Автор: DM

Я лежал в темноте. Вдруг раздался громкий стук. Меня дома нет, у меня темно. Я не стану вам открывать, я ничего не должен вам. Я никого не звал. Кто этот он?.. А он стучит еще раз – требовательно, громко. Значит, права имеет?.. Считает, что может войти. А я не хочу!.. сейчас подойду к двери и скажу — убирайтесь, не хочу. А он скажет… Нет, не встану, не подойду…
Но всё уже разбито, разрушено… Я думал, что исчез в темноте, в одеяле, как в коконе, буду тихо лежать, пока не стану другим, захочу выпутать ноги из плена… Пробуждение подобно рождению, тоже требует времени…
А он снова стучит. Он так стучит, как будто знает, что я скрываюсь здесь. Я еще лежу, но уже выпрямлен, напряжен, и одеяло мне больше не друг, не товарищ. Гражданин, что нужно от меня? Я сегодня никому не должен. Не зажгу свет. На совесть не надеюсь, а терпение у него может истощиться. Или я так нужен — отчаянно?.. Тем хуже для него. Он стучит как лицо при исполнении… Поздновато для службы, пусть катится. Но я уже всё потерял, лежу злой и терплю это нахальство. Ну, ломай дверь, тогда хоть всё станет ясно.
И вдруг тишина… Ушел, что ли?.. Тихо ноги в тапочки, встаю, крадусь к двери…
Нет, дышит, стоит, потрескивают крупинки песка под подошвами — переминается… Пусть уходит. Он как будто понял — спускается по лестнице, прошел немного, остановился, замер… нет, снова поднимается…
Странно это — время идет, и мы все меньше хорошего ожидаем — от писем, звонков, нежданных гостей. Готовимся к неприятностям — и никогда не готовы…
В конце концов — пусть, будь что будет. Глухо кашляю, шаркаю ногами — «кто там?…»
И в ответ слышу радостный голос.
— Гога, впускай! Ты что, умер?..
Ах, как хорошо!
— Я не Гога! Гога надо мной.

Можно сказать, это цветная графика. Давно было. Тогда я считал, что под нашей землей есть обширное пространство, годное для свободной жизни. Немного об этом написано в повести «ЛЧК» Там опустевший после многих «разборок» городок на берегу реки, в одном из домов живут люди, никому не нужные старики и старухи, и с ними их любимые звери. На другом конце города -дом начальства, вот такая история. А под городом огромное пространство, и подземное озеро. Мне говорили, что «антиутопия», а мне казалось — «идиллия», так дружно и весело жили люди, и с ними кошки и собаки, всякие истории о них, а враги были глупые и смешные. Но все-таки история кончилась неважно, город провалился в подземное озеро, выжил только главный герой, который в это время был в психушке, а где же ему еще быть… Но он возвращается, и ждет своего кота, Феликса, и тот обязательно вернется к нему.В 90-м году я пошел с этим текстом в издательство «Московский рабочий», оставил его и ушел, ни на что не надеясь. Меня нашли, и сказали, что Кир Булычев берет «ЛЧК» в свой сборник «Цех фантастов-91» Это было удивительно, он ни разу не видел меня, не разговаривал по телефону, просто сказал редактору Рыльниковой — «беру». После долгих «душеспасительных» разговоров в «Новом мире» и других журналах, где меня хвалили, но вот надо подождать… и это длилось месяцами… этот простой ответ, краткое решение много значило для меня, и не потому, что похвалил человек понимающий, хотя это тоже важно, а потому что я понял, что бывают и другие отношения редактора с автором, и я это запомнил, пошел и вынул из всех журналов свои рассказики и другие тексты, и решил печатать их сам. Тогда мои картинки почему-то покупали, японцы, американцы и прочие шведы, и кое-какие деньги у меня были. И я знал, что повесть хорошая, и рассказики тоже неплохие. Потом меня ругала одна талантливая дамочка, за то, что люди в повести — идиоты или почти такие, талдычат простые истины, но я уже знал, что так и должно быть, ЧУВСТВА и СОСТОЯНИЯ людей дороже всего, а умные мысли оставим для философов.
И сейчас я снова вижу, что underground forever , и Россия здесь ни при чем, она только заостряет проблемы, которые над людьми нависли — мы несостоявшееся племя, хотя порой вызывает восторг и слезы радости, но в целом катится в никуда, а новым лучше бы жить на Луне или на Марсе, и кажется, это уже многие поняли. Но оставим бредни, немного расскажу про эти картиночки, они из старых, не очень, по моему мнению, хороши, но дали мне ощущение перспективы… нет, не жизни, а творчества; жизни на земле почти что и нет теперь, но теплится еще творчество и любовь, которую я называю «укорененность-врастание», так мне когда-то сказал один человек, наверное, я эти слова переиначил, а может и сам придумал. Когда судьба одного человека врастает в судьбу другого, иногда с любовью, иногда с отрицанием но с глубоким интересом, это гораздо ценней, чем отношения полов…

ЛЭП через Оку. Цвета многовато, и он решил вразброд пойти, но все-таки оставлю. Я тогда еще не встретил своего Сезанна. Говорят, «встретишь учителя — убей учителя, встретишь Будду — убей Будду» Но всему свое время, и время восторга и проникновения тоже есть.
…………………………….

А масло все-таки влезло сюда, и было полезно, потому что научился защищать от него бумагу. Если защищать, то такие бумажные работы могут жить сотни лет. Зачем нам сотни? Во-первых умение всегда приятно, а во-вторых, нужно всему что делаешь дать шанс. Не больше. Но шанс жить — обязательно.
……………………………….

Рыхлая цветная эстонская бумажка, привез давно-давно полный чемодан, она оказалась замечательной для всяких мелков, и восковых и меловых. Несколько лет мне было с ней интересно.
«Ручей не замерз еще»
……………………………………..

Мать и дитя. Сходу сделано цветной тушью, но ясно, что в голове застряло — обращение с детьми в России равносильно преступлению, родители сами выросли в насилии и грубости, и это выливают на детей, на самых слабых. А эти дети уже своих детей — также будут, и когда это кончится, трудно сказать…
……………………………………….

Вариантов много, пытался приглушить желтый, еще что-то… Дорога… Что у меня, если не натюрморт — «дорога, дерево, забор», главное, что вижу вокруг себя. Страдающее — дерево, надежду дает дорога, хотя чаще она в никуда… А забор — наше основное чудище, символ нашей жизни.
……………………………………..

Метро «Юго-Западное». Тогда я еще приносил впечатления с улицы, в самом начале. Рисовал, конечно, дома, там впечатление очищается от деталей, не нужных… Вообще-то синий не мой цвет, но я узнал об этом позже.
……………………………………….

Underground forever/ Какие-то пастельки приблизительно по повести «ЛЧК», их много было, а лучшие, 20 штук у Н.Барановой в Пущино, так получилось, что я могу еще добавить…
………………………….
Вижу, как легко людей охватывает безумие и темнота, в конце жизни это печально сознавать, как быстро слетает тонкая оболочка, доброты и просвещения. Неисправимо. Герой моей повести «Последний дом» в конце надеется, что «придут другие существа, получше нас…» Не знаю.

Неприятно, конечно, читать подобострастное письмо президенту от сотни литераторов и людей окололитературных. Я сам-то в непонятном отношении к литературе, вроде пишу, то есть, писака, но не опломбирОванный писатель, не зарегистрированный… И слава Богу, знаете… Но это всё в сущности ерунда, а вот не помню уже в каком году… нужно было срочно осудить Сахарова, и от науки, от собратьев по Академии должно было быть письмо. Оно, конечно, состоялось, и наверное некоторые из подписавших еще живы, и думаете, многие переживают?.. Ну, что Вы… А вот в это же время в больнице в Москве лежал с инфарктом знаменитый биохимик, действительно, мировая величина, открыл целый класс ферментов человек — академик Браунштейн. Хороший человек, умный, демократичный по отношению к коллегам, я в его лаборатории проходил докторскую предзащиту, знаю хорошо. Так вот, Браунштейн, несмотря на серьезную болезнь и больницу, пребывал в состоянии лихорадочного ожидания: нервничал, что его могут забыть и не принести ему на подпись осуждающее Сахарова письмо. Вот это печаль так печаль, когда человек достойный так поступал, это надо же было так искалечить страну… И столько другого печального было в те годы, что меня ничуть не удивляет письмо литераторов, похоже, это российская традиция. А потом — забывать! И начинать снова, с тем же блеском! И снова красивые интеллигентные слова говорить… Ну, талант и порядочность совсем необязательная парочка. А если вдруг прав президент, ну, может и так иногда бывает?.. Все равно, не лезь со своими слюнявыми поцелуями, неужели не понятно?.. Наверное, не понятно. А я по наивности думал, что художник, артист всегда в стороне от буржуа, от прихлебателей власти… Так учили, с детства убеждался… Да ладно, праздник все-таки, женщин надо поздравлять, отчего не воспользоваться датой, поздравить никогда не мешает… Будьте здоровы, первое. И второе, и третье…

Насчет дружбы между мужчиной и женщиной… сильно сомневаюсь, а вот дружбу кота с кошкой видел, и не раз.
……………………………….

Устала…
…………………………..

Если бы молодость знала…
……………………………

Мир художника
………………………………

Туся и ее любимая картина
……………………………….

Будет игра
………………………………..

Старый глаз видит не так и не то, что молодой…
……………………………..

Мать и дочь перед зимним окном
…………………………………..

Из воспоминаний о Крыме.
…………………………………..

Поздравляю с женским днем всех, кто забегает ко мне в журнал.
Их становится все меньше, и это естественно,
«вы хочете песен, их нет у меня», и разговоры разлюбил.
Старик не должен болтать, мое глубокое убеждение.
Ведь уже ясно, мир идет своим путем, и не оглядывается,
прошлое никого не учит, каждый проходит свой путь, и уходит.
Будьте здоровы, это главное.
…………………………………….

Эта картинка в Серпуховском музее, значит, переживет меня, и это мне нравится, я рад за нее.
Не так много вещей, дел и слов нас переживет. Пока мы живы, сами поддерживаем миф о собственной жизни, кто больше старается, кто меньше… а потом миф тает, люди живут дальше, стараясь не думать о собственной конце. И от нас остаются крохи, воспоминания, тени… и не надолго. Об этом стоит помнить, I think… Смайл, конечно, смайл.
…………………………………

Парочка около десятого дома. Двадцатый дом — «ЛЧК» и десятый дом — «Жасмин», «Последний дом». Кусочек земли у Оки. Памятник КОТУ И СОБАКЕ.
………………………………….

Сухие цветы.
………………………………….

Ностальгия по старому дому.
………………………..

Иероглифы жизни

На тему «УВАЖЕНИЕ К ЖИЗНИ»
во всех ее формах и проявлениях (как Швейцер говорил) На мой взгляд, единственная большая идея, которая могла бы объединить людей, независимо от религий, наций, стран и государств. Всё, что мы видим сейчас, и сегодня, и вчера — это неуважение к жизни, нетерпимость к ней, и это тупик, саморазрушение. Немного надо, чтобы превратить людей в озлобленные друг на друга и на всю прочую жизнь СТАДА.
…………………………….

ЖАЖДА.
………………………….

СТАРОСТЬ
……………………………

ВЕЧЕРНЯЯ УЛИЦА
………………………………

ОБИДА
………………………………….

КУРИЛЬЩИК
…………………………….

ПРОГУЛКА
………………………………….

БОГ НЕ ДАЛ СЫРА
……………………………………

ПРОГУЛКА ПО БЕРЕГУ МОРЯ
……………………………………….

ВЕТРЕНЫЙ ДЕНЬ У РЕКИ
…………………………………..

ДОМОЙ ВЕРНУЛИСЬ

Третий лишний. Что живое, а что мертвое, только от самого себя зависит.
………………………..

Вечерний город
…………………………………

Времена года
…………………………….

Синие бутылки
………………………………….

Времена
…………………………………..

Только личное.
…………………………………….

В сторону графики
…………………………………….

Геометрия природы
……………………………………..

Соус и два банана Простая геометрическая задачка, а больше ничего.
……………………………………..

123
……………………………………

Композиция
…………………………………..

Политик и народ. Да кого ни выбери, год-два и скурвится почти каждый, и в чем тут дело… Обезьяны. Покупаются на вещички и на возможность приказывать всем. С этой генетикой в обезьяннем стаде жить, так и живем.
……………………………………..

Ночной путь. Масло на стекле. Рисовать можно на чем угодно, если хочется. Я видел большие картинки на газетах, склеенных. А в другое время хоть сто грунтов предложи — ничего не будет. Или одна хрень. То же относится к прозе. Можно филигранно писать, но мерзость, и пустышка в результате.
………………………………………..

Я читаю, Туся слушает. Читал «Монолог», и неважно прочитал, он слишком умный для меня, и для Туси тоже. Слова стоят неплохо, а звук не тот… Звук, это и есть суть прозы. Честность и искренность — необходимые предпосылки, но если веры в людей нет… и в себя… высоко не прыгнешь. А откуда ее взять. Отдельные люди всю жизнь спасали, примеры, да. А в целом — хлам в целом, и устройство жизни, любое — хлам, мусор и западня. И шапка подвела, не та оказалась. Потом и рассказы читал, но лучше «Последнего дома» ничего прочесть не сумел. «Остров», правда, еще ничего, сравнимо прочитал, но все равно хуже «Дома». А в «Острове» вообще без шапки, и трудно было. Одного лица достаточно, и даже двух глаз многовато бывает. Хотя «Остров» самая моя вещь.Человек ходит меж трех домов и не помнит, забыл, какой дом его, и квартира… Это многих из нас ждет, понятное дело. Но там еще вина всей жизни… Потом я из этой книги сделал другую — «Робин, сын Робина». Там осталась только идея потерянного дома. Две идеи для небольшой книжки — многовато… Да какие это идеи, и даже не мысли, а страх — потерять свой угол в мире, которому на тебя наплевать, и это в лучшем еще случае, когда просто забыли, не припирают к стенке с вопросами — «Ты за кого?!» А ведь некого выбирать, и даже в своей жизни запутаться так легко…

ЮНОСТЬ МАРКА

Сколько он помнил себя — никакого «счастливого детства» и в помине, сказки! Жить было тревожно, родители в постоянном страхе — что принесет вечер, будет ли завтра?.. И что-то произошло, отца выгнали с работы, хлеб посыпали сахаром и давали вместо обеда… Потом? — долгие болезни, душная подушка, противное питье… Дальше одиночество, книги, мокрые осенние вечера, отражения фонарей в лужах… Об этом можно долго и с большим чувством, но зачем? — кто знает, тот сразу вспомнит, а кто этим не жил, тому бесполезно намекать. В пятнадцать Марк невнимателен к жизни, бродит один у моря, плутает меж деревьев старого парка, насыщен собственными ощущениями: идет, плечом вклиниваясь в темноту, входит в мир, который тут же оживает — касается ветками, листьями, песком шуршит под ногами, а за спиной, как прочитанная книга, захлопывается, отмирает…

Но время идет, и юноша, поглощенный своим ростом, в конце концов, устает от себя, чувствует, что ходит уже по кругу, весь внутри собственных ощущений, а пробиться глубже не может. Он требует нового материала, но отвергает мелководье окружающей среды, ждет, что ему откроется настоящая жизнь, свободная… И выбирает из того, что перед ним, а этот выбор всегда ограничение, особенно, если делается мальчишеской бестрепетной рукой.

Он искал связей с живым делом, но растворяться в жизни не желал. Живи раньше, может, стал бы философом, из настоящих, а не тогдашним попугаем? Или алхимиком, или даже монахом?.. А в то время царствовала наука, занятие трезвое, полезное для жизни… хотя с другой стороны совершенно фантастическое… Нет, нет, юноша так не думает, он в восторге! Наука правит бал, даже поэты и художники, увлеченные фокусами новой хозяйки, стали выдавать идеи за образы. Искусство перестало расти, как лист на дереве — естественно и тайно, оно теперь придумывается, конструируется… Истерия точности охватила все сферы. И, конечно, во всем виноваты молекулы, от них зависит и природа, и внутренняя наша жизнь, и даже высочайшее ее проявление — творческий дух, то, что называли вульгарно «парением», и многое другое. Все это не могло не захватить мальчика, к тому же перед ним возник идеальный образ: когда есть идея, ищи человека.

Как-то мать послала его в сапожную мастерскую, Марк пошел, забыв, конечно, сумку, и там, сжалившись над ним, завернули его старые ботинки в газету. В ней среди сальных пятен и морщин сияла статья, она своею ясностью сразила Марка наповал. Бывает, тянешься к чему-то на верхней полке, кончиками пальцев трогаешь, а не схватить, и вдруг кто-то дарит тебе несколько недостающих сантиметров роста. Все, ранее непостижимое для него, в статье было выражено простым числом и немногими словами, с безжалостной жесткостью и прямотой разложено по полочкам. Будь Марк поопытней, может, распознал бы за этой прозрачностью умение решительно отделять известное от непонятного и круто обрезать на самом краю. Напрасно думают, что наука о таких уж растаких тайнах — она о том, что подоспело уложиться в ее железное ложе, подчиниться ее логике. Марк с восторгом впитывал каждое слово, в нем давно накопилась тяга к ясности, пониманию причин. Уж слишком он казался себе темным, непонятным, и мир, естественно, тоже. Собственно, он его никогда и не видел — постоянно выдумывал что-то свое и при этом стыдился собственной несерьезности, замечая, как сверстники рвутся «постичь жизнь»… И вдруг обнаруживает почтенное взрослое занятие, похожее на детскую забаву — что-то тебе время от времени показывают, мелькает уголок, и по нему надо угадать предмет. Не совсем угадать, конечно, — надо знать приемы, иметь навыки и знания… И все-таки, он здесь углядел явные признаки свободы, сходство с той внутренней игрой, которую постоянно вел с самим собой, выхватывая из жизни и книг отдельные сцены, лица и выстраивая их по-своему, придумывая речи и поступки, многократно переставляя местами, становясь героем и центральной фигурой любого действия… Теперь то, что казалось ему собственным недостатком, детской несерьезностью, вдруг получает поддержку!

В этом деле — науке, не было полного своеволия писателя или художника, тем более, того произвола, который допускается в наших выдумках, но зато получаешь не миф, не мираж, а то, что может убедить весь мир, и утвердиться навсегда, как истина для всех. Это отучит меня от сплошного тумана, думал он, ведь стоишь на твердой почве фактов. С другой стороны, все-таки, своя тропинка, не плетешься общим трактом, не погряз в мещанской трясине… Не думаю, что его мысли были столь отчетливы, скорей ему просто понравилось это занятие. С тех пор он не сомневался, и не жалел о выборе. Огромное пространство открылось перед ним — исследуй, познавай каждый день новое! Почему сюда не рвутся толпы — на простор, к свободе, а предпочитают теплые углы, домашний уют… или разбой, интриги, обманы — скудные радости, известные всем?.. В чем тут дело? Он не мог понять.

А статью написал некто Глеб. Имя воткнулось в память Марку как заноза — вот бы к нему…

Веник. (вариант в сдержанных тонах)
……………………………

Из проб.
…………………………

Композиция со старым носком
………………………………

Зимнее утро (вариант)
…………………………………..

Ласточки отдыхают
………………………………….

Бася, Мотькина дочь, в подвальном окне
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом»
…………………………………..

Натюрморт с котом
…………………………………..

Один лишний
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом» (nn)
…………………………………….

Сегодня направо вам…
…………………………………….

Ночной вид (х.м.) вариант
……………………………………

Кот в лесу
………………………………………

На свидание к волку
…………………………………..

Любимый угол с котом (хвост потом отчистил)

Пущинский художник Ш.
…………………………

«Ожидание» х.м. давно
…………………………….

По первому снегу. Графика плюс фото-графика, одно время увлекался. Когда-то мне про цвет говорили, что с названием должны быть сложности, то есть, за сложный цвет, устроенный самим художником, а простые пигменты в магазинах продаются. Потом это убеждение «перескочило» на техники, на жанры: главное — изображение, оно на сетчатке глаза, а как сделано, чем сделано, значения не имеет. Но отклонение в сторону крайностей имеет одно значение — питает работу энергией, а суть ее в гармоничном сочетании всего-всего, это вопрос цельности, главный вопрос. Вопрос равновесия и меры. Но достигаются они через усмирение противоречий, иначе энергии не будет, а будет серо и вяло. Впрочем, говорить куда проще, чем делать.
……………
Вчера смотрел на Путина, он отвечал на вопросы. Он выстроил свою систему. Это не система развития, а такое псевдоравновесие. Но он выстроил, и с этим строением трудно спорить тем, у кого хаос в голове. Одними словами «справедливость и демократия» ничего не сделаешь, в мире никогда не было власти справедливости, и про власть народа не нужно рассказывать сказки. Такие строения (путинский мир) разрушаются под влиянием внутренних причин, едва заметных трещин и противоречий. Если бы мир не был так взаимосвязан, то такие структуры могли бы существовать десятки и даже сотни лет. Сейчас это невозможно.
……………………………………

«Наши архивы» Их расклевывают птицы. И случай. Как никогда раньше, сейчас остаются в истории совсем не те, от кого ожидаем прочности и укорененности. Те, у кого есть средства и возможности. Не думаю, что это исправлено будет самыми честными историками через сотни лет, может, чуть-чуть подправлено, и только.
…………………………………

Хуторок в степи. Одинокая жизнь всегда привлекала. Но время выбрало для меня небольшие городки, в них всю жизнь и прожил. Такие муравейники, как Ленинград и Москва, всегда пугали и отталкивали. Сейчас бы остров…. Смешно даже мечтать. Не было больших неудач, провалов, тут другое — и я писал об этом в книге «Монолог о пути». Желание остаться с самим собой наедине, чтобы узнать свои истинные пристрастия, и свои пределы. Собственно, этим всю жизнь и занимался. «Дано мне тело…» И не только оно, и что делать с ним, и со своей головой — вечная проблема, смайл…
……………………………………..

Красные дома. Живопись. Но там были истинно красные, и мне это надоело, начал искать оттенки, делать цифровые варианты. И даже такие, в сторону ненавистного фиолета, смайл…

НЕТРУДНО ЗАПОМНИТЬ
Есть вещи, которые любой человек терпеть не в силах. У каждого свое, но в чем-то много общего. Один мой знакомый не терпит, когда сырники пристают к сковородке, начинают разваливаться. У него сразу портится настроение, и он бросает это занятие, остается голодным. Если пристает рыба, он морщится, но терпит — сойдет… Его жена смеется над ним, но не может перенести, когда яичница-глазунья со сковородки не снимается, глаз сморщивается — вытекает… Ужасное зрелище. А он смеется, соскабливает всё к себе в тарелку и с аппетитом съедает — не может понять ее… Мой другой приятель все это может вытерпеть, но не переносит яйцо в бульоне, особенно, если его крошат. Бульон становится мутным и мерзким, а яйцо, прекрасный продукт, превращается в ничтожество, в серую грязь на дне тарелки… С гренками он тоже борется — вылавливает сразу или даже ловит на лету, когда жена сыплет их в тарелку. Но, кажется, теперь он отстоял чистоту бульона — гренки отвергает, а яйцо ест отдельно, на тарелочке, и обязательно сухое, не подмоченное… Он все ест без соли, кроме яйца. Крутое яйцо, соленое и сухое! Разве трудно запомнить?! Одна моя знакомая ест яйца только «в мешочке» — и обязательно с хлебом. Вообще-то она не ест хлеба, потому что боится потолстеть, но яйцо без хлеба?.. невозможно! Она любит яйца, но из-за хлеба не может их есть часто. Хорошо хоть, что скоро ей исполнится сорок, а после сорока яйца есть вредно. Тогда ей легче будет воздерживаться…
Еще один мой знакомый пьет чай только с конфетами. Конфета нужна не слишком мягкая — быстро исчезает во рту, и не слишком твердая — иначе при сосании дает мало сладости, и приходится закладывать в рот несколько штук, а это неудобно. Он остановился на двух сортах и всегда ищет только их. Если этих конфет нет, он отказывается от чая, как будто у него водобоязнь, и ждет нового завоза в магазин… Но это еще что… Я знал человека, который обожал сладкий чай с селедочкой — ломтик на кусочке хлеба. Каждый день в пять часов он так наслаждался. А его жену тошнило, когда смешивали сладкое с соленым…
Но что, собственно, я хотел сказать?.. А, вот, я хотел посоветовать вам — возьмите тонкий ломтик лимона и посыпьте на него мелкой солью. Попробуйте, не пожалеете.
Гадость?.. Ну, что вы понимаете!

В поисках лекарства от старости
………………………………….

Стекло у окна
…………………………….

Степень обработки — вопрос внутреннего состояния —
сегодня одно, завтра другое…
…………………………………..

Длинная кошка Лиза
………………………………..

Рисуночек к повести «ЛЧК».
………………………………..

Весеннее тепло
…………………………………..

Вопрос выбора, вправо, влево?..
……………………………………..

Пережили зиму…
………………………………………

Люблю дешевое красное вино, болгарский «Старосел».
Добросовестные люди в бедной стране, сохраняют честь и совесть.
………………………………………

Старая картинка маслом на картонке. Когда слишком много говорят
о свободе, это подозрительно 🙂 Когда в твоих бедах постоянно другие виноваты, доверия не вызывает. Слова стали пусты. Важней что делаешь, как живешь. Молча голодного накорми.
………………………………………

Неважно, с чего начинается картинка…
…………………………………………

Воспоминания о старом доме
……………………………………………

Пока еще заповедник за рекой…
……………………………………..

