Автор: DM

…………………………………………

…………………………………………..

……………………………………………

…………………………………………….

…………………………………………….

…………………………………………….

…………………………………………

………………………………………………

…………………………………………..

………………………………………..

***
Ольга, моя соседка, целыми днями одиноким и больным людям помогает. Недавно встретил ее, тащит какие-то тюки своим старухам. Спрашивает, сколько за электричество плачу. Я сказал, она обрадовалась:
– Немного. Это Бог для людей электричество ворует.
– Зачем воровать, лучше бы дешевле сделал.
– Не может. Власти не имеет. Но помогает людям – ворует понемножку.
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
***
У нас была великая эпоха?
Согласен. Время великих войн, тиранов, праведников.
Но вовсе не знаменитых вспоминаю. За правду легче стоять, когда за спиной великие заслуги. С тобой несколько церемонятся, как с А.Д.Сахаровым. А вот Толя Марченко, рабочий с 8-классным образованием, просто стоял и стоял, пока не убили.
Анатолий Тихонович Марченко погиб сорока восьми лет в Чистопольской тюрьме 8 декабря 1986 года. С августа он держал отчаянную, смертную голодовку, требуя освобождения всех политических заключенных. Такое освобождение уже приблизилось и вскоре началось: в ноябре были освобождены политзаключенные-женщины, отправлен из ссылки за границу известный правозащитник Ю. Орлов. Видимо, в конце ноября Марченко прекратил голодовку: от него пришло внеочередное письмо с просьбой о продуктовой посылке, не предусмотренной тюремными правилами. Может быть, он узнал о первых освобождениях. В ноябре Ларисе Богораз, жене Марченко, был предложен выезд вместе с мужем в Израиль. Не решая за него, она настаивала на свидании.
А 9 декабря пришла телеграмма о его смерти.
//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

***
В старости нет преимущества перед молодостью, одни потери и мелкие неудобства.
Результат жизни мизерный, как бутылка с запиской, выброшенная на обочину, в канаву.
И что-то себе остается, хотя непонятно – зачем… Умирать лучше опустошенным и полностью исчерпанным, иначе жаль не совсем вышедших из строя частей организма, а также умственных приобретений, которые истлеют, в пустой мусор обратясь.
Все-таки, два небольших приобретения я бы отметил.
Первое – странная способность понимать по лицам, по глазам гораздо больше, чем раньше. Приходит само, никого не научить, к тому же, опыт горький, потому что много видишь – мелкого. Человеки все, и ты такой…
Второе не греет, не обнадеживает, и не дается само собой, может придти, может и миновать. Особое понимание.
Мой учитель Мартинсон любил слово МАКРОСТРУКТУРА – он первый стал говорить о макроструктуре белков. Сколько верных слов уходит в неизвестность вместе с людьми, их сказавшими. А потом эти же словечки, мысли возникают снова, и ни в одном глазу – никто не вспомнит, а человек за это слово, может, жизнь отдал…
Так вот, жизнь имеет макроструктуру. Архитектуру всего здания, общую форму, если проще. Откуда она берется, структура эта, чтобы в случае удачи развернуться? Думаю, из внутренней нашей энергии, страсти жить, которую мы наблюдаем в каждой травинке, а вовсе не являемся исключением во вселенной. Такова химия живого тела. Она живет в малейшем микробе, в червяке… и в нас с вами. Возможно, мы в недрах гигантского механизма, который ищет способы развития, и мы – одна из возможностей, может тупиковая. Биофизик Либерман считал, что всем этим движением управляет вычислительная машина, или что-то в этом роде, она перебирает нас и совершенно разумно и бесчувственно удаляет, если не выпеклись, как хотела. Такая сволочь бездушная, как говорил мой герой Аркадий в романе «Вис виталис». Сволочь, не сволочь, но ясно, что лишена и проблесков любви и интереса к нам, когда мы кончиками лапок, коготками или пальчиками за нее цепляемся, в попытках выжить и сохраниться. Как детишки в концлагере – « я еще сильный, могу кровь давать…» Какая тут любовь, сочувствие, жалость – нас отбирают по принципам более жестоким и бездушным, чем наших друзей, которых по глупости «младшими» называем…
Наши лучшие и худшие порывы составляют периоды и циклы, витки спирали. Вот такое понимание. Может возникнуть. Однако, чаще и намека нет, одна мелкая предсмертная суета. Но сама возможность – радует.
Но чтоб это заметить в большом масштабе, и что особо важно – на себе! – требуется большой кусок времени. Пожалуйста, тебе его с охотой выдают… Но не бесплатно – стареешь… и теряешь возможность воспользоваться “макроструктурным” взглядом: ни ума, ни таланта, ни сил дополнительных на это уже не дадено.
Что сделано, то сделано.
Что случилось, то и получилось.
Но есть небольшое утешение – можно рассказать.

ОКНА и ДВЕРИ Поиски своего жилья.

Мне приходится наблюдать за жителями, чтобы найти свое жилье. Вступать в хитрые переговоры с уловками, осторожно выспрашивать, где я живу. Надо спрашивать так, чтобы не заметили незнание. Допытываться, кто я, не решаюсь — убедился, они затрудняются с ответом, и, думаю, это неспроста. Как-то я обхожусь, и за своей дверью, куда все-таки проникаю после разных несчастий и ошибок, о которых говорить не хочется… там я многое вспоминаю о себе. Но счастливым и довольным от этого не становлюсь, что-то всегда остается непонятным, словно на плотную завесу натыкаешься… Но сейчас не до этого, важней всего найти дом. Проникнуть к себе до темноты. Вроде дело небольшое, но нервное, так что спокойствия нет и нет. И я завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо знать, он спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий — спокоен и не боишься жить. Второе счастье — чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится. Этому счастью есть заменитель — спасай далеких и чужих, как своих, счастья меньше, усталости столько же… и в награду капля покоя. Это я хорошо усвоил, мотаясь днями и ночами по ухабам, спасая идиотов, пьяниц, наркоманов и других несчастных, обиженных судьбой.
А теперь я забываю почти все, что знал, топчусь на месте, однообразно повторяя несколько спасительных истин, часто кажется, это безнадежно, как миллион повторений имени бога, в которого не веришь. Но иногда на месте забытого, на вытоптанной почве рождается простое, простое слово, новый жест, или взгляд… То, что не улетучивается, растет как трава из трещин.
Про каждого они знают, что сказать, люди в моем треугольнике, а про меня — ничего. Иногда удается вытянуть про жилье, но чаще сам нахожу. Чаще приходится самому. Не отхожу далеко, тогда после возвращения обнаруживаю: окружающие меня помнят. Вернее, они помнят, где я живу. Я имею в виду постоянных обитателей. Только надо приступать к ним с пониманием, осторожно и без паники, чтобы не догадались. Потеря памяти явление непростительное, люди за редким исключением слабоумны, но каждый обязан помнить хотя бы про свой дом и кое-какие дела. Кто забыл, вызывает сильное подозрение.
Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.
Я наблюдаю за людьми и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…
Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.
Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе — один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться — «всем известное старье…» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.

Сладкий сон
…………………………………………

Дверь в кладовку
………………………………………..

Фрагмент интерьера (рисунок не мой)
…………………………………………….

Цветки перед ночным окном
………………………………………….

Кот и кувшин
…………………………………………

Несколько исправленный вариант
………………………………………….

Убежище
…………………………………………….

День кончился

Раннее утро
…………………………………………….

Красное и закусь. Зачем под углом? Не очень важно это, просто мне никогда не хотелось, чтобы изображение казалось «окном в мир». Это не «окно», это — не существует, а изображено, другой мир, то есть, иногда похожий на этот, но может и совсем другим быть.
……………………………………………….

На страже границ. Это мы добросовестно скопировали из мира, из которого одной ногой вышли… но многое хорошее там забыли, оставили…
………………………………………….

Прохудилось за много лет утепление балконной двери. Новые жильцы, (я вижу, проходя мимо), просто выдернули всю дверь и поставили новую, ПВХ. Там на обрывках были тексты 70-х годов. Судьба журналистики. Кровавые наветы, да-а-а…
……………………………………………

Почти сто лет прошло… Друг моего отца. Лицо, да.
………………………………………….

Подруга матери.
…………………………………………

Несколько лет тому назад решил записать на видео чтения своих рассказов и двух повестей. Двух только потому, что читать могу исключительно «монологическое», повести «Остров» и «Последний дом», а «Паоло и Рема» например, уже не прочитать, там не так прямо «от себя» написано, значит, нужно «актерить», перевоплощаться… Я же могу только свое переживать, во всяком случае так, чтобы прочитать. А чужое воспринимаю, когда своим становится. В общем, трудно объяснить. Но актерство сыграло шутку надо мной, небольшую, но чувствительную. Снимал я как — перед экраном поставил фотоаппарат, чтобы писал видео и звук, довольно неплохой canon, и тогда с текстом забот не было, мог свободно его переживать. Разумеется, заряда хватало минут на 40, но больше зараз я бы и не прочитал=проговорил, я чертовски уставал. Моя постоянная, если не ошибка, то слабость — мне собственное переживание дороже, чем желание его слушателю-зрителю передать, я о нем забываю навсегда. Чем, конечно, отличаюсь от артиста, для которого публика важна. А куколка сзади случайно получилась… Да, так вот шутка — я вдруг понял, что ЭТО, то есть «Последний дом» с добропорядочной лысиной не прочитать, пусть не добропорядочной, а довольно корявой, но недостаточно! чего-то пресновато выглядел. И я нашел эту капелюху — и сразу успокоился. Значит! да, значит облик мне был важен, герой мой не совсем тот, что я, хотя определенно МОЙ монолог, но не совсем мой. От этого я артистом не стал, но что-то больше стал понимать в игре других, особенно театральных, которых недолюбливаю всю жизнь. Интересно, условности в живописи сами в меня «встроились», а условности театра — претят. Смайл.
………………………………………..

Суматошная зарисовка, что-то вроде «После выставки», когда всем пора по домам, со своими впечатлениями, но уходящего пережитого жаль, и медлят немного
……………………………………………

Почти сто лет тому назад. Мать и ее две подружки (мать слева) Ужасно сложилась жизнь всех трех.
Хотя, что значит ужасно — это если смотреть на весь путь, от первых надежд и до конца, а так ведь смотрят только со стороны… или иногда у самого конца видится. А были и счастливые моменты… Ничего не могу сказать, ну, были, вот и мне говорят — тебе повезло… а некоторые не так — «тебе ЕЩЕ повезло… И тоже правы… Одно могу сказать — мнение о людях и особенно их кучах(толпах, нациях, государствах) сильно изменилось в течение жизни, но это, я думаю, банальность.
………………………………………….

По строгим правилам, это не натюрморт, а такой материал для него, «зарисовка». По многим причинам, это долго говорить. Скажу одно, это не ансамбль, здесь есть признаки ПЕРЕЧИСЛЕНИЯ, а этого не должно быть. Не должно, и точка.
……………………………………………

Ничего особенного, Хокусай на балконе, меня привлекла игра света. Есть такая штука на картинах, неявная, но влияет на восприятие поразительно сильно — это я называю «круг света». Где-то писал об этом. Еще есть такое — «три пятна», тоже очень важно. Потом, если будет время…
…………………………………………….

Ну, да, мусор, спички, яблоко свободное на пенсии у меня… Как теперь говорят, ужасно, по-моему, говорят — «я тащусь» от этих моих друзей… А вам — только терпеть остается, смайл…
……………………………………………….

Финики, мой кот, на заднем плане фрагмент картины… ну, да, моя среда, так и живем…
…………………………………………..

Из бокала немного света пролилось, ничего особенного…
……………………………………………

А это свободная зона наша — подвал десятого дома. Я снова перебежчик, герои этих мест ушли от нас, и я теперь далеко живу, иногда мимо прохожу… Но подвал этот во мне остался. И он меня спасает своей прохладой, темнотой и тишиной, когда слышу дикие выкрики вокруг, «ваш-наш» и прочее… толпы беснуются, и не то еще будет…
………………………………………………….

За ними глаз нужен да глаз…
……………………………………………….

Триптих: «Страсти кота Бориса» Последняя весна.

Так что же со мной осталось?..
Ни единого глубокомысленного слова! все стерлись, признаны незначительными, вместе со схемами, законами, правилами, баснями про другую жизнь и прочее. Мало осталось — несколько мгновений, лиц, голосов, простые картинки, несложные события, взгляды, улыбки, прикосновения… ну, пара слов… вот и все, что сохранил. Нарастание событий привело к истощению памяти. Cначала кажется, как пережить!.. развал, потеря жизненной нити, картины общей!.. Но постепенно начинаешь замечать, что не только потеря, а большая перемена происходит — общая форма жизни, как чувствуешь ее в себе, изменяется. То, что было — воспоминание о мертвой змее… пыльной в колдобинах дороге… жизнь, как что-то неимоверно длинное, с тусклыми повторами, пыльными банальностями — растворяется, уходит в землю, события перестраиваются вопреки изначальному порядку, времени и действию причин… незначительные тают, тают, а те, что остаются, сближаются, сплетаются вокруг единого центра, ядра, не зная времени, все одинаково доступны, в пределах видимости внутреннего зрения… очищаются от мелочей, и предстают перед тобой как Остров, он твой, только твой.
Наивысшее достижение старости… или самое печальное достояние?.. — жизнь, как свой необитаемый Остров, истинный дом.
………………………….
Стою за деревом и наблюдаю, как новое племя вытаптывает землю, где расположен мой ночлег. Где-то здесь он расположен, очерчены в памяти границы, но штрихом, пунктиром, и довольно широко, подлость или закон насмешливой игры?.. И все же, вернулся в единственное место, которое можно трогать, это успокаивает, хотя и смешно. Такое не в первый раз со мной, в общих чертах помню, но детали ускользают, например, куда шел в прошлый раз и где нашел дверь. И все же хромая память утешает, до сих пор не пропал, значит, и теперь доберусь.
Место, кажется, слегка изменилось… Но я верю в незыблемость правил, как в то, что земля не может даже на миг остановиться: мой дом по-прежнему на месте. Словно негласный договор заключен с непонятными мне силами… А взамен веду себя, как полагается нормальному человеку, подчиняюсь обстоятельствам, которые сильней меня. Руки вверх перед реальностью, она всегда докажет тебе, что существует. Но это только часть меня, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней живет сопротивление, ожесточенное и молчаливое, — в траве, в каждом листе, стволе дерева, всех живых существах, и я своею жизнью поддерживаю их борьбу. Живи и поддерживай жизнь как можешь, и не будешь одинок. Кругом ежедневно и ежечасно совершается предательство, люди предают жизнь и потому обречены, вот и придумывают себе, в страхе, загробное продолжение.
Мне пока везет, почти всегда возвращаюсь в довольно равнодушную среду. Здесь меня не ждут, но и не очень злятся, когда напоминаю о своем существовании слабыми движениями. А я помню, так со мной уже было, ничего страшного не случилось, и успокаиваюсь.
Уверен, что отошел недалеко, и в этих трех домах, которые вижу, находится моя дверь и стены. Убежище мое.
Иногда я помню, откуда вышел, куда иду, но чаще забываю. Как просто там, у себя — бежал, не зная дома, скользил по кривой улочке, смеялся, молодой… вдруг легкий толчок в плечо, приехали… пространство дрогнуло, и обратно выпадаю. Хмурый день, галоши, тяжесть в ногах, и тут же неприятности, думать о пище, где спать… Ничего не поделаешь, трудно жить тем, что было, отталкивая то, что есть; хорошо бы перед исчезновением запомнить хотя бы одну-две детали текущего дня… Но я неисправим, про безопасность всегда забываю. А потом хожу вокруг да около этих домов, и вычисляю, где мое жилье. Каждый раз как на новой планете. Записывать адрес бесполезно, теряются записочки, куда-то исчезают, а расспрашивать опасно, опасно…
Иногда это занимательно, своего рода детектив, игра, но чаще неприятно, даже страшно — можно остаться под открытым небом, а ведь не всегда тепло, в природе происходят смены под влиянием ветров, нагоняющих погоду. Знаю, знаю, есть теории о движении земли вокруг солнца, сам когда-то увлекался… а потом понял, может, и правда, но неважная деталь: никогда не видел, чтобы земля вращалась вокруг чего-либо, не ощущал, и мне привычней говорить о простых вещах, от которых зависит жизнь. Например, про ветер я могу сказать многое.
Они говорят время, я говорю — ветер. Он сдувает все, что плохо лежит, и со мной остается Сегодня, Завтра, и Мой Остров.
Сегодня удерживается потому, что я ухватился за него обеими лапами и держу. Как только явился, выпал, немедленно хватаюсь. Есть подозрение, что существует еще Завтра, но оно пока не живо, не мертво — дремлет где-то, иногда махнет хвостом, чтобы сегодняшние дела не казались уж совсем не нужными, иначе зачем есть, думать о крыше и стенах, о своей двери, если не будет Завтра?.. На один день хватит всего, и пищи не надо, и без крыши перетерплю. Пока еще дремлет где-то мое Завтра, тощий хвостик, хиленькие лапки… А вот Остров — главное, что имею. Его тоже вроде бы нет, но к нему можно вернуться, пусть на время, а потом обязательно падаешь обратно. Я говорю — выпадаешь, привычка; вокруг каждого дела, пристрастия или заблуждения, образуются со временем свои слова, жаргон, некоторые считают, новый язык… вот и у меня свои.
Сегодняшний день — проходной двор, ничего не поделаешь. Но отсюда ведут пути в другие мои места, это важно, поэтому надо терпеть, и ждать, когда меня стукнет в очередной раз, я застыну на месте с открытым ртом, и буду уже не здесь.

Не очень подходящая парочка, но без нажима
…………………………………………..

Эти цветы удивительные, чуть-чуть ракурса, и больше ничего
………………………………………….

Геометрия природы, она не педантична, но точности точней.
…………………………………………

Желтые помидорчики и немного грязцы, которую люблю
……………………………………….

Кот на окне, зарисовка давнишняя, маслом на картоне, но столько преобразований пережила, что стала отдельной… ну, не вещью, а отдельным переживанием, что ли. Всякая картинка — момент переживания, но это важно как стимул, а зритель что-то другое видит. Поэтому не стоит обманываться и пытаться точно передать, влить в уши, глаза и рот другому человеку что-то свое — только спусковой крючок… если удалось, конечно. Важно пережить и свое переживание остановить в образе, и только.
………………………………………….

Художник Ш.
………………………………………………..

Зарисовка на полслова, для картинки НЕ ХВАТАЕТ… раньше я пытался понять, чего, чего нет, а сейчас экономлю силы — смотрю и вижу — да? — да! или «нет? — нет!» И ничего ни себе, ни кому-либо объяснять не хочу. Не согласен, не видишь этого, а видишь то?- и иди своей дорогой.
………………………………………………..

Тоже зарисовка, моментик, эти осенние цветы тихо и благородно умирают, теряя постепенно лепестки. Нам учиться и учиться у них… и наверное бесполезно…
…………………………………………..

Это более похожа на картинку…
…………………………………………….

Шуточка, легкий гламурчик, и расстояния игрушечные, нет напряжения… а так, раз в год ресторан, чтобы еду подали, вино — налили… а вообще это не терплю, себе наливаю всегда — сам, и никого не заставляю с собой пить.
……………………………………………

Кувшинчик (для горизонтали) и случайный мусор, который слегка «отформатировал» — от слова форма. Но это треп, а на деле всего интересней — свет, и как он на вещах себя представляет, и как в воздухе встречается с пылью, высвечивает мусор и грязь, и делает их почти бессмертными… смайл…
…………………………………………..

Старый ключ, не нужный, и с ним всякая другая ненужность, менее устойчивая во времени. Вообще, само это слово — «нужность -ненужность» для меня пахнет человеческим нужником, что мы знаем о нужности вещей, сами кому здесь нужные?… Земля презирает нас.
……………………………………………..

Лист и окружение его — пятнами!
…………………………………………..

Русалка в осеннем лесу. Серия была. Тоска по дому, по настоящему своему месту, а есть оно или нет — большой вопрос.
…………………………………………

Кран живописное обещание и угроза, интересен был мне как объект в напряженном окружении. А мне подмигивают — «труба, нефть?» Или УЖКХ??? Ну, надо же, что за люди, и сам порой… Когда поднимаюсь по лестнице, то вижу на окнах — мечутся крошечные мошки, завтра их не будет, но будут другие… От масштаба все зависит, а суть одна, и мы так мечемся. Иногда открываю окно и выметаю их на осенний воздух, чтобы поскорей , поскорей… А бабочек и всяких крупных насекомых аккуратно несу на волю умирать. Зачем? Сочувствую. Для меня нет такого простора, но есть страницы и холсты, а у них -только смертельный воздух и непонимание… такое же, в сущности, как у меня…
…………………………………………

Южный берег, масло, фрагмент. Никогда не задумывался, КОМУ это все принадлежит. ДА НИКОМУ, и никогда никому не принадлежало, а просто наглая свора насекомых, какая — неважно, задумала присвоить… Сто тысяч лет пройдет, и берег этот — будет, а нас — нет.
………………………………………….

Прощание. Картинка была на первом АРТ-МИФЕ, в старом еще несгоревшем Манеже, и я уже тогда подумал, и понял, что нечего мне здесь делать, не потому что лучше или хуже, — как человек — другой, мне не нужно здесь БЫТЬ, а картинкам моим и подавно. Каждый человек создает свой мир… насколько сил хватит. Многие разумные быстро понимают, что свой им не создать, силенок не хватит, и нужно срочно «засоседиться». А такие идиоты как я — продолжают, и создают — не мир, конечно, мир это Рембрандт и Рубений, и то условно говоря, свой угол в мире создают, со всеми его слабостями и достоинствами… и продолжают, и продолжают… пока время за плечо не тронет — пора…
……………………………………………..

Деревья горят. У меня в прозе один человек сгорел, один подорвался, один своим телом защитил бродячего пса… там еще есть, конечно, но один из жизни сгорел — Ян Палах в Праге, и это изменило и мою судьбу, и жизнь моего героя в «Последнем доме», конечно. А деревья горят — как люди горят, это страшно.
…………………………………………

Закончим на ноте посветлей, они тоже есть, а как же…

В чем главное преимущество старости? Ни в какой там мудрости — ее нет, был дураком всю жизнь, старым дураком умрешь. Ни в опыте, жизнь быстро меняется, никакая мудрость за ней не успеет. Есть маленькое преимущество — по глазам и лицу сразу видишь дурака, проходимца и подлеца, но тоже не достоинство, печали больше, и сделать ничего нельзя. Уходя, руки не подашь? — кому нужна твоя рука. Но все-таки, одно преимущество есть — верная мысль, что скоро отсюда уберешься, и идите вы к черту все, все… Двух-трех людей — жалко, да, они останутся в этой мерзости…но не надолго… зверей и траву жаль, но они выживут и всю нашу грязь и вонь переживут… А все остальное… не стоит ни переживаний, ни слез, ни попреков.

Кресло везения
………………………………………….

Из проб
……………………………………………..

Триптих
………………………………………………

Из иллюстраций

……………………………….
Октябрь сползает к ноябрю. Меня встречает все та же троица молодых — Макс, Люська и Хрюша. Еще примкнувший к ним Костик. Дома обычно Алиса, другие старики — Клаус и Стив досыпают в подвале. Серый сам по себе, у него редкостный нюх на еду: только захрустишь бумагой на кухне, он уже насторожился, в кустах под балконом. Не успеешь сосчитать до десяти, как его громоздкая туша ловко и бесшумно приземляется на подоконник.
За окнами бушуют дети. Листья сухие и теплые, деревья еще не расстались с желтыми шевелюрами. Рядом Костик, вялый от лекарства, ему даже не хочется кусаться. Его глисты погибают и выделяют яд. Кошки на полу, Алиса с живостью наблюдает, как Люська крутится с бумажкой, то кувыркается, то нападает, как на мышь… Я думаю, что им здесь хорошо, спокойно. Я раздаю еду, излучаю тепло, вокруг меня безопасно, и драться запрещено. Не жду преданности и благодарности, просто одна жизнь помогает другой выжить. Они признают за мной первенство в силе и способности добыть еду. Я большой могучий кот, немного сдвинутый… как Макс — не понимаю простых вещей, но все-таки полезный. Они обращаются ко мне за помощью. Когда я иду с ними, они чувствуют себя сильней, и не так боятся людей и собак. Особенно людей, с собаками хуже — я сильный, но медлительный, вмешаться не успеваю. Они знают, что я не позволю собакам окружить их и рвать, но не могу защитить от гонки… Когда они бегут по лестнице, то оборачиваются и смотрят, успеваю ли я, особенно, если кто-то спускается навстречу. Они прибавляют и отнимают меня в своих расчетах с котами, людьми, собаками. Если посмели отнять еду у Клауса, он, прежде чем разобраться самому, с возмущением оглядывается на меня, в желтых глазах неодобрение. «Как допустил?..» Я часть его ежедневной жизни. Если меня нет, он подолгу сидит на балконе, ждет, а когда понимает, что надо рассчитывать на себя, уходит. Но придет на следующий день в обеденное время… Хрюша замахивается на Клауса, но только при мне, а Клаус не ответит Хрюше, если я рядом. Макс без меня не войдет на кухню, если там хозяйничает Серый. А Хрюша пробежит бочком, вспрыгнет на подоконник, завопит, шерсть дыбом, и давай отмечать напропалую самые престижные места, чтобы не достались захватчику! А если я поблизости, Макс войдет и сделает вид, что Серого нет, а Хрюша подбежит и шлепнет чужака по морде, не забывая тут же отскочить на безопасное расстояние. Серый жмурится и отмахивается, он не хочет уходить от нас, готов терпеть и враждебность, и высокомерие, и шуточки… Стива не трогает никто, и он остальных не замечает. Он и меня старается не замечать, если не слишком голоден и надеется на колбасу из богатых квартир.
Я существую среди них, как свой. И все кошки — наши.
////////////////////////////////////////////////////////////////
О зверях пишут книги. Одни сюсюкают, убеждая, что собачки и кошечки красивы и полезны, очень нам верны, готовы жизнь за нас отдать, и еще умеют всякие цирковые штучки. Это важно, оказывается, чтобы позволили им жить рядом с нами. Другие очеловечивают зверей, они у них настоящие философы… Нет, зверь это зверь. Это в чистом виде то бессловесное и нерассуждающее начало, которое мы носим в себе. То, что помогает нам любить и ненавидеть, ощущать страх и боль, видеть цвет и свет, слушать ветер… Мы сами звери. Зажатые, ущемленные, но звери. А домашний зверь и вовсе ущербное существо. Сколько раз, видя жестокость людей, я говорил своим: » Ну, что ж, вы, ребята, рядом поля, леса, неужто не проживете?» Нет, не привыкли, ждут подачек. А те, кто выживают, существуют впроголодь, не могут вырастить потомство.
Не нужно очеловечивать и умиляться. Они не меньше нас. Я не лучше их. Наш общий мир жесток и несовершенен. У нас много похожего — повадки, мимика, привычки… Я смотрю им в глаза и понимаю их лучше, чем детей. Также жестоки и наивны, также способны к привязанности… Вот Хрюша, уязвлен малым ростом, коротким хвостом, вспыльчив и самолюбив, и труслив тоже. Он привык к дому, со мной ему спокойно и хорошо, а на улице тяжело и страшно, и потому со своими он бывает нагл и свиреп, а там легко обращается в бегство перед сильным. Я ему нужен больше, чем другим, он это знает. Малыш, взгляд малолетнего преступника, злоба и растерянность в глазах… Серый? Тоже не простой кот. Мы не раз воевали с ним, и все-таки не рассорились.
Мне с ними легче и лучше, чем с людьми.

Царство кривых гвоздей. Цикл, посвященный им. Без намеков, просто люблю их, как все другие бесполезные вещи. Своей жизнью живут. А бесполезность хитрая штука, проходит время, и оказывается очень даже полезна. Зато сам автор бесполезности, и главное, сама вещь, своей собственной спокойной жизнью живет, время непонимания как подарок дадено.
………………………………………….

Забытые на берегу реки. И кораблик с той же судьбой.
…………………………………………..

Дорожка к Оке, по свободным воспоминаниям начеркал, а здесь на экране к тому же еще умерил теплоту изображения, так вдруг захотелось — построже, сумрачней, похолодней… Давно не хожу туда, расстраивают меня бесполезные и грубые изменения ландшафта.
………………………………………..

Поминки по кувшинчику разбитому, угол спокойный у окна… и ничего больше сказать не в силах. Да, а за окном копался дольше всего, оказалось важно.
…………………………………………..

День клонится к вечеру, клонится, да! Ужасная по своей затертости фразочка, не день, это жизнь клонится, да и не клонится, а по наклонной катится… И все — вранье, есть только изображение, а кто и как его воспримет — дело не моё, смайл…
…………………………………………..

С большой симпатией к этим крюкам, они отслужили и отдыхают. А мысли… они любые, и к этим существам отношения не имеют. О чем подумал — о смерти всех властителей, которым не мешало бы почаще вспоминать, что конец недалек, а от их построений не останется — ни-че-го… Трава всех переживет.
…………………………………………..

Пробы, монохромный почти и узковатый вариант. Иногда нехватка воздуха на пользу выразительности, но только — иногда.
………………………………………….

Думы неотвязные и бесполезные… кисть, чернила…
…………………………………………..

Старость Туси, и моя тоже…
…………………………………………..

Листья и стекло, и проходящий свет, он мне интересней всего
……………………………………………….

Жить — и не ждать. Не жди, не бойся, не проси. Первое слово у меня другое, чем в известной троице, да.
………………..
И пока все, удачи всем.

ТУСЯ. Несгибаемая кошка. На Тусе кончилась моя история Перебежчика, приблизилась современность, другие звери, другое время. Чтобы отталкиваться от современности, не принимать ее, нужна особая энергия — погружения в другой мир, сила и восторг творчества, например… Или другая сила — энергия сопротивления, неприятия. Об этом подумал, когда узнал про смерть В.Новодворской. Для меня родной первый путь, и он начинает подводить меня — возраст, другой взгляд на мир, уже нет того безоглядного ожидания Случая, настолько много всего встроено, заложено… утрамбовано, и наседает, с этим бы разобраться… Для В.Н., пусть частично, но второй был важным: не уклоняться, не уходить, не скрываться в своем углу, а сопротивляться… и на это значительную часть жизни положить, и здоровье уж точно, ведь смерть от флегмоны не просто смерть, это результат всей жизни, такому как я, ногу бы оттяпали, и я бы кое-как остался, а ее фактически убили всей жизнью… Которую сама выбрала? Нет, в которую попала, и попалась, а таким как она, другого пути не было, это генетика, характер… У меня мать была такая, как она, просто смолоду вне российских проблем, в эстонской спокойной республике, довоенной. А отец был мягче, гибче, и это мне тоже передалось. Об этих двух началах много в «Монологе о пути». Вот что вспомнилось, глядя на Туську, с ней большАя часть меня умерла… как с Хрюшей, Ксюшей моей, к счастью, я тогда не фотографировал.
…………………………………………..

Прогулка по берегу моря. Некоторое пижонство, конечно, иногда кажется, а что, я тоже могу…
…………………………………………

Сжился с этой личностью, и мои изображения тоже. А в обычной жизни… художник часто вместо себя подставляет свои отражения, немногие из окружающих это выносят.
………………………………………….

Тогда показалось интересным, а сейчас смотрю с недоумением, но не возражаю, тут нечего сказать.
………………………………………..

Кусочек южного моря, по воспоминаниям; фрагмент большой картины, кажется, той, где пианистка играет, двое слушают… Хотя, нет, там просторный день, а здесь ночной вид… Скорей всего, просто был кусочек холста, и быстро намалевал. Под настроение, да… Много лет прошло, и забывается… Мотив забывается, настроение остается.
………………………………………….

Из серии «Охота на мух» Самая тяжеловесная в этой серии, думал убрать стенку, слишком «лезет», а потом передумал, черт с ней, из-за фигур оставил.
…………………………………………

Я не Кандинский, он шизоид, я — параноидный тип, есть и другие отличия (смайл!), но что тут объяснять. Из-за рамки и некоторых пятен оставил.
………………………………………….

А это «МУСОР №3» Случайно цифра влезла, и оставил. Интересно, что самый интерес к цвету, и желание его смаковать понемножку-потихоньку, пришли, когда я уже бросил масло и вернулся к менее эффектным техникам… а потом перенес эту старческую страсть на фото-обработки (фотками их не назову).
…………………………………………..

А это «НОЧНОЙ ФОНАРЬ» полностью мышью нарисованный. Была такая мышиная серия, довольно много их.
………………………………………..

«СОН РАЗУМА» Он чаще спит, чем мы думаем. Но еще чаще дремлет, и прислушивается, что там, ниже него происходит. Он паразит, сам мало что, кроме беспомощных придумок, может ( я не о науке, об искусстве только) Но ловко перехватывает беспомощные, неуклюжие, но свои образы, тут же их в рамку и за собственные выдает.
……………………………………………

Из серии «окон за мусоропроводом», их постоянно били, тогда поставили мощную решетку с крохотными «окошками». Эти окошки тоже бьют, но меньше — интереса нет, народ у нас масштабный в таких делах.
А мне было интересно, потому что не одна картина, и не триптих даже , а… полиптих такой…

В какое время я жил?.. Предчувствую возмущение тех, кто обожает достоверность и понимает ее как точность мелочей. У меня нелады со временем, ведь в центре вселенной всегда была борьба за жизнь и ежедневная боль, а все остальное как из окна поезда: люди, детали обстановки, работа, мои увлечения, как на изображающей движение фотографии — смазано, будто ветер прошелся. И не очень это все важно для моего рассказа. Но я не существовал в пустоте. Слишком сильны приметы времени, чтобы совсем забыть о нем. Моего отца убили коммунисты, и приемного тоже. Многие знакомые пострадали от них. Я ненавидел коммунистов всю жизнь. Теперь они перекроили власть, стали называть себя демократами, править вместе с ворами, всю страну сделали зоной, а язык превратили в полублатной жаргончик. Нет, конечно, были, иногда появлялись люди, увлеченные возможностью что-то изменить к лучшему… некоторых я любил, восхищался ими… Но история точная наука, они или погибли, или ушли, или сами скурвились. Власть всегда в руках проходимцев, в лучшем случае — недалеких инженеров, все остальное случайность. Картина, может, и сложней, но, повторяю, для моей истории это не важно. Поручни в туалете для меня важней. Держаться, не уступать Боли, выпрямить спину, ходить, пружинисто отталкиваясь, легко, весело — важней! А дома — пусть ползать, но все же не купаться в собственном говне. Я не говорю об языке, которым всегда был увлечен и захвачен. Что о нем говорить, можешь, так делай.
Меня увлекала проза, от поэзии я всегда держался на расстоянии. Мне по сердцу скрытые ритмы, тайные переклички звуков. В стихах все вывернуто на поверхность и действует сразу… или не действует вообще. Проза крадется, обволакивает, в нее надо войти и остаться, и тогда, со временем проявляется ее суть, атмосфера, воздух, настрой…
Но я говорил о времени, оно быстро менялось. Яд оказался сильней и глубже, чем думали поверхностные реформаторы. Погибал язык, главное, что осталось общего на этом огромном пространстве. Но моя жизнь — отдельная история. Можно сказать, мне повезло. Дали работу, и, главное, получил свое жилье с окнами на поля, реку, лес. Такому, как я, свои стены и дверь — почти все, что нужно для жизни.
Как мне нравилось, что в квартире до меня жили, что коричневый линолеум на полу стерт, стены обшарпаны… Эти панельные дома были расчитаны лет на пятьдесят, но сразу постарели, их старость, безалаберность и заброшенность, разбитые подъезды, трещины, щели между бетонными плитами дорожек, из них с весны до осени лезет буйная трава, вырастают цветы — все это нравилось мне. Часами подъезд молчал, не кричали дети, не ухал лифт, его не было. От порога вглубь квартиры ведет узкий коридор, всегда темный, никогда лампочку не вкручивал, пусть темно… Справа ванна, туалет, вот здесь я кое-что поменял, налепил перила на стены… Дальше направо крошечный коридорчик в кухню — узкую щель, будку, капитанский мостик, рубку пилота, форпост… Перед окном стол, он накрыт старой клеенкой в больших голубых цветах, осталась от съехавших жильцов, я здесь сидел по вечерам и видел, как солнце опускается за лес. Если не сворачивать в кухню, то прямо через широкую дверь, которую я никогда не закрывал, попадаешь в большую комнату, из нее, через угол, налево, вход во вторую. Она поменьше, окном выглядывает на другую сторону дома. Обе комнаты — единое пространство, а весь дом словно корабль, который плывет и остается на застывшей высокой волне… Дом на краю города, высокого холма, и из окон кухни и большой комнаты я видел просторное небо, неторопливый спуск к реке, поросший травой, редкими кустами, чахлыми деревьями… реки не видно, зато за ней плавные широкие поля, дальше лес до горизонта, почти ровного, только кое-где зубцы больших деревьев нарушают проведенную дрожащей рукой линию… В дальней комнате справа от порога большой чулан, за ним моя кровать, рядом с ней кресло, зажатое между кроватью и большим столом. Я устроил себе нору и сидел в ней, испытывая немалое блаженство, вдыхая пустоту, темноту и тишину… У окна книжные полки с обеих сторон, и окно замечательное — две березы тянутся ввысь, обгоняя друг друга и заслоняя меня от света, от соседнего дома, хотя он и так довольно далеко, через небольшой овражек и зеленую лужайку… такой же разбитый, тихий, странный…
И боль моя немного присмирела, смягчилась, утихла, а мне и не нужно было много, чтобы воспрянуть. Нет, не прошла, но срослась с фоном жизни, с ее течением — с ней следует считаться, но можно на время и забыть.. Мои унижения остались при мне, но ушли вглубь, растворились в темноте и тишине убежища, и я любил свою квартиру за постоянство, спокойствие и терпение ко мне.
В передней я повесил большое овальное зеркало и теперь мог видеть себя по пояс, и не стыдился того, что видел, впервые не прятался от своего изображения. Лысеющий брюнет с грубым красноватым лицом, впалые щеки, заросшие щетиной, глаза в глубине — небольшие, серые, немигающие. Лида говорила — «какие у тебя маленькие глазки»… У нее-то были большие, синие… как у матери, она говорила. Я видел фотографии — похожа, также красива, немного крупней, чем дочь. Лида со временем станет такой же… Но я отвлекся. Так вот, глаза… это раны, ходы в глубину, предательские тропинки к линии спартанского ополчения, я всегда был настороже, а сейчас успокоился и глаза немного смягчились. Нос грубый, вызывающе торчащий между впадинами щек, над носом возвышается лоб, прорезанный глубокими трещинами, кусковатый отвесный камень, утес, переходящий под прямым углом в черепную крышу, покрытую редкими волосами. Коренастый мужик, по виду лет сорока, суровый, молчаливый, сам в себе и на страже собственных рубежей, всегда на страже. Ни перед кем больше не унижусь. Не допущу унижений… Разве мало того, что карабкаешься по собственным стенам, чтобы справить нужду… но что об этом писать, кто не знает, тот не поймет, кто знает, тому достаточно намека.
Я любил сидеть на полу, смотреть, как солнце медленно плывет над лесом, тонет в закатном облаке, мареве, тумане, касается темносиней зубчатой кромки, постепенно плавит ее и плавится само, тает, расходится, нарушая геометрию круга, эллипса, становится плоским пирогом, куском масла впитывается в тесто, в синеву, прохладу, в темноту …
О работе писать нечего, кое-какая была, на хлеб хватало. По утрам я заваривал в большой пиале две чайных ложки сухого чая со слонами, смотрел, как льется кипяток в черноту, расходятся красновато-коричневые струи, темнеет вода… жевал хлеб, запивал чаем и смотрел в окно, смотрел, смотрел… Я ждал решения. Оно созревало постепенно, подспудно, и вдруг -толчок, еще один шажок, уверенность в детали, сам себе сказал и тут же поверил. Я хотел начать с небольших рассказов и искал, ловил нужную интонацию… не думал, не решал, а сидел и вслушивался в свое дыхание, чтобы найти нужный ритм.
В конце концов я почувствовал, что застоялся, перегрелся, слишком много во мне накопилось, я стал терять и забывать, и понял, что пора записывать. Небольшие рассказики стали получаться о том, о сем, о детях и детстве, маленькие впечатления и радости, подарки и ссоры, потом о школе, в которой несколько лет учился, об университете… Ничего особенного там не происходило — для начала какое-то слово, взгляд, звук, воспоминание, из этого вырастает короткое рассуждение, оно тут же ведет к картинке… Передо мной открывалась страна связей. Летучие, мгновенно возникающие…. Я на одной-двух страничках становился владыкой этих, вдруг возникающих, наслаждался бегом, парением над пространством, в котором не знал других пределов, кроме полей листа. От когда-то подслушанного в толпе слова — к дереву, кусту, траве, цветку, лицу человека или зверя… потом, отбросив острую тень, оказывался перед пустотой и молчанием, и уже почти падая, ухватывался за звук, повторял его, играл им, и через звук и ритм ловил новую тему, оставался на краю, но прочней уже и тверже стоял, обрастал двумя-тремя деталями, от живой картины возвращался к речи, к сказанным когда-то или подслушанным словам, от них — к мысли, потом обратно к картине, снова связывал все звуком… И это на бумажном пятачке, я трех страничек не признавал и к двум прибегал редко — одна! и та до конца не заполнена, внизу чистое поле, снег, стоят насмерть слова-ополченцы … Проза, пронизанная ритмами, но не напоказ, построенная на звуке, но без явных повторов, замешанная на мгновенных ассоциациях разного характера…
Такие вот карточные домики я создавал и радовался, когда получалось. В начале рассказа я никогда не знал, чем дело оборвется, и если обрыв произошел на верной ноте, то не мог удержать слез. На мгновение. И никто меня не видел. А рассказики почти ни о чем, и все-таки о многом, как мгновенный луч в черноту. Ведь игра словечками, пусть эффектными и острыми, фабрика образов, даже неожиданных и оригинальных… все это обращается в пыль после первого прочтения по простой причине, о которой как-то обмолвился Пикассо, гениальный пижон и обманщик, талант которого преодолел собственную грубость… «А где же здесь драма?..» — спросил он, приблизив насмешливую морду к картине известного авангардиста. И никогда не пересекал этой границы, хотя обожал быть первым. Нечего делать, кроме как путаться в напечатанных словах, если на странице никого не жаль. И этого никто отменить не в силах, тем более, какие-то концепты и придумки, игра ума и душевной пустоты. Но рассуждения не моя стихия. Эти рассказики я писать любил, и мне с ними повезло — успел, возникла щель во времени, несколько лет жизнь наступала, а боль отступила.

Меня не раз спрашивали — «Думаете, кто-то дочитает до конца? люди кофе пьют и просматривают ЛЕНТУ… Нужно короче, бикитцер, то есть…» Они правы, мало кто дочитает, а может и никто. Но любой кусок или абзац должен быть так написан, чтобы у автора не вызывать желание подтолкнуть читателя — «ну, тут не очень, ты дальше читай, дальше, весь цимес там…»
Тогда зачем было это, а не сразу «дальше»? Это первое. А второе — есть логика текста, где-то его можно порвать, а где-то и нет, и эта логика выше, чем стремление, чтобы тебя всего проглотили разом, смайл…
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Когда ухожу…

Я долго вожусь со всеми, чтобы не бежали за мной. Некоторые доходят до нашей границы, постоят, глядя мне вслед, и поворачивают обратно. И то опасно, потому что люди и собаки очень злы. Недавно я увидел, как стая собак преследует серого, лохматого как старый валенок, кота из девятого. Когда я подбежал, он лежал на боку в беспомощной позе, закатив глаза. Дернулся, и затих… Я отогнал собак. Среди них была сучка, черная вертлявая собачонка из восьмого, а всей бандой верховодил очень милый рыжий, как лисичка, песик, он-то и организовал натиск на «валенка». Собравшись вместе, они, конечно, выпендривались перед сучкой, к тому же в их компанию затесался явный проходимец — странного вида барбос, помесь фокса с таксой, со злыми белесыми глазками. Я как-то уже видел его в деле — вцепится, не отпустит… Но через день я с изумлением обнаружил у девятого того самого «валенка», совершенно живого, он отлично ладил с красивой кошкой из детского сада, я ее знаю. Может двойник? Не слыхал про двойников среди котов, это невероятно, настолько они разные… Но тела «валенка» я не нашел, хотя тщательно обыскал место сражения, не было даже следов крови! Странно, обычно их тела лежат и разлагаются, ведь эти коты ничьи, живут сами по себе, как могут. Им трудно выжить, только выдающиеся личности доживают до старости. Как не устать от жизни, когда нет спокойного пристанища, никогда не знаешь, что перепадет поесть, не затопят ли подвал, не закроют ли все окошки и щели, не возьмутся ли травить крыс страшным ядом или разбросают ядовитые приманки, такие приятные на вкус… или прибегут мальчишки с луками и пистолетами, стреляющими очень больно, или наш старичок возьмется гонять палкой, или поймают недоделанные дети, привяжут, начнут медленно жечь и резать на части… Или какая-нибудь исполкомовская сволочь, объявит всех котов распространителями болезней, будут ловить и убивать.

Я думаю, кот притворился мертвым, чтобы эти шакалы отстали от него. «Валенок» сыграл в мертвеца, опытный хитрец, а Шурик не умел, эти шавки поймали его и придушили. За день до смерти он сидел рядом со мной, сияющий, важный, пушистый, смотрел доверчивыми оранжевыми глазами. Его облизывала мать, Алиса, а он только поворачивал голову, чтобы достала со всех сторон. А потом начал отчаянно отвечать ей тем же, лизать и лизать, и все мимо, и только мелькал его яркий малиновый язычок. А с другой стороны сидела его сестра Люська и лизала ему пушистый бок…

Когда я ухожу, то стремлюсь оставить их дома, а то хлопот не оберешься, будут бежать и бежать за мной, или, как Хрюша, страшно кричать, глядя вслед отчаянными глазами… И сегодня я запихал обратно Клауса, который ухитрился-таки выскочить в коридор, но через него, воспользовавшись сумятицей, перепрыгнул Макс и устремился вниз. Стив первым ушел через балкон, но уже успел проникнуть обратно в дом, сидел перед соседской дверью и делал вид, что я не существую. Он теперь надеялся на богатого соседа, который может пнуть, а может, под настроение, выдать кусок копченой колбасы. Я не стал его уговаривать, и тоже сделал вид, что никогда не видел. Пусть живет, как хочет, все равно не переубедишь. А Макса выпускать нельзя, он нервный и слегка того… плохо знает дом, будет до утра толкаться по лестницам, и кто-нибудь обязательно даст ему по башке. Она у него крепкая, но в третий раз может не выдержать. И вот я скачу за ним, приманиваю, умоляю выглянуть из-под лестницы, а он не спешит, смотрит из темноты бараньими глазами… Наконец удалось, хватаю его и тащу наверх. Но пока просовываю в щель, через нас прыгает Люська, которой уж вовсе это незачем — она развлекается. Но и ее оставлять на лестнице опасно, я долго упрашиваю ее сдаться, а она, задравши гордо хвост, дразнит меня, шельма, потом милостиво дает себя поймать. Хорошо хоть, что Алиса в стороне от этого безобразия — сидит в передней и молчит, глаза в туманной дымке. Она различает в сумраке только силуэты, и узнает меня по голосу, звуку шагов и запаху. Она играть в побегушки не намерена, устала и хочет поспать в тишине.

Так вот, когда я ухожу, то хватаю их и прячу в надежные места. А они считают, что идет игра, непонятность ее правил раздражает их. Не умеют предвидеть опасности, счастливые существа. А я, трясущийся от страха комок жизни, предчувствую и представляю наперед, и что? Это спасает меня, дает преимущество перед ними? Отнюдь! Наоборот! Они еще снисходительны, я им надоедаю своими страхами. Клаус при этом никогда не кусает меня и не царапает, сидит на руках, сопит и не вырывается — “все равно убегу…” Хрюша может куснуть или ударить лапой, но не всерьез — “отстань!” А Стив только замахивается , но зато страшно шипит и рычит, особенно, когда я советую ему не сидеть перед чужими дверями и не клянчить интересную еду… Все, как ни поели, обязательно копаются в помойках. Раньше я возмущался этим, а теперь радуюсь за своих друзей.

Как-то уходя, пытаясь избавиться от Клауса, я затолкал его в подвал и плотно прикрыл дверь. Когда я обошел дом, то он уже сидел и ждал меня — выпрыгнул из окошка с другой стороны. Уйти от него невозможно, он плетется за тобой, ему страшно, кругом все чужое — поля или дома, незнакомые коты, злобные собаки… он понимает, что мне не спасти его, если начнется гонка, надо будет полагаться на себя… И все равно идет и идет. И попадается, конечно. Потом, отогнав от дерева собак, уговариваю его — “все спокойно, слезай…” а он долго не верит, подозрительно оглядывая сверху местность… Потом мастерски слезает — задом, не глядя вниз, что дается котам трудно. И я, недовольно ворча, провожаю его обратно, а он ворчит, если я иду слишком быстро.

Но сегодня он дома, пусть покрутится там, найдет пару крошек, а меня и след простыл.

Кончается день двенадцатого, ртуть топчется около нуля. Я жду зимы — скорей начнется, скорей пройдет. И боюсь — ведь каждый день спасаться от холода, темноты, людей, собак, машин… Когда я думаю об этом, то уже не знаю, человек я или кот. Смотрю на мир, как они. Белая пустыня поднимается, закрывает полмира, темное небо наваливается на землю. Горизонт скрывает все, что видят люди. Зато окошко под домом становится большим, близким и манящим, я чувствую исходящие оттуда теплые токи; темнота подвала не страшна, наоборот, мне хочется раствориться в ней, уйти туда вместе с котами. Небольшое усилие, внутреннее движение, жест или особое слово, сказанное вполголоса — и мир покатится в другую сторону… Я устал от выдуманной жизни. Хочу видеть мир, как коты. Чтобы простые вещи всегда были интересны мне. Чтобы трава была просто травой, земля землей, и небо — небом. И все это ничего больше не обозначало, а только жило и было. Чтобы я не рассуждал, а чувствовал. Чтобы жил мгновением, а не завтрашним днем, тем более, послезавтрашним. Чтобы не знал всей этой подлости и грязи, в которой купаемся. Чтобы не боялся смерти, ничего не знал про нее, пока не тронет за плечо… А если короче — мне скучно стало жить человеком, несимпатично, неуютно. И, главное, — стыдно. Но об этом еще придется говорить.

Три сухих дерева на берегу Оки
…………………………………

Вид из окна первого этажа, людей нет
…………………………………….

Развалины манят. Сочетание живописи и фотографии. Вариант обработки.
…………………………………….

Апология нищеты и одиночества.
……………………………………..

Фрагмент натюрморта с ночной бабочкой.
……………………………………

Натюрморт с небольшим усилением
……………………………………

Серия была — «Меланхолия» Теперь как она называется — депрессия?
………………………………………

Рисунок кошки порвали.
А книга посвящена самому выдающемуся поддельщику картин, голландцу Тео ван Вейнгардену.
Да, мастерство только ремесло в квадрате, у парня были руки, да и голова на месте, но НЕ БЫЛ ОН ХУДОЖНИК, и все дела.
………………………………………

Ужас странствий. Сейчас расстояния так сократились, что он почти не слышен, нам трудно понять человека, который на краю чужого моря понимает, что домой вернуться его жизни уже не хватит.
……………………………………….

Собачка антикварная 19-го века, из Плимута, часы не так стары — послевоенные.
………………………………………….

Одиночество и заброшенность полезны
………………………………………………

Овощи

Завидую коту, идет себе домой, знает все, что надо ему знать, и спокоен. Я тоже хочу быть спокоен, это первое из двух трудных счастий — спокоен и не боишься жить. Второе счастье — чтоб были живы и спокойны все близкие тебе существа, оно еще трудней, его всегда мало, и с каждым днем все меньше становится — близкие рассеиваются, исчезают…
Если долго в своих воспоминаниях, думах и мечтах, то новости не пробиваются ко мне. Гуляя, далеко не отхожу, и после возвращения обычно обнаруживаю кого-нибудь, кто меня знает, из постоянных обитателей, тогда задаю им свои странные вопросы. Не все они оказываются уместными, поэтому каждый раз непонятно, чем кончатся беседы. Нужно уверенно двигаться, спокойно говорить, тогда они перестанут нервно косить глазами, спокойствие заразительно. И если не науськают их, то останутся равнодушны, вроде ни пользы от меня, ни вреда… Но если скажут им — «не наш!» — тут же кинутся истреблять. Они не злы, скорей темны, доверчивы, легко внушаемы. Поэтому нужно спрашивать как бы вскользь, не придавая значения, и лучше, если при этом в руке бутылка пива, полупустая… это они сходу понимают… А заподозрят что-то, тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное, и последствия непредсказуемы.
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше: не пристают с вопросами. Так что лучше глаза в сторону, успеется, погуляю — пусть привыкнут, мне их ответы нужны, а не вопросы.
Но некоторые все равно спросят, будьте уверены — «о чем мечтаешь, почему здесь?.. ведь ТАМ вас кормят задарма… Ведь там ты свой, а здесь чужой, мы все другие!»
А есть такие, кто не прощает сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Я нигде не свой.
Отношение к прошлому всегда содержит ошибки зрения, но кажется, раньше не все были так придирчивы и злы. Правда, ко мне частенько заглядывал милиционер — «работать будете?» С утра до ночи писал картинки, но это не работа. Землю копай, канаву вокруг дома рой без смысла и цели, и будешь понятным человеком.
Такое было время всю жизнь. Сейчас не страшней, но мерзей стало. Все на свете измерить решили, ко всему прицениться, простой цифрой обозначить. Провальная затея.
Когда-то, в начале наших перемен я спорил с Василием Александровичем, просидевшим много лет в сталинских лагерях. Он уже тогда лагерным чутьем ухватил, куда покатилось дело, и говорит — «какая разница, откуда ужас…»
Я не мог понять, ведь больше не сажают…
Он усмехался, «превратить человека в нечеловека… не обязательно стрелять-сажать… А если надо будет — посадят, не сомневайся…»
Его давно нет в живых.
Он прав оказался.
Вокруг меня болтают про любовь, она, мол, спасет мир. Чем злей болтуны, тем больше слов о любви. Не слишком высоко это чувство ставлю, в нем много эгоистического, «гранатовый браслет» редкий случай. Но бывает, одна жизнь врастает в другую, как неотъемлемая часть. «Главное — укорененность и врастание» — когда-то сказал мне один человек, с которым я общался полчаса, попутчик случайный. Бывают встречи… Спасались от мороза, выпили бутылку и разошлись. В провинциальном городке на вокзале. Можно забыть, где живешь, но такие слова не забываются. Из врастания рождается сочувствие, главное человеческое чувство. А теперь оно поставлено в один ряд с дерьмом, измеряется наглыми бумажками…
……………………………………
Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик. Но те, кого я помню или быстро вспоминаю, они сохраняют свое лицо, я это высоко ценю. Всегда радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. При встречах о себе не говорю, слушаю, вспоминаем прошлое, текущая жизнь нас мало интересует, хватит того, что мимолетно замечаем, и ужасаемся. Иногда из разговора узнаю, что такого-то уже нет, так мой Остров беднеет. Тогда я думаю, скорей бы и меня унесло хоть куда, хоть в никуда! А вдруг мы там -ТАМ, в свободной спокойной обстановке встретимся, поговорим… Неважно, о чем будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие…
Хотя ясно понимаю и другое: эти слова — утешение перед бесчувствием и темнотой; бессмертия нет нигде, есть только то, что есть, и что в моей голове роится.
Но если сравнить мою судьбу с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Я в это верил, а теперь все меньше, потому что вижу — мало надежды на людей, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останутся жить.
……………………………..
Но мы еще живы, поговорим лучше о вещах, которые окружают нас, они многое могут рассказать. Пространство вещей и сами вещи. Если только вещи, то скука плоская, если только пространство — то скука и тоскливый страх, особенно русское пространство, низкий ровный горизонт, опустевшие поля… Но если есть между ними связь, между вещами и пространством, то чем еще ее можно уловить, запечатлеть, кроме как простым изображением, теплым чувством?.. Что еще поможет выжить, если отношения людей ничтожны, холодны, почти все существующее неразумно, но место имеет?.. Главный признак распада жизни — вытеснение чувства, исчезновение сочувствия.
Может, поэтому мы любим некоторые вещи, которыми давно владеем, считаем их друзьями, родным окружением, пусть небольшой, но теплой оболочкой — и не так остро до нас доходит, что мы уйдем, истлеют наши игрушки… Когда-нибудь начнется серьезный разговор больших пространств, но о нем не узнаем — ни-че-го… И это к лучшему, вечность да бесконечность жизни чужды и ненавистны.
Но мы и в своих пределах больно уж мельчим, мало кто обладает дальним зрением.
В живописи не так. Бывает, даже крохотные подвижки, отдельные мазки пробуждают давно дремавшие воспоминания, движение вглубь, и пределов ему нет. Результат заступания художника за грань привычного. Тогда что-то новое, возможно, возьмет да выскочит из-за угла!..
…………………………..
Текущий день пропитан банальностями, и не случайно. Для совершения любых действий, каких требует реальность, необходим ПРИЕМ, никуда не денешься без четкой последовательности простых движений, произнесения пустых, но привычных фраз, которые известны давным-давно… новизну и выдумку в них вносить, только себя топить. Реальность невозможна без нудных повторов, томительных передержек… Сильней любого лома прием.
А если в живописи заметен прием, то плохо дело, он только в ничтожных картинах на первых ролях.
Мне говорят, какой еще прием, поменьше мудри!.. Поговори с людьми, задай стандартные вопросы. Легко!..
Нет уж, я долго выбираю, с кем поговорить. Легко наткнуться на активного гражданина, которому моя неосведомленность покажется не просто странной, но и подозрительной. Им только скажи — «твой сосед враг», и все уже ясно соседу про соседа. Знаю, вы скажете, — «давно не так…» А я вам отвечу — если давно, то особенно опасно, история процесс периодический, пусть с поправками для дурака, чтобы выдать за новизну … и мы, похоже, карабкаемся на гребень новой инквизиции…
Так что изобретаю свои приемы общения, и знаете, иногда удачно пользуюсь. Но бывает, что ошибаюсь, неверно оцениваю показное дружелюбие, или, наоборот, грубость и резкость отталкивают от неплохого, честного лица… Но быстро себе прощаю — цель оправдывает ошибки.
………………………………………………………
Я говорил про ветер?.. Сдувает все лишнее, но и нужное может не пожалеть. Не вижу его, но чувствую и слышу. Полагаю, он главная причина того, что события следуют одно за другим, другие объяснения кажутся умней, но это видимость. Многие, например, говорят — «причина, следствие…», но объяснить по-человечески не могут, одни слова. Другие уверены, что во всем виновно время, а что оно такое, никто не знает. Все меняется, они говорят, потому что время течет… или бежит… А время меняется, потому что события происходят? Чушь собачья, простите меня, собаки… Искать то, что напрямую себя не проявляет, бесполезное занятие. Смотри, вот лица стали другими, потолще, пошире, глаза заплыли… мне говорят — «время, время…», брюхом трясут, разводят руками, кланяются… как в цирке после трюка — широкая улыбка, ожидание аплодисментов… Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, если такие ловкие… а по мне, так лучше ловить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Ветер тот же Случай, его другое имя… Я с ним дружен, но фамильярности никакой.
Поменьше говори, пореже общайся, иначе попадешь в гербарий, с подписью — «Человек, выживший из ума…» Раньше так делали с большой охотой, потом перестали делать, но неохотно… врачей немного поругали… А сейчас снова надумали лечить, так что опять нужно молчать, и делать вид, что живешь как все…
Я не сторонник борьбы за справедливость — в чудеса не верю, не спорщик, мне от текущей жизни нужно немного — чтобы не били, и забыли. Чтобы с вопросами не приставали, а то ведь придется правду говорить, это мой закон, а нарушать свои законы я не привык.
Не люблю крикунов, изрекающих банальности, столько раз видел, чем кончают, — в лучшем случае, поспорят, покричат, и по теплым квартирам разойдутся. А в худшем… давно известное предательство умных да разумных, наряженных в дорогие пиджаки, с галстуками на шее, поводками накоротке… И поза побежденного павиана перед торжествующими ворами, хамами, холопами, жирными попами…
Лучше не помнить вас, гулять меж трех домов, и в своей норе свободным быть.
А старость и бессилие всех все равно найдут.
Память, да, слабеет, но пока ничего важного не потерял, всё, что люблю, по-прежнему со мной — животные и растения, старые вещи, некоторые люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
А сегодняшний день — черт с ним, мой Остров без него жив.
Мне говорили — отталкивать реальность!.. да ты с ума сошел!
Но свое упрямство чужого ума сильней.
Возможно, не я, а мир сошел с ума.
Если мир безумен, что делать? Банальный вопрос, но я отвечу, ведь все же одной ногой здесь.
Некоторые считают — нужно жрать, жрать и жрать. Смотрите, кошка ест, она голодна. Загорается дом. Кошка ест все быстрей, тревога усиливает голод. Мы те же звери…
Другие отвечают — если дом горит, надо не жрать, а рисовать, вечные дела нужней всего, они пожар переживут.
Третьи… они доказывают, что если мир безумен, нужно безумней его стать — своим безумием помоги огню…
Но некоторые ни туда, ни сюда… Кошку не забудьте, говорят — вытащите кошку из огня… Эти мне симпатичней всех.
Но лучше на эту тему помолчать. Советы, декларации, обещания, притчи — пустой звук.
Делай, что можешь, и постарайся в общую помойку не попасть.

Тексты к картинкам будут позже по техническим причинам
…………………………………………………

……………………………………….

…………………………………………

…………………………………………..

…………………………………………..

…………………………………………….

……………………………………………

…………………………………………

……………………………………………..

……………………………………………..

……………………………………………….

……………………………………………

……………………………………….

……………………………………………………

………………………………………………..

……………………………………………….

Мне отказали в печатании этой вещи, теперь ведь есть Интернет, и вполне можно взять абзац и тебе машина скажет, был он или нет. Таких абзацев много в «Робине», очень похожая вещь была — повесть «Остров», а то, что она другая, так это только мнение автора. Бунин взял свой большой рассказ и поместил без всяких изменений (а что там было изменять, серьезно написано) в большую повесть. А я поработал над текстом. «Робин» написан лучше, чем «Остров», потому что в нем не две линии, а одна, а я прямо-линейность люблю, и цельность. Зато в «Острове» есть сожаление о содеянном, и раскаяние… А вот в «Робине» нет запоздалого раскаяния, а только ожесточение старости. Разные вещи, нет «линии вины» в «Робине». Вы хотите, чтобы старик был дряблым и покорным, так это не ко мне, я — злой старик. И повесть эта о злом старике, который ненавидит старость. Да и людей не особо-то любит, за что их любить… Любят не за что? Это вы себе оставьте, для семьи. Сейчас принято говорить — «и так возможно, и так бывает, и так я, и так могу…» Плюрализьм, если одним словом. Хорошая вещь в общении, наверное, но в литературе люблю определенность позиции, прозрачность и простоту. Не агитку, конечно, и не декларацию, а взгляд на мир — свой. Он неправильный? мне это говорили, и что? Так что, вот «Робин», в нем — непримиримость. Вся вещь здесь:
http://kuvaldn-nu.narod.ru/2013/03/dan-markovich-robin-syn-robina.html
……………………………………………………………………

Лето 75-го, ВДНХ.
Выставка народного хозяйства, огромная показуха. В одном из павильонов картины независимых художников. Разрешили!..
Иду вдоль километровой очереди, все московские интеллигенты здесь, терпеливо ждут, у входа милиционеры, пропускают по одному. Я счастливей многих, у меня приглашение! Протягиваю милиционеру свою бумажку, он долго читает, потом спрашивает — от кого?
Узнав, светлеет лицом:
— А, Рогинский… знаем, хороший художник… — машет рукой — проходи!
На первом этаже — красные трамваи Рогинского… Женя Измайлов с изысканными фантазиями…

……………………………..
Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку.
Скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…
Вернулся в коммунальную квартиру!
Я так называю текущий день, или реальность, а что она еще, если не коммуналка?
Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений — прибыл.
Конечно, в галошах, явился не запылился, как они говорят.
Слышу смех за спиной, и голос незнакомый:
— Ишь, старик, а пристает…
Вместо девушки, которую помню… приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым широким носом. Постаревшая она же?.. Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом — ручной старенький лев, пышная шевелюра, воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.
— Надо же, еще липнет, коз-зел старый…
Наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах. Как придешь в себя после приятных размышлений, нередко оказываешься в немыслимых позах, стоящим в луже, например. А сегодня до того момента бежал, скользил на молодых ногах, не думая о них, как и полагается юному возрасту.
И еще удачно приземлился — мягко, плавно скатываюсь на ночной ледок, он упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится. Скольжу, размахивая руками… и сразу нет настроения продолжать, предчувствую, какая меня захватит суета мелочей… Но никуда не денешься, вынужден буду копошиться, чтобы в самом простом смысле выжить.
Вокруг посмеялись, но без злорадства, с которым часто встречают:
— Ишь деловой… гляди, задумался!..

Мир замер на миг, и вернулся привычный отсчет времени, сопряженный с кручением-верчением небесных тел, пошлой демонстрацией силы… Что, кроме силы, здесь важно — ничто! Но меня их штучками не удивишь, не проберешь — дурная бесконечность, бутафория, дешевый спектакль! Общий для всех мир, он скучен, огромен, опасен…
Но бывает и заманчиво красив, надо признать. Так что, есть и достоинства во внезапных возвращениях: несмотря на старость, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении…
Чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..
После короткого замыкания восстановился усталый день, смотрю — вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорожка… по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли… Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте — выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?.. Хотя бы в одном месте создали видимость уюта! И я бы вынес, привык бы, будь здесь подобрей, потеплей… вытерпел бы эту коммунальную вселенную… Но что вижу — как живут?! Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку, грызем друг друга, непримиримы к добру и теплым отношениям…
Потому возвращение — каждый раз драма и целая телега мелких огорчений. Тошно смотреть, с какой целеустремленностью уничтожается все живое — растения, звери… изгажена земля…
Надеюсь, наше безумство растворится во времени без остатка, а всё остальное — будет как до нас: холм над рекой, река, за ней лес… звери, птицы…
Не было здесь города, скажут через тысячу лет. Потом покопаются в земле — «и в самом деле, селение какое-то…»
Так что при первой возможности исчезну снова.

…………………………
Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность. И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался, а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами.
Здесь мое место, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса — слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Стою, прислонившись к дереву, тепло, я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь, ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера — ходить без шнурков… Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй такой же, а третий — немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны — катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня — не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…
А скамеек нигде нет. Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. В стоящих бредовые идеи легче влезают.
Сколько меня не было, миг или часы?.. Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…

………………………………..
Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.
……………………………
Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прервется — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится..

…события на время успокоились, я выплыл из водоворота, в который попал. Стало ясней и больней жить, но возникла новая ступенька на том откосе, обрыве, на который я то карабкался, то скатывался с него вниз. Мне подбросили несколько лет, подачка, и все-таки, хорошо.
Свободная походка все трудней давалась мне, я все чаще скрывался от людей, запирался дома, пока не кончались запасы еды. Выбирался, когда все крупы сгрызены, крошки подобраны… Я решился написать еще одну вещь, свести все счеты, не приукрашивать, не прятаться. Засыпал, где и когда заставал сон, ночью, часа в три, просыпался отдохнувшим, смотрел в окно, и мне хотелось выйти из дома, идти, не притворяясь легким и раскованным. Особенно хорошо и спокойно в сентябре, тихими осенними ночами, еще теплыми и сухими. Мой самый длинный путь, тропинка в зеленой зоне между Институтами и нашим жильем. У нас вольготно березам, осинам, есть немного елей, а здесь я нашел место, где давным-давно посажена и выжила сосновая роща, десяток хиленьких корявых стволов. Им плоховато, они любят сухой песок, вереск, другой воздух, ветер… Я ходил между ними, касался ладонями липкой шершавой коры. Впечатления детства врезаны навечно. Лучше сказать, до конца, в нас нет ничего вечного — слишком мелки и ненадежны, слабосильны для вечности. Природа права, нам хватит, успеваем нахлебаться. Как я ни искал в себе признаки вечного устройства, так и не нашел ничего, что бы стоило сохранить дольше разумного предела.
Пружинит почва с желтыми крупными иголками, тишина… дышат сосны, особый скрип. И особый, конечно, запах. Я прихожу сюда почти каждую ночь. Вспоминать не хочу, но здесь мне спокойно. Как-то под такими же соснами… Она говорит — » Я умру, с кем отец останется…» А я ей — «Ты что! Раньше его собралась?» И смеюсь. И она засмеялась, странно, неуверенно, что ли…
Кругом никого, тропинка — туннель, вдали арка, выход к прству, небу со следами света, желтоватому теплу, спящим полям, осенней реке внизу…
………………….
В то время я переводил зубодробительный текст, инструкцию по содержанию животных, и уставал от мелко-го птичьего языка, терминов, которые не только раздражали меня, но и подавляли. Я всегда дружелюбно относился к зверью, а теперь и вовсе противопоставлял их людям — они просты, бесхитростны, естественны, в их отношениях друг к другу, порой жестоких, порой самоотверженных, я видел примеры того, как природа обходится без выдумок вроде кодексов, правил, запретов и морали.Они знают, что нужно делать, и что нельзя. Кот не убьет кота, такого я никогда не видел, хотя драки между ними бывают страшные. Побежденному дают уйти. Лучше впечатанные, врожденные правила, чем хитроумные запреты, с которыми можно спорить, отвернуться и нарушить. Поступки животных всегда соразмерны силам и возможностям, их останавливает инстинкт. Бывает, слабых оттесняют от еды, но чаще коты ус-тупают кошкам и котятам, нерассуждающее правило жизни… То, что мне приходилось переводить — иезуитские тек-сты, правила обращения с несчастными зверями, обреченными умереть ради нашей пользы. Никто не спрашивал — а можно ли?.. Все это меня возмущало.
К тому же я запутался в прозе. Мой язык запутался в объяснениях. Я стремился к прозрачности и простоте, но если нет ясности в мыслях, силы и достоверности в чувствах, ничего путного не выйдет, жонглирование словами не спасет. Текст может восхищать красотой и пряностью описаний — сначала, а потом вытолкнет: читателю нет места, тоскливо среди обилия пустых слов. Мои рассказы, простые и незамысловатые, кончились, теперь я писал сложней, длинней, с обилием раздражающих фантазию деталей, расплывался по страницам, не способный закончить дело яс-ной, окончательной точкой, которую раньше умел ставить. Легкость и недосказанность проиграли тяжести. Мои ноги проникли в прозу. Я вперся в нее своими ногами.
……………………….
Однажды ночью я возвращался от своих сосен, шел, волоча ноги, звуки шагов опережали меня. Я думал о Лиде. Как я схватился за нее — отчаянно, судорожно. Я был суров, нетерпим, не давал никому возможности меня понять, предугадать, простить… Независим, ожесточен, подавлял уверенностью в своих силах. Скрывая слабость и уродство… Она была бойкой, живой, веселой… неумной — обычной, что она нашла во мне?.. Узнала — ужаснулась, захотела избавиться, а я держал. Я умел уговаривать, объяснять…
Иногда я останавливался и тряс головой, чтобы вытрясти из себя этот запоздавший неумный разговор. Ты неизлечим, я говорил себе. Забудь, иди дальше, ну, отрежь ноги, если в них дело, зачем тебе эта мука?..
Не только в них, наверное, дело.
Я знал, что вечер и ночь опасны, особенно в пятницу и воскресенье. Начало и конец убогого раздолья. Люди, не знающие воли, одурманивают себя и выливают раздражение и тоску на окружающих, а так как уважения к жизни нет, то следует быть осторожным. Впрочем, не так ли ведет себя израильский житель, или человек в Ольстере, или случайный прохожий в вечернем нью-йоркском парке?.. Я был подавлен поездкой, очевидностью, болями, усталостью, никчемностью своей, неумением строить рассказ и жизнь интересно. Как живешь, так и пишешь, говорят. Как пишешь, так и живешь. Если есть червоточина внутри, она вылезет в словах. Проявится. Как мои ноги.
Я задумался, потерял осторожность — и попался. У самого дома из-за угла вывернулся парень в сильном подпитии, однако на ногах держался лучше меня. Он начал дружелюбно, по-соседски, — про тещу, жену, которая гуляет, про житуху — идет и идет, а он плывет себе и плывет… Ему хотелось излить душу. Мысли, приходящие в голову темному человеку, неясные — и глубокие в своей неясности и темноте; присущее русским тягомотное состояние, из которого не следует ни точного вывода, ни определенного действия, даже нет попытки что-то изменить, растревожить молчание и вязкость жизни. Сознание своей неприкаянности при полной невозможноти или нежелании что-то сделать… неверие в саму возможность действия, изменения, или глубокая внутренняя застылость, лень? Трудно сказать, но, признаться, многое в этом мне симпатичней, чем походы к личному психиатру, как только возникает вопрос о смысле происходящего.
Но тогда я потерял осторожность и поплатился. Он понял, что я плохой собеседник, небрежно слушаю, хочу избавиться от него — и рассвирепел. Не уважаешь!.. Я же, вместо того, чтобы уступить, притвориться, не так уж много ему нужно было, ожесточился, и мое нежелание общаться стало явным. Он схватил меня за рубашку, начал толкать в плечо, сначала с раздражением, потом с нарастающей злостью. Он был выше меня на голову и, конечно, сильней, ведь сбить меня на землю можно простым пинком. Так и получилось, от небольшого толчка я упал, он ничего не понял и посчитал, что притворяюсь. Схватил одну из досок, которые валялись рядом, и начал тыкать мне в спину, не сильно, но чувствительно, приговаривая — «вставай, сука!» или что-то подобное, не помню. Я по возможности избегал ударов, защищался руками, но видел, что он только свирепеет. К моему счастью, а может и несчастью, он при очередном размахе оступился на жидкой грязи и грохнулся рядом со мной, голова к голове. И моя рука, непроизвольно… Нет, я хотел от него освободиться, и ударил его, но в последний момент дрогнул, разжал кулак и ребро ладони прошлось по его плечу. Он заорал, кое-как поднялся и убежал. Самое смешное, что потом я не раз встречался с ним, он жил в соседнем доме. Он не узнавал меня, я же легко вычислил его по голосу. В общем, мы оба легко отделались, если не считать, что наутро со мной произошла странная вещь — я не мог подняться с постели.
Проснулся и лежал, пытаясь понять, что за число, день недели, и что мне предстоит безрадостного и неприятного, другого давно не было. Вспомнил о ночном проишествии, и мне пришло в голову, именно так — взбрело, что я не смогу двинуться, потому что от ударов поврежден позвоночник. Сначала выдумка, потом нарастающий страх… Может быть, когда-то в детстве я точно также сначала выдумал себе ноги, а потом уж они стали реальностью, пода-вившей меня?.. Ну, а боль, откуда она?… И розовые ажурные чулочки, и багровое месиво?.. Ну, и что?.. Что если придумал всю жизнь?.. Или почти всю, начиная с таинственного момента, когда река ушла под землю, а на поверхности сухая ложбина, след змеи на песке… Но тогда и смерть Лиды придумана! Сейчас я проснусь в том вагоне, никуда не выбегал, никого не догонял?.. А она пойдет по другому пути… и останется жить.
И вдруг вспомнил — холмик, она там. И все кончилось.
Я дернулся, решив остановить фантазию, встать — и понял, что, действительно, не могу сдвинуть ноги с места. Ноги не умерли, но поднять их оказалось нелегко. Я так устал, что заснул поперек ложа, мои отростки висели, не касаясь пола и страшно отекли; я возился с ними полдня, прежде, чем привел в обычное состояние.
Этот случай почему-то сильно огорчил меня. Я бунтовал против хаоса жизни, ее непредсказуемости, и вдруг заметил, что серьезность нарушилась ухмылкой. Будто кто-то издевался надо мной!.. Если нет равновесия в нас, любая малость может сдвинуть и пошатнуть.

Ночной вид с кровати. Давно было, тогда я поместил в Интернете серию картинок от имени ДЕДА БОРСУКА, персонажа, которого выдумал, нашел ему фотографию… Потом дед умер, но в нескольких журналах, например, в «Переплете», он, кажется, до сих пор автор, в частности, этой картинки. Был у меня еще один придуманный персонаж — Зиновий Гольдберг, он писал воспоминания и был критиком в моем единственном конкурсе, который я проводил {{{(оч. короткого рассказа, конкурс назывался «АФОНЯ», некоторых победителей, живущих неподалеку, я даже наградил своими картинками, но далеких от Москвы наградить не сумел, денег на высылку призов не было, и это мне было неприятно долгое время, а теперь уже что поделаешь, только конкурсов больше не проводил, а я ведь от своего имени и Зиновия писал КАЖДОМУ ЖЕЛАЮЩЕМУ свои рецензии, давал деликатные советы… эх, было время…)}}} У Зиновия даже взяли интервью, в «Тенетах» кажется, и одна там деятельная женщина, узнав про такую безобидную мистификацию, очень на меня обиделась, хотя персонаж был вполне сочный и с биографией. И вовсе не вредный, насчет коротких рассказов он многое мог сказать полезного, смайл… Больше я в Интернете под псевдонимами не ходил, и мистификациями не забавлялся.}}} Потом кусочек биографии Зиновия вошел в роман «Вис виталис», там был такой герой, большой спорщик, и философ, кажется, Яков его звали, впрочем, могу и ошибаться, романов больше не писал, а этот вошел в лонг-лист премии русского Букера за 2007 год, и дальше, конечно, не продвинулся, а одна хорошая женщина, правильный критик из одного журнала, даже назвала меня каким-то абсолютно неангажированным, что ли… Она не ошибалась, и ее удивление, что я вообще куда-то попал в социальном нашем углу, мне было понятно, и симпатично. Я не пишу имена, ни хороших людей, ни плохих, имена забываются, образы людей во мне — остаются.
…………………………………………..

Утро туманное, вид из кухонного окна на 14-ом этаже, я уже много лет здесь живу, хотя что значит много — такого слова почти не знаю про себя, как-то само получилось — всего понемногу и «вокруг да около». Но в двоебории я неплохие очки набрал, как угодно понимайте, смайл…
…………………………………………….

Мы простимся, третий лишний… Эти крюки для подвески батарей иногда мне кажутся человечней человеков, а больше об этом писать нечего, и бесполезно.
………………………………………………

По воспоминаниям о ленинградских вечерах, когда я неприкаянно шатался по улица, в редкие минуты незапланированных перерывов между экспериментами. Лучшие люди в моей жизни, двое, биохимик и физик, ставили передо мной головокружительные задачи, которые в наших-то условиях могли сломать каждого, если он так, как я, бился головой об стенку. Но я все-таки выжил, хотя опыт неудач вещь и полезная и опасная, остаются внутренние трещины, если вовремя с трезвой головой не отклонишься в сторону, а я не уклонялся. Обстоятельства спасали, я был бы плохим тореадором, потому что от отчаяния пошел бы на таран в быком… смайл, конечно… И я не любил Ленинград, его центральную парадность, при ужасных зрелищах одиноких грязных и высоких дворов, бесконечных проходов и переходов… и убожестве окраин, сплошном и мерзком убожестве. Где там могут жить люди, не знаю… Но я жил и в коммуналке, где до кухни и туалета полкилометра сырого и темного пути, и был в гостях на Невском в доме с вывеской «МЯСО». в квартире преуспевающего ученого, и там меня поразили пыльные пространства, пустые, и отсутствие ощущения дома вообще, вообще…
………………………………………………..

Масяня, с ее странной и тяжелой судьбой, уже будучи на пороге смерти, сидела на окне и наблюдала за птицами, а я вкладывал в нее свою собственную боль, и до сих пор так и осталось.
……………………………………………….

Наши города стоят на песке, мы чужие на земле, странные существа, решившие, что завоеватели, в восторге от своего могущества. Но на небольших примерах каждый день и год вижу, как быстро исчезают следы нашей деятельности, стоит только умереть или просто уйти…
………………………………………….

Совсем немного цвета на почти гризайлях меня всегда привлекало, потому что от этого цвета многое требуется, гораздо больше, чем при обилии цвета и света, и картина тлеющих в полумраке углей кажется мне главной и самой выразительной.
………………………………………….

Отстань, не видишь, мама устала…
Кстати, что меня сильно поразило в Болгарии — никто не кричит на своих детей — НИКТО! А чтобы руку подняли — это шок, и не бывает. Везде есть свои подонки, конечно, но общая картина — не сравнить с Россией, где дети обречены родителями быть такими же темными и жестокими, да… Разумеется, я не об исключениях говорю.
…………………………………………

Набросок маслом величиной в 10 см — «Нимфа и Сатир» Для развращения малолетних, можно и так сказать, учитывая современность, смайл…
……………………………………………

Пришла и хочет остаться с нами, а это все трудней становится…
…………………………………………..

КАК СТОЯЛО. И на самом деле — почти так и было, но тогда приходится еще больше возиться с относительными светлотами и темнотами, с силой цвета и света в каждом пятне… Так что, если есть возможность, лучше уж поставить самому, смайл…
…………………………………………..

Осень беспросветная, признание поражения, и осталось только замереть перед приходом зимы…
……………………………………………..

Наша Алиса вторая, кошка из десятого дома, старая и полуслепая, знал ее в течение всей жизни — ни разу она не бросила и не прошла мимо любого котенка, своего или чужого. Всенгда защищала, опекала, о ней есть в повести «Перебежчик». Такого тихого спокойного благородства мало у кого из людей замечал, или подонство или вывернут свое придуманное фальшивое благородство на показ. Разумеется, не об исключениях говорю.
……………………………………………….

{{{Тираж почти нетираж, но книга все же была. Повесть написана в 90-ые годы, была в «Тенетах» в 1998г., не раз вывешивал ее в Интернете, например, в http://www.netslova.ru/markovich/pere/cat1.htm там даже с небольшими рисуночками на полях}}}
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Темно, камень, земляной пол, кое-где капает вода, шорохи… Тому, кто не знает подвал, нужен фонарик, а я по звуку скажу, кто идет, по тени, и в темноте мне спокойней и легче, я знаю, что мои в безопасности. Со временем я не стал видеть лучше, зато чувствую острей, и, думаю, стал ближе к котам, чем к людям. А люди сюда просто так не ходят, заглядывают сантехники по службе, а если застаю других, то с недобрыми намерениями, это точно. Лучшее, что они могут — кучу наложить, а потом обвинить котов, хуже, если их волнует мех. Дети — их интересует, что внутри у кота… И потому мне никогда нет покоя.
Зову своих длинным свистящим звуком — «с-с-с-с-с…» Какая-то тень, мягкий прыжок, и появляется длинный совершенно черный кот, никакой тебе желтизны и коричневых пятен. Стив. Смотрю, не хромает ли он, я каждый раз смотрю. Правую заднюю собрали из мелких кусочков, кость была размозжена. Пришлось держать его втроем пока дали наркоз, усыпили, сделали разрез… И остановились — кости нет, черно-багровая каша с розовыми крапинками… Но кот не может без ноги, и мы собрали розовую костяную крошку, обломки, слепили мясом и кровяными сгустками, перевязали все это медной проволокой, и зашили. Принесли домой. А время было весеннее, и кот, очнувшись, тут же захотел на улицу, к кошкам. До этого мотоцикла, который сшиб его, у него только-только развернулась любовная история, и ему обязательно нужно договорить. Нога перевязана, поверх повязки штанина, подвязанная на животе, а он скачет на трех ногах и требует свободы! Несколько ночей я уговаривал его, гладил, укладывал к себе на одеяло… Он терпел минут пять, а потом снова к двери, я за ним… Так я выдержал неделю. А потом он сбежал, и я отправился его искать. Вечер, апрельский ливень, молнии — и вдруг отчаянное рычание и визг. Схватились два кота, катаются по земле, дождь сечет их, шерсть прилипла к телу… Один — Вася, наш главный, светло-серый могучий кот, второй… черный, тощий как скелет, но бьется отчаянно и не уступает. Это Стив в своей клетчатой штанине — сипит, отплевывается от льющейся сверху воды, дышит с хрипом, но не сдается. Вася тоже изрядно потрепан. Кое-как разнял их, притащил своего домой. Что же будет с лапой?.. Долго не заживала рана, гной… Я колол его антибиотиками, и нога зажила, стала даже крепче, чем раньше, потому что на месте разбитой кости из обломков вырос большой костяной шар. Крепкая нога, но потеряла былую ловкость и гибкость… А Стив обиделся на меня, за то, что держал его дома, причинял боль, — и ушел к соседям, а потом куда-то стал исчезать и только раз в неделю появлялся на нашем горизонте. Видя меня, он отворачивался и проходил мимо… Много лет он был обижен, не хотел меня узнавать, а я смотрел, как он ходит, и радовался.
Прошли годы, и Стив понемногу стал забывать обиду, и вспомнил все хорошее, что у нас было с ним.

Не реклама — история
……………………………………………

… и думы…
………………………………………….

Цветки — против!
…………………………………………

Красные дома б.каз.-м.темп. (1977г)
…………………………………………..

Эскиз на балконе 10-го дома «Г»
…………………………………………..

Мое почтение, г-н Боннар!
Самый оригинальный и самобытный колорист прошлого века — он
…………………………………………….

Бесполезно сожалеть
…………………………………………..

Старость. Рисунок. Фон — картина. Так видят мир его старые глаза.
………………………………………….

Праздник пробочки, к ней пришли знатные гости.
…………………………………………

«Будь готов — всегда готов»
Вопрос: почему комсомол не партия?
Ответ: потому что двух партий быть не может. (из воспоминаний 1954-го года)
………………………………………………

Зарисовка из шкафа
…………………………………………..

СВЕТ ГОРЯЧ!
………………………………………………..

Из цикла «Отдохнешь и ты…»
…………………………………………..

Соня. Парадный портрет.

Ты же помнишь наши места, не мог за полгода одичать и все забыть, правда? Тогда отчего не едешь?.. Я понимаю, сестра, тяжело, другие родственники, сорок этих дней, но ведь уже месяцы плывут, зима, а ты не возвращаешься, и писать перестал… Малов, я терпение теряю, рассержусь на тебя, хоть ты и смеялся — «не умеешь…»

Хожу, ищу, темно, самое темное время года эти дни. Под ватником у меня почти ничего, пижаму даже не переодел, и начинаю чувствовать, холод заползает… Удивительно, голова не болит, и даже губы перестали, только говорить трудно, и плакать — трещины мешают, но я тихо говорю сам с собой, шепотом, и не плачу больше. И голове тепло, на ней шапка, я не сказал?.. Нашел в рукаве ватника, связана наподобие известного колпачка «петух», знаешь, знаешь, только совсем деревенская ручная работа, не из ниток даже, а из тонких лоскутков, скрученных, и связана очень плотно, не продувает. Вот и про шапку теперь рассказал. Нет, не забыл, просто долго говорить не умею, ты знаешь, сколько раз ругал, а что тут говорить, подумаешь, шапка в рукаве… Но решил и о ней рассказать, вспомнил Тараса, фотографа, сарайчик за оврагом, ну, он еще делал тебе фотки на загранпаспорт, вполне умеренно слупил, ты говоришь… так он остановил меня недавно на беседу, про тебя спрашивал, тут же упрекнул за разговор, «все спешишь, ничего толком не расскажешь…», а я молчу, ну, наврал, пишешь каждую неделю… землю носком ковыряю, как бы поскорей смыться от него…

Это я разговорился потому, что никого не видно, заборы одинокие стоят, сугробы утомились за день, тихи, даже ветер заснул, в домах гаснут огоньки, гаснут, у нас ведь рано ложатся, нечего делать, не о чем говорить. Это мы с тобой, два бешеных дурака, вечно дела находим… Прости, Малов, я бессмысленные слова говорю, а сам все шарю глазами по снегам, в тени проницаю, а два дела сразу мне непосильная задача, ты знаешь.

А про шапку недаром вспомнил, она мне помогла, ведь дальше еще одна история получилась. Я говорю, этот день самый длинный в моей жизни, и тяжелый, да. Паренек выбегает из-за угла, и на меня наткнулся, лет пятнадцати, наверное, в кепочке странной, козырек пол-лица тенью накрывает, только вижу — оно узкое, очень бледное, от пота блестит, хотя вовсе не жарко, и шея голая, и рубашка не застегнута, птичья грудь, хрупкие ключицы… а про глаза ничего не скажу, так и не увидел.
Он совсем не растерялся, тут же говорит:
— Дядя, мне денег надо!..
Очень уверенно, убедительно сказал. Маленький, тощий, в куцей курточке с короткими рукавами, из них тонкие ручонки торчат, он их то в карманы, то наружу, в постоянном движении руки у него… и лицо дергается странно, искривляется, как в испорченном зеркале, знаешь, чуть сдвинешься, и щека раздуется, я видел в рекламе, ты еще звук отключил, помнишь?.. Там парочка целуется, хочет стать ближе друг другу…

Я сразу понял, он голодный, несчастный, конечно, дам, а завтра мне по бюллетеню заплатят, обещали. У меня еще с больницы пять рублей было, большой монеткой, я ее в ватник переложил, когда отчалил оттуда, теперь шарю, карман какой-то бездонный… нашел и протягиваю ему.
Он схватил, спрятал, и говорит — «еще!»
— У меня больше нет, — отвечаю, а он:
— Тогда телогрейку сымай!
Я удивился, такой малыш, а распоряжается. К тому же телогрейка не моя, никак не отдам.
-Зачем тебе телогрейка, — говорю, — она больничная, на ней клеймо, не продашь. И вдруг вспомнил — хвосты! Дам ему один хвост, придет домой, сварит, поест, и то хорошо.
— Бери… вот, хвост, еда что надо! Только довари, сыроват малость.
Он посмотрел, взял… и словно взбесился — начал меня этим хвостом лупить, молча, молча, только дышит тяжело, по голове, по лицу два раза попал, по плечам… Шапка эта, колпак деревенский, он мне помог — голове не больно, плечи толстый ватник защищает, а вот щеке немного досталось, поцарапал плавником. Я руками как могу закрываюсь, ничего сказать не успел, да и не услышит он, и чем это кончится, не понимаю…
Вдруг хвост сломался, переломился, он его отбросил, еще толкнул меня, и убегает. Секунда, и нет его, скрылся за углом, даже не верится, что был, вся природа кругом по-старому стоит, молчит… Только вот щека слегка скулит, царапина, и значит, дело было, а как объяснить его, не понимаю. Странный грабеж получился, Малов, за пять рублей и осетровый хвост, и тот лежит где-то рядом, надо бы найти…
Откуда он взялся, этот странный мальчик?.. Глаза так и не видел. Знакомое лицо… Ты будешь смеяться, Малов, на меня он был похож, лет в пятнадцать, каким я был, только очнулся от своей спячки — тощий, личико бледное, весь на иголках и шарнирах… Может, помнишь, фантастический сериал по телеку шел — «Петля во времени», герой там встречает самого себя в молодости. Знаю, знаю, презираешь, объяснял мне — время не в силах так поступать. Ерунда, конечно, просто вспомнил, как ты потом со мной десять лет возился…

Вот такой разыгрался к вечеру день… Еще немного, и я бы вовсе свихнулся, может, в сторону нормальной жизни, а может наоборот?.. но вовремя про Жасмина вспомнил, надо друга найти… и поднять рыбий хвост, очень ему пригодится. Пошарил взглядом, нигде не вижу… А рядом заборчик невысокий, за ним стройка начинается, гаражи будут для новых людей, и я подумал, может туда упал хвост… Перелезть сил не хватит, и я кругом обошел, это метров пятьдесят, иду обратно вдоль забора, смотрю в снег… Действительно, лежит!.. Подошел, нагнулся, взял… а когда поднял глаза, вижу — прямо передо мной, за сугробом, в трех метрах, возвышается огромный пес, лохматый, широкоплечий, могучий как скала, и это наш Жасмин!.. И стоит он на всех своих четырех лапах, две их которых мы безнадежными считали. Стоит и смотрит на меня, молчит, хоть бы звук издал какой, а то мне стало казаться, что это сон, или он призрак, как по телеку, знаешь, знаешь, хотя и не смотришь…
Ему надоело привидение изображать, он шагнул ко мне, еще, еще, и я вижу — ступает!.. бережно, осторожно, но настойчиво на лапы нажимает, на больные, и они держат его, держат…
Подошел… мы же его во весь рост никогда не видели! — он еще больше, чем я думал, спина по пояс мне, голова под мышку не пролезает… Прижался к ноге и стоит, чувствую, большое тепло от него струится. Я руку положил ему на спину, он вздрогнул, еще сильней ко мне прижался. Я даю ему хвост, он сначала не берет, потом подумал немного — и одним махом сжевал, только кость хрустнула. И второй хвост проглотил, из кастрюли, и я говорю ему:
— Жасмин…
А он сначала ничего, потом вижу, уши дрогнули, поворачивает морду и смотрит на меня. Не просто на глаза ему попался, как раньше было, а словно хочет что-то сказать… Впервые так посмотрел.
-Идем домой, Жасмин…
Он понял, немного отстранился, и мы двинулись с ним, сначала он рядом шел, поглядывал на меня, а потом все быстрей, и я вижу, он теперь здоровый, а я калека, но он далеко не уходил, отойдет метров десять и ждет меня.

Прочитал недавно стихотворение замечательного прозаика, ну, что скрывать, Набокова. И вроде все хорошо — искренне, выразительно… И вдруг -красивые слова! Непроизвольно у меня вырвалось — красиво сказано. И это всё, это — плохо, это неудача. Там, где отказывает сила непосредственного выражения, возникает или банальность или красивость, может даже и не банальная, а такая… изысканная. Но мне уже дальше читать не хочется, впечатление испорчено. Так у Пастернака, вспомнилось… любимая падает в обьятия — «в халате с кистями». Ну, черт возьми, совсем не годится.
Слишком всерьез не судите, я в стихах профан.
…………………………
Есть такие люди — вытягиватели обещаний, мучители мягких и порядочных людей. Они не шантажисты, с теми проще… они стоят в стороне, мягко улыбаются… и ждут…

«К свободе, к свету!»
……………………………………………..

Мотя, парадный портрет.
…………………………………………

Дождливый день
………………………………………………

Зарисовка, материал для натюрморта.
…………………………………………….

Время ушло
……………………………………………

Эскиз на основе фотографии
…………………………………………..

Взгляд из темноты. На основе живописи.
…………………………………………..

Вернувшись с ночной охоты
……………………………………………

Кася среди растений
…………………………………………….

Зарисовка с ключом
…………………………………………………

ЛИЗА. Начинается день
……………………………………………

Крепостная стена.

Эти и подобные им фотки с выставок не люблю, они «репортажные», что ли. Если б можно было только показывать картинки… нет! и сам ты и прочие люди обязательно перед ними. И свет дурной, и вообще… Нет, я не против выпивки-закуски, даже наоборот… но мешать с картинками не люблю, каждому делу свое место и время. Но меня просили показать, что я все-таки иногда появляюсь не только среди котов и кошек
……………………………………………..

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………..

………………………………………….

…………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

…………………………………………..

……………………………………………….

…………………………
А день, хотя в разгаре, для меня только начинается, самый длинный в жизни оказался. Таких дней у меня было всего — ну, три, четыре… Когда попался в серый мешок, мальчишечка… когда вылупился заново на свет и мама умерла, два события сразу… когда мы притащили Жасмина… когда ты уехал… и сегодня, самый тяжелый в жизни день.
Дорожка моя любимая заброшенная лежит, скользкая, грязная… Тяжело видеть это безобразие, в печальном настроении вхожу в подъезд.
И тут же слышу жалобный крик кота или котенка, а люди ходят и никто ничего!.. Похоже, высоко… Поднялся на лифте, вижу — между восьмым и девятым этажом, за сеткой, отгораживающей лифт, котенок стоит. Как он в шахту мог попасть, без человеческой руки невозможно это!.. Изнутри на сетке стальные уголки, может, заметил, сантиметров восемь шириной, и он на одном стоит, к сетке прижался и орет. Рядом с ним то и дело проплывает лифт, махина с грохотом и вонью стальной, чуть не задевает его, и ясно, он долго не продержится, упадет в шахту с большой высоты, а может лифт его зацепит, искалечит, раздавит… Меня в жар бросило, и я мог его раздавить!.. А люди не хотят слышать, понимать — спокойно садятся в лифт и едут себе, им, видишь ли, спешить надо!.. Я бегом вниз, на первом у меня весь инструмент, там ножницы по металлу. Дверь открыл, почему-то темно… Забыл, что в день аварии выкрутил пробки, чинил розетку, представляешь, Малов, я — забыл! Ты бы посмеялся — «Саша, становишься нормальным человеком…», а мне не до смеха, наощупь схватил с полки ножницы и наверх. Ехать лифтом духу не хватило, пешком бежал. Тяжело далось, ослабел, притащился весь в поту, в спине тяжелый камень ворочается, давит, перед глазами черные запятые бесятся.
Успел. Вижу, молчит, орать, наверное, устал. Начал резать окно в шахту, с восьмого этажа, а это двойная стальная сетка, ты знаешь, и высоко, так что с вытянутыми руками режу, проклинаю все на свете… Вырезал квадрат рядом с ним, но вытащить кусок сетки не просто, кружева стальные цепляются друг за друга… Пальцы уже в крови, а тут сзади тихий печальный голос — невысокий мужчина в шляпе укоряет за нарушение безопасности езды.
Понимаешь, Малов, впервые в жизни не выдержал, повернулся к нему и довольно нервно говорю:
— Какая безопасность, если жизнь ни хрена не стоит?..
Малов, ты говорил, злоба от страха, от непонимания, а от злобы снова страх и никакого понимания, вечная круговерть… И снова ты прав, я дурак, не понял его и обозлился, а он, оказывается, кота не видел, знаешь, из тех, кто выше головы не смотрит, все в землю или в себя, в себя…
Он поднял голову, увидел — обомлел, весь бледный, и говорит:
— Простите, простите… — повернулся, и вниз.
Оказался неплохой человек, зря я на него окрысился. Но не до него было, воюю отчаянно с сеткой, боюсь опоздать, а лифт все ходит туда-сюда… безумная махина рядом с живым тельцем, шерсть задевает… Котенок мужество совсем потерял, глаза закрыл и трясется.
Наконец, вытащил квадрат, полез рукой за котом, а он испугался — и от меня, на самом краю стоит, тихо попискивает, будто вчера родился… Все-таки изловчился, схватил его поперек тела, тащу через дырку, а он впился зубами в палец, чувствую, прокусил до кости, а потом сиганул через меня, шею расцарапал, и помчался на чердак.
Я больше не мог с ним возиться, искать, жив и ладно. Без сил добрался до квартиры, тошнит, серая тоска под ложечкой и в горле першит от горечи. Сорвал печать, отпер дверь, вошел, в кухне стул да стол, и пусто, ни телека, ничего. Но телек ерунда, мамины вещи унесли, вот что больно, старую ее шубу, я помню, ручонками цеплялся. Фотографии потоптали, валяются, я их подобрал, на некоторых она молодая еще, смеется… Еще не родила меня, а потом только боль да ранняя старость.
Сел… нет, вскочил… Страшное волнение меня одолевало, решил тут же сварить хвосты, пойти с ними искать Жасмина, чтоб сразу ему настроение поправить. Как буду его тащить, не думал, гнал от себя эти мысли, там видно будет, главное, найти. Отпер твою дверь, нашел кастрюлю, хвосты варить определил, сел на диванчик мой родной… у тебя хорошо, тихо, цветы, уют и покой, в другое время лег бы и заснул.
Нет, как же он там, в снегу, второй день валяется, ведь не ходит, надо срочно спасать. Да, забыл про письма, взял из ящика, сунул в карман, а теперь вытащил на стол, вижу — два иностранных, но не от тебя, с сургучами. Подождут, Малов, вот вернешься, почитаем, да?..
Вода только закипать начала, электричество не газ, и чувствую — не могу, терпения не хватит, потащу как есть, недоваренные. Схватил кастрюлю, вылил воду… Ну, что за беда, хвосты хоть и сырые, но отморозились, стали мягкие, мокрые… От злости на себя заплакал — почему я такой, бездумный, неумелый, куда их теперь положить, как нести?.. Ты прав, Малов, нормальный человек нашел бы пса, приволок домой, не спеша накормил бы, а я не мог ждать, сунул всю кастрюлю в сумку, на двери висела, а крышку найти не могу. Решил, что и лучше, быстрей охладится рыба…
Что за идея — кинулся с разбегу варить хвосты!.. Думаю, я был как во сне.
Вышел во двор, темно, звезды огромные мигают, я им позавидовал, Малов, свободе, неприкаянности вечной… И что это я всем должен, должен, вечно связан, постоянно спешу всем помогать… Никому не завидовал до сих пор, даже тебе, знаю, жить тебе нелегко, хотя гораздо умней меня, а может потому?.. помнишь, говорил — «от знания чего угодно жди, но не покоя».
И… уставившись в небо, полетел вниз.
Я же говорил тебе, пока меня не было, дорожка льдом обросла, здоровому не удержаться, а у меня нога за ногу заплетается. И падал я вперед, как никогда не падаю… как статуя, как телеграфный столб, и при этом думал о рыбе, как бы не растерять, в темноте попробуй, найди… и про почку, серьезный орган, как с ней договориться, если ударишь, обидишь… Наверное, мог бы извернуться, но побоялся спину гнуть, только бы, думаю, не носом, не лбом, голову мне тоже нельзя трясти, понимаешь… И со всего размаху врезался губами в лед, он показался горячим, шершавым, а насчет твердости и не говори — губы тут же вздулись, раскалились от жара, кожа мигом слезла, конечно, и так я лежал минуту или две. В окнах свет, но на земле темно, никто не видит меня, не ходит мимо, так что я не спешу встать, смешно, да?.. Нет, какие-то алкаши на другой стороне шли, засмеялись — «смотри, с землей целуется!..» — и прошли. А я радуюсь — чувствую, почка не дрогнула, и голова спаслась, губы помягче лба, амортизатор… Особенно за почку обрадовался, говорю ей — «извини, но должна понять, я стараюсь, и ты постарайся, приходи в себя поскорей».
Она молчит, ни за ни против.
Холодно, неуютно лежать стало, всё кругом молчит, мир занят своими делами, никто не спросит, не скажет:
— Саша, как ты?.. Держись.
Или хотя бы любое доброе слово, самое простое — никто!..
Подбородок, губы окаменели, не двигаются, ничего не чувствуют, словно маска на лице, и так, наверное, теперь останется.
Я заплакал:
— Возьми мою руку в свою, мама, как было, не могу больше, не могу!..
А из-за горизонта ты зовешь, очень тихим голосом, но я слышу:
— Саша, Саша, не забывай тех, кому нужен. Назад дороги нет, Саша.
Я знаю, ты меня не забыл, Малов, но очень уж далеко, голос еле пробивается.
И тут вдруг, совсем рядом:
— Дядя Саша, вам помочь?..
Я голову поднял — девочка стоит лет девяти, как ты говоришь, «от горшка три вершка», в руке школьный портфельчик, она мне помочь хочет, по имени назвала, а я ее не знаю, не помню…
Знаешь, мне теплей стало, я губы разжал, подвигал ими — трещинами пошли, наверное, но живые — и отвечаю ей:
— Спасибо, девочка, не надо, я сам. Просто упал, скользко. Завтра все вычищу, уберу, вот увидишь.
Понемногу встал, а она в подъезд ушла, еще обернулась, и наверх.
А я поднял сумку с кастрюлей, хвосты поправил, и пошел вокруг дома, кругами, кругами, постепенно удаляясь, осматривал каждый куст, дерево, сугроб, подвальные окна домов что поблизости от нашего…
Он не мог уйти далеко, вернее, отползти. Лежит где-то рядом, думаю.
Но вот нет его, и всё.

Два глаза окна — чтобы на овраг смотреть за домом…
……………………………………….

Начинаем с крыши, кончаем подвалами… на крыши ни сил, ни времени уже…
……………………………………….

Смотреть на текущие дни… полглаза с лихвой хватит
……………………………………….

Что, Дан Семенович, на улице темно?..
…………………………………………..

С двумя пятнами еще можно справиться, кое-как… а с тремя… ну, никак, никак!..
……………………………………………

Изображения настолько многообразны, что не поддаются авторскому стремлению все объединить, оттого то, что делается — ПРОБЫ, только ПРОБЫ…
………………………………………………

Прогулка в полдень, сдача на милость цвету, смайл…
………………………………………………

Без чеснока и витамин не помогает…
………………………………………………

Лето-котлета… фрукт фрукты есть и не тужит…

Через два дня новое событие. Проснулся поздно, сестра говорит, к тебе снова соседка приходила, жасмин с балкона исчез. Откуда зимой жасмин… и разве можно цветы на балконе оставлять, в такие холода…
В мороз цветы на улице не выживут, но я понял, не цветы пропали.
Ужас меня охватил, куда он со своими ногами поползет… Если б люди кругом были, люди, Малов, то ничего особенного, больной зверь, помоги, накорми, дай тепло… А я не знаю уже теперь, кто рядом, вижу, люди отдельные живут, вот ты, Ольга, еще немного, например, случайный человек спас… а остальные — месиво злобное, что ли?..
Никогда так не думал, Малов, или от себя скрывал, не знаю, только эти мысли меня убивают, объясни, помоги…
К обеду еще раз она приплелась, Ольга, говорит:
— Исчез вчера твой дьявол, решетку выломал, вывалился на свободу. Под балконом большая яма в снегу, видно долго лежал, и исчез, нет его нигде возле дома.
Она ушла, я лежу, слезы текут за уши мне. Малов, Малов, зачем ты уехал, сейчас бы ты Жасмину помог. Как он со своими ногами, ползет где-то…
И в этот момент что-то во мне сломалось, друг. Я плакать мигом перестал, говорю сестре:
— Позови дежурного врача. А она мне:
— Она одна, вас много.
Тогда я сказал:
— Зови, иначе встану и уйду.
Была суббота, она не зовет:
— Одна на всю больницу, есть тяжелые, а у тебя нет видимых причин.
Кончилось мое терпение к этой жизни, чувствую, не хочу больше так жить!
Стал биться на кровати, кричать… наконец, сел, ноги спустил на пол, мне за себя все равно стало, пусть умру, ерунда по сравнению с этой болью — чувствовать все время, как ему больно, страшно — ползти среди врагов, среди чужих, куда, зачем?.. И ты, Малов, если умер, никогда не прощу, никогда! значит, подвел меня, и всех наших, ты не мог так поступить!..
Испугались, позвали дежурного врача.
Она двоечница, я сразу понял, от нее заношенным страхом пахнет, только б ничего не случилось, — «утром придет хирург, который оперировал, пусть отвечает…»
Утром, это завтра, а день только в разгаре! Глубоко в спине глухая утробная боль, предупреждает. Отчаяние охватило, как же я спасу Жасмина, если умру… А как спасу, если останусь?..
Зови, говорю, настоящего врача, моего хирурга, пусть едет, мне надо, время дорого.
Она мнется, плечами пожимает, нет оснований, говорит.
— Тогда я встану, встану и уйду…
И снова сажусь, перед глазами темные ленты крутятся. Все-таки встал, она испугалась, немедленно ложитесь, говорит, я сейчас, сейчас…

Прошел, наверное, час, возвращается с суровым дядей огромного роста, лет шестьдесят ему, глаза заспаны. Раньше я бы оробел, а теперь совсем другой человек за меня говорит
— Дай одежду, уйду.
— У тебя сотрясение мозга, пусть небольшое, отлежишься, но… У тебя сильный порез на руке или укус. И главное, у тебя ушиблена почка, только несколько дней, как зашил.
— Дай одежду, а нет, все равно не удержите.
Аркадий Петрович его зовут, он смотрит на меня, видит мое лицо… Смотрит, понимаешь, смотрит на меня, что-то видит, а это редко бывает, Малов, я понял.
— Ты, парень, совсем дурак, что ли?..
Но уже знает, надо поговорить, сел, закурил, это в палате запрещено, но остальных не было, они в коридоре телек смотрят. Он покурил, все смотрит на меня, потом окурок зажал пальцами, сунул в карман халата, и говорит:
— Расскажи по-человечески, зачем тебе….
Мне трудно было, чужому как это понять, и я долго говорил.
Он слушал, наверное, час прошел, потом вдруг говорит:
— Хватит, убирайся, болван, сам себе смерти ищешь… Слушай напоследок внимательно. У людей две почки обычно трудятся, а у тебя одна, вторая болтается сморщенная, это с рождения или в детстве болел. А та, что здоровая, ранена была, от удара у нее капсула, ну, оболочка разорвалась. Я починил, но работает плохо еще, вяло, бережно с ней надо обращаться, пока вся кровь и слизь из нее не отойдет. А отойдет, значит, оклемалась, и ты выжил. И я должен за тобой наблюдать. Но ты ведь все равно убежишь, из окна выпрыгнешь, а это почке ни к чему, так что иди, но осторожно живи, ясно?.. Отпустить не могу, но глаза закрою, а ты убегай. И одежду выдать не могу, телогрейку дам, сапоги, санитара нашего амуниция, он болеет, потом занесешь… Откуда ты взялся, я думал, таких дураков уже на свете нет. Смотри, не подведи, понял, если помрешь, мне худо будет, я себе этого не прощу.
У, он мне на плечи насел своими тяжелыми словами… Но я выдержал, и говорю ему:
— Обещаю тебе, я всех спасу и жив останусь, я должен.
— Ах ты, живая душа, — он говорит, это я тебе должен, ты сам не понимаешь, за что… Ну, иди, иди… А рисуночки свои оставь, я их себе возьму.
Там всего было два, так, набросал от тоски, нацарапал, цветок один, и свое лицо, оно с кривым подбородком, и глаза разные.
— Бери, конечно, хочешь, еще принесу…
— Нет, — он говорит, — не разбазаривай себя, Саша, и вообще… береги…
И несколько советов дал, ну, медицинских, очень пригодились, очень.

Встреча на окне в десятом доме. Я вроде бы сам их создал, но далее это значения не имеет, живут своею жизнью, и ты в стороне, иногда помогаешь, иногда спасаешь, но ты для них только постороннее обстоятельство… И также для картин: можешь любить их, но им все равно, у них другие длительности, а это разлучает. Вся остальная жизнь рядом с ними — затянувшееся прощание.
………………………………………

Пережившие зиму.
…………………………………………….

Пережившие зиму (2)
……………………………………………..

Набросок 80-х годов, Крым, Коктебель.
Спрашивали — отвечаю. По моим представлениям, земля никому принадлежать не может, она сама по себе живет, а мы и прочие живые существа на ней временные гости, она нас всех переживет. Так что присвоить себе какую-то частьт земли невозможно, никакого смысла! при нашем временном пребывании на ней. Это она дает нам приют. А все эти слова — «наш-ваш» для меня чужие, все только по ощущению, по привязанности происходит, и никакого общего значения не имеет. Я люблю Крым и Коктебель, и во мне существует такое место — «Крым — мой», и только для меня важно. Никакой не предмет гордости обладания, а просто привязанность, ощущение части жизни. Для меня он никакой не «наш» и не «ваш», а МОЙ, и это всё.
…………………………………………..

Женщина с черепом. Потом мне сказали, что это как-будто с Гамлетом связано, я и не думал об этом. Можно, конечно, представить себе Гамлета женщиной, почему бы и нет, и разговор с черепом и все такое, но мне это не интересно, просто так получилось, мне рисовать мужчин вообще не интересно, оттого и женщина, а череп… он долгое время у меня на столе стоял, и я его часто рисовал, в нем много интересных дыр и скважин, когда-то я все их названия знал по латыни, и это сильно засорило мои мозги, потому что, чувствую, никуда не делось, сидит в темноте, и только fissura и foramen на поверхности…
……………………………………………..

Глотатель дыма. Фрагмент.
Меня всю жизнь окуривали: мужчины — не так упорно, женщины — чаще и куда настырней… Наверное, потому сам не курил.
………………………………………….

Подглядывающий художник.
…………………………………………

Яблоко и остатки апельсина. На кресле, там интересная была ткань, я, правда, сильно ее изменил. Главное — стимул, а далее своим путем.
………………………………………………

Натюрморт из всего, что под руку попалось, а фон — рисунок. Еще — атмосфера, свет, проходящий через гель глаза…
……………………………………………………

Дворничиха и ее дети.
……………………………………………..

Набросок, по старой памяти. Меня тогда интересовали рисунки, в которых слабое и сильное резко сочетаются. Это, конечно, «уплощает» изображения, но глубина пространства меня никогда не интересовала, этот зрительный обман достигается разными способами, но все равно обман.

……………………………….
Через несколько дней притащился грузовик, контейнер небольшой, выходит из кабины особа, оказалась молодая девка, наш начальник Афанасий вокруг нее со всех сторон, ведет показать, знакомые ребята скромную мебель перетащили, управились за полчаса, и поселилась она, я ей дворницкую уступил, на месячишко, что мне, жалко, что ли…
Дождался вечера, иду, стукнул по возможности деликатней, звонок там с мясом давно вырвали, а мне не нужен был. Слышу, идет, открывает, я вежливо назвался, потихоньку смотрю по сторонам. Сделано уютно, Афанасий неплохо поработал, батареи даже сменил, обои с крупными цветами, сантехника розовая, веселенькая…
— Она говорит — очень приятно, зовут Алиса, а вас?
Ей лет двадцать, сначала думал, а потом разглядел, что больше, может, как мне, ближе к тридцати. Интереса никакого у меня, Малов, ну, пусто, честно говорю — ростом мала, тоща, смугла, волосы темные, правда, густые, длинные… одним словом, на женщину не похожа, я ведь, ты знаешь, к большим блондинкам имею интерес, а это… совсем не в ту степь. Но для дела даже лучше, а дело у меня к ней одно — Жасмин. Оказывается, знает, предупреждена, выглядывала в окошко, огромная порода, говорит, жаль, не ходит, и что дальше будет с ним?.. Такое сочувствие меня на все сто расплавило, и я уже с полным доверием к ней — мы с ним друзья, говорю, будет жить, ноги не главное… а может еще поднимется, кто знает…
Она в черном свитерочке, расхаживает по комнате, вокруг пояса длинный шарф, толстый, красный с черным, двигается красиво, должен тебе сказать, змейкой вