Автор: DM

……………………………………………………
Есть вещи абсолютно непонятные, и не потому, что они умны, или тонки, или изощренны — это можно было бы понять. Нет, я говорю о вещах инстинктивно отталкиваемых, всем характером, чувством и судьбой, а может и долгим генетическим наследством.
Сегодня я видел как умный худощавый ленинградец, лобастый и очкастый, поэт хороший, даже наверное очень хороший, хотя, на мой вкус, слишком умный… Как он вежливо, слегка дрожащим голоском отвечал двум умным упитанным богатым светским бабам, впрочем, на весьма осторожные вопросы. И я не мог понять, и никогда не пойму, каким ветром его занесло на этот заплеванный экранчик, ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ он это сделал, зачем согласился? Разве он не все сказал в стихах, статьях… Ну, не знаю… на кухнях у друзей?..
Меня тошнило от их осторожного и любопытного прощупывания…
Если по-другому не можешь, лучше вдрызг напиться и лежать в грязной канаве, и молчать… смотреть в небо и молчать.
Есть такая красивая и умная прослойка — якобы интеллигентные буржуа. Когда такая буржуазка протягивает косточку Графу, псу, которого сто раз предавали, гнали отовсюду, били, его бросили хозяева, он годами жил в развалинах, выжил, заматерел… волчьи глаза… Смертельно голодный — он не возьмет из этой ласковой ручонки — я слышал его утробный хрип, от которого отшатывались…
Я всего лишь человек — и не в полной мере, но нечто подобное я все-таки способен еще чувствовать, когда меня спрашивают такие типы — «ну, как ваше творчество?..»
В гр-р-р-р-робу видал!
Не-ет, я на стороне Сезанна, который кричал — «Им меня не закрючить никогда!»
И другой половиной мозга, понимаю, как это, должно быть, выглядит смешно. НО пусть эта смешливая и умная половинка — молчит, не вякает, а то раздавлю как помидор в кулаке.
(Но «Монолог о пути» уже написан — жаль, было бы что добавить)

………………………………………………
Дело это для самых начинающих и самых искушенных, вот так.
Навозить на стеклышке разных пятен, можно акварельных, можно масляных — любых, потом прижать к стеклу лист бумаги… о, тут вариантов миллион — и сухой, и сырой, и тонкий, и гладкий, и шершавый… Это дело совершенно эстетское.
Получается один полноценный (если получается!) отпечаток и два-три кое-каких. Но есть люди, которые именно в этих двух-трех слабых и неполных видят особое удовольствие. Иногда там прорисовываются черт знает какие красоты, да! И тут уж точно, начинается чистое искусство, эстетство, и не дышит в шею ни почва ни судьба…
Зачем, если отпечаток один (ну 2-3), зачем, если случайность выше всякой допустимой для нормальной живописи и графики «нормы?.. Наверное, потому и привлекает. Ловить случай! Но не только, не только… Я говорил про особо изощренных — получаются серьезные вещи, и с темой, и с особым наплывом красок… и многое еще…
А я был не самый начинающий и не больно искушен, и предпочитал монохромные вещи. Всех этих красот, случайностей и деталей-разводов мне хватало и с одной какой-нибудь хотьковской коричневой. А акварели не любил, уж больно растекаются, мне все-таки хотелось УПРАВЛЯТЬ ПРОЦЕССОМ… НАСКОЛЬКО ЭТО ВООБЩЕ возможно в живописи и графике, и в особенности — в этой МОНОТИПИИ.

………………………………………
— Ты кто?? Ты еще — никто!
— Я — кто!

///////////////////////////////////////////////
— Это ничего не значит. Написать умно — почти пустое место, все умны. Написать «ново» — моментально забывается. Написать тонко, свежо — интересно, но мелко. Остро подметить деталь — недолгое удивление.
-Что же важно, в конце концов-то?
— А, ничто… Ну, может только… Нет, не сюжет, это приправа, анимация. Наверное важна тема, узловая тема. Тогда может быть и грубо, коряво, некрасиво. Кто был? — Толстой и Платонов, больше никто. Достоевский!! А раньше? Гоголь! Нет, там были люди — раньше…
— Но ТЕМ раз-два и нет больше?..
— Важен свой взгляд на ТЕМУ. Нет своего взгляда, нет странности, нет прозы.
(из разговора с давно умершим философом и эссеистом А.Ф. г.Обнинск)

…………………………………………..
Одни из самых ранних цветочков, это наверное 75-76 годы.

………………………………………
Да, так вот, событие… Смотрели телек.
Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны… То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире… Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться – не туда попали. Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям… Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Пора жить по-человечески – дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей…
И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:
— Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он… их тоже жаль. Все сволочи.
Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое – стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся…
— Смотри, смотри… — Гриша говорит.
И я смотрю в наш занюханный экранчик.
Смотрю – и вижу, Давид за решеткой стоит.
………………………………
Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной… Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще… как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.
Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы – скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю… женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.
Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного…
Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.
Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел… Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал – и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..
Кивнуть, махнуть рукой – я здесь!
Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.
И Гриша молчит, смотрит на меня.
………………………………………

……………………………………………………
«А за двадцать девятым тридцатый февраль покатился
Косорылое время охотно срывается в бред…
И над серым простором… »
…………………………………..
Лет тридцать пять тому назад в Москве, где-то в подвалах, я помню, в центре… но иногда встречали его на Соколе, в старых полуразрушенных домиках… Жил старик, абсолютно лысый, с дочерна загорелым лицом, беззубый, ходил в матросской тельняшке. Его звали Пирамидон. Он сочинял стихи постоянно, говорил стихами, шел по улицам и говорил.
……………………………………..
Завтра снова «косорылое время», и хотя столько лет… и кроме этих строчек ничего… А вот Пирамидона вспомнил. (рисуночек потом возник, разные в нем мотивы смешались)
Наверное, время снова срывается в бред. Тридцатый февраль — не двадцать девятый, это серьезно. Это и есть безвременье, откос, когда странность срывается в пропасть бреда. Так бывало, так уже было. Шел по улице старик — и говорил. А сейчас, кто уверен, — не так?

…………………………………….
Сегодня убедился, холод вытеснил всех в подвалы, кончилась пора утренних купаний в листьях. Земля застыла, травинки твердые и ломкие, с белым налетом. Трупное окоченение вызывает тоску. У дома машина, в нее две женщины собирают мусор. Одна средних лет, кряжистая, с грубым красноватым лицом, вторая молодая, бледная и высокая, как глиста после чеснока. Им мешают коты, грязнят землю и пол в подвалах, а запах… В их кучах весь мусор — от людей, этого они видеть не желают. Они считают, что лучше зверей, я сомневаюсь. Я не хочу их слушать, собираю своих. Сначала прибежала Люська, пушистая гусеница на коротких ножках. Люська любит погулять по зимней траве. Бежит и оглядывается, иду ли, а руку протяну — пригибается к земле и жмурится.
Задолго до нее, здесь же в траве сидела Жучка, черная маленькая кошка, кудлатая и дикая. Та же прогнутая спина… От нее пошли все черные. Она исчезла, как многие. Судьба безымянных и забытых трогает меня. Бесит убожество жизни, в которой страдают слабые — звери, люди, не все ли равно. Безмолвное страдание непонимающих выталкивает меня из жизненной колеи, а это опасно, говорит инстинкт… Женщины молча наблюдают, как я разговариваю с кошкой. Я знаю, что они думают обо мне. О моей ненормальности давно талдычат постоянные гонители бездомных зверей, одержимые манией чистоты грязные старухи, они потрясают своими половиками, похожими на тряпки… Истерическое провозглашение чистоты, с обязательным вывешиванием на балконе всего имущества, как белья новобрачной… Сочетание стерильных тряпочек у собственной двери с непролазной грязью за порогом, на огромной ничейной земле. Нет уважения к жизни, только кратковременные привязанности…

Это кисть, перо, тушь на бумаге, и легкая обработка Фотошопом. Некоторые обобщения, и только.
…………………………………….

………………………………………………
Одна из первых темпер, (70-е) и что-то понравились самому… Деревья наверху! Внизу было ужасно — ярко, глупо и пусто. Но и убрать «низ» невозможно — лишить картинку «источника света»?.. Ради этого «источника» великие художники делали великие глупости, нарушая композицию и даже священные сюжеты!
Тут и сравнивать нечего, картиночка так себе… но хотелось сохранить — и деревья наверху, и дорогу эту, и какие-то непонятные отсветы на обрыве…
Вот и крутился.

………………………………………………..
Недавно я столкнулся с разговором об «эксперименте» в поэзии. На мой вкус, то был не эксперимент, а нечто за пределами поэзии, и вообще — художественного вкуса. Но теперь так модно это словечко — «эксперимент»…
А позавчера, разбирая старые картинки натолкнулся на эту. Тогда, давно, так и не довел ее — отложил. Казалась грубоватой по цвету (и это ощущение осталось), а главное — картинка кричала, этого не должно быть. Меня так учили, не должна живопись кричать! И это совпадало с моим вкусом. Но именно тогда я спросил у своего учителя — » а нужно ли работать на границах вкуса?» «Да, да, конечно — да.» НО на границе -СОБСТВЕННЫХ пристрастий, привычек, цветовых предпочтений — СВОЕГО вкуса. Речь не шла об общепринятом ВООБЩЕ.
Такие решения или «нерешения» (туда это или сюда смотрит?..) со стороны незаметные — то, что больше всего выбивает из колеи. И не только вкуса — уравновешенной психики.
И вот появился Фотошоп, теперь я могу создавать миллион градаций этого красного, степеней яркости клавиатуры, и всего полузамкнутого круга света, который мне ясен… и неясен. Легче не становится, тот же вопрос меры — места остановки, фиксации соотношений. Просто больше перебор. Но и это, пожалуй, не так — неприменимые варианты не то что моментально — вне времени отбрасываются. Можно, конечно, сказать — «делай ТОЧНО как на холсте у тебя». Мне это не кажется верным путем. Наверное, годится для хороших альбомов живописи, Скира и др. Но на экране… Во-первых, это слайд, на просвет смотрится, во вторых — размеры, в третьих — неизбежные потери из-за малого количества пикселей. В общем, я стремлюсь сохранить вещь в целом, брать близко по цвету, тону — и главное — ВПЕЧАТЛЕНИЕ СОХРАНИТЬ.
В конечном счете, бумага, холст ли, экран ли — тот же вопрос выбора, вопрос внутренней культуры. А ее всегда маловато.
Вопрос не закончен, и, наверное, таким останется. И никто его не решит за меня. Время несколько сдвигает оценки, то стремишься с большему спокойствию, то к нарушению равновесия — ведь это игра настроений и состояний! И все-таки, пределы ее довольно-таки определены: это я. О музыке, главной в картинке. Нет ничего в искусстве более двойственного — исполнение чужого произведения, где так много задано автором — и собственная интерпретация. Насколько прямодушней и проще живопись?.. Только кажется: прямодушие и простота не в искусстве, а в нас, сколько есть, столько есть.

……………………………………………….
Я часто позволяю своим картинкам повисеть в чужом доме. На время. Никогда не предлагаю — если просят. Иногда мне их быстро отдают обратно, сами просили, но поняли — слишком груба ткань, изображение агрессивно для интерьера… Современные интерьеры… чтобы стандартенько, и рамочки приличные, а как же…
Но иногда не отдают, стесняются и мучаются. Я прихожу, молча снимаю и уношу, ребенок возвращается в свой дом, пусть не такой красивый, но к своим старым друзьям и игрушкам.
Но бывает, повесят — так, что на погибель. И не сразу-то узнаешь, не каждый день, не каждый месяц заходишь.
Предупреждал ведь, но кто помнит… Иногда от пренебрежения, подумаешь, местный умелец… Но чаще от непонимания. Картина под прямыми солнечными лучами, даже в нашем климате, стареет в 100-200 раз быстрей, чем при рассеянном свете. И, значит, год ей засчитывается за двести лет.
Я пришел через год — и увидел. Говорить было бесполезно, недоумевали, пожимали плечами, «что-то с Вашим маслом…» Мое масло! Холст мог пострадать, но не мое масло!
Меня учил Леонардо! Правда, про лак он тоже много говорил, но я не верил, знаем его лаки, как же…
Она написана тоненько-тоненько, ничего не сделаешь, и не реставратор я!
Дома висит. В ней своя прелесть — столетняя картина среди молодых. Особое выражение осени. Как будто видела она таких осеней… Много было, и просто остановлено время на случайном году. Я пришел, взял, унес — прервал ее собственное течение времени. Вроде бы спас, но… Ту, ее жизнь, остановил. Ну, не знаю, не знаю…
Восстановить не восстановил, но сделал для виртуальности новую картину. Виртуальность, она другая, да, мы немногие сохранившиеся мамонты в ней, как сказал писатель… Но мы не будем громить эту хрупкую посудную лавку, ее временность заслуживает снисхождения :-))
Так что НАТЕ ВАМ — для виртуальности, а ТУ — не дам! Эта вам больше подходит. Пока. Но со временем услышите — придет тайная тоска по старым темным картинкам, она затопит вас как темной водой… Наступит другое время, оно будет чуть более похоже на прежние — наши — времена.

………………………………………..
— Кем ты хочешь быть сынок?

Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, не знаю, и теперь никто уже не узнает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. – обладание недоказуемыми истинами.

Так вот, отец…

Он лежал в огромной темной комнате, а может, мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова “помню”, ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь… Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… шелковистой… они держались за надежную ткань, и поглаживали ее, по рукам пробегала дрожь, или рябь, и снова пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из под него вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.

А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить – кем можно быть, если я уже есть…

— Так что для тебя важно, сын?

— Я хочу жить на необитаемом Острове.

Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.

— Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое – что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я. Надо пытаться…

У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.

— Хочу жить на необитаемом остро…

— Кем ты хочешь стать, быть?

— Жить на необитаемом… Я не хочу быть, я – есть. Я не хочу… Никем.

— Юношеские бредни, — сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. – Я зажгу свет.

Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил. Я недаром подчеркиваю это свойство, справа-слева, основанное на простой симметрии нашего тела, два возможных варианта, знаю, как это важно, и сколько трудностей и огорчений возникает, когда один отсчитывает стороны от себя, не беря в расчет другого, а другой великодушно делает уступку и в центр отсчета ставит своего собеседника или друга.

Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, и стремлением влиться в общий поток. Но самое удивительное, своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.

………………………………………….
Подвалы впервые возникли в «ЛЧК» и стали любимой темой. Сочетание свободной изолированной нищей жизни с уютом, теплом, атмосферой человеческого братства.
Как художника, меня привлекало обилие и многообразие источников света, от крошечных свеч-светлячков до каких-то узких проходов, ведущих наверх, на землю. Особая атмосфера жизни в заброшенном городе, где даже власть дошла до полного маразма и всеми забыта и заброшена, и где приволье зверям, и есть еда, потому что людей мало, а на окрестных огородах все еще что-то растет…
Мне говорили — «антиутопия», я говорил — «идиллия». В любой угасающей жизни, я думаю, бывают моменты или целые периоды времени, когда она прекрасна, потому что забыта и заброшена, предоставлена сама себе — и в то же время еще держится внутренними силами, которые не совсем иссякли.

………………………………………
1
Часам к двум ночи Аркадий, наконец, с робостью подступил со своими вопросами к чужеземному прибору на табуретке. Тот, скривив узкую щель рта, выплюнул желтоватый квадратик плотной бумаги. Ученый схватил его дрожащими руками, поднес к лампе… Ну, негодяй! Мало, видите ли, ему информации, ах, прохвост! Где я тебе возьму… И мстительно щелкнув тумблером, свел питание к минимуму, чтобы жизнь высокомерного отказника чуть теплилась, чтоб не задавался, не вредничал!..
Неудача в борьбе за истину доконала Аркадия, он решил отдохнуть. Взял книгу, которую читал всю жизнь — «Портрет Дориана Грея», раскрыл на случайном месте, лег и пытался осилить страничку. Но попалось отвратительное место — химик растворял убитого художника в кислоте. Тошнотворная химия! Но без нее ни черта…
Чем эта книга привлекала его, может, красотой и точностью языка? или остроумием афоризмов? Нет, художественная сторона его не задевала: он настолько остро впивался в смысл, что все остальное просто не могло быть замечено. Там же, где смысл казался ему туманным, он подозревал наркоманию — усыпление разума. С другими книгами было проще — он читал и откладывал, получив ясное представление о том, что в них хорошо, что плохо, и почему привлекательным кажется главный герой. Здесь же, как он ни старался, не мог понять, чем эта болтовня, пустая, поверхностная, завораживает его?..
Аркадий не дочитал страничку — заснул сидя, скривив шею, и спал так до пяти, потом, проклиная все на свете, согнутый, с застывшим телом и ледяными ногами, перебрался на топчан, стянул с себя часть одежды и замер под пледом.

2

Марк этой ночью видит сон. Подходит к дому, его встречает мать, обнимает… он чувствует ее легкость, сухость, одни кости от нее остались… Они начинают оживленно, как всегда, о политике, о Сталине… «Если б отец знал!..» Перешли на жизнь, и тут же спор: не добиваешься, постоянно в себе… Он чувствует вялость, пытается шутить, она подступает — «взгляни на жизнь, тебя сомнут и не оглянутся, как нас в свое время!..» Он не хочет слышать, так много интересного впереди — идеи, книги, как-нибудь проживу… Она машет рукой — вылитый отец, тоже «как-нибудь»! Негодный вышел сын, мало напора, силы… Он молчит, думает — я еще докажу…
Просыпается, кругом тихо, он в незнакомом доме — большая комната, паркетная пустыня, лунный свет. Почему-то кажется ему — за дверью стоят. Крадется в ледяную переднюю, ветер свищет в щелях, снег на полу. Наклоняется, и видит: в замочной скважине глаз! Так и есть — выследили. Он бесшумно к окну — и там стоят. Сквозит целеустремленность в лицах, утонувших в воротниках, неизбежность в острых колючих носах, бескровных узких губах… Пришли за евреями! Откуда узнали? Дурак, паспорт в кадрах показал! Натягивает брюки, хватает чемоданчик, с которым приехал… что еще? Лист кленовый забыл! Поднимает с пола лист, прячет на груди, тот ломкий, колючий, но сразу понял, не сопротивляется. Теперь к балкону, и всеми силами — вверх! Характерное чувство под ложечкой показало ему, что полетит…
И вдруг на самом краю ужаснулся — как же Аркадий? А разве он… Не знаю. Но ведь Львович! У Пушкина дядя Львович. Спуститься? Глаз не пропустит. К тому же напрасно — старик проснется, как всегда насмешлив, скажет — «зачем мне это, я другой. Сам беги, а я не такой, я им свой». Не скажет, быть не может… Он почувствовал, что совсем один.
Сердце отчаянно прозвонило в колокол — и разбудило.

3

Аркадию под утро еще кое-что приснилось. Едет он в особом вагоне, плацкартном, немецком, что появились недавно и удивляют удобствами — салфетки, у каждого свой свет… Но он знает, что кругом те самые… ну, осужденные, и едем по маршруту, только видимость соблюдаем. С удобствами, но туда же. На третьей, багажной полке шпана, веселится уголовный элемент. Рядом с Аркадием женщина, такая милая, он смотрит — похожа на ту, одну… Они о чем-то начинают разговор, как будто вспоминают друг друга по мелочам, жестам… Он боится, что за новым словом обнаружится ошибка, окажется не она, и внутренним движением подсказывает ей, что говорить. Нет, не подсказывает, а как бы заранее знает, что она должна сказать. Она улыбается, говорит все, что он хочет слышать… Он и доволен, и несчастлив — подозревает, что подстроено им самим — все ее слова!.. И все же радость пересиливает: каждый ответ так его волнует, что он забывает сомнения, и знать не хочет, откуда что берется, и кто в конце той нити…
— Арик!
Этого он не мог предвидеть — забыл, как она его называла, и только теперь вспомнил. У него больше нет сомнений — она! Он ее снова нашел, и теперь уж навсегда.
Ее зовут с третьей полки обычным их языком. Он вскакивает, готов бороться, он крепок был и мог бы продержаться против нескольких. Ну, минуту, что дальше?.. Выхода нет, сейчас посыплются сверху… мат, сверкание заточек…
Нет, сверху спустилась на веревочке колбаса, кусок московской, копченой, твердой, черт его знает, сколько лет не видел. И вот она… медленно отворачивается от него… замедленная съемка… рука протягивается к колбасе… Ее за руку хвать и моментально подняли, там оживление, возня, никакого протеста, негодующих воплей, даже возгласа…
Он хватает пиджачок и вон из вагона. Ему никто ничего — пожалуйста! Выходит в тамбур, колеса гремят, земля несется, черная, уходит из-под ног, убегает, улетает…
Он проснулся — сердцебиение, оттого так бежала, выскальзывала из-под ног земля. Привычным движением нашарил пузырек, покапал в остатки чая — по звуку, так было тихо, что все капли сосчитал, выпил залпом и теперь почувствовал, что мокрый весь. Вытянулся и лежал — не думал.
………………………………………

………………………………………….
В С Е _ С Н О В А

Я проснулся и сразу вспомнил, что должен делать. Вскочил и побежал в магазин. Там были разные краски, акварельные и масляные, дорогие и дешевые. Я выбрал самые дешевые. В узкой картонной коробочке лежало шесть кирпичиков: красный, желтый, синий, зеленый, коричневый. И, конечно, черный. Я всегда любил этот цвет, он все остальные в себя вобрал — и молчит… Принес коробочку, и кисть, запер дверь, сел за стол, а бумага у меня была.
Мне было так интересно, что я даже забыл — ведь раньше не получалось. Особенно в детстве. Все рисовали помидор, в первом классе, а я сразу понял, что мне его никогда таким вот, живым, не изобразить… А недавно я был на Севере, и совсем случайно взял в руки цветные мелки…
Мы сидели в лодке, передо мной был высокий берег — зеленое, синее, красное… и я случайно, можно сказать, от скуки. решил нарисовать все, что вижу. Оказалось просто и легко, будто всю жизнь только этим и занимался, и даже воздух, холодный и прозрачный, получился у меня. Я, конечно, все изменил, потому что некоторые пятна мне не понравились, и мелки совсем другого цвета, чем трава и земля, но все равно вышло отлично… На следующий день я уехал, а утром тут же побежал за красками, мелки были не мои, но это к делу не относится.
Я бежал домой с красками и думал. Я был уверен теперь, что получится. Вернее, что бы ни получилось, мне все равно понравится, я знал. Мне столько нужно нарисовать! Ведь я много лет смотрел, видел, и ничего не рисовал. Зато, оказывается, все запомнил. И вот сел за стол, взял кисточку…
Деревья, конечно! Я помню ту дорогу, это было давно, сумрак разливался постепенно, а впереди маячил огонек. Мы шли целый день, и, наконец, пришли… И другую дорогу помню — в горах, она упиралась в небо, с одной стороны обрыв, с другой фиолетовые цветы… Маленькие домишки — и река, она синяя, в окнах желтые огни, деревья, конечно, красные, небо почти черное… Потом желтый ослепительный свет из-под земли, синий асфальт, черные лужи — вход в метро… И еще — окно, за которым свет, занавески, цветок, он красный…
Я рисовал одну картинку за другой — вырывал листочки из детского альбома, и начинал новые картинки. Я смотрел на то, что сделал, и все, все нравилось мне. Никогда до этого мне не удавалось вот так — взяться за дело с самого начала и довести до конца. Я занимался интересными вещами, и трудными, но все время кто-то начинал раньше меня, умный и старше, потом другой, моложе и быстрей, выхватывал дело из моих рук, бежал дальше… «Чего же ты хочешь, — мне говорили, — настоящие дела бесконечны. Вот наука — каждый открывает кусочек истины, это прекрасно…» И печально, я думал, потому что не видно, что же я сделал сам, целиком, где же моя вещь, в которой я, как в зеркале, был бы отражен…
Кругом было тихо-тихо, я как будто оглох. А потом вдруг слышу странный звук, непонятно откуда. Оглянулся — и понял: это я дышу, это мое дыхание в тишине.
Оказывается, я занимался не своим делом. Мне было интересно — в начале, а потом я стал уставать. Не потому, что больше не было сил, а просто не видел, что же я сделал своего — все кусочки, кусочки… Чего же ты хочешь, я думал, наука велика, как всякое настоящее дело, ты делаешь часть, другой свою, и так складывается общая картина, знание о мире, в котором живут все. Он для всех одинаков, этот мир, со своими законами, он был и будет, даже если мы исчезнем, думающие существа…
И тут я понял — с меня хватит, больше не хочу! Что-то я узнал об этом, общем для всех, мире, а теперь хочу свою жизнь понять. Она не часть, она — целое. Она совсем другой мир, по-другому устроена, в ней свои законы. В ней все личное, и даже общее становится особенным, перестает принадлежать всем. Я родился, живу, и умру — сам, один, и значит, делаю свое единственное дело, и все в моей жизни тоже должно быть сделано мной, от начала и до конца. Ну, конечно, не каждый стол и стул, я главное имею в виду… А наука занимала все мое время, всю жизнь, мне некогда стало думать о себе, и выражать свои чувства на своем языке. Я чувствовал, что такой язык есть. И теперь нашел его. В этих картинках все мое, вот главное. И значит, я буду рисовать, это и есть моя жизнь.
Все эти мысли были смутными, неясными, многие пришли позже, а тогда мной завладела одна большая радость — вот, что, оказывается, я могу. И все началось снова. Мне было тридцать семь лет.

…………………………………………
Е.И. всегда говорил мне — в рисунке должно быть что-то от значка, иероглифа. Нет, нет, не «тайный смысл» или подобная чепуха! Должна быть особая лаконичность — ничего лишнего, и в то же время ДОСТАТОЧНО — для выражения того, что ЭТОТ лист может выразить.
Только ученик, я старался.

………………………………………….
Я редко брался за эту тему. Иногда копировал, делал рисунки с живописи. Рубенсовские «снятия с креста» меня раздражали — мускулистые тела, красоты тканей… У Рембрандта проще и страшней. Тяжелые композиции, корявые тела, грязь у подножия…
……………….
В этом наброске (только набросок!) меня «повел материал. Наждачная бумага! На ней прекрасно работают цветные карандаши (и стачиваются тоже прекрасно). Потом узнал, что не я, конечно, изобрел этот способ, в частности, такие наброски делал армянский художник Аветисян.
Где-то есть у меня еще… поискать бы надо …

…………………………………………………….
Этой фотографии лет 85, не меньше. Я знаю, что это друг моего отца. Даже имени не помню, в памяти не осталось. Но я часто смотрю на эту фотографию. Кое-что я знаю. Он очень рано умер. Отец говорил, что больше такого друга у него в жизни не было.

……………………………………………..
Я больше не размещаю свои тексты в Сетевой Словесности.

Мои адреса:
dan@vega.protres.ru
Я почти всегда на связи, и отвечаю на письма быстро.
……………………………………
www.periscope.ru
Мой альманах «Перископ», он будет реорганизован, чтобы легче было найти тексты и картинки.
………………………………………………
http://www.design-sochi.com/guestbook/index.php4?book=dan
Это гостевая книга в Перископе, она подзаброшена, я постараюсь ее восстановить.
………………………………………………
http://www.livejournal.com/users/danmarkovich/
А это мое место в Livejournal (ЖЖ)
Все мои тексты и картинки открыты всем.
…………………………………………………

///////////////////////////////////////////////
Ничего особенного, старушка ждет автобуса. Выглянешь в окно — обязательно кто-то стоит и ждет. Наконец, догадались поставить металлическую скамью, закопали ноги ей метра полтора в землю, и вот пока стоит, и старушка сидит на ней. Кажется у нее мешок… Наверное, едет на базар в Серпухов продать чего-нибудь с огорода.
А рисунок… Здесь и тушь пером, и кисточка с акварельными пятнами, и еще что-то… не упомнишь. А потом уж Фотошоп, если есть надежда улучшить, конечно.
Главная борьба — с излишними возможностями машины: многоцветностью, миллионами приемов. Что больше всего раздражает при работе с PC — чрезмерные возможности. И попытки машины решать за тебя, что и как делать. Она еще и вякает, если не принять меры!
Если придушить ее как следует, выбрать одну-две кисти, один какой-нибудь плагинчик, то она может и пользу принести. Если начальный набросок хоть чего-то стоит.

/////////////////////////////////////////////////////////
Здесь главное — грубый желтовато-серый картон, шороховатый очень или добейся этого… рисовалка — белая свечка… Не видно рисунка? — видно-видно, подсвети слегка сбоку, главное увидишь. И, конечно, черные чернила.
Иногда изображения приобретают структуру дерева, если особо постараться.

/////////////////////////////////////////////////
Просто осенняя дорога, просто птицы.
— Отчего дорога такая яркая?
-Так захотелось. В ней главное — в дороге.
Без нее картинки просто нет.
……………………………………….

……………………………………..
Излюбленная тема художников всех времен. Руинизация. Живописность развалин. К тому же или контраст с сияющей природой или согласованность с осенней безнадежностью. Сколько возможностей и разнообразия может быть в каждом разбитом окне, в каждом проеме!..
Одна из иллюстраций к книге «ЛЧК» (Любовь к черным котам)
http://www.periscope.ru/lchk0.htm
(незаконченная работа!)
ююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююююю

ТАКАЯ СОБАКА.

(свечка, картон, заливка чернилами)
…………………………………….
К нам ходит такая собака — толстая, белая, морда поросячья, а глаза китайские. Она шлепает, переваливается, от дерева к дереву, и каждое поливает толстой шумной струей, у нее хватает на все деревья, что выстроились вдоль дорожки от нашего дома до девятого. Потом она ковыляет обратно и поливает деревья с другой стороны, добирается до угла нашего дома, поливает камень, большой булыжник, когда фундамент закладывали, вытащили, да так и оставили, польет его и исчезает. Я думаю, она живет в домах, что по ту сторону оврага. Там нет деревьев — новая застройка, не успели посадить, и вот собака перебирается через овраг к нам. Это ей нелегко дается, при таком телосложении, но, видно, очень нужно — здесь деревья, она делает дела и гуляет. Если это будет продолжаться, деревья могут засохнуть, им не нужно столько солей… Какая-то особенная порода, если б это был человек, его считали бы дебилом. У нас есть такой идиот в доме напротив — толстый, белый, глаза китайские, ручки коротенькие, лицо широкое, плоское — и нос пятачком, как у этой собаки. Может бывают идиоты среди собак? Об этом знают только сами собаки. Я вижу, они обходят эту стороной, то ли запах особый, то ли голос… Голос, действительно, странный, она не лает, не визжит и не воет, как некоторые по ночам, у нее какой-то хриплый возглас вырывается, словно прокашливается перед важным сообщением, горло прочищает… Она хмыкает многозначительно и продвигается вдоль правого ряда деревьев по аллейке, ведущей к девятому, стволов там восемь штук, затем поворачивает обратно, шлепает вдоль другого ряда…
Я стою у дома и смотрю, как она сначала удаляется, потом приближается… она продвигается и поливает все деревья, не пропуская ни одного, доходит до угла нашего дома, не забывает про свой камень — и скрывается. Я выглядываю, чтобы убедиться — она с той стороны, откуда же еще, но ее уже нет. Странно, трава здесь невысокая, кустов нет, а до оврага добраться, с ее-то ногами, не так просто… А в повадках что-то смущающее, какая-то непреклонность в движениях, пусть неуклюжих, она знает, что хочет, ей цель ясна до последнего клочка шерсти, или еще чего-то, ценного для собак. Так двигался летчик-испытатель, который вырвал мне верхний коренной зуб. Тогда он уже не был летчиком, попал в катастрофу, его уволили, он проучился два года в училище, зубопротезном, какие протезы он делал, не знаю, но зубы выдирал именно так: мельком заглянет в рот — «ага, этот!» — и тут же отходит, после катастрофы нога короче, передвигается неуклюже и неуклонно, как эта собака. Вернее, теперь, глядя на собаку, я вижу того неуклюжего техника, испытателя… Он отходит, берет не глядя со столика какие-то клещи, я уверен, не те, и тут же, не задумываясь, возвращается, протягивает руку, на лице ни сомнения, ни мысли… Я даже рта не закрыл, чтобы снова открыть, и духом не собрался, как клещи уже во рту, быстро и ловко что-то зацепили и моментально хрястнуло, обожгло болью, но уже все, все позади, он сильно так и ловко крутанул, сила у него была, дай Боже всякому, а клещи наверняка не те. Вот с подобной неуклонностью… Я смотрю — движения те же, и снова эта собака скрывается за углом. Я туда, а ее и след простыл. Ну, не могла добраться до оврага, просто не могла! Движения совсем не быстрые, но какие-то неуклонные, быстрота бессмысленна, если перед действием остановка, главное, чтобы остановки никакой — шел и сделал, протянул руку и вырвал… или вырезал, вырезал тут же… как хирург с густыми усами, старик, вырезал мне гланды лет тридцать тому назад. Сначала уколол глубоко в горле длинной иглой, в первый момент больно, потом только хруст… отложил шприц и не глядя хватает ножницы с длинной волосяной петлей, сует в рот, даже не сказал, что главный момент, не предупредил, не промычал как на обходе — заглянет в горло, промычит, значит у тебя там помойка… а он, ничего не сказав, хотя домашний друг, папин приятель, хватает петлю и в темном и узком пространстве затягивает ее, душит мои гланды — и хруст… И собака исчезает за углом. Я тут же высовываюсь — нигде нет, с ее поросячьим носом, узкими китайскими глазами… Такие я видел… у одной женщины, подавальщицы в столовой. Она толстая, белая, видно, очень плотная, даже твердая, наклоняется протереть клеенку, грудь почти вываливается на стол и все-таки удерживается, глазами она косит на нас, студентов… сытая, конечно… а мы только ждем, когда она вытрет лужи, уберет пустую корзинку из-под хлеба, принесет другую, полную мягких кусков, и тогда, не обращая на нее внимания, будем есть хлеб, запивать компотом… У нее родители китайцы, наполовину, кажется, и такие вот глаза, и вся толстая, белая, как эта собака, или даже еще толще. Она наклоняется, грудь… И собака скрывается за углом. Я бегу, смотрю — ее нет нигде.

………………………………………
На сине-зеленой пористой бумаге. Мелки наши. Импортные не годятся, слишком яркий и грубый цвет.

……………………………………………
Это моя основная «база данных». Здесь несколько тысяч изображений. Но это не склад, а действующий альманах. ЖЖ — форма более гибкая и мобильная, и будет помогать вытаскивать картинки на свет.

Баннер, известное дело, такой значок, который используется для рекламы. Он свою задачу имеет. Наклеечки на бутылках тоже не просто так рисуют. Сделать хорошую этикетку может только большой мастер. Раньше за них хорошо платили, но и получить такую работу не каждый мог. Миллионы бутылок, представляете — тираж! И на крохотном пространстве этой бумажки нужно что-то понятное, яркое и четкое изобразить!
А я делал баннеры как художник, мне нравилось рисовать картинки в определенных заранее рамках. Иногда. Кстати, хорошая задача, и полезная.
И я делал такие вот баннерочки даже для маленьких рассказов. Например, был у меня такой рассказик «Где мое пальто?»
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/proza/dan41.htm

Или еще — «Иногда в декабре…»
http://www.periscope.ru/prs98_1/pr4/proza/dan40.htm

И не картинки, а как бы оформление рассказика.
…………………………………………….
А однажды я сделал патриотический баннер.
Люди начали уезжать из города, ну, ладно, это дело личное, да и жить здесь стало несладко. Но не люблю, когда через плечо плюются. У нас здесь молодость прошла, много было прекрасных дней и ночей, и место — лучше в России не найти…
И я нарисовал нашу горочку, на ней дерево и дом… ну, сами видите.

Эти баннеры, конечно, никуда не помещал, делал для себя и делал. А вот появился ЖЖ — теперь можно поместить сюда.

Я все-таки ждал, как и уважаемые Миша Бару и Алексей Смирнов, немало сделавшие, чтобы Словесность стала хорошим журналом.
Гуманность требовала паузы. Ведь и меня с Георгием Жердевым связывали теплые человеческие отношения. Да и сделано немало.
Но. Читаем новую публикацию СС:
http://www.litera.ru/slova/samovarov/mm.html
((Радость типа «что бы ни говорили, только бы говорили» — довольно убогая, не будем лишать автора БЫЛИНЫ приятных минут))

1.Читатели, наверное, не знают, что по идее моей и Милы Берест предполагался конкурс в СС на «лучшую по красоте звучания поэтическую фразу». Легенду о таком конкурсе в Италии рассказывала мне в детстве одна старушка. Почему бы не провести такой конкурс на почве русской поэзии? Идея, конечно, жуть как наивна, но показалась симпатичной…. и полезной, пришлось бы покопаться в томиках Фета, Мандельштама… и многих, многих, кто понимал ЗВУК!
Г.Жердев уже подготовил странички для конкурса, и название было — «ЧУ!»
http://www.litera.ru/slova/konkurs/chu/index.html

Теперь я немного больше знаю о вкусах «Словесности». Поэтому я отказываюсь от своей идеи «ЧУ!» в этом журнале. Это было бы смешное соседство.
2. Есть вещи непоправимые, часто они почти незаметны. Сначала. Это выгодные в смысле энтропии процессы. Они сейчас идут в культуре везде. Премию получает «поэзия» — телефонный якобы разговор Дантеса с женой Пушкина, это в порядке вещей, замочная скважина к вашим услугам! (причем, никакого риска, не клевета — «художественное видение»).
О Былине просто нечего сказать, наверное, прекрасно читается на нарах. Сюда приплетены и чеченцы, и прочие, и о льготах «ветеранских» не забыто…
За островки упорядоченности всегда приходится платить. Устали, Георг?
Для меня «Словесность», как понятное и симпатичное мне место, существовать перестала.
Ничего нового помещать не буду. Со старыми материалами волен распоряжаться редактор.
Тандем «Перископ» (база данных) и ЖЖ мне сейчас кажется наиболее интересным.
Георгий, я Вас никогда не называл просто Жёрой, и сейчас тем более не стану 🙂
Георг, журнал это человек, а человек это стиль и характер. Трусики, наконец, с училки уберите, который год хитом ходит, надо ли потакать вот этим?.. Стыдно ведь!
Дан Маркович

Человек всеядный и плюральный — он хорош, пока еда хороша. Пока люди вокруг хвалят. Пока по морде не бьют или каку не заставляют кушать.
Он добрый и мягкий, даже плюшевый — пока.
А потом приходится выбирать — ты медведь или плюша ком.

………………………………………………
Красивейший был видик, как у одного местного художника, он пастелью наши дали отображает. Успех обеспечен, недорого, но продает.
Что-то было у меня до противности гладкое… то ли зелень, то ли эта синь, которую не терплю… Начал портить. И пыль подпускал, и ногами топтал,, и царапал в бешенстве ногтями… Все не то — дробно, мелко, мазочки какие-то педерастические…
В конце концов, плюнул, запустил Фотошоп. И на десятый, наверное, раз — испортил, наконец!
Но не довел дело до конца — надоело.
Это ветер дует, местами Ока блестит внизу, на той стороне поля уже непонятного цвета… Это ведь важно, чтобы цвет назвать было нельзя — синий, желтый… Называются пигменты, а не цвета!
Пусть поживет пока жив ЖЖ, и я в нем — еще ж.

………………………………………………..
Полузадушенным голосом Дорониной — «… любите ли Вы его, как люблю его я?..»
Терпеть не могу… но видел три картины, если на то пошло. Одна ужасна. Некоторые путают экспрессию с экспрессивным жестом. Рот раскрой пошире, вот тебе и крик! Или это не Мунк вообще? Ну, все равно.
Мне всю жизнь нравились темные картинки. Мой шеф физик Волькенштейн говорил — «как Вы мрачны, Дан…» Сам он любил прятать на маленьких картонках среди высокой травы да в солнечный день пенисы, раскрашенные мелкими узорчиками. Крупный физик развлекался в воскресные яркие утра.
«Что-то у Вам темновато на душе, Дан…»
Представление о том, что темная живопись, это мрачная живопись пошло с импрессионистов. Коро не блистал яркостью, Констебль тоже, и темные краски они демонстративно не выбрасывали.
Но в общем, все они хорошие, что скажешь. Только ошеломляет Домье, не верится, что в то время уже ходил в школу Эдуард Мане… Мощь Домье поражает…
Так о чем это я…
Нет, не люблю Мунка, не терплю горластых экспрессионистов. Экспрессия такая штука, что всегда можно и погромче, можно и поярче… Всегда есть такая возможность. Потому что нет более глубокой системы взаимоотношения пятен, цветов. У Сезанна не возникало вопроса, — «а не залимонить ли поярче…», он был занят важными вещами, яркость получалась та, которая из всего остального вытекала.
Так я про Мунка… Одна картинка есть ничего, из трех, которые видел. Но белое платье на темно-коричневом фоне… опять-таки вопрос обязательности, ТО ли это платье, и не любое ли светлое платье так светилось бы?..
А, картинка… Давно написана, я альбомы тогда смотрел по принуждению. Знаете, приходишь в гости, а у них шкаф забит… тогда привозили много-много… Всем казалось, что им интересно. Постепенно все прояснилось, оказывается, живопись любят совсем не все, имеющие сотни две альбомов. Это для гостей. Стол еще не накрыт, куда гостей девать?!
Значит, картинка…
На мой сегодняшний вкус она резковата и простовата (прошу не путать с примитивностью, любовь к ней я сохраню на всю жизнь, только все реже приблизиться удается…)

//////////////////////////////////////////////////////////
Картинка написана особенным образом, на плотной бумаге, при помощи восковой свечи, коричневатой, и игры с огнем. Других красок здесь нет. Я большие надежды возлагал на метод, потом, как всегда, оказалось, что не в методе дело. Но сочетание восковой техники с водяными и масляными красками оказалось интересным, еще поговорим. Зверев писал свои портреты смесями водяной гуаши и масляных красок, что приводило в ужас искусствоведов. Вид этих картинок, когда высыхала вода, действительно… поверхность вздувалась пузырями. Но потом все как-то утрясалось, и картинки эти живы по сей день.
А на этой картинке — «наркомы», то есть, наркоманы. Тема тяжелая, сочувствия они у меня не вызывали, за исключением отдельных лиц. Врут они, когда говорят об особой роли этой химии для своих творений, сплошное вранье, оправдывающее слабость или неспособность. К творческой энергии отношения не имеет.

……………………………………………….
Цветная тушь довольно груба по цвету, и выбор мал, но если очень постараться, то и с ней можно работать. Я использовал красную, черную и зеленую. Спрашивали — зачем, если есть прекрасные акварели. Что было под рукой, то и шло в дело. Я видел пятиметровую картину, написанную маслом… по газете. У человека не было под рукой ни холста, ни картона, ни бумаги приличной, и он склеил газеты и по ним писал маслом огромные фигуры. Ему хотелось. Желание написать картинку бывает похоже на очень простые желания наши, которые невозможно удержать, как ни старайся. Бывает, так приспичит…

Городок Пущино на Оке осенним ненастным днем.
/////////////////////////////////////////
Я бежал через лес, с тяжело бьющимся сердцем, задыхался, падал и проклинал свое бессилие. Выбрался на простор—и не узнал этого места. Земля вздыблена, изрыта руками великана, а в огромной воронке в центре хаоса — зеркало прозрачной воды…
Исчез город, в котором я жил когда-то, куда постоянно возвращался, к людям и зверям, которых знал… Я бродил вокруг, искал следы жизни, меня мучила мысль, что я не сумел удержать все, как было… сделал что-то не так, или сказал, или подумал?.. И все распалось…

И все-таки я верю — Феликс вернется ко мне. Я знаю, он уже близко, еще минута,другая — и я увижу маленькую тень между деревьями, мне навстречу выбежит старый, облезлый кот и победно взметнет над головой—как знамя, как факел, как знак веры и надежды — свой потрепанный, весь в репьях и колючках, черный лохматый хвост.
………………………………….

////////////////////////////////////////////////
Я выбрался на простор — все тот же холм, развалины домов, зияющие дыры окон… Быстро опустилось огромное черное небо. Спят оставшиеся в живых люди и звери. В опустевшей квартире все также… мандаринчик сухой на блюдечке, девочка на портрете прижимает к себе черного кота, мышь съела картошку и принялась за картофельные хлопья, паук решил спать до весны… На балкон пробирается старый кот. Это дается ему все трудней, но он упрямо приходит сюда, долго смотрит в темное окно, потом забирается в кресло и свертывается в клубок. Медленный пушистый снег покрывает его одеялом. Он не двигается.
По-прежнему зловеще скрипит снег в овраге. Овраг движется, живет, вгрызается в землю, одолевает последние метры, которые отделяют его от подземной пропасти…
………………………………………….
И все-таки, я дожил до весны. Начались неурядицы, в одну ночь старые начальники исчезли и появились новые. В суматохе никому до нас не было дела, и мы, несколько человек, выбрались на волю.
Я бежал через лес, с тяжело бьющимся сердцем, задыхался, падал и проклинал свое бессилие…
Выбрался на простор — и не узнал этого места…

Замечательный материал — линолеум на тканевой основе. Можно писать со стороны ткани, можно на гладком линолеуме. Я предпочитал зачищать его грубой «шкуркой», потом проклеивал и все такое. Сам он коричневый, темный, и светлые места высвечиваешь белилами, как делали давно. К тому же, если писать на скипидаре, растворитель слегка подрастворяет основу и получается крепкая живопись.
Коричневые тона с проблесками белого и красного меня всегда радовали.

Пучок цветов в квадратном сосуде. Непризнанная автором, картинка много лет пылилась в кладовке. Стало жаль ее, вытащил и сканировал. И эти разводы вокруг букета о чем-то мне начали говорить. Иногда картинка так себе, но из нее может вырасти нечто новое — и оставляешь постоять.

……………………………………………………
Э Х, Ж И З Н Ь …

Одна женщина говорит мне — цены растут неуловимо… Что удивительного, жизнь это океан, стихия, пальмы гнутся, шумит камыш, сон разума порождает чудовищ, все гибнет и возрождается, плохое чаще происходит, а хорошее дольше живет, и никто не знает, отчего и зачем. Жизнь нам дается, как водительские права — право дано, а гарантии никакой, жми на свой страх и риск, выбирай пути по вкусу, и не плошай…
Один директор взял на работу женщину. У нее муж расстрелян. Жена врага, ей жить не обязательно. Все отворачиваются, а у нее ребенок есть просит. А этот директор говорит — а-а-а, ладно, возьму, если что — не знаю, не видел, ошибся, голова болела…
Среди общей стихии нашелся человек. Бывает, хотя непонятно, почему и зачем. Помог, и мать с дочерью живут. Дочь выросла, вышла замуж, у нее тоже родилась дочь, ничего особенного, и это бывает. Мать ей на досуге рассказывает про бабку и того директора, ни фамилии, конечно, ни имени — забыли, и город уже другой, но вот был такой директор, и это, оказывается, важно.
А у директора, он давно умер, тоже была дочь, и у той дочь — выросла, стала продавщицей и живет в том же городе, что внучка врага, которая рассказывает мне про цены — растут неуловимо, за ними не уследить, не поймать, не остановить, и жить снова трудно, а в трудные времена случаются непредвиденные поступки, кто говорит — от Бога, я думаю — от людей. Жизнь нам дается, как водительские права, уж если дали, то не плошай, жми на всю железку, выбирай пути-дороги, и гарантии тебе, конечно, никакой.
Внучка врага бежит в магазин за сахаром, то есть, песком, и говорит продавщице, той, что внучка директора:
— Мне песку, я прохожу по списку, — дом сказала, квартиру, и паспорт предъявила без напоминаний.
А продавщица ей вместо песку сахар подает. Может не заметила, а может обмануть хотела. Женщина приходит домой, разворачивает пакет, а у нее вместо песку… и не какой-нибудь быстрорастворимый, а самый долгоиграющий, на кой он ей, если варенье варить!
Она назад, и говорит продавщице в лицо:
— Ты что мне дала, тварь или растяпа, не знаю, как тебя назвать уж…
А та ей:
— Ой, ошиблась я, простите… — и подает песку целых три пакета. И сахар ей оставила! Н-н-у-у, дела-а-а…
Женщина, та, что внучка врага, возвращается и говорит семье:
— Извинилась… и сахар оставила…
И ничего особенного дальше. Продавщица работала, работала, потом умерла, у нее детей не было, а та женщина, у которой сахар и песок, дочь родила, и всю историю ей передала — о продавщице, которая призналась. А про директора забыла рассказать. К тому времени сахар перестали песком называть, и давали, говорят, свободно. И даже паспортов не стало, одни водительские права — кати, говорят, куда хочешь, только гарантии никакой.
И все забылось, и паспорта, и списки, и директор этот, и продавщица, которая извинилась… Все забывается. Жизнь это океан, сон разума, стихия, пальмы шумят, камыш гнется и скрипит, все гибнет… И вдруг заново возникает, опять возрождается. Плохое чаще происходит, это разумно, логично, и легко понять. А вот хорошее — неразумно, нелогично, понять невозможно, и все равно дольше живет. Только все равно забывается. Но вот удивительно — появляется снова, и главное — само, без напоминаний, подсказок, без причин и всякой пользы, иногда больше размером, иногда меньше, но несомненно — оно… И, может, в этом спасение, что само и без пользы? И загадка…
Эх, жизнь… Только вот гарантии никакой.
…………………………………………….

…………………………………………
У Робинзона было семь Пятниц на одной неделе. На картинке три Пятницы моются и совместно борются с паразитами. А на остальных Пятниц длины холста не хватило.