Пришел — и смотрит…
………………………………………..

Тут нечего сказать.
………………………………………

Здесь и фото-натюрморт, и живопись… Захотелось объединить
…………………………………….

Многовато всего… Когда слишком много смысла, глаза разбегаются 🙂
……………………………………….

Страничка из журнала «Фотодом» Там меня терпят уже много лет, я благодарен им.
………………..
Пишут со всех сторон — подпиши, подпиши… Подписываю коллективные письма в защиту животных только, они беззащитней всех. Люди почти всегда сами виноваты, когда сажают себе на шею проходимцев и подлецов. Злоба и темнота поражают. Кажется, стоит только крикнуть сверху — «жги, дави!» и вернутся темные века. Оказывается никуда это не делось, просто дремало в людях. Все это вижу с детства, с юности своей. Раньше думал — образование! культура! и все как-то «рассосется». Никуда не делось, ничто не помогает. Более того, огромный пласт эпохи, которую все-таки, несмотря на отклонения, можно назвать Эрой Возрождения — отходит в прошлое, и снова обнажается наша темная суть, рык толпы. Что прибавилось за последние скажем двести лет — умение говорить, скрывать истинные намерения за красивым частоколом слов. Вот и всё. Остались, как и были — отдельные люди, на них надежда, только на них. Для них будем продолжать свои старания. Великая вещь генетика. Дарвин не мог понять, как признаки не растворяются в массе, не слабеют в толпах. А вот так — есть гены и совокупность их всегда где-то соберется снова, и редкое, доброе не уничтожить, птичка всегда уведет врага от своего гнезда. Всего доброго Вам, и удачи сегодня!

Президентский совет по правам человека высказался против ввода российских войск на Украину. Соответствующее заявление размещено 2 марта на сайте совета.

Члены совета называют информацию о нападениях, беспорядках и убийствах на территории Крыма, на основании которой Совет Федерации санкционировал ввод войск на Украину, недостоверной и преувеличенной. В частности, совет усомнился в правдивости информации о жертвах среди мирного населения, озвученной на заседании Совфеда.

В сообщении отмечается, что, вопреки оглашенной на заседании информации, жертв и раненых среди мирных жителей и военнослужащих в последние два дня не было. Это совету подтвердил его член Андрей Юров, находящийся сейчас в Крыму. По мнению совета, подтвержденных случаев произвола и насилия на Украине недостаточно для ввода войск.

Авторы заявления подчеркивают, что использование внешней военной силы противоречит международным обязательствам России и повлечет нарушение суверенитета другого государства. Кроме того, уточняется в документе, использование вооруженных сил всегда чревато дальнейшей эскалацией насилия и более масштабными нарушениями прав человека.

В связи с этим совет считает необходимым полностью исключить использование вооруженных сил в ходе внутриполитического кризиса в Украине и приложить все усилия для урегулирования конфликта мирным путем. В частности, члены совета призвали к переговорам по всем спорным вопросам, включая статус языков.

Санкция на ввод войск на Украину была выдана Советом Федерации 1 марта по просьбе президента Владимира Путина. Сенаторы обосновали свое решение необходимостью защитить россиян, проживающих в охваченном политическим кризисом государстве. При этом на данный момент дополнительный воинский контингент Россией не вводился.

В свою очередь международное сообщество охарактеризовало решение Совфеда как акт агрессии в отношении суверенного государства, а госсекретарь США Джон Керри пригрозил Москве экономической блокадой. На Украине тем временем привели армию в боевую готовность и объявили мобилизацию.

Наш директор
Он мог бы стать кем угодно — викингом северных морей и охотником на тигров, а стал директором школы и учителем истории. Всему виной нога, так нам казалось — он был ранен на войне и нога не гнулась в колене. Невозможно было представить, что он был солдатом и кто-то ему мог приказывать. Он мог приказать всем, властным сиплым голосом, легко перекрывающим любой шум. Всегда в светлосером костюме — и серые глаза, светлое лицо, большие белые руки… Везде мы слышали стук его ноги, он появлялся — все стихали. Он сразу находил озорника, долго смотрел на него с высоты своего роста, как на гнусное насекомое: «Ко мне! — в кабинет…»
Он рассказывал нам, как возникали и гибли империи. Мы слушали его как завороженные — он умел словами рисовать картины. Дома я проверял по учебнику — ни слова своего он не сказал, и не пропустил ни слова. Как же ему удавалось это?… «Они шли лавиной, все сметая на своем пути…» — он говорил это с особой силой, глаза его загорались, он начинал ходить крупными шагами, слегка припадая на раненую ногу, как тигр… он мог бы раскрошить наши парты и выкинуть их в коридор… Потом он сдерживался, руки за спину мертвой хваткой, и говорил: «Приступим к опросу» — садился и долго водил длинным пальцем по списку — и все замирали…
Перед праздниками он обходил классы. Сначала распахивалась дверь и показывалась его нога, потом, на страшной высоте — большой белый нос и крупное лицо, а затем и вся огромная фигура тридцатилетнего силача. Он останавливался и говорил веско: «Завтра праздник, наш праздник… кто не с нами, тот против нас…» Надо было идти на демонстрацию. Он шел впереди, всем улыбаясь, огромный, красивый — и мы за ним, в коротеньких штанишках, с букетиками искусственных цветов… Он назначал наших пионерских вождей, и мы поднимали руки. Он принимал нас в комсомол, хотя сидел при этом как гость, в углу комнаты, положив обе руки на больное колено, но все знали, что он принимает. Он спрашивал всегда: «Почему комсомол не партия?» — и услышав ответ — «потому что двух партий быть не может…» — крупно кивал головой и говорил — «это наш человек, наш…»
Он не старел, и потом, через десять лет, я увидел его на улице — и дрогнул, повернулся и стал рассматривать витрину, и он, конечно, не узнал меня. Я не был в школе потом ни разу, потому что уверен — он там, и снова будет смотреть немигающими глазами, и снова услышу его медленный сиплый голос:
— В кабинет — ко мне!…
……………………………………….

Высокое нутро
Наша учительница литературы всегда хвалила меня. Она закатывала глаза: «У вас такое красивое и высокое нутро». Я писал ей сочинения о гордом человеке, который идет к немыслимым вершинам, немного из Горького, немного из Ницше, которого читал тайком. В классе я был первым. Второй ученик, Эдик К., писал о конкретном человеке, коммунисте, воине и строителе, и не понимал, почему чаще хвалят меня, а не его. Я тоже не понимал, и до сих пор считаю, что он заслуживал похвалы больше, чем я… Учительницу звали Полина. У нее, конечно, было отчество, но я не запомнил его. У нее были такие глаза, как будто только что плакала — блестящие и окружены красноватой каемкой. Она не ходила, а кралась по коридору, а говорила вкрадчиво и льстиво, полузадушенным голосом. Почему ей нравились мои сочинения — не могу понять. Я думаю, никто не понимал. Иногда ей досаждали болтуны и шалопаи, которым не было дела до высокой литературы. Она подкрадывалась к ним и говорила ласково, советовала: «Вы еще сюда, вот сюда, свои носки грязные повесьте…» Ее слова задевали, даже непонятно почему… при чем тут носки?.. Она оживлялась: «Тогда кальсоны, обязательно кальсоны…» И отходила. Нас с Эдиком она любила. У меня, правда, нутро было выше, но у Эдика слог не хуже, и он помнил огромное количество цитат. И она иногда не знала, кто из нас лучше, и хвалила обоих. Тем временем остальные могли заниматься своими делами, никто нам не завидовал, и даже нас ценили, потому что мы отвлекали ее. Однажды мы болели оба, и это было бедствием, зато когда мы появились, все были нам рады…
Прошли годы. Ни одного слова из уроков этих не помню, а вот про высокое нутро и кальсоны — никогда не забуду. Да, Полина…
……………………………………….

Мир велик
Мы давно уже свернули с шумной улицы и шли маленькими спящими переулками. Здесь лежал чистый непримятый снег. Наконец, стали спускаться в подвал. В нем было сыро и тихо, и непохоже, чтобы здесь жили. В окошко светил фонарь с другой стороны улицы, он освещал старую мебель, какие-то ржавые трубы и колеса. Справа увидели желтый свет узкой полоской, и пошли туда. Там оказалась комната, посредине стоял круглый стол, заваленный грязной посудой, бутылками, тут же лежали книги. Вошел невысокий человек в телогрейке и вязаной лыжной шапочке — это был художник. Мы поговорили немного, потом он встал, придвинул стул к стене и принялся ставить на стул картины, одну за другой, немного ждал каждый раз, наклонив голову, снимал и ставил следующую… Здесь были уголки старого города, простые предметы, когда-то увиденные люди, и то, что он запомнил с детства… и красные трамваи… Картины появлялись из всех углов, ярко вспыхивали то красным, то желтым — и исчезали в темноте. Здесь были обрывы и откосы, с уголком сурового неба наверху, а под откосом груды старых вещей, посуда, осколки и обломки, драгоценные и милые ему… и вещи эти лежали, и кружились в воздухе, и медленно падали… И в жизни его все, все катилось под откос — и все начиналось снова — он уезжал. Он никому не хотел угождать, и делал все честно, как умел, изо всех сил — это было видно.
«Надо делать свое,— он говорил упрямо,— и здесь, и там — везде… но здесь я в подвале, а там весь мир, и он велик…».
На мольберте стоял незаконченный этюд с двумя яблоками… Он проводил нас на улицу. Шел крупный снег и ступеньки в подвал совсем замело.
Он будет также работать и там, почти не выходя из дома, только иногда — в лавочку, или на угол — сигареты купить. И люди, которые привели меня к нему — скоро и они разъедутся кто куда…
Мир открыт и велик, велик…

Ночная Лиза
…………………………

Мотькин самый умный и печальный сынок
……………………………….

Эшеры в России
……………………………………

Мой брат Саша и я в 1948-ом году
……………………………………

Все песни пропеты…
……………………………………

На берегу Оки
…………………………………….

Тракийская долина, вечер…
………………………………………

Ласточки у дома
……………………………………

Приглушенный вариант с календулой
…………………………………

……………………………

Да ладно, нечего писать, не на что жаловаться, продолжим наши занятия с картинками.

………………………….

Я за бесплатный интернет, также как за бесплатную медицину и образование, всё это должно обеспечивать государство. Каждый человек, купивший компьютер, уже заплатил за возможность участвовать в жизни Интернета. Картинки, тексты, вывешенные в Интернете, должны быть доступны всем, желающим смотреть и читать. Вы можете закрывать свою информацию от широкого зрителя/читателя, но никто кроме Вас не вправе так поступать с Вами. Разумеется, если не нарушаете несколько простых правил. Кому хочется зарабатывать на искусстве, должен искать другие способы, а Интернет оставьте в покое. Мое мнение

Склонность к графике
……………………………….

Градации
…………………………….

Склонность к графике (2)
…………………………………….

Из серии «УГЛЫ»
………………………………………..

Из набросков к серии «ПОДВАЛЫ»
………………………………….

Ночной путь (вариант) В основе живопись. У меня были три таких больших пастели, по 70см примерно, на оргалите от каких-то старых ящиков написаны. Я тогда еще по наивности хотел выставить их в Москве, а время было… кажется самое начало 90-х. И какой-то доброжелатель сказал, что вот будет выставка-продажа, в роскошном салоне, и что у него знакомый богач, устроитель всей этой роскоши, продает за кордон на доллары! Я пришел со своими оргалитами, этот тип с поднятым воротником мимо прошел, ага, боковым зрением меня заметил, моему знакомому кивнул, и я вошел. Ну, я сразу понял — тут другое! Здесь я со своими самодельными рамками НИКТО и НИЧТО, и простыми работами, очень простыми… красота вокруг сияла такая, что попятился… Но все-таки оставил свои работы, уехал, а вернулся за ними, когда уже почти опустели залы, кто наверное продал, кто снял свои красоты, и я почти один там был, завернул в бумагу своих, и пошел. И тут меня окликнул один, средних лет человек, говорит — «зачем вы ЭТО ИМ показывали? НЕ надо… Ну, мы-то… привыкли мы, а ты зачем влез?..» Он по-доброму сказал, хотя грубовато. Я запомнил его.
…………………………………..

Умирающий лист. Завидую благородному умиранию.
……………………………………

Колеса насовсем приехали
…………………………………….

Коля из повести «ЛЧК» («Цех фантастов-91») Входил без стука.
…………………………………..

Я и Вася. Соусом на картоне. В начале 80-х
………………………………………

Фото-зарисовка. Яблоки
…………………………………

Пора уходить.
……………………………….

«Встретишь учителя — убей учителя, встретишь Будду — убей Будду…»

………………………….

………………………………….

………………………………….

…………………………………..

………………………………..

………………………………..

…………………………………

……………………………………

………………………………….

…………………………………….

…………………………………….

……………………………..

……………………………………

………………………………………

……………………………….

…………………………………….

……………………………………….

…………………………………

ПРОЗА

В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал, проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную дымящуюся воду.
Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все было разграблено, перевернуто, сломано — и кресло, и стол, и лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.
— Ужасно, ужасно… — он не заметил сначала, что повторяет это слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет среди морлоков и элоев, и сам — элой, играющий с солнечными зайчиками, слабый, не укорененный в жизни.
— Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно — писать, писать! — он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.
Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку; теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем чувствительней он ко всему, что происходит, — и тем скорей наступит ясность, возникнет место для новых строк. Если же не дотянет, не дотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может, сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу, катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое… Поток слов захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться — «как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!»
— Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью — ОДИН!
………………………………
Он ходил по комнате и переставлял местами слова. — Вот так произнести легче, они словно поются… А если так?.. — слышны ударения, возникают ритмы… И это пение гласных, и стучащие ритмы, они-то и передают мое волнение, учащенное дыхание или глубокий покой, и все, что между ними. Они-то главные, а вовсе не содержание речи!
Он и здесь не изменил себе — качался между крайностями, то озабочен своей неточностью, то вовсе готов был забросить смысл, заняться звуками.
Иногда по утрам, еще в кровати, он чувствовал легкое давление в горле и груди, будто набрал воздуха и не выдохнул… и тяжесть в висках, и вязкую тягучую слюну во рту, и, хотя никаких мыслей и слов еще не было, уже знал — будут! Одно зацепится за другое, только успевай! Напряжение, молчание… еще немного — и начнет выстраиваться ряд образов, картин, отступлений, монологов, связанных между собой непредвиденным образом. Путь по кочкам через болото… или по камням на высоте, когда избегая опасности сверзиться в пустоту, прыгаешь все быстрей, все отчаянней с камня на камень, теряя одно равновесие, в последний момент обретаешь новое, хрупкое, неустойчивое… снова теряешь, а тем временем вперед, вперед… и, наконец, оказавшись в безопасном месте, вытираешь пот со лба, и, оглядываясь, ужасаешься — куда занесло!
Иногда он раскрывал написанное и читал — с противоречивыми чувствами. Обилие строк и знаков его радовало. Своеобразный восторг производителя — ведь он чувствовал себя именно производителем — картин, звуков, черных значков… Когда он создавал это, его толкало вперед мучительное нетерпение, избыточное давление в груди и горле… ему нужно было расшириться, чтобы успокоиться, найти равновесие в себе, замереть… И он изливался на окружающий мир, стараясь захватить своими звуками, знаками, картинами все больше нового пространства, инстинкт столь же древний, как сама жизнь. Читая, он чувствовал свое тогдашнее напряжение, усилие — и радовался, что сумел передать их словам.
Но видя зияющие провалы и пустоты, а именно так он воспринимал слова, написанные по инерции, или по слабости — чтобы поскорей перескочить туда, где легче, проще и понятней… видя эти свидетельства своей неполноценности, он внутренне сжимался… А потом — иногда — замирал в восхищении перед собой, видя, как в отчаянном положении, перед последним словом… казалось — тупик, провал!.. он выкручивается и легким скачком перепрыгивает к новой теме, связав ее с прежней каким-то повторяющимся звуком, или обыграв заметное слово, или повернув картинку под другим углом зрения… и снова тянет и тянет свою ниточку.
В счастливые минуты ему казалось, он может говорить о чем угодно, и даже почти ни о чем, полностью повторить весь свой текст, еле заметно переиграв — изменив кое-где порядок слов, выражение лица, интонацию… легким штрихом обнажить иллюзорность событий… Весь текст у него перед глазами, он свободно играет им, поворачивает, как хочет… ему не важен смысл, он ведет другую игру — со звуком, ритмом… Ему кажется, что он, как воздушный змей, парит и тянет за собой тонкую неприметную ниточку, вытягивает ее из себя, выматывает… Может, это и есть полеты — наяву?
Но часто уверенность и энергия напора оставляли его, он сидел, вцепившись пальцами в ручки кресла, не притрагиваясь к листу, который нагло слепил его, а авторучка казалась миниатюрным взрывным устройством с щелкающим внутри часовым механизмом. Время, время… оно шло, но ничто не возникало в нем.
………………………………
Постепенно события его жизни, переданные словами, смешались — ранние, поздние… истинные, воображаемые… Он понял, что может свободно передвигаться среди них, менять — выбирать любые мыслимые пути. Его все больше привлекали отсеченные от жизни возможности. Вспоминая Аркадия, он назвал их непрожитыми жизнями. Люди, с которыми он встречался, или мельком видел из окна автобуса, казались ему собственными двойниками. Стоило только что-то сделать не так, а вот эдак, переместиться не туда, а сюда… Это напоминало игру, в которой выложенные из спичек рисунки или слова превращались в другие путем серии перестановок. Ему казалось, он мог бы стать любым человеком, с любой судьбой, стоило только на каких-то своих перекрестках вместо «да» сказать «нет», и наоборот… и он шел бы уже по этой вот дорожке, или лежал под тем камнем.
И одновременно понимал, что все сплошная выдумка.
— Ужасно, — иногда он говорил себе, — теперь я уж точно живу только собой, мне ничто больше не интересно. И людей леплю — из себя, по каким-то мной же выдуманным правилам.
— Неправда, — он защищался в другие минуты, — я всегда переживал за чужие жизни: за мать, за книжных героев, за любого зверя или насекомое. Переживание так захватывало меня, что я цепенел, жил чужой жизнью…
В конце концов, собственные слова, и размышления вокруг них так все запутали, что в нем зазвучали одновременно голоса нескольких людей: они спорили, а потом, не примирившись, превращались друг в друга. Мартин оказался Аркадием, успевшим уехать до ареста, Шульц и Штейн слились в одного человека, присоединили к себе Ипполита — и получился заметно подросший Глеб… а сам Марк казался себе то Аркадием в молодости, то Мартином до поездки в Германию, то Шульцем навыворот. Джинсовая лаборанточка, о которой он мечтал, слилась с официанткой, выучилась заочно, стала Фаиной, вышла замуж за Гарика, потом развелась и погибла при пожаре.
— Так вот, что в основе моей новой страсти — тоска по тому, что не случилось!.. — Он смеялся над собой диковатым смехом. — Сначала придумывал себе жизнь, избегая выбора, потом жил, то есть, выбирал, суживал поле своих возможностей в пользу вещей ощутимых, весомых, несомненных, а теперь… Вспомнил свои детские выдумки, и снова поглощен игрой, она называется — проза.

Так уж случилось

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.

На столе
……………………………

На кухне
…………………………..

Инструменты
…………………………………

Скорлупа
………………………………..

Ожидание
……………………………………….

Из серии «Друзья»
………………………………………

Ваза с цветком
…………………………………

Мерзость зимних длиннот с годами начинает тяготить. Промерзлая страна, здесь жить невозможно! Повторяю это, втягивая голову в плечи девять месяцев в году, но с места не сдвинулся. Глубокое убеждение подвело — неважно, где жить, с кем жить, было бы внутри себя в порядке. Так-то оно так, но постоянное уклонение от общежития, уходы в прошлое даром не проходят, образуется со временем в памяти дыра. И с каждым разом все сложней, после воспоминаний, рассуждений о том о сём, возвращаться в текущий день, вспоминать умение выживать в нем. К тому же, в этой сногсшибательной реальности люди злы, приходится защищаться.
– Твое время вышло, – они говорят, а если не говорят, то думают, их обычная подлость. – О чем мечтаешь, где постоянно пропадаешь?
Или по-другому:
– Старик, старик… время, время, путь… – и важно качают головами. Делают вид, что уважают.
Но им-то осталось мно-о-го, а мне чуть-чуть. И хочется общим взглядом свою жизнь окинуть. Разумеется, будут пыжиться, доказывать нашу зависимость от дня текущего. Те, которые тянут меня обратно — «жить реальностью»…
Никто не может меня учить, я сам себе учитель.
Мудрость не нужна, если ее не выразить в трех словах.
Недаром дураков люблю — родственные души.
А еще лучше, не рассуждать — нарисовать!
……………………………….

Меня не раз спрашивали:
— Зачем художник пишет картины?
— Хороший вопрос… Всегда надеюсь, не про деньги спрашивают. Творческий труд неоценим, попытка выразить его в деньгах — зловредная привычка все на свете приравнивать к дерьму, помещать в бесконечный торговый ряд.
О живописи охотно расскажу вам.
Возьмем два куска холста, небольших. Широкой кистью пройдемся по одному белилами. Второй точно также покроем сажей. Смотрите, вот равновесие, белое или черное, все равно. Мы в жизни ищем равновесия, или покоя, живем обманом, ведь настоящее равновесие, когда смешаешься с землей. Что нужно художнику?.. Представь, ему тошно, страшно… или тревожно… или радостно, наконец… Он берет кисть, и наносит мазок, как ему нравится — по белому темным, по черному светлым, разным цветом – его дело. Он нарушает равновесие, безликое, однообразное… Теперь холст — он сам, ведь в нем тоже нет равновесия. Он ищет свое равновесие на холсте. Здесь другие законы, они справедливей, лучше, это не жизнь. В картине возможна гармония, которой в жизни нет. Мазок тянет за собой другой, третий, художник все больше втягивается… строит мир, каким его видеть хочет. Все заново объединить. В нем растет понимание, как все создать заново!.. Смотрит на пятна эти, все напряженней, внимательней всматривается, ищет следы нового равновесия, надеется, оно уладит его споры, неудачи, сомнения… на языке черного и белого, пятен и цвета…
Нет, он не думает, мыслями не назовешь — он начеку, и слушает свои крошечные «да» и «нет», почти бессознательные, о каждом мазке. В пылу может даже не подозревать, какой на щетине цвет, но тут же поправляет… или хватается за случайную удачу, поворачивает дело туда, где случай подсказал новый ход или просвет.
Он подстерегает случай.
Так он ищет и ставит пятна, ищет и ставит… И вдруг чувствует — каждое пятно всем другим отвечает, перекликается, спорит… нет безразличных на холсте, каждое отвечает всем, и все – стоят за каждое, понимаешь?..
И напряжение его спадает, пружина в нем слабеет…
И он понимает, что вовсе не с пятнами игра, он занимался самим собой, и, вот, написал картину, в которой, может, дерево, может — куст, камень, вода, цветок… или лицо… а щека — не просто щека, а… каменистая осыпь при луне!.. — он чувствует в ней шероховатость песка, твердость камня, находит лунные блики на поверхности… Он рассказал о себе особым языком, в котором дерево, куст, камень, вода, цветок… лицо – его знаки, слова!..
Содержание изображений?.. – бред бездарных критиков. А вот общение пятен — оно вязко, сложно, но неразрывно связано с Состоянием художника, и чем автор уязвимей, без опоры и надежды стоит, чем ему страшней жить — тем тоньше начинает чувствовать особый вес пятен, их отношения, борьбу, напряженный разговор…
Вот вам один ответ — мой. Кто-то даст другой, но вы ищите свой. Чужая мудрость только затравка или спусковой крючок.

………………………………….
В начале жизни события и вещи множатся, разбегаются, вот и говорят – время. А к концу все меньше остается – лиц, вещей, слов, хотя, казалось бы, должно все больше накопляться. Как говорил один художник, степень обобщения важна, вот-вот, степень обобщения, в ней ум художника, да и любого творца, который мелочным бытописателем не хочет быть, а смотрит за горизонт, и выше сегодняшнего мусора.
Годы усилий видеть дальше, выше, они бесследно не проходят — чувствуешь, что изменяешься: нет уже ни ума, ни мыслей, а на все вопросы только «да» и «нет», короткие, ясные ответы. Откуда берутся … черт знает, откуда. Будто на ухо кто-то шепчет, или внутри головы рождаются?..
События сближаются, сливаются, многие моменты выпадают из картины… Как ночной снимок городской магистрали – трассирующий свет, и никого. Пусто там, где бурное движение и жизненный шум. Вместо беготни и суеты – ночь и тишина. Как настроишь себя на собственные впечатления, так сразу тихо становится кругом, и пусто. Стоит ли ругать память, если она заодно с досадными мелочами выкинула некоторые глупые, но полезные детали?.. Нужно ли удивляться, что, удалившись в собственные стародавние бредни, потом выпадаешь бессознательным осадком из раствора, и долго вспоминаешь, куда теперь идти, где дом родной…
Собственная жизнь вызывает удивление, страх…
И смех.

С тех пор как директором стал Глеб, то есть, с незапамятных времен, Институт столько раз перестраивали, расширяли, пристраивали к нему то смехотворные сарайчики для подопытных кур, то гаражи, то монументальные корпуса с неясным назначением, то удлиняли коридоры, то замуровывали их, потом долбили ломами, взрывали… что лет через сорок первоначальный замысел был похоронен вместе с проектировщиками, и никто уже не мог охватить единым взглядом все сооружение. Даже собрать его обитателей вместе стало трудным делом — на переговоры уходили недели. Поэтому чаще собирались кучками в углах и тупиках, где по традиции стояло креслице для отдыха, светилось окошко, заклеенное промасленной бумагой с нарисованным на ней прекрасным пейзажем в старокитайском стиле. Что же там, за окошком, какой еще кривоватый коридор, или узкий лаз в новую пристройку, или хромая лестница в подвальную глушь… — никто не знал.
Глеб давно понял необъятность своих владений, а также характер большинства обитателей, предпочитающих ютиться в своих замшелых углах, только бы не выходить на простую и понятную коридорную систему первых парадных этажей. Справедливости ради надо сказать, он так поставил дело, что от голода здесь никто не умирал, разве что от тоски по истине, но кто же в такой благородной смерти виноват. На каждом углу стояли лавчонки, киоски, прилавки, буфеты, тут же, не прерывая важного исследования, можно было купить кусочек говяжьей печени, поджарить его на газовой горелке, сменить проеденные кислотой брюки, испытать самое дефицитное противозачаточное средство, и даже жалобы поступали в дирекцию, что канализация то и дело забивается этими нерастворимыми приспособлениями. Остановить строительство было равносильно гибели: Институт зачислили бы в неперспективные, и судьба директора была бы решена. Поэтому здесь ни от чего не отказывались, днем и ночью встречали обозы с нужным и ненужным добром, вызывали обитателей ближних и дальних коридоров, уговаривали — возьми, пригодится… Те открещивались — некуда, незачем… Наконец, все невостребованное и непристроенное отвозилось в овраг и сваливалось, туда же сбрасывали все, что оставалось от умерших, пропавших или уехавших людей — мебель, одежду… Время от времени возвращались люди, которых давно забыли. Глеб, как только узнавал о прибывшем, тут же забрасывал его в качестве десанта на новые этажи, чтобы не смущал души оседло живущих.
Могут возникнуть вопросы, например, откуда берется все, что привозили сюда нескончаемым потоком? Не знаю. Конечно, любой источник изобилия не вечен, но жизнь коротка, и многое представляется нам незыблемым и постоянным, нам, мыслящим мотылькам, простите за плагиат. И, может быть, я несколько преувеличиваю то, что происходило в этом здании, но одно могу сказать определенно — здесь такое имело место, о чем Марк и не подозревал.

От входа и темного низкого вестибюля с заклеенными газетной бумагой окнами, от стола с одинокой сгорбленной фигурой вахтера, вели две дороги. Дверей-то было много, но какие-то странные, Марк потом сообразил — без дверных ручек. А эти две были раскрыты настежь, и звали. Особенно одна — ослепительно светилась, оттуда доносились взрывы смеха, теплая волна гнала в ноздри Марку запахи жареного мяса и свежей сдобы. За второй открытой дверью виднелся коридор со многими свинцового цвета дверями, и Марк, конечно, свернул на свет и запах.
Перед ним огромное помещение со столиками, много хорошо одетых дородных мужчин с табличками на груди. «Конференция, — догадался Марк, — до чего роскошно кормят!..» Ему стало стыдно за пыльные брюки с пузырями на коленях, заросшие щетиной щеки, осанку, походку, за все, о чем обычно не вспоминал, считая недостойным внимания. Он попятился, и у самого выхода заметил боковую дверь с надписью «Инспектор» и черной стрелкой в небо. Туда вела лестница со стертыми ступенями, такую он помнил по Университету — студенты шаркали сотни лет, вымаливая зачеты.
Пройдя несколько пролетов, он уперся в дверь, открыл и оказался в скромном помещении, недавно отремонтированном. В глубине сидела женщина лет сорока с убедительными признаками пола. Она быстро разобралась в сбивчивых объяснениях Марка — то ли берут, то ли нет, ничему не удивилась, записала, посоветовала на нижний буфет не надеяться — приемы иностранцев, обмывка корочек… Марк презирал этот жаргончик, а также диссертации, защиты, речи, приемы, банкеты и прочий околонаучный мусор, но сейчас промолчал, его не спрашивали.
— Штейн на четвертом. В конце года отчет на этаже, потом на секции, а дальше, смотришь — и сюда угодите… — она указала пухлым пальцем себе под ноги. Оттуда рвался сытый хохот мужчин и звонкие как рыдания голоса дам, доносились отдельные слова на иностранных языках.
— Хотя подождите… — она задумалась, заглянула в отрывной календарь. — Штейна нет. Командировка, вернется к четвергу. Вот вам пропуск, погуляйте пока по этажам, познакомьтесь с людьми, они у нас особенные… — Она тонко улыбнулась.
— Выдам-ка я вам сразу… Уверена, вы у нас осядете. — Порылась в ящике стола и вытащила пробку от раковины на цепочке. — Распишитесь. Теперь все, желаю удачи.
Она еще раз улыбнулась, уже отрешенно, мысли ее были внизу, встала, порхнула к двери, а ему указала в другую сторону. В глубине помещения он нашел другую лестницу, ведущую вниз, и опять оказался на первом этаже, в полутемном коридоре со множеством дверей.
Его, конечно, расстроила отсрочка, продление неизвестности, трещина поперек скоростного шоссе, по которому он приготовился шпарить изо всех сил. Но, подумав, он решил не расстраиваться, а потратить эти несколько дней с пользой, не спеша осмотреть Институт. И двинулся, сжимая в одной руке драгоценную бумажку — пропуск, в другой драгоценную пробку с цепочкой… пошел, считая двери, ожидая, что вот-вот обнаружится нужная ему лестница наверх.

Марк нюхом чуял — двери все казенные, не милые его сердцу, из-под которых, будь хоть самая малая щелочка, попахивало бы каким-нибудь дьявольским снадобьем, ипритом, или фосгеном… или мерцал бы особенный свет, сыпались искры, проникал через стены гул и свист, от которого становится сладко на душе — это делает свое дело суперсовременный какой-нибудь резонатор, или транслятор, или интегратор, и в мире от этого каждую минуту становится на капельку меньше тьмы, и на столько же больше света и разума.
Нет, то были свинцовые двери, за ними шел особый счет, деньги делились на приборы, приборы на людей, а людям подсчитывали очки, талоны и купоны. Бухгалтерия, догадался Марк, и ускорил шаг, чтобы поскорей выйти из зоны мертвого притяжения; казалось, что слышится сквозь все запоры хруст зловещих бумажек.
И вдруг коридор огорошил его — на пути стена, а в ней узкая дверка с фанерным окошком, в которое, согнувшись, мог просунуть голову один человек. «Касса?» — с недоверием подумал Марк, касс ему не приводилось еще видеть, денег никто не платил. Стипендию выдавали, но это другое: кто-то притаскивал в кармане пачку бумажек, тут же ее делили на всех поровну, чтобы до следующего раза «никакого летального исхода» — как выражался декан-медик, главный прозектор, он не любил вскрывать студентов.
Делать нечего, Марк потянул дверь, вошел в узкую пустую конурку, а из нее проник в большую комнату. Там сидели люди, и все разом щелкали на счетах. Марк видел счеты на старых гравюрах и сразу узнал их. Вдруг в один миг все отщелкали свое, отставили стулья, завился дым столбом. Перерыв, понял Марк, и двинулся вдоль столов к выходу, за которым угадывалось продолжение коридора. Его не замечали до середины пути, тут кто-то лениво обратился к нему с полузабытым — «товарищ… вы к кому?..» и сразу же отвернулся к женщине в кожаной куртке, мордастой, с короткой стрижкой, Марк тут же окрестил ее «комиссаршей». Комиссарша курила очень длинную сигарету с золотой каемкой, грациозно держа ее между большим и указательным пальцем, и если б не эти пальцы, мясистые как сардельки, она была бы копией одной преподавательницы, которую Марк обожал и ненавидел одновременно — умела также ловко курить в коридоре, пока он, студент, выяснял, какие соли и минералы она тайком подсыпала в его пробирку, это называлось качественный анализ. Подойдешь к ней — хороша! — уговариваешь — «это? ну, это?.. откройся!…» а она лениво щурится, сытая кошка, с утра, небось, наелась, — и молчит, и снова идешь искать катионы и анионы, которые она, без зазрения совести, раскидала ленивой щепотью…

Номера продолжались, но двери стали веселей, за ними слышались знакомые ему звуки. Эти особые, слегка запинающиеся, монотонные, как бы прислушивающиеся к бурчанию внутри тела голоса, конечно же, принадлежали людям, чуждающимся простых радостей жизни и предпочитающим научную истину ненаучной. Не глядя друг на друга, упершись взорами в глухие доски, они, как блох, выискивали друг у друга ошибки, невзирая на личности, и, окажись перед ними самая-пресамая свежая и сочная женская прелесть, никто бы не пошевелился… а может раздался бы дополнительный сонный голос — «коллега, не могу согласиться с этим вашим «зет»… И словно свежий ветер повеял бы — ухаживает… А коллега, зардевшись и слегка подтянув неровно свисающую юбку, тряхнув нечесаными космами — с утра только об этом «зет» — порывисто и нервно возражает — «коллега…» И видно, что роман назрел и даже перезрел, вот-вот, как нарыв, лопнет… Но тут же все стихает, поскольку двумя сразу обнаружено, что «зета» попросту быть не может, а вместо него суровый «игрек».
Здесь меня могут гневно остановить те, кто хотел бы видеть истинную картину, борения глубоких страстей вокруг этих игреков и зетов, или хотя бы что-то уличающее в распределении квартир, или простую, но страшную историю о том, как два молодых кандидата наук съели без горчицы свою начальницу, докторицу, невзирая на пенсионный возраст и дряблое желтое мясо… Нет, нет, ни вам очередей, ни кухонной возни, ни мужа-алкоголика, ни селедки, ни детей — не вижу, не различаю… Одна дама, научная женщина, как-то спросила меня — «почему, за что вы так нас не любите?» Люблю. Потому и пишу, потому ваша скромность, и шуточки, и громкие голоса, скрывающие робость перед истиной, мне слышны и знакомы, а ваша наглость кажется особенной, а жизнерадостность ослепительной, и чудовищной… Именно об истине думаю непрестанно, и забочусь, преодолевая свой главный порок — как только разговор заходит о вещах глубоких и печальных, меня охватывает легкомысленное веселье, мне вдруг начинает казаться, что в них не меньше смешного и обыкновенного, чем во всех остальных — несерьезных и поверхностных делах и страстях.

…………………………….

……………………………..

…………………………….

………………………………..

……………………………………

Иногда обнаруживаю в старых винчестерах, с которых начинал, первый был на 80 Мб. Теперь диски выросли в 10 000 раз.

Вернувшись от Паоло, Рем тут же кинулся к столу. Он не просто был голоден, он раздражен и огорчен неудачным днем, а от этого его аппетит усиливался многократно.
Он посыпАл солью куски бурого вареного мяса, накалывал их на острие длинного узкого лезвия и отправлял в рот, медленно размалывал, с усилием глотал, и тут же добавлял еще. Он не признавал вилок — ложка да нож, и миска у них с котом была одна. Он делил всю еду на твердую и жидкую, «сырости не терплю», говорил, и сам не готовил, ему варила женщина, вдова, она жила в километре от Рема, приходила раз или два в неделю. Она была миловидна, молчалива, несколько раз оставалась, но не до утра, еще в сумерках убегала. Он почти не обращал внимания на нее, но если долго не приходила, начинал беспокоиться, однажды даже явился к ней, стал у изгороди, не решаясь войти, а она, увидев его, застыдилась, покраснела, у нее были довольно большие дети.
Оба не знали, что такой вроде бы мимолетный союз окажется самым прочным, выдержит все — она тихо появится снова, после его брака, смерти жены, короткого взлета, богатства, славы, переживет с ним нищету и одиночество, болезни, вытерпит его ужасный характер, раздражительность, грубость… будет с ним до конца, и тихо похоронит его. Такие странные случаются вещи, да?

Стол, за которым он ел, с одного конца был покрыт куском холста, серого, грубого, с крупными неровными узелками. На холсте, на промасленной бумаге лежали ломти мяса, которое он ел, рядом стояла темного металла солонка с крупными желтоватыми кристалликами. Рем время от времени брал один кристаллик и клал на язык, ему нравилось следить, как разливается во рту чистый вкус, не смешанный с другими оттенками. Не любил, когда смешивают разные продукты, предпочитал все есть по отдельности. Он был довольно диким человеком, привыкшим к одинокой жизни.
— Да, я привык, — он говорил, — и не лезьте ко мне с советами.

На холстине еще стояла миска, сегодня в ней осталось немного супа, который он наспех похлебал утром. Обычно миску вылизывал кот… Ему стало тоскливо, вещи перед глазами потеряли яркость. Цвет вещей зависел от его состояния, он это знал. Иногда они ссорились с Пестрым, тогда Рем называл его не по имени, а просто — Кот, и так разговаривал с ним — «Ты, Кот, неправ, притащил мышь в постель, хрумкаешь костями на одеяле…» Но он не гнал зверя, лежал в темноте и улыбался. Так деловито и молчаливо, сосредоточенно, по-дружески не замечая друг друга, но всегда тесно соприкасаясь, они жили в одном доме, спали в одной постели, ели вместе…
Его затрясло от беззвучных рыданий, голова упала на грудь. Через минуту он успокоился, сидел тихо, и смотрел. Когда остаешься сам с собой, все вокруг меняется.
За холстом голый стол, три широкие доски с большими шляпками гвоздей. Гвозди и доски имели свои цвета, многие сказали бы просто — грязь, но Рем так не считал. Случайно столкнувшиеся вещества, смешиваясь, превращаясь под действием света, воздуха и воды образуют то, что в обыденной жизни называют грязью, но это настоящие цвета, а не какие-то пигменты с магазинной полки!.. Цвет сложная штука, он многое в себе содержит, о многом говорит.
Серафима мыла стол грубой щеткой, тогда доски имели цвет дерева — коричневый с желтизной, с мелким четким рисунком, словно тонким перышком прорисовано, твердой рукой. «Рука должна быть твердой, но подвижной, — Зиттов говорил ему, — и свободна, как лист на ветру». Теперь узора не видно, щели меж плотно сбитыми досками исчезли, забитые крошками еды и мелким песком с кошачьих лап… Кот любил сидеть на краю стола, на досках, там было теплей. После обеда в небольшие два окна заглядывало солнце, лучи скользили по дальнему концу стола, согревали доски, а к вечеру окрашивали и стол, и стены, и пол кирпично-красным теплым сиянием, и кот на столе тоже сиял, его желтые пятна светились теплым оранжевым … солнечный цвет, светлый кадмий…
У Рема была эта краска, выжатый до предела, свернутый в рулончик тюбик из свинцовой фольги, его когда-то притащил Зиттов, и выдавливал, выдавливал из него, сжимая костлявыми пальцами, высунув язык на щеку… а потом еще долго выдавливал Рем, сначала силенок не хватало, он прижимал тюбик к краю стола и наваливался всей тяжестью, из едва заметной щелочки в высохшем пигменте появлялась светящаяся капелька — свет дремал в иссохшем свинцовом тельце и от прикосновения теплых рук пробуждался.
Потом тюбик замолк и не отзывался на все усилия, тогда Рем решился, надрезал толстую свинцовую фольгу, испытав при этом настоящую боль, словно резал по живому. На потемневшей внутренней поверхности краска была твердой и сухой, крупинки не растворялись и не брались кистью, но в самой середине еще было немного мягкого, как глина, и яркого вещества, его можно было взять на кончик ножа, и размазывать по холсту в нужных местах, и это было красиво, красиво.

Незаметно подступил вечер, тени удлинились, заскользили по полу, наступало любимое его время: цвет не ослеплен больше, не подавлен, понемногу выползает… Время собственного свечения вещей. Их границы все больше расплываются, субстанция вещей испаряется, цветные испарения сталкиваются, перемешиваются, различия между жизнью и ее изображением стираются…
На краю стола лежало перышко, доставшееся ему от Зиттова, рукоятка — палочка с пятнами чернил и туши, втертыми в дерево ежедневными прикосновениями пальцев… старое разбитое перо…
— Не держи крепко, парень… зато крепче рисуй. Подражание жизни — занятие для дураков. Усиливай все, что знаешь, видишь. Люди оглохли от жизни, от мелкого дробного шума и движения, что на поверхности, а рисунок не о том, он глубже и сильней жизни должен быть. Пусть о немногом, но гораздо сильней! Впрочем, все равно не услышат…
Но учти — усиление жизни укорачивает жизнь.

Начну день с супербанальности, которую знает каждый. Каждое родившееся действие, явление, чувство, мысль и даже изображение, каким бы простым на первый взгляд ни казалось, содержит в себе противоречие самому(самой) себе. Иначе нет возможности развития. Тогда начинают кричать тебе в ухо, а как же гениальная вещь???! Но мы с вами далеки от гениальности, и оставим такие сложности в стороне.
Пока что несколько простых картинок. И никакие мысли, даже самые простые нам не должны мешать!!! Смайл!
…………………….

За что люблю минимализм, и постоянно стремлюсь к нему, не забывая, однако, огромной опасности мнимой многозначительности, пустоты, выдаваемой за глубокий смысл. Пример? Смотри подражания японцам, например… Незабвенный Козьма Прутков! Ну что после него об этом скажешь… И все-таки, слишком притягательна идея, что всё в сущности ПРОСТО. Если проникнешь в сущность… Оставь это для умных людей, а нам — две вещи и три пятна, никаких умных размышлений.
………………………………..

А здесь нет сил убрать мешающие (каждый скажет!) детали. Возня с ними простирается от пустого пижонства до истинной гениальности, смотрите у Пикассо, да-а-а…
………………………………..

Пианистка, да? Люблю такие штуки, опасные, между прочим, и от настроения зависящие. Дьявол на ухо шепчет — усилим красный, усилим… Он интересные штуки иногда советует. Но мы тверды, и не рискуем! А зря… Но есть иерархия, и не нам нарушать. А нарушишь — и ВСЁ СТРОЙ ЗАНОВО! Но тут на помощь приходит КОМП — машина позволяет варианты пробовать, и все сохранять. Это признак душевной слабости, конечно, и неуверенности, но позволяет на время отложить решение. Но не отменяет его необходимости.
……………………………….

Коварный марток-семь порток, но кот лучше нас чует весну.
………………………………………

Вечер с высоты котовского роста.
……………………………………….

А это не туман — торф горит.
……………………………………..

Каков ты на вкус, насмешник…
………………………………………

Победил!
……………………………………….

Апельсины в пакете
…………………………………………

Фрагмент картины «Путники». Вариантов много, от метровых до сантиметровых. Но у меня путники никогда далеко не ходят, погуляют, дойдут до поворота дороги — и обратно. «ЛЧК». «Последний дом». «Жасмин» Еще Генка говорил — «человека надо рассматривать с его землей…» Неправильно? Не модно? Пусть.
………………………………………..

Тиражисты (так называю издателей) любят приписывать нули тиражам, на первой или последней страничке, им как-то неудобно признавать, что книга для немногих. А мне, как автору, удобно и не стыдно — СТО экземпляров было, я не тысячник, и тем более, не стотысячник: каждый право имеет, и шанс — исчезнуть, пропасть… или остаться, но делу тиражом не поможешь, смайл…
……………………………………….

Из серии «За мусоропроводом»
…………………………………..

Дорога в сторону от главной. Люблю такие, расплата известная, но не останавливает: хотите по главной — ваше дело, а мое пристрастие — сторона…
………………………………….

Не всё хорошее закончено, не всё законченное хорошо… Сегодня нет настроения обобщать и делать выводы — на улице мерзко тает… Хоть бы совсем, и поскорей, а в другую сторону — не хочу. Годы считаю зимами, а летом нет времени считать. Смайл.
……………………………………….

Иод, календула и зажимчик, скучноватые ребята, и композиция дешевая, ей-богу…
…………………………..

Игры второго и третьего плана, настолько мизерны, что незаметны, но автору причиняют большое беспокойство
………………………….

Потом еще долго плясал вокруг этой бутылки, синеватой, хотя часы остановились, и давно
…………………………….

Полнейшая диктатура, даже не с кем поговорить диктатору, тоска…
…………………………………

Пастель и мел на черной бумаге, люблю темные фоны… Ни глубины, ни перспективы, называется «Японец у Оки»
………………………………

Ночное чаепитие, две безумные женщины делятся впечатлениями
……………………………..

Из серии «Король Лир» Картон, восковой мелок, почти белый, потом чернила черные, известная метода, жир отталкивает воду… Король, не верь дочерям!
………………………………….

И фотографии не верьте никогда, нет большего вранья, чем деспотизм оптической точности, смайл! Всеми силами уходите!
…………………………….

На какой-то небольшой выставке было, не помню, много лет прошло… Плохая память имеет свои преимущества — не так мучает совесть — рраз! И не так надоедаешь сам себе — два!
………………………………

Иногда я против видео, открытого глазу движения, оно размазывает впечатление
…………………………………

Кухонное окно, что я могу еще сказать…
……………………………….

Что-то где-то увидел, в провинциальном городке, потом забыл благополучно, потом вспомнил, но совсем не так, совсем!
……………………………………..

Отряд не заметил потери бойца, гвозди бы делать из этих людей…
………………………………….

Печаль красотки Лизы, нужно мужука!!!
…………………………………..

Фрагмент картинки «Художник и Муза», она в Серпуховском музее. Когда смотрю на этих безумных, жизнь кругом представляется совсем ужасной и безнадежной, царством умных идиотов, а я люблю глупых, мой век кончается.
…………………………………..

Меру нужно знать! Кстати, хорошее пиво было «Арсенальное», тульское, а теперь одно расстройство от него!
…………………………………….

Автопортрет на рыхлой цветной бумаге, пальцами, измазанными масляными красками. {{{Вдруг вспомнил Зверева, не люблю за исключением совсем абстрактных вещей, (некоторые удались), и простых рисуночков, а их у него по пальцам пересчитать. А его красоточки, написанные множеством карандашей — в предчувствии выпивки сделаны, и лезет из них фальшь. Мы как-то в одном доме с ним разминулись, на полчаса, его картинка еще вздувалась, смесь масла и воды… вода испарялась, а масло… ну, понятно… Фактура.}}}
……………………………………

Шутка. Выя — симметрия…
……………………………………

Тут не о чем говорить, но почему-то задевает автора…
……………………………………

А здесь совсем не о чем, просто люблю стекло…

Туся хотела меня понять, мало кто так хотел!
……………………………….

Так мы с ней расстались, она ушла, а я остался, пока
…………………………………..

У нас нет архитектуры, зато на детских площадках свобода творчеству, сама получается.
Что-то разговорился я… Удачи всем!

Тут произошло маленькое событие, еще раз напомнившее Марку, что пора выходить на свою тропу. Если честно, он уже успел привязаться к старику. Стоило человеку обойтись с ним помягче или просто обратить к нему доброе лицо, Марк тут же таял, бросался навстречу, мог отдать последнее свое, хотя, скажем для справедливости, мало что ценил из того, что отдавал. Этих своих порывов он боялся, старался заранее выработать защиту или хотя бы спрятать глаза, которые его сразу выдавали. И потому внезапный утренний холод все же обидел его. Хотя дело есть дело.
Запивая крылышко и сероватое пюре холодным компотом — два кружка консервированного яблока в стакане воды — он увидел официантку, женщину лет тридцати очень солидных размеров. Колыхание нескольких привлекших его внимание масс вызвало в нем совершенно определенное чувство, он телепатически… прости меня, Марк за лженаучные предположения!.. на расстоянии почувствовал вес, явственно ощутил, как тяжелы и упруги эти фундаментальные округлости выше и ниже пояса. Причем его взгляд, как луч света по известной теории, то и дело отклонялся в сторону самых внушительных масс. Удивительна наша способность преувеличивать то, что интересно!
Марк, несмотря на явный темперамент, поздно познакомился с женскими свойствами. Он, как истинный фанатик, умел концентрировать свое внимание на главном, и оттого прозрения, подобные сегодняшнему, случались с ним не часто. Сейчас он был особенно слаб, потому что разлучен с любимым делом, и все могло случиться.
Он смотрит на большую женщину, раза в полтора больше его, мальчишки… Он всегда чувствовал себя незрелым, мальчиком еще, уступал, тушевался перед ровесниками. Он почти ничего не принимал всерьез, кроме своего главного дела, а они знали, как жить, так они говорили, и… держа в кармане недосягаемую для него мудрость, жили серо, скучно, «как все» — он это не мог понять.
Он смотрит — массивность и тяжесть огромных органов восхищает его, и подавляет. Серьезная женщина… Как приблизиться, о чем с ней говорить? Надо иметь особый тон, он слышал, но у него не получится. Он уверен — не выйдет, с его-то голосом… Она ходит рядом, убирает посуду со столов, от нее исходит сытое тепло. До чего раскормлена, а лицо приятное, доброе лицо, не грубое… Если б она улыбнулась, что-то спросила, он бы ответил, но она молчит. Компот кончается, а с ее стороны ни намека! Она не спешит, не смотрит на него — подумаешь, мальчишка… Не хочет замечать его микроскопических выпадов — она посуду убирает.
О, это воздержание фанатика, сжатые пружины и намертво присобаченные клапаны! Кончается дело взрывом и распадом всех запретов, причем обращены взрывы в сторону самых случайных и непотребных обладательниц могучих масс. Нет у него классового чутья, это симпатично, но опасно — ну, что, кроме твоего энтузиазма, ей может быть понятно, что ты можешь для нее еще? Фанатик и эгоист! Зачем ей твое занудство, какое-то парение, отсутствующие глаза, пыл, обращенный к зданию, где днем и ночью горит свет?..
Он вспомнил, как говаривал его приятель, смелый экспериментатор, подчинивший высоким планам всю остальную жизнь:
— Раз в неделю, по пятницам, сама приходит, и не остается… А ты, Марк, неправильно живешь, — он вытягивал указательный палец, подражая модному в то время политику, — нельзя подавлять физиологию, она отомстит.
И был прав, хотя удивительно противен.

Марк прикончил компот, вилкой, как острогой, наколол желтоватые кружки, проглотил, встал и медленно пошел к выходу. Она сидела за последним столом, у двери, и бессмысленно смотрела в окно. Он представил себе ее огромную тяжелую голову с крупными чертами, жирной пористой кожей, оплывшим подбородком на своей тощей подушке, из запасов Аркадия, без наволочки, конечно… Только в темноте! Он прошел, значительно на нее посмотрев, она не шелохнулась, стул под ней смотрелся как детский стульчик…
Он вышел, расстроенный своей ничтожностью, неумением позаботиться о себе даже в мелочах. Как работать, когда такой кошмар!.. Он почувствовал, что одинок, общения с собой вдруг стало маловато. Такое случалось с ним не часто, зато прихватывало остро и сильно, как зубная боль. Все оттого, что прервал занятия! Он ежедневно совершенствовал свои математические знания, без точных наук жизнь не познать. Комплекс неполноценности биолога, уверенного, что все важное могут только физики — придут со своим знаменитым Методом, увидят и победят. Он уже понимал их тарабарский язык. Гордость самоучки. Но надо свободно владеть, использовать! «Пошел, пошел домой, включи лампу и повтори «множества», это важно.» Он вспомнил крошечный тот стульчик… Остановился, потряс головой — «какой же ты, к черту, воин науки!»
В конце концов свежий воздух отрезвил его, образ отступил, но не был забыт, еще напомнит о себе, во сне ли, наяву — не ведомо мне.
Хорошо Аркадию, думал юноша, шагая к дому, — он уже преодолел зависимость от наглых гормонов, и может питаться чистым нектаром мысли. Но тут же понял, что ни за что не поменяется со стариком. Он страстно любил простые удовольствия, как это часто бывает с людьми, лишенными многих радостей в детстве, из-за болезни или по другим причинам. Упругий легкий шаг, свободное дыхание — с этого начиналось его ощущение жизни. «Встречи по пятницам?.. — он поморщился, — слишком безобразно…» хотя не был уверен, что отказался бы, только намекни она ему. Он представил себе идеал — телесные радости, конечно… и ум, нежность, понимание, уважение к его нелегкому труду… А он уж добьется, завоюет вершины.

Стемнело, когда постучал Аркадий, позвал к чаю. Марк валялся на своем топчанчике, охваченный туманными идеями, в которых сочеталось то, что в жизни он соединить не умел — нежность и яростное обладание. О нежности, пронзительном, не имеющем выхода чувстве, по сути печальном, потому что вершина, за которой только спад… о ней он знал, было один раз и навсегда запомнилось: он намертво запоминал все редкое, и ждал снова. Об обладании он знал примерно столько же, свой опыт не ценил, но и не стыдился его — он симпатизировал себе во всех проявлениях, мог, проходя мимо зеркала, подмигнуть изображению, без театрального наигрыша, просто потому что приятно видеть совладельца бесценного дара, ни за что ни про что свалившегося на голову; ведь рождение — подарок, игрушка, приключение, и одновременно — судьба?..
«Не обманывай себя, зачем наделять эту таинственную незнакомку всеми достоинствами! Другое дело, те чудеса, которые она выделывала своими выпуклостями, но при чем тут нежность? Просто здоровенная баба!.. Нет, я уверен, она нежна, умна врожденным умом, у нее такой взгляд… Не сочиняй, нужен ты ей — не прост, нервен, и занимаешься черт те чем, безумными идеями…»

— Безумными, конечно, но… в самых безумных-то и встречается зерно… — с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
— Возьмем тривиальный пример… я-то не верю, но черт его знает… Вот это парение тел, о котором давно талдычат… Тут нужна синхронность, да такая… во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но…
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне — найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время… и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
— Но есть одно «если», которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем…
— Что за «если»?
— Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
— Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы — не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами — все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность…
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
— Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм — пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды… или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся… Не-ет, не куклы, в том-то все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки… и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет — или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию… Безумная идея — вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость, и мрак!
— Аркадий… — произнес юноша умоляющим голосом, — вы ведь, конечно, шутите?..
— Естественно, я же физик, — без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
— Тогда понятна вездесущность, и всезнайство — дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса — что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное — без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес — у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя… Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем — ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования — мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину — лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности — и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против… А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки — она не скажет. Абсолютно чистый опыт — не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем… Что — машина, излучающая живительное поле. Где — черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки — зачем-то!

Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней — работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
— Ну, как, понравилась теория? — осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
— Он шутит… или издевается надо мной? — думал юноша. — Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость — искать источник жизни вне нас… Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания — телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения — шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками… Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
— Ого, — глядя на Марка, засмеялся Аркадий, — чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
— Мартин… биохимик.
— Вот как! — высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, — тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву: — Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?.. А Мартина я знал, и хочу расспросить вас о нем — завтра, завтра…

Вообще, это довольно странная (и смешная?) человеческая черта — назначь начальником, и тут же вспоминается жизнь в стаде обезьян, вожак, свои самки, лучшая еда…
И выхода никакого, ну, может, со временем покопаться в генетике, но опасное занятие. Может быть, не нужно постоянного правительства, а формировать группы ПОД ЗАДАЧИ. Что можно сделать за 4-5 лет… Несколько больших задач, начало и конец чтобы умещались в эти годы. Отчет, ответ, бухгалтерия… А так что — или свои идеи проталкивают или накапливают барахлишко, или и то и другое совмещают… А еще говорим, что животный мир наши братья меньшие… Не меньшие, а старшие, смайл…

Марк медленно открыл дверь в комнату — и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания…
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить себе… Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения… так бывает с предметами на закате… Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме… А как ученому, не следовало ли ему насторожиться — каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле — обычный компромисс силы поднимающей, случайной — ветер, и другой, известной туповатым постоянством — силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер — с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло — и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.

Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий… а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу — все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому… поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и другие, сравнения с прошлым для них не интересны, воспоминания скучны… Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят… Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства — занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте…
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания — и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы… но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках…
Чем привлекает — и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится… Что делать — оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, — с ужасом подумал он, — представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть…
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал.

Скромный гламур с бокалом и собачкой, открывающей любые бутылки
……………………

Вид из шкафа со стеклянной стенкой
……………………………..

Один из вариантов с кленовым листом
……………………………

Кася это характер, личность…
……………………………….

Около десятого дома. Первое весеннее солнышко
………………………………

Лист, случайно залетевший
………………………………….

Из последнего вагона
……………………………….

Такая была заставка к главкам (118 их кажется было) повести «Перебежчик» Текст с картинками на полях, но только в Интернете, для печати на бумаге слишком дорог был
http://www.netslova.ru/markovich/pere/cat1.htm
………………………………..

Ночной цветок
…………………………………….

Композиция с кошкой Масяней. Кончики ушей у нее отмерзли, ее мы спасли, но уши вот такие, и кончик хвоста отпал. Но тут другое. Попытки включить в композиции с вещами живых зверей. Обработка, конечно, но композиция натуральная: кошки любопытны, и легко встраиваются к совокупности вещей, новизна привлекает.
………………………………………

Букетик из сухих цветов. Здесь начал бороться с резкостью изображений, обобщать… 3-4 года тому назад. Это давно, очень, почти на таком же расстоянии как начало живописи… что три года, что тридцать… Круг замыкается понемногу 🙂
……………………………………

Кася на подоконнике. Очень графичная была, и хвост положила «как надо»
………………………………………

Картинка «Утро котов» Сейчас она в Серпуховском историко-художественном музее, а здесь фрагмент.
……………………………………….

Просто шесть картинок. Не могу сказать, что совсем не думал, располагая. Страничка случайная из «Фотодома» — в основе, но картинки подбирал. Но терпения не хватило. Вообще, это интересное занятие, попробую продолжать. Сделать единую картину из множества своих картинок — почетная задача, но трудная, я где-то в начале пути. Смысл? Выявление собственных пристрастий, которые самому иногда открываются не сразу. Попытка совмещения многих изображений из многих лет. Все та же проблема цельности. Кто-то хвалится тем, что меняется, растет, а по мне важней находить внутренние соответствия, стойкие пристрастия и неизменяемые черты — от начала и до конца. Разумеется, все мы под влиянием, но это оболочка, пленка на поверхности, а ЧТО ПОД НЕЙ???

Откуда все наши беды, за что постоянно плату требуем — за труд! Ненавистен он. Огромное большинство людей ненавидит труд, мирится с ним только за плату. Поэтому деньги возникли. Если б труд был творческим и любимым, то за что платить? — сам бы приплачивал, только бы трудиться. Примеры есть, знаю людей, которые так работали всю жизнь — утра дождаться не могли, только бы продолжить. В принципе ничего невозможного, если примеры имеются! Чуть равновесие нарушится в сторону любви и интереса… и вся современная система рухнет. Представляете, если каждый или хотя бы многие захотят работать не за деньги?.. Ну, пусть за скромную плату на пропитание, не связанную с результатами труда. В молодости я об этом мечтал – чтобы выдали комбинезон и ежедневную миску бесплатного супа. И никто бы не мешал любимым делом заниматься.
Ан нет, это вам никогда не простят!..
В то же время основные достижения человечества связаны именно с таким – свободным трудом. Остальным неплохо бы сделать две прививки — чтоб полюбили творческий труд — раз, и чтобы потеряли интерес к собственности — два. И тогда мы начнем, наконец, самостоятельную человеческую жизнь. Все – творческие будут, все живут, а не выживают. И каждому по банану, всегда, с уважением к творческим неудачам, которые чаще, чем удачи.
Для этого всё есть. Почти… Только огромный источник энергии нужен, скажем, термоядерный синтез. И прививку новорожденному, как от оспы, чтобы генетику исправить.
И никакой борьбы за существование, «выживания приспособленных»…
Нет, не получится! О причинах даже скучно говорить.
Черт, так и умрешь, видя, как прозябает творчество, как торжествует пошлость и жадность простой обезьяны…
Да что обезьяны, я любил вас, обезьяны…
Будьте бдительней в следующий раз!

ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

— Вы хотя бы самому себе верите? — спросил его как-то утром Аркадий. Они схватились по поводу неопознанных объектов. Старик доказывал, что наблюдают:
— Не нужно им приборов — и так слышат, видят, даже в темноте.
Такого рода прозрения посещали Аркадия периодически, с интервалами в несколько месяцев. Марк не мог поверить в болезнь, искренно считая, что стоит только развеять заблуждение, как против истины никто не устоит.
— Вы это всерьез?
— Странный вопрос, я никогда не играю в прятки с истиной, это она со мной играет, — высокопарно ответил Аркадий, и добавил:
— Насчет слежки… Я кожей чувствую.
С этим спорить было невозможно, Марк замолчал.
— Послушайте, — сказал ему Аркадий через пару дней, — почему бы нам в воскресенье не пройтись?
— Что-то случилось?
— Ничего не случилось, — раздраженно ответил старик, — там можно не спеша обо всем поговорить.
Он плотно завесил окна в комнате — «чтобы из леса не подсмотрели…». Марк заикнулся, что техника не позволяет. «Дозволяет, дозволя-я-ет…» — с жуткой уверенностью тянул Аркадий, а потом объявил, что подсматривать можно не только через окна, а также используя электропроводку и водопроводные трубы. «Про волноводы слыхали?..» Он перерезал все провода, наглухо прикрутил краны.
Надо ждать просветления, решил Марк, а пока приходилось сидеть в темноте, разговаривать шепотом и слушать бесконечные лагерные байки.
………………………………
В воскресенье утром старик натянул дубовой твердости валенки, намертво вколоченные в ярко-зеленые галоши, на лицо надвинул щиток из оргстекла, чтобы не вдыхать напрямую морозный воздух, поверх телогрейки напялил что-то вроде длинного брезентового плаща. Плащ-палатка — решил Марк, всю жизнь бежавший от военкома как черт от ладана — «вообще-то годен, но к службе — никак нет…» Он до сих пор с трепетом вспоминал старуху, горбунью из особого отдела — «мы вас возьмем…» — и отчаянные попытки мухи отбояриться от паука.
Они пошли по длинной заснеженной дороге, потом по узкой тропиночке, где снег то держит навесу, то ухнешь по колено, мимо черных деревенских заборов, вялого лая собак, нерешительных дымков, что замерли столбиками, сливаясь с наседающим на землю сумраком… Прошли деревню, стали спускаться в долину реки, и где-то на середине спуска — Марк уже чертыхался, ботиночки сдавали — перед ними оказалась вросшая в землю избушка. Два окна, у стены узкая скамейка… Старик молча возился с замком, Марк с изумлением наблюдал за ним — столько лет скрывал! Дверь бесшумно распахнулась, словно упала внутрь, открывая черную дыру.
— Входите.
Марк нагнулся, чтобы не задеть головой, хотя был скромного роста. Из крошечных сеней прошли в комнатенку, единственную в этой халупе. Аркадий вытащил из щели между бревнами коробок, чиркнул, поджег толстую фиолетовую свечу, что торчала посредине блюдца на большом круглом столе. Здесь же лежали кипы старых газет и с десяток яблок, хорошо сохранившихся. Ну, и холод, не подумал — почувствовал кожей Марк. Свет пламени перебил слабое свечение дня, возникли тени. Половину помещения занимала печь, в углу топчан, у стола два стула, перед окном разваленное кресло.
— Чей дом? — как бы небрежно спросил Марк.
— Мой.
………………………………
Когда его выгонят из города… Он был уверен, что вытурят — р-разберутся в очередной раз, наведут порядок… или придерутся к бесчинствам в квартире, запахам, телевизионным помехам… Он всегда готовился. А здесь блаженствовал, хотя понимал, что смешно — никуда не скроешься.
— Здесь нет микрофонов, — гордо сказал он. — Сейчас печь растопим.
Засуетился, все у него под рукой, и минут через десять пахнуло теплом. Аркадий поставил кочергу в угол, вытер слезящийся глаз.
— Притащусь сюда, когда дело дойдет, вползу и лягу. Не хочу похорон, одно притворство. Издохну спокойно, а весной будет красивая мумия. Я в другую жизнь не верю, не может нам быть другой, если здесь такую устроили.
— Я бы так не смог… — подумал Марк, — хочется, чтобы заслуги признали, пусть над остывшим телом, чтобы запомнили. Ерундой себя тешу, а живу бесчувственно, бессознательно…
— Я был у Марата, — сказал Аркадий, вытирая клеенку.
Марк знал, что старик передал какие-то образцы корифею по части точности. Он завидовал Марату, его обстоятельности, непоколебимой вере в факты, цифры, тому, как тот любовно поглаживает графики, вычерченные умелой рукой, верит каждому изгибу, вкусно показывает… Не то, что Марк — мимоходом, стесняясь — кривули на клочках, может так, может наоборот…
— И что?
— Я обычный маленький пачкун, к тому же старый и неисправимый. — Аркадий сказал это спокойно, даже без горечи в голосе.
— Так и сказал? — изумился Марк.
— Он мне все объяснил. Никаких чудес. Наука защитила свои устои от маленького грязнули. А так убедительно было, черт! Оказывается, проволочка устала.
— Марат технарь, пусть мастер, но страшно узкий. Спросите его об общих делах, он даже не мычит, он дебил! — Марк должен был поддержать Аркадия. — К тому же, каждый день под градусом.
— Он уже год как «завязал», строгает диссертацию, хочет жениться. Не спорьте, я пачкун. Может, все мы такие — мечтатели, бездельники и пачкуны… Но это меня не утешает. Ладно, давайте пить чай. Хату я вам завещаю.
Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот.
— Я понял, — с непонятным воодушевлением говорил он, — всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось — канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно… Убил полвека, десятилетия жил бесполезно… К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет… но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?!.. Возможно, если есть Он, то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я — своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он… Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли… Сплошное лицемерие! А ведь говорил… или ученики наврали?.. — что смысл в любви ко всем нам… Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство — недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк… А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то… Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений… еще несколько мгновений… И все?.. Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу — ну, ничегошеньки! — Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. — Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался — он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят.

— Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, — с жаром продолжал старик. — Представляете — прозрачный раствор, и я добавляю… ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего… Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая — и посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются… С ума сойти… Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием — оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где… Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала… Тут не ошибка — явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю — не то!
Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться — время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку… А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал…
Аркадий дальше, все о своем:
— Я тут же, конечно, решил выбросить все, но к вечеру оклемался, встряхнулся, как пес после пинка, одумался. Ведь я образованный физик, какой черт погнал меня в несвойственную мне химию, какие-то вещества искать в чужой стороне? Взяться без промедления за квантовую сущность живого! Ну, не квантовую, так полуквантовую, но достаточно глубокую… Или особую термодинамику, там и конь не валялся, особенно в вопросах ритмов жизни. Очистить от шульцевских инсинуаций, по-настоящему вцепиться, а что…
Ничего ты не понял, ужаснулся Марк. Но тут же закивал, поддерживая, пусть старик потешится планами.
………………………………
— Я вам открою еще одну тайну. Домик первая, теперь вторая. — Аркадий смешком пытается скрыть волнение. — У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я… ну, это самое… — старик хохотнул, таким нелепым ему казалось «это самое», а слово «умру» напыщенным и чрезмерно громким, как «мое творчество». — Когда меня не станет, — уточнил он, — возьмите и прочтите.
— Как вы ее назвали? — Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия.
— Она о заблуждениях. Может, «Энергия заблуждений»?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее… Об этом кто-то уже говорил… черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог — и не сотворил.
— Откуда вы знаете?..
— Послушайте, вы, Фома-неверующий… Когда-то старик-священник рассказал мне историю. Он во время войны служил в своей церкви. Налетели враги, бомбили, сровняли с землей весь квартал, все спалили, а церковь устояла. Когда он после службы вышел на улицу, а он не прервался ни на момент, увидел все эти ямы и пожары вместо жилищ, то ему совершенно ясно стало, что Бог церковь спас. «Мне ясно» — говорит, глаза светлые, умные — знает. Тогда я плечами пожал, а теперь точно также говорю — знаю, сделал бы, если б не случай. Знаю.
— Аркадий… — хотел что-то сказать Марк, и не смог.
………………………………
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
— Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток — и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами — добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти… Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах… Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас — расслабьтесь, говорят… Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы… Лет через десять вспомнил, и руками развел — Аркадий, откуда?.. целое направление в науке… Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся — с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсианином:
— А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной…
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
-… я всю жизнь бежал за волной…

Не могу назвать большинство из этих — фото-натюрмортами, они недостаточно крепко выстроены, сами увидите. Но это та среда, тот мир, из которого потом что-то начало вырисовываться. Во всяком случае, здесь видны: моя ненависть к «гламуру», и, надеюсь, — любовь к неупорядоченной жизни старых углов, забытых ненужных вещей. Enjoy, если можете 🙂
…………………….

Стекло со следами котов и кошек, которые приходили ко мне. Мыть их — дурацкое занятие, никогда не увлекался. И кусок природы за окном, и напоминание о городской трубе…
…………………

Из серии «Углы». Тишина и покой в старом доме…
……………………….

Персонажи углов. Кот, который научился с ними общаться…
…………………………………….

Мы виделись утром и вечером. Теперь он живет в квартире, в моей комнате, постоянно со мной, общается с кошками, которые, наконец, признали его… Но привычки свои сохранил: он рядом сидит, и никогда не лезет на колени. Уважаю.
………………………………….

В случайных зарисовках часто попадаются смешные живые детали…
………………………………….

Оставляя эту квартиру, я не нарушил жизнь гвоздя, он крепок и велик, пусть новые жители с ним разбираются
………………………………….

А кот всегда со мной, отдыхает в тепле и темноте
………………………………….

Из серии «Углы» (заготовки)
……………………………………..

Несколько жестковато, потом я стал больше уважать СЛУЧАЙ…
………………………………….

Совсем зарисовка…
…………………………………..

Зарисовка с шишкой и кран-буксой, сломанной А монетки люблю помещать, особенно, если ржавые.
……………………………………

Полный хаос с ножницами
……………………………….

И кружка рядом примостилась
……………………………………….

Среди ржавчины, паутин и волос…
……………………………….

МЕЛАНХОЛИЯ. Теперь это по-другому называется, например, говорят — депрессия, и лечат таблетками. Но вообще-то состояние, мне кажется, полезное.

Моей женой в 70-ые годы была художница Алена Романова. С ней я посещал дома и мастерские разных художников, в основном это был андеграунд, диссидентская среда. Моя наука тогда уже кончалась. Мне было интересно среди художников, их жизнь и разговоры, но никакого желания заняться живописью самому во мне не было.
В 1977 году, летом, я взял в руки краски, случайно, и набросал какой-то пейзажик. Это перевернуло мою жизнь.
Михаил Рогинский не был моим учителем, но его картины впервые в жизни произвели на меня сильное впечатление. Раньше я бывал в музеях, считалось, что культурный человек обязан, и я ставил себе «галочки» — знаю, смотрел…
Картины Рогинского — реализм, органично сплавленный с экспрессионизмом без всякого литературного налета — простые бедные вещи, город, лица, красные трамваи… Не было стремления к поверхностной похожести, это были сильно переработанные образы, его собственные впечатления, и в то же время узнаваемые реалии московской жизни, выраженные в самых простых элементах быта того времени, и в то же время, всегда превращенные в факт искусства взглядом на них художника…
В общем, картины, далекие от официального искусства. Рогинский, пожалуй, шел от Фалька, Хазанова, от своего образования театрального художника, от некоторых людей, группировавшихся вокруг училища 905-го года и московского Полиграфического Института, тогдашнего прибежища многих независимых талантов. И от европейского современного искусства, конечно. Он всегда спорил с попартом, но считается одним из основателей российского попарта, хотя, конечно, гораздо глубже и интересней; от всех он отличался своим взглядом на реальность: укрупнял простые вещи, вплотную рассматривал их… Его фактически изгнали из России: выставляться не давали, последние годы он жил в подвальной мастерской, и уехал из страны в конце 70-х, получив разрешение взять с собой ограниченное количество работ. В Европе он стал известен среди профессионалов, уважаем и признан культурным сообществом, но никогда не стремился к широкой известности. Перед смертью он приезжал в Москву.
Я был на первой свободной сквозь зубы разрешенной выставке на ВДНХ в 1975-ом. Интерес культурных людей к ней был огромный, царила нервная почти военная атмосфера: до этого реакция власти и официального искусства была «бульдозерной». Мы с женой получили от Рогинского приглашение на выставку, прошли мимо километровой очереди, милиционер у входа сказал – «а, это к Рогинскому, он хороший художник».
На первом этаже павильона пчеловодства было два художника, которых я запомнил — Рогинский и Измайлов. Через несколько лет Рогинский уехал в Париж, а Измайлов с начала 80-х был моим учителем. Примерно 10 лет общения.
…………………………………….
Так сложилось, что потеряв интерес к науке, увлекшись живописью, я несколько лет еще оставался в академическом институте: моих знаний и умений хватало, чтобы как-то поддерживать свой научный уровень. Мне помог МВ, который был избран член-корреспондентом АН, переехал из Ленинграда в Москву, а вторую лабораторию возглавлял в Пущино, куда принял меня, в 1966 году. Он всегда дружески ко мне относился, в 70-80-ые годы «прикрывал» мое увлечение живописью; благодаря ему, я сохранил «кусок хлеба», и даже мог заниматься рисованием прямо в лаборатории. Он приезжал раз в неделю, смотрел рисунки, вздыхал, мы говорили о науке, у меня еще были кое-какие идеи… и так продолжалось 7-8 лет, пока в 1986-ом я не ушел окончательно. Если б не он, меня бы «съели» куда раньше, а он был самым компетентным биофизиком в России, и мог меня защитить. Он видел мои перспективы в науке, направлял меня на докторскую, и я ее написал, неплохую, прошел предзащиту… и ушел из науку насовсем. Мне «помогли» коллеги, но иногда толчок в спину (или пониже) придает решительности, я сделал то, что давно собирался сделать. Но ушел в никуда, потому что ничем кроме науки заработать не умел, живопись меня занимала днем и ночью, но кормиться ею я никогда не рассчитывал. Несколько лет меня кормила жена.
Потом, к моему удивлению, картины начали понемногу продаваться.
…………………………………………..
Тогда возник большой интерес к живописи нонконформистов – «семидесятников», оттесненных в подвалы официальным искусством, поощряемым властью. По возрасту и отношению к действительности я вписывался в среду «андеграунда», но был только начинающим, поэтому меня мало замечали. Однако в начале 90-ых этого интереса оказалось достаточно, чтобы выжить.