Автор: DM

Культурой у нас ведал баянист Шлычков, он осматривал выставку, разрешал ее или запрещал.
— Эт-то что у Вас?
— «У магазина».
— Что-то похоже на наш «Спутник»… Снимите!
— А эт-то что за формализьм?
— Это «Толедо».
— А-а, Толедо… Тогда понятно. А «Спутник» убери, нечего, понимаешь, распитие пропагандировать…
Потом «У магазина» уехала в США, а «Толедо» — осталось. Хотя, почему Толедо?..

Все-таки,еще раз, потому что писать Вам «чебурашкой» (латиницей) не хочется, а здесь понятные буковки всем 🙂
И я должен все-таки объясниться, мне не хочется обижать Вас. Вы пишете, что я не понял КТО лежит на столе, и КТО его разрезает на куски. Оказывается, здесь есть глубинная тема — родину рвут на части. И многое другое имеет свой символический смысл. Я сочувствую Вашей боли, хотя мое отношение к распаду родины довольно сложное, но здесь об этом не место.
Но вот сила искусства налицо — для меня по-прежнему на столе голый толстый мужик и его режут на части пилой, на 14 частей, да?
И как он мочится, и как брызжет моча, а потом кровь… Ничего не меняется.
Мое отношение к символам… тоже не к месту здесь.
Мне говорят, что все в литературе можно, потому что в жизни-то все это есть, и все можно делать (ну, почти все), а вы вот говорите, что почему-то не все показывать и писать стоит. НЕ стоит, да. Многое такое мы делаем, о чем еще, слава богу, умалчиваем, что не показываем другим. Хотя теперь все эти рамки стираются, но ничего хорошего здесь не вижу. Вот у меня на глазах вчера — идут парень и девушка, и не пьяны сильно, а чуть-чуть, останавливаются, не переставая вести беседу, парень мочится, она держит его под руку, все совершенно естественно происходит :-))
Отчего же нельзя все написать натурально, если это происходит в реальности, да?
Если мы остаемся на позиции человеческой, а она вся строится на запретах, то НЕЛЬЗЯ. У нас нет естественной защиты, которая есть у животных, у них почти все «регламентировано», мы же эту регламентацию уничтожили или заблокировали. Поэтому, чтобы не скатиться ниже животного состояния, нам нужно быть предельно осторожными. Мы не сообщаем соседу о своих интимных делах, и точно также, мне кажется, должны относиться к литературе, к искусству в целом. Есть тысячи худ. способов рассказать обо всем. Впрочем, это моя точка зрения уже выглядит анахронизмом. Но я ее изменять не собираюсь.
Поэтому весь «физиологизм» вашего рассказа, несмотря на убедительную аргументацию «зачем эта грязь», мне не кажется обязательным, да и вообще…
Мои сожаления… Я по-прежнему верю в Ваш талант, но вот беда — таланта недостаточно, и умения писать тоже, этого добра сейчас вокруг пруд пруди, очень многие умеют обращаться со словами… и что?
В общем, Вы зря потревожили меня, старика, я ретроград, и могу только сказать, что писать текст Вы умеете.
С уважением Дан

«…ни святой, ни зверь не думают об общественном благе и уважении к личности,
каждый по своим причинам.» {{Из частной переписки (А.К.)}}
…………………..
Да, согласен. Вот мы и качаемся между звериной силой разрушения и жаждой абсолюта (нет бога — все дозволено). Но зверя защищает вся его генетика, вся эволюция, и он, не думая об общественном благе и уважении к личности, находится в рамках незыблемых правил (кот не убьет кота). А мы, потеряв естественную защиту, жаждем чуда, а нет чуда, так пропадай все пропадом.
Выскажу свою точку зрения, не навязывая ее никому:
Вечность — миф. Чуда не будет. Нам остается жить, зная про свою временность, и временность всего вокруг нас — земли, неба, вселенной нашей… Но в нашей открытой временной системе существуют вещи, которые могут быть законченными, завершенными. Например, жизнь каждого из нас, сама в себе Вещь. Жизнь как произведение искусства — Вещь, которую мы создаем. И стоит попробовать создать ее по возможности разумней и интересней, делать то, что ты лучше всего можешь и умеешь. Тогда она обязательно окажется в контексте других жизней, и временность чуть-чуть отступит. 🙂
Поскольку я до Нового года не появлюсь, то всех друзей и знакомых поздравляю!

Дорогой Ал,простите, что пишу сюда, но я уже здесь, и Вы поймете, что обращаюсь к Вам, а другим это не обязательно знать, но некоторые слова могут быть интересны и другим, мне кажется.
Я просмотрел но внимательно Ваш рассказ, и в большом затруднении, коротко не получится.
Все спрашивают «как написано», тут я затрудняюсь, потому что это «КАК» для меня не существует отдельно от того «ЧТО» написано. Если же содержание мне интересно, трогает, я тут же обращаю внимание на то, КАК это сделано, и очень начинаю ценить это «КАК». :-))
Но скажу все-таки сразу — написано хорошо, четко, зримо, убедительно. А дальше…
Вот краткое содержание, извините за ошибки. В сарае на столе привязан толстый голый человек, он давно лежит, и его охраняет другой, темный, искалеченный афганской войной, психопат и все такое. Есть и мальчик, но это особый разговор, и если б не основная линия, то о мальчике стоило бы поговорить.
И вот первый лежит на столе, тут же мочится, и это убедительно написано, как падает струя, как разбиваются капли, брызги… И вообще все тело лежащего… у меня нет претензий, как у художника, Христа на кресте так обстоятельно не описывали (насчет смайлика сомневаюсь)
В конце концов стерегущему все это обрыдло, угнетает так, что он хватает эл. пилу и распиливает лежащего на сколько-то кусков, а сам разносит себе бошку выстрелом из ружья.
Дорогой Ал., с этим рассказом Вы ко мне не по адресу, вот в чем незадача. Повторить могу то, что уже как-то говорил Вам — мне кажется, что Вы талантливый к слову человек, но тут я бессилен. Я могу читать и писать только то, что меня глубоко интересует, понимаете? Может, это звучит ужасно, и в жизни нашей это такое явление, которое не объедешь ни на одной козе (содержание рассказа), но МНЕ НЕ ИНТЕРЕСНО ЗНАТЬ КАК ОДИН ЧЕЛОВЕК УБИВАЕТ И МУЧАЕТ ДРУГОГО. И потому рассказ сразу теряет для меня значение. Меня тут уговаривали, что нужно быть не герметичным, и что мир устроен не так, как я пишу в своих книгах… Не совсем это так, мир устроен по-разному, в нем имеется и то, что художник Паоло хотел передать художнику Рему, и то, что чеченец Давид хотел сказать перед смертью своему другу Косте Зайцеву… все это ТОЖЕ есть, и представляется мне гораздо более интересным и глубоким, и поэтому заслуживающим интереса, чем те изломанные и ужасные отношения, который Вы так достоверно и убедительно передали в своем рассказе.
Это никак не значит, что я не вижу реальности, просто я нахожу в ней то, что мне созвучно, и потому некоторым кажется, что я сочиняю ее из себя. Строю свой мир. Конечно СВОЙ, но если это глубоко затронуто, то обязательно найдутся черты времени (мы не живем в пустоте), и обязательно найдутся люди, которым это интересно, такой взгляд на вещи, пусть их будет немного.
И вы несомненно найдете своего читателя и критика, находит же его Сорокин, чем Вы хуже? Я думаю, что лучше, потому что Ваши экскурсы в физиологию не носят такого навязчивого характера, и многие Ваши рассказы мне были интересны.
Еще раз извините, я цейтноте, который мне нужен, чтобы наконец выдумать что-то «герметичное» и непохожее на реальность, как это обо мне пишут :-)))
С искренним уважением Ваш Дан

Да, событие, мы встретились с Хрюшей на том свете. Здесь тепло, нам предоставили небольшую каморку, есть электрическая плитка, и я готовлю ему еду. Он по-прежнему любит рыбу, а мясо не ест. Я написал картинку, на ней мы оба, снова счастливы вместе. Жаль, красок мало, черное и красное одолжил Стендаль, а желтое и немного белил у меня с собой было…

Видимо, бывают времена, когда кажется, что все дозволено, потому что
ежечасно совершается самое ужасное как обычное, и тогда в искусстве начинает
казаться, что все сказано, все истрепано, обветшало и обрыдло, что
НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС УСЛЫШАН БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. И эта ошибка,или слабость, или намеренная ложь широко распространяется, и навязывается
всем, кто умеет различать эти черные значки на бумаге, за которыми, так мы
устроены, возникают картины, звуки, слова, события… И та сторона, которая навязывает, распространяет, она всеми силами хочет считать себя настоящим искусством и культурой, при этом,
чувствуя свою неполноценность, наступает, кричит, бьет ниже пояса,
торгуется, уговаривает, оправдывается… все, что угодно, чтобы выгодно
продать себя, или завоевать хотя бы интерес, или даже «помочь людям» в трудное для них время. Я говорю о «новой» литературе, о Сорокине, Пелевине, Акунине, Ерофееве и многих, многих других.
Все эти люди останутся в пределах
собственной неполноценности, хотя будут смеяться, ёрничать, умно говорить, уверять нас, что традиция умерла, и что «по-старому» писать
невозможно и смешно… Никогда нельзя было писать «по-старому», идти за кем-то след в след, никогда. И теперь не получится,
язык меняется, разговор на бумаге становится более живым, упругим,лаконичным. Но может ли сильно измениться содержание нашей речи, если нас волнуют те же чувства и мысли, что и сто лет тому назад? Человек не меняется
так быстро, он меняет оболочку, в разные времена он может быть более
открытым, или менее, более «бесстыдным» или менее… все это давно пройдено.
Великий скульптор изобразил голого юношу Давида, да, и член там на месте,
может, не соответствует описаниям Сорокина, но несомненно — он, обычный
член… но мы почему-то не смотрим на член, нас волнует лицо, вся фигура, и история сама, и это правильно, потому что член обыкновенный, а история единоборства этого будет повторяться, будет слушаться, и существовать в
культуре вечно. В подвальчике на Грузинской я видел такого «давидку» — скульптор изваял себя самого, узнаваемого,голенького, с этой вполне
обычной штучкой. Но все смотрят ниже пояса и говорят — надо же, это же он, как смело, какое «срывание покровов»… Вообще-то это даже смешно. Оттого, я думаю, они и не уверены, оттого их не греет внимание миллионов, и оттого они так много говорят о «новом искусстве».
Но давайте будем честными, не ими это
начато было. Когда меня уверяли, что действо Рубинштейна с его идиотскими карточками — нечто в искусству относящееся, и говорили умные вещи, и убеждали, и смеялись, что не понимаю «главного направления» — то дверь была
уже открыта. А дальше стоило только сказать — про небывалую искренность, про особую открытость, созвучную времени… Умные и грамотные, культурные люди уже аккуратно вычистили помещение, вымели «старый хлам», осталось только въехать кричащей, завывающей орде, и все. Ничего особенного, они въехали и
поселились, им не нужно СОДЕРЖАНИЕ, они обходятся… или приносят свое содержание, порой
дурно пахнущее, порой даже симпатичное — » я вышел, я вошел, я высморкался, я делал любовь…» Имитация содержания. Люди внушаемы, они по горло в своих делах, им говорят — «вот литература» — они верят, и это читающее
большинство. Раньше им говорили, что «Белая береза» Бубенного литература.
Вообще, я думаю, что так наз. «новых» лучше всего не замечать. Смотрите, как быстро они меняются — лица, фигуры… Пусть себе. Они сами спорят, сами между собой грызутся, дерутся за покупателя их книг… Они уже напоминают
наших политиков, всю эту грызущуюся наверху свору. Пусть. Есть всегда глубинное течение, тихое, назаметное, и вдруг появляются читатели, они, оказывается, дети и внуки ТЕХ читателей, выросли в их домах, там читают и
Бунина, и Набокова, и новых… разве мало новых? Так что будем жить, ничего
не случится, позолота сотрется в очередной раз, и только. Д.

Прочитал статью Машевского, очень все умно и интересно.
Все возможные последствия неверия расписаны им педантично и точно. Но отсюда, увы, к вере не приходят.
Получается так: если бога нет, то все ужасно. Значит, он есть:-)))
Да нет, просто все ужасно :-))
Ну, есть черные дыры, есть реликтовое излучение, было видимо что-то и ДО того взрыва, который, конечно, был, и в мире возможно, конечно, иное пространство — вне привычного для нас времени, сил притяжения, с другими законами… Но как мы к этому миру можем относиться? Нам там места никак нет 🙂
И вот получается, вера оттого, что очень хочется, чтобы все было разумно и целесообразно устроено. Так хочется, что годится даже замшелый миф.
А если нет бога, то значит нужно стекла бить и грызть друг друга? Ну, в какой-то степени — да, но в общем — не обязательно.
Кот не убьет кота, хотя не верит в бога 🙂
Ну, да, это бог его таким образом устроил. 🙂
Простите, но мне смешно.
Я видел столько доброты и самоотверженности у «не имеющих души» зверей, и человек настолько мне не симпатичен, что плавай где-то в небесах бог, я бы сказал ему — «оставь этого зверика в покое, пусть сам выпутывается теперь…»
Дан

Я сделал около ста обложек, из них осталось двенадцать, они загружаются при открытии сайта www.periscope.ru в случайном порядке, такую вот придумал игрушку для себя.
Но к некоторым отброшенным сохранил нежность, хотя давно понял, что я не дизайнер — не мыслю конструктивно. Привожу одну из них:

Лучше умереть стоя, чем на коленях.
Не снимай шляпу на собственных похоронах.
У смерти временные трудности возникают, это и есть жизнь

…
Я скольжу, качусь, остановиться не могу, надвигаюсь на девушку в коричневой старой шубейке, попутчики мои, отставшие, слышу, хохочут, а девушка, светлые кудряшки, круглое лицо – тоже смеется. Улочка кривая, спускается в овраг, за ним подъем, поликлиника, больница и приземистое могучее, с красными обводами вокруг окон, здание, анатомичка, мы туда бежим. Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмерзшие в ледяную корку… В конце спуска скамейка, на ней старик в серых длинных лохмотьях, подпоясанных желтым шарфом. Его звали Никонов… нет, Кононов, и он каждый день в полдень пил пиво, в столовой у вокзала, деревянном домике, сидел широко расставив колени, наклонившись над столом лысой в коричневых пятнах башкой, стучал не кулаком – согнутыми растопыренными, застывшими в напряжении, в судороге когтистыми пальцами, крючьями, когтями… и нос крючковатый, а глаза белые с булавочными уколами зрачков.

— Не смейся над стариком, ты молодой, не знаешь, как все быстро, быстро…

Откуда мне было знать…

Надвигаюсь, скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…

Мир встряхнулся и пропал на миг, как после удара по голове.

ЮНОСТЬ МАРКА.

Сколько он помнил себя — никакого «счастливого детства» и в помине, сказки! Жить было тревожно, родители в постоянном страхе — что принесет вечер, будет ли завтра?.. И что-то произошло, отца выгнали с работы, хлеб посыпали сахаром и давали вместо обеда… Потом? — долгие болезни, душная подушка, противное питье… Дальше одиночество, книги, мокрые осенние вечера, отражения фонарей в лужах… Об этом можно долго и с большим чувством, но зачем? — кто знает, тот сразу вспомнит, а кто этим не жил, тому бесполезно намекать. В пятнадцать Марк невнимателен к жизни, бродит один у моря, плутает меж деревьев старого парка, насыщен собственными ощущениями: идет, плечом вклиниваясь в темноту, входит в мир, который тут же оживает — касается ветками, листьями, песком шуршит под ногами, а за спиной, как прочитанная книга, захлопывается, отмирает…
Но время идет, и юноша, поглощенный своим ростом, в конце концов, устает от себя, чувствует, что ходит уже по кругу, весь внутри собственных ощущений, а пробиться глубже не может. Он требует нового материала, но отвергает мелководье окружающей среды, ждет, что ему откроется настоящая жизнь, свободная… И выбирает из того, что перед ним, а этот выбор всегда ограничение, особенно, если делается мальчишеской бестрепетной рукой.
Он искал связей с живым делом, но растворяться в жизни не желал. Живи раньше, может, стал бы философом, из настоящих, а не тогдашним попугаем? Или алхимиком, или даже монахом?.. А в то время царствовала наука, занятие трезвое, полезное для жизни… хотя с другой стороны совершенно фантастическое… Нет, нет, юноша так не думает, он в восторге! Наука правит бал, даже поэты и художники, увлеченные фокусами новой хозяйки, стали выдавать идеи за образы. Искусство перестало расти, как лист на дереве — естественно и тайно, оно теперь придумывается, конструируется … Истерия точности охватила все сферы. И, конечно, во всем виноваты молекулы, от них зависит и природа, и внутренняя наша жизнь, и даже высочайшее ее проявление — творческий дух, то, что называли вульгарно «парением», и многое другое. Все это не могло не захватить мальчика, к тому же перед ним возник идеальный образ: когда есть идея, ищи человека.
Как-то мать послала его в сапожную мастерскую, Марк пошел, забыв, конечно, сумку, и там, сжалившись над ним, завернули его старые ботинки в газету. В ней среди сальных пятен и морщин сияла статья, она своею ясностью сразила Марка наповал. Бывает, тянешься к чему-то на верхней полке, кончиками пальцев трогаешь, а не схватить, и вдруг кто-то дарит тебе несколько недостающих сантиметров роста. Все, ранее непостижимое для него, в статье было выражено простым числом и немногими словами, с безжалостной жесткостью и прямотой разложено по полочкам. Будь Марк поопытней, может, распознал бы за этой прозрачностью умение решительно отделять известное от непонятного и круто обрезать на самом краю. Напрасно думают, что наука о таких уж растаких тайнах — она о том, что подоспело уложиться в ее железное ложе, подчиниться ее логике. Марк с восторгом впитывал каждое слово, в нем давно накопилась тяга к ясности, пониманию причин. Уж слишком он казался себе темным, непонятным, и мир, естественно, тоже. Собственно, он его никогда и не видел — постоянно выдумывал что-то свое и при этом стыдился собственной несерьезности, замечая, как сверстники рвутся «постичь жизнь»… И вдруг обнаруживает почтенное взрослое занятие, похожее на детскую забаву — что-то тебе время от времени показывают, мелькает уголок, и по нему надо угадать предмет. Не совсем угадать, конечно, — надо знать приемы, иметь навыки и знания… И все-таки, он здесь углядел явные признаки свободы, сходство с той внутренней игрой, которую постоянно вел с самим собой, выхватывая из жизни и книг отдельные сцены, лица и выстраивая их по-своему, придумывая речи и поступки, многократно переставляя местами, становясь героем и центральной фигурой любого действия… Теперь то, что казалось ему собственным недостатком, детской несерьезностью, вдруг получает поддержку!
В этом деле — науке, не было полного своеволия писателя или художника, тем более, того произвола, который допускается в наших выдумках, но зато получаешь не миф, не мираж, а то, что может убедить весь мир, и утвердиться навсегда, как истина для всех. Это отучит меня от сплошного тумана, думал он, ведь стоишь на твердой почве фактов. С другой стороны, все-таки, своя тропинка, не плетешься общим трактом, не погряз в мещанской трясине… Не думаю, что его мысли были столь отчетливы, скорей ему просто понравилось это занятие. С тех пор он не сомневался, и не жалел о выборе. Огромное пространство открылось перед ним — исследуй, познавай каждый день новое! Почему сюда не рвутся толпы — на простор, к свободе, а предпочитают теплые углы, домашний уют… или разбой, интриги, обманы — скудные радости, известные всем?.. В чем тут дело? Он не мог понять.
А статью написал некто Глеб. Имя воткнулось в память Марку как заноза — вот бы к нему…

Преодолевая резкий ветер, с колючим комом в груди и синими губами, Аркадий добрался до дома, и у самого подъезда чуть не натолкнулся на полную женщину в черном платке с красными цветами.
— Она здесь не живет. Где-то видел… Вдруг ко мне? Слава Богу, смотрит в другую сторону… — Он спрятался за дерево, и, унимая шумное дыхание, стал перебирать возможности, одна мрачней другой.
— Может, газовщица?.. В этом году газ еще не проверяли… — Он ждал через месяц, только начал готовиться, рассчитывая к сроку устроить небольшую потемкинскую деревню около плиты. — А сейчас совершенно врасплох застала! И не пустить нельзя… А пустишь, разнесет повсюду — как живет! и могут последовать страшные осложнения…
— Нет, — он решил, — не газовщица это, а электрик! Правда, в последний раз был мужик… Но это когда… три года прошло, а теперь, может, и женщина… Или бухгалтерия? — Он похолодел от ужаса, хотя первый бежал платить по счетам. — У них всегда найдется, что добавить… Пусть уйдет, с места не сдвинусь!
Он стоял на неудобном скользком месте, продувало с трех сторон.
— Уходи! — он молил, напряженным взглядом выталкивая толстуху со своей территории, — чтоб не было тебя!
Она внезапно послушалась, повернулась к нему большой спиной, пошла, разбрызгивая воду тяжелыми сапогами. И тут он узнал ее — та самая, что обещала ему картошку на зиму!
— Послушайте! — он крикнул ей заветное слово, — послушайте, женщина…
Но ветер отнес слабые звуки в сторону, женщина удалялась, догнать ее он не сможет.
— Больше не придет! — в отчаянии подумал он, — и так уж просил-молил — не забудь, оставь… А где живет, черт знает где, в деревне, не пройдешь туда, не найдешь. Чего я испугался, ну, электрик…
Но он знал, что и в следующий раз испугается. Он больше боялся дерганий и насмешек от электриков, дворников, дам из бухгалтерии, чем даже человека с ружьем — ну, придет, и конец, всем страхам венец.

Тут произошло маленькое событие, еще раз напомнившее Марку, что пора выходить на свою тропу.
Запивая крылышко и сероватое пюре холодным компотом — два кружка консервированного яблока в стакане воды — он увидел официантку, женщину лет тридцати очень солидных размеров. Колыхание нескольких привлекших его внимание масс вызвало в нем совершенно определенное чувство, он телепатически… прости меня, Марк за лженаучные предположения!.. на расстоянии почувствовал вес, явственно ощутил, как тяжелы и упруги эти фундаментальные округлости выше и ниже пояса. Причем его взгляд, как луч света по известной теории, то и дело отклонялся в сторону самых внушительных масс. Удивительна наша способность преувеличивать то, что интересно!
Марк, несмотря на явный темперамент, поздно познакомился с женскими свойствами. Он, как истинный фанатик, умел концентрировать свое внимание на главном, и оттого прозрения, подобные сегодняшнему, случались с ним не часто. Сейчас он был особенно слаб, потому что разлучен с любимым делом, и все могло случиться.
Он смотрит на большую женщину, раза в полтора больше его, мальчишки… Он всегда чувствовал себя незрелым, мальчиком еще, уступал, тушевался перед ровесниками. Он почти ничего не принимал всерьез, кроме своего главного дела, а они знали, как жить, так они говорили, и… держа в кармане недосягаемую для него мудрость, жили серо, скучно, «как все» — он это не мог понять.
Он смотрит — массивность и тяжесть огромных органов восхищает его, и подавляет. Серьезная женщина… Как приблизиться, о чем с ней говорить? Надо иметь особый тон, он слышал, но у него не получится. Он уверен — не выйдет, с его-то голосом… Она ходит рядом, убирает посуду со столов, от нее исходит сытое тепло. До чего раскормлена, а лицо приятное, доброе лицо, не грубое… Если б она улыбнулась, что-то спросила, он бы ответил, но она молчит. Компот кончается, а с ее стороны ни намека! Она не спешит, не смотрит на него — подумаешь, мальчишка… Не хочет замечать его микроскопических выпадов — она посуду убирает.
О, это воздержание фанатика, сжатые пружины и намертво присобаченные клапаны! Кончается дело взрывом и распадом всех запретов, причем обращены взрывы в сторону самых случайных и непотребных обладательниц могучих масс. Нет у него классового чутья, это симпатично, но опасно — ну, что, кроме твоего энтузиазма, ей может быть понятно, что ты можешь для нее еще? Фанатик и эгоист! Зачем ей твое занудство, какое-то парение, отсутствующие глаза, пыл, обращенный к зданию, где днем и ночью горит свет?..
Он вспомнил, как говаривал его приятель, смелый экспериментатор, подчинивший высоким планам всю остальную жизнь:
— Раз в неделю, по пятницам, сама приходит, и не остается… А ты, Марк, неправильно живешь, — он вытягивал указательный палец, подражая модному в то время политику, — нельзя подавлять физиологию, она отомстит.
И был прав, хотя удивительно противен.
……………………….
Марк прикончил компот, вилкой, как острогой, наколол желтоватые кружки, проглотил, встал и медленно пошел к выходу. Она сидела за последним столом, у двери, и бессмысленно смотрела в окно. Он представил себе ее огромную тяжелую голову с крупными чертами, жирной пористой кожей, оплывшим подбородком на своей тощей подушке, из запасов Аркадия, без наволочки, конечно… Только в темноте! Он прошел, значительно на нее посмотрев, она не шелохнулась, стул под ней смотрелся как детский стульчик…
Он вышел, расстроенный своей ничтожностью, неумением позаботиться о себе даже в мелочах. Как работать, когда такой кошмар!.. Он почувствовал, что одинок, общения с собой вдруг стало маловато. Такое случалось с ним не часто, зато прихватывало остро и сильно, как зубная боль. Все оттого, что прервал занятия! Он ежедневно совершенствовал свои математические знания, без точных наук жизнь не познать. Комплекс неполноценности биолога, уверенного, что все важное могут только физики — придут со своим знаменитым Методом, увидят и победят. Он уже понимал их тарабарский язык. Гордость самоучки. Но надо свободно владеть, использовать! «Пошел, пошел домой, включи лампу и повтори «множества», это важно.» Он вспомнил крошечный тот стульчик… Остановился, потряс головой — «какой же ты, к черту, воин науки!»
В конце концов свежий воздух отрезвил его, образ отступил, но не был забыт, еще напомнит о себе, во сне ли, наяву — не ведомо мне.
Хорошо Аркадию, думал юноша, шагая к дому, — он уже преодолел зависимость от наглых гормонов, и может питаться чистым нектаром мысли. Но тут же понял, что ни за что не поменяется со стариком. Он страстно любил простые удовольствия, как это часто бывает с людьми, лишенными многих радостей в детстве, из-за болезни или по другим причинам. Упругий легкий шаг, свободное дыхание — с этого начиналось его ощущение жизни. «Встречи по пятницам?.. — он поморщился, — слишком безобразно…» хотя не был уверен, что отказался бы, только намекни она ему. Он представил себе идеал — телесные радости, конечно… и ум, нежность, понимание, уважение к его нелегкому труду… А он уж добьется, завоюет вершины.

НЕУДАЧА!

Аркадий вышел на балкон. Как кавалер ордена политкаторжан, реабилитированный ветеран, он имел на него непререкаемое право, также как на бесплатную похлебку и безбилетный проезд в транспорте. Поскольку транспорта в городе не было, то оставались два блага. Похлебки он стыдился, брал сухим пайком, приходил за талонами в безлюдное время. А балкон — это тебе не похлебка, бери выше! С высоты холма и трех этажей ему были видны темные леса на горизонте, пышные поляны за рекой, и он радовался, что людей в округе мало, в крайнем случае можно будет податься в лес, окопаться там, кормиться кореньями, ягодами, грибами…
Сейчас он должен был найти идею. Он рассчитывал заняться этим с утра, но неприятности выбили его из колеи. Опыты зашли в тупик, все мелкие ходы были исхожены, тривиальные уловки не привели к успеху, ответа все нет и нет. Осталось только разбежаться и прыгнуть по наитию, опустив поводья, дать себе волю, не слушая разумных гнусавых голосков, которые по проторенной колее подвели его к краю трясины и советовали теперь ступать осторожней, двигаться, исключая одну возможность за другой, шаг за шагом…
Он понимал, что его ждет, если останется топтаться на твердой почве — полное поражение и паралич; здесь, под фонарем не осталось ничего свежего, интересного, в кругу привычных понятий он крутится, как белка в колесе. И он, сосредоточившись, ждал, старательно надавливая на себя со всех сторон: незаметными движениями подвигая вверх диафрагму, выпячивая грудь, шевеля губами, поднимая и опуская брови, сплетая и расплетая узловатые пальцы… в голове проносились цифры и схемы, ему было душно, тошно, муторно, тянуло под ложечкой от нетерпения, ноги сами выбивали чечетку, во рту собиралась вязкая слюна, как у художника, берущего цвет… Конечно, в нем происходили и другие, гораздо более сложные движения, но как о них расскажешь, если за ними безрезультатно охотится вся передовая мысль.
Аркадий сплюнул вниз, прочистил горло деликатным хмыканьем, он боялся помешать соседям. Рядом пролетела, тяжело взмахивая крылом, ворона, разыгрывающая неуклюжесть при виртуозности полета. За вороной пролетела галка, воздух дрогнул и снова успокоился, а идея все не шла. Он все в себя заложил, зарядился всеми знаниями для решения — и в напряжении застыл. Факты покорно лежали перед ним, он разгладил все противоречия, как морщины, а тайна оставалась: источник движения ускользал от него. Он видел, как зацеплены все шестеренки, а пружинки обнаружить не мог. Нужно было что-то придумать, обнажить причину, так поставить вопрос, чтобы стал неизбежным ответ. Не просто вычислить, или вывести по формуле, или путями логики, а догадаться, вот именно — догадаться он должен был, а он по привычке покорно льнул к фактам, надеясь — вывезут, найдется еще одна маленькая деталь, еще одна буква в неизвестном слове, и потребуется уже не прыжок с отрывом от земли, а обычный шаг.
Мысль его металась в лабиринте, наталкиваясь на тупики, он занимался перебором возможностей, отвергая одну за другой… ему не хватало то ли воздуха для глубокого вдоха, то ли пространства для разбега… или взгляда сверху на все хитросплетения, чтобы обнаружить ясный и простой выход. Он сам не знал точно, что ему нужно.
Стрелки распечатали второй круг. Возникла тупая тяжесть в висках, раздражение под ложечкой сменилось неприятным давлением, потянуло ко сну. Творчество, похоже, отменялось. Он постарается забыть неудачу за энергичными упражнениями с пробирками и колбами, совершая тысячу первый небольшой осторожный ход. Но осадок останется — еще раз не получилось, не пришло!

ЗАТМЕНИЕ
Именно в тот самый день… Это потом мы говорим «именно», а тогда был обычный день — до пяти, а дальше затмение. На солнце, якобы, ляжет тень луны, такая плотная, что ни единого лучика не пропустит. «Вранье,» — говорила женщина, продавшая Аркадию картошку. Она уже не верила в крокодила, который «солнце проглотил», но поверить в тень тоже не могла. Да и как тогда объяснишь ветерок смятения и ужаса, который проносится над затихшим пейзажем, и пойми, попробуй, почему звери, знающие ночь, не находят себе места, деревья недовольно трясут лохматыми головами, вода в реке грозит выплеснуться на берег… я уж не говорю о морях и океанах, которые слишком далеко от нас.
Наступило пять часов. У Аркадия не просто стеклышко, а телескоп с дымчатым фильтром. Они устроились у окна, навели трубу на бешеное пламя, ограниченное сферой, тоже колдовство, шутил Аркадий, не понимающий квантовых основ. Мысли лезли в голову Марку дурные, беспорядочные, он был возбужден, чего-то ждал, с ним давно такого не было.
Началось. Тень в точный час и миг оказалась на месте, пошла наползать, стало страшно: вроде бы маленькое пятнышко надвигается на небольшой кружок, но чувствуется — они велики, а мы, хотя можем пальцем прикрыть, чтобы не видеть — малы, малы…
Как солнце ни лохматилось, ни упиралось — вставало на дыбы, извергало пламя — суровая тень побеждала. Сначала чуть потускнело в воздухе, поскучнело; первым потерпел поражение цвет, света еще хватало… Неестественно быстро сгустились сумерки… Но и это еще что… Подумаешь, невидаль… Когда же остался узкий серпик, подобие молодой луны, но бесконечно старый и усталый, то возникло недоумение — разве такое возможно? Что за, скажите на милость, игра? Мы не игрушки, чтобы с нами так шутить — включим, выключим… Такие события нас не устраивают, мы света хотим!..
Наконец, слабый лучик исчез, на месте огня засветился едва заметный обруч, вот и он погас, земля в замешательстве остановилась.
— Смотрите, — Аркадий снова прильнул к трубе, предложив Марку боковую трубку. Тот ощупью нашел ее, глянул — на месте солнца что-то было, дыра или выпуклость на ровной тверди.
— Сколько еще? — хрипло спросил Марк.
— Минута.
Вдруг не появится… Его охватил темный ужас, в начальный момент деланный, а дальше вышел из повиновения, затопил берега. Знание, что солнце появится, жило в нем само по себе, и страх — сам по себе, разрастался как вампир в темном подъезде.
«Я знаю, — он думал, — это луна. Всего лишь тень, бесплотное подобие. Однако поражает театральность зрелища, как будто спектакль… или показательная казнь, для устрашения?.. Знание не помогает — я боюсь. Что-то вне меня оказалось огромно, ужасно, поражает решительностью действий, неуклонностью… как бы ни хотел, отменить не могу, как, к примеру, могу признать недействительным сон — и забыть его, оставшись в дневной жизни. Теперь меня вытесняют из этой, дневной, говорят, вы не главный здесь, хотим — и лишим вас света…
Тут с неожиданной стороны вспыхнул лучик, первая надежда, что все только шутка или репетиция сил. Дальше было спокойно и не интересно. Аркадий доглядел, а Марк уже сидел в углу и молчал. Он думал.

А изображения — можно!

Всего Вам доброго и хорошего, друзья и читатели моих нечаянных записей. Они прекращаются. Они мне мешают. Наверное, такую бадягу вполне можно вести в периоды застоев и перерывов, иметь при себе такое вот тихое кровососущее насекомое, собственную единичную вошь в подкладке. Нет, иногда можно — но не о том, что составляет главное направление, мейнстрим, как теперь говорят. Немного о живописи, немного из истории, чуть-чуть о технике, отчего же нет?.. Но вдруг начинаешь замечать, что и это мешает. Потому что тратятся слова, энергия… И что это такой онанизм теряющего потенцию…
В общем, пора за дело, до свиданья, счастливо всем оставаться, здесь тихо, культурно, мило…
А мне бы сейчас проснуться в грязной хибаре, сесть на раскладушке, плюнуть на пол, глянуть в заметенное грязью окошко…
Нет, никого не ругаю, не осуждаю, сам пришел, сам и ухожу.
Может, весной встретимся, кто знает…
Ваш Дан Маркович

Это реальная личность, из предков.

А это посмертная маска, которую слепил с себя, конечно.

Фото И.Казанской. Обработка моя. Один из способов компьютерной обработки, который мне нравится. Он уводит пейзаж из «реала» с его ненужными подробностями, но оставляет дух и настроение изображения.
Дед Борсук — мифическая личность, одно из моих лиц в Интернете. Самые ранние свои работы, примитивы, я публиковал под именем Деда. Потом Деду пришлось умереть, и я вылепил его посмертную маску, она есть в Перископе. Игра — и не совсем, игра с будущим. В сущности и проза — это взаимодействия с будущим, иногда игра, а иногда заигрываешься до жути.

У каждого со временем — свои маленькие эмпирические «мудрости», вот и у меня есть — «правило 20 лет». Хотя и говорят, что все убыстряется, но думаю, что не так: для нормального созревания личности, внутренней работы над ней, нужно как минимум двадцать спокойных лет — покоя в стране, во власти, в народе, в городе и в доме. Блестяще, если 40, но так было разве что у наших дедов и прадедов, у моих — точно. Дед успел захватить 19 век, вырос в самостоятельного мужика, построил дом, родил десяток детей, мальчикам дал блестящее по тем временам европейское образование, девочкам оставил наследство. Это все было в Эстонии, до 40-го года. Отец и мать имели уже двадцать — с 20 — до 40 года, успели учиться, жениться, родить детей, жили в маленькой спокойной республике, Таллинн был как «маленький Париж» в те годы… Десятилетие 40-50 погубило их, отец погиб, мать тяжело заболела и уже не оправилась до смерти, в 70-х.
Мне тоже повезло,но меньше, мой период начался с 1957 года — студенчество, аспирантура, приобретение хорошей профессии, увлечение наукой, работа рядом с лучшими людьми и школами, мастерами своего дела, я видел и слышал еще Тимофеева-Рессовского, последнего и никем не сломленного великого генетика… И все прервалось в 1968 чешскими событиями, которые я переживал как собственное поражение и позор. Потом полудиссидентство, неустойчивость и страх… но в 70-е снова понял, что наука — основа, что есть люди, что можно работать, и все было относительно спокойно для меня. До 84-года. С перерывом, но свои 20 лет я получил. Дальше хуже, но был толчок, заряд, понимание своего интереса, своего места в жизни… И я выжил, меня уже было не заставить без большого страха и насилия прогнуться и подчиниться. И где жить — для меня не «рыночный вопрос», как недавно написала мне одна особа. Совсем не рыночный.
Двадцать лет. Это мало, это минимум, но должен быть покой — в стране, в народе, в городе, в семье… Только тогда какой-то минимум может получиться. А иначе — полный крах и провал, и идут поколения «недоделанных» ( я говорю о большинстве, не о всех).
Вот такое получилось у меня правило, я недалеко заглянул, мой прапрадед родился в начале 19 века, прадед примерно в 30-х годах, дед в 70-х, отец — в 1899 году… Это не научный разговор, — вокруг да около. Но в эти двадцать лет я верю.

Позади конкурс. Определены победители. И теперь почему-то началась совершенно безобразная свалка в гостевой книге. Решить таким образом будущее Тенет в «положительном ключе» — невозможно, зачем же все это делается? Желание «сменить власть»? Почему-то все обрушились на церемонию, на внешние атрибуты, разве мало было серьезных просчетов в самом конкурсе?
Не хочется даже приближаться к этой совершенно базарной «разборке».
Это мой последний конкурс. «Вне конкурса»- сколько угодно.
Что бы обо мне ни писали (или вообще ничего не писали, не имеет никакого значения) — я отвечаю только на личные письма.
dan@vega.protres.ru
dan@vega.protres.ru

Убрать цвет полезно бывает, что-то начинаешь видеть без смягчающих прикрас.

А это старая пастель на картоне, 60 см примерно, куда-то пропала, надо бы поискать, но боюсь, что не найду. Дорога к реке в дурную осеннюю ночь… ну, бывают такие. Там, за темнотой, многое таится — спуск к реке, за ней леса, заповедник, дальше деревеньки темные, еще дальше Москва, в существование которой часто не верю… Кажется, ничего нет дальше, и не будет. Одна из осенних ночей.

Эта картинка сейчас живет в Израиле. Очень странная личность. Смотрит. Одна из ранних работ. Я продал ее Валере Лейтину и Лесе Любимовой за 70 рублей,кажется в 1986 году летом. Потом они уехали в Израиль, и теперь Бычок живет там. Хорошо ли ему — не знаю, связь с владельцами картины потеряна.

Рембрандт часто писал автопортреты. В этом нет самолюбования, многие художники, не имея под рукой натуры, берут зеркало… или не берут его, потому что себя — знают, а геометрической точности мало кому нужно. Некоторые детали исподволь о многом говорят. Это, наверху, глаза Рема в 30 лет.
…………………………………..

А это его глаза после шестидесяти, за несколько лет до смерти. Жил он 64 года, (ровно столько же, сколько и Рубенс).

Я было выбросил его, потом посмотрел: странная для меня штука получилась. И оставил. Это уголь, сильно закрепленный на бумаге. Нет, не лак, он бы за 20 лет вообще почернел от лака. Я тогда сильно разбавлял ПВА и напылял несколько раз, оказалось прозрачности не теряет, и держит здорово.
Говорят, «еврейский рисунок».

Несколько по-иному обработанная фотография, с измененным фоном, огрублениями… Вписал в овал и прочее. Интерес к этим штукам быстро пропал. В то же время, в живописи часто брал за основу ч/б фотографию, так делали многие, например, Гоген, не гнушавшийся простыми открытками.

Две жизни, две среды. Коллаж из двух фотографий Ирины Казанской: одна сделана в Пущино, вид на замершую речку и заповедник за ней… вторая — окрестности Мертвого моря. Я немного подработал их на Фотошопе.

Сейчас мне написали, что вроде Жасмин победил на профжюри. Если это так, то напишу им про «Белого карлика» все равно. А больше мне сказать нечего. Хорошо бы написать про «бессмертного», про невозможную тяжесть такой жизни. Про человека, который все забыл, но не как в «Острове», а про молодого, и в духе Ивлина Во. Рассказ про лифт…
Плохой признак — появление планов.

Я мало проявлял интереса к «Тенетам», в этом году особенно. Но две повести отдал, уговорил меня Жердев — «там читают». Думаю, что послушав его, поступил правильно.
Хорошо, что «Жасмин» вошел в шорт-лист, но я бы предпочел видеть там «Белого карлика». И не только потому, что вещь кажется мне сильней. На фоне тошнотворной лояльности интеллигенции к власти и торжества «военной тематики», «Белый карлик» — все-таки повесть о том, что происходит безумие, и два мальчика, чеченец и русский, со своими сложными судьбами, преодолели берьер непонимания и ненависти, который висит над обществом, и что их недолгая детская дружба пересилила все, и победила, несмотря ни на что.

Меня спрашивали — Саша Кошкин — это художник Володя Яковлев? Нет, и цветы у Саши другие.
Саше больше повезло в жизни, у него была мать, которая вытащила его из ямы, был друг-англичанин, который воспитал, и был друг Жасмин, который в конце концов его признал и полюбил. Жизнь Володи Яковлева была куда трагичней. Когда он лежал в психушке, у него воровали картинки санитары и тут же у забора продавали «любителям».