долгие годы. Не хочу, и отхожу в сторону, хотя, конечно, сочувствую угнетаемым и побиваемым, но четко понимаю, что такое настоящая борьба, и как за это надо платить. Не, оставшееся время тратить на такие усилия не хочу.
P.S. А про картинки писать нечего, почти все здесь были раньше. Если что-то В СВЯЗИ или БЕЗ СВЯЗИ придет в голову, напишу в течение дня. Привет всем, еще встретимся здесь в ЖЖ, надеюсь…
……………………………………………………..

………….

………….

…………………..

……………………

………………

………………….

…………………

……………….

…………………..

………………………

…………

…………………

…………………….

………………

……………….

………………….

………….

…………….

……………………

………………….

………………….

И тут как нарочно сломался мой Радикал, в который удобно очень депонировать изображения. Еще день для «ассорти» остался, мог бы и подождать…

Листья, больше ничего
///////////////////////

Россия зимой. Есть любители холодов, обычно это тепло одетые одетые люди, и хорошо накормленные, смайл. Мой холод начался в ленинградских библиотеках, и продолжался всю жизнь. Но когда мышцы крепкие и кровь «кипит», то не замечаешь, а с годами начинает давить — холод почти весь год, и темнота. Картинка между прочим, деревня Балково, я вижу ее каждый день со своего 14-го этажа.
////////////////////////////////////

Практика по анатомии. Привык говорить — практикум, и латынь, латынь…
//////////////////////////////

Мой Вася в старости.
//////////////////////////////////////

Набросок — идущая вдоль стены
//////////////////////////////////////////

Дальше пути нет.
///////////////////////////////////////

Дорожка в горах. 1977-ой год
////////////////////////////////////////////////

Хранители покоя
////////////////////////////////////

Бананы и соус
///////////////////////////////////////

Летнее утро
///////////////////////////////////////////

Композиция с сухими листьями
И до завтра! Удачи!

Еще завтра напрягусь, постараюсь подсмотреть что-то интересное среди этих тысяч попыток, смеси фотоискажений с бумажной графикой и репродукциями картинок на бумаге и холсте. Природа всех изображений одинакова, и как трудно назвать настоящий цвет (пигмент — пожалуйста!), так трудно назвать жанр, если изображение интересно. ТОлько мнение, конечно, спорить не буду. Я за техническую многогранность, и если уж берешь акварель, то и перо стоит рядом с собой держать, на одной картинке это может интересно смотреться…
Смысла в этих сочетаниях большого нет, во всяком случае точно назвать его не могу. И это хорошо, я противник смысла. Я за суггестивность, и даже в прозе, чтобы настроение и звук доконали, а не смысл, который, увы, давно банален.
Теперь другое. Вот уважаемый Юрий Александрович Кувалдин считает, что если ты назвался писакой, то пиши каждый день, хотя бы фразочку напиши. Не-е, это не по мне, мне ОДНУ фразу написать — год надо думать. Одна фраза почище любого афоризма, мне по душе ранний Заболоцкий и Глазковы, оба, да. Фраза это немыслимая простота, сохранившая в себе глубокий смысл, дается трудно и редко. Пустую фразу написать, а потом вычеркнуть, это гимнастика, тренировка умственных мускулов, она, наверное, полезна людям, которые много говорят, со многими легко и расслабленно общаются, такой ресторанный треп о смысле жизни, об искусстве… переходя на бумагу им лишний вздор от общения хочется удалить. А таким как я… мой разговор внутри себя, напряженный и постоянный, и к бумаге приближается только миг один, пару слов. Если получается. А лить слова каждый день… а на фига! Если ты не описательной прозой занимаешься, а интонационной, настроенческой… это внутреннее — сцены, картины, и не нужно слов. Почти. С другой стороны, известно, что культуристы совсем не самые сильные люди, потому что упражнениями занимаются, а наши упражнения — сел, встал, лег, пошел по лестнице, а если еще рюкзак за спиной, то какие тут упражнения…
Второй пункт уважаемого Ю.А.К. — печататься, значит ходит и просить — нет, не хочу. Есть Интернет, но и туда не нужно всякий мусор лить, не нужно… А третье вообще неприемлемо — себя хвалить, рекламировать , залезть на столб фонарный, что ли… Это время такое б…ское, извините, и что, подчиниться времени? Да ладно вам, не на того напали. Творчество внутренняя функция, это смысл и суть умственной работы — создание образов, в частности, и это делается в первую очередь для себя. Забудут? Так видно же, что и не таких забывают, и выпендрежников, и ремесленников, и напоминающих о себе ежедневно… и гениев тоже. Так что оставим эти разговоры…

«Ассорти» (летнее и утреннее) в явном виде существует с августа прошлого года. Год это немало для такой небольшой выдумки. Было много вариантов, повторов, конечно, но были и работы, которые не показывал никогда или исключительно редко вывешивал. Сейчас в Интернете почти всё есть, и в Серпуховском музее — 54 работы. Пора что-то новенькое придумать… 🙂 Ну, посмотрим, как получится. А с прозой так — будут здесь миниатюры в основном, вывешивать странички из напечатанного мне надоело, почти всё можно найти у Яндекса или Гугла.
Разговоры о том, что все перебежали в FB, мне кажутся преувеличенными, к тому же привычка работать почти без обратной связи, годами, мне помогает. Война — не война, конечно, плохо, но художник такой чудак, который рисует всегда, пока может. И больше об этом не буду говорить.

…………………………………………………….

А это просто цветок в корзиночке, больше ничего.
……………………………..

Решил представить себе стенку, на ней мой рисуночек. Выдавать его за находку на старой стене не стал, это легко делается. А так… представил, и всё…
…………………….

Есть коты, которые смотрят на людей вполне цинично — есть давай. А есть и такие, которые удивляются вечно. И среди людей такие бывают, иногда они пишут или рисуют, и это часто интересно бывает. Совсем гораздо чаще, чем у «верносмотрящих»…
…………………..

Художник, художник… Война? — плохо, если война. Но художник всегда рисует, а если не рисует, то смотрит на мир как нарисованный им. Смотреть не менее важно, чем рисовать, а может и более, потому что не профессия, не занятие, не работа — а сама натура, взгляд на вещи. Люди текущего дня часто злятся — «не от мира сего»… а что такое «сей мир», сами мало понимают, не больше художника, уж точно…
…………………………..

Это важное для меня изображение, оно позволяет мне и напрягаться — и расслабляться взгляду, чтобы «схватить» в общем… и здесь ничего от «содержательности», которую терпеть не могу
………………………………

Обработка в сторону не живописи, а живописности, это не одно и то же. Первое — приемчики, которых полно сейчас в машине, второе — взгляд на изображение, отрицание тупой педантичности и многого еще…
…………………………

95 лет тому назад так выглядела моя мать. Если б ей рассказали, какая будет у нее жизнь, она бы посмеялась, не поверила бы. Хорошо, что не знала. Впрочем, если бы мне в ее возрасте (нет, чуть постарше!)что-то подобное рассказали о моей судьбе, я бы … обозлился бы я и не поверил 🙂
………………………

Не помню, что такое, наверное, тень растения…
……………………….

Старая затертая картонка, масло, в плохих условиях стояла.
Не считал интересной, подумывал выбросить. Пусть повисит. Обработано, конечно, но ничего не улучшал.
………………………………………

На полке. Как стояло. Мир кривых гвоздей. Надписи случайные…
……………………….

Вопрос равновесия пятен один из главнейших в изображениях. Если незримую границу перейдешь, картинка попросту развалится на части, хотя, может, и симпатичные. Чувство цельности зависит от чувствительности, от ощущения равновесия… увы, оно не дается само по себе, или редко — гениям, а мы должны напрягаться, и «обостряться», нынешняя толстокожесть не для художника, да и в жизни это просто тупость. Но весь вопрос в отклонениях, они дают напряженность и выразительность, однако это обсуждать вообще невозможно, мне кажется — как кому повезет…
……………………….

Меланхолия, старая-престарая тема, теперь, кажется, не знают, что это такое. Теперь говорят — депрессия, но это не ТО. Меланхолия, конечно, состояние подавленное, но вполне творческое. Люди бывают меланхолики. И время способствует, одних толкает к паранояльному бреду и агрессии, других — к отстранению от текущей мерзости. Кто тут правей, не знаю, об этом расскажет время — что после нас останется.
…………………………….

Осень за окном. Фотографы, конечно, против, но я не фотограф, а старый художник, подслеповатый, и смотрю на мир через немытое окно. Люблю немытые, люблю грязцу. Наши глаза — те же окна, через которые видим мир. Вот это я вижу, это мой взгляд, смайл…

Не спи, не спи, художник… Пусть дураки едят пироги, а ты не спи 🙂
……………………

Цветок не боится смерти
………………

И газеты на что-нибудь сгодятся…
…………………….

Всякая всячина в шкафу
…………………

Пришельцы осматривают деталь земного звездолета
……………………….

Любопытство к жизни… и потерянное на это время!
…………………….

Вечерний свет
……………………..

Одиночество, или болван на окне (болванами называют в шляпных мастерских головы, на которые натягивают шляпы)
……………………….

Напоминание самому себе
……………………………

Русалка в цветочном горшке
………………………….

Пожилая пара
……………………

Натюрморт на фоне дома аутиста
…………………………..

Цвета времени
……………………

Старость цветков
…………..

Может быть, а может — быть может…
…………………………….
Еще три раза «ассорти» — и хватит. Удачи всем!

Можно выкормить нескольких птенцов ласточки из упавшего гнезда, растертым желтком и морковью. Устроить тесное гнездо. Через несколько дней сами раскрывают клювы, только подойдешь. Но одного — трудно выкормить, гораздо трудней. Видимо, друг друга согревают они…

На восьмом десятке смотрю — бог ты мой, сколько вокруг умных талантливых людей… Так отчего кругом такая дикость, в чем же дело, не пойму…
На восьмом десятке — бог ты мой, сколько вокруг умных талантливых людей!
И какое счастье, что раньше этого не замечал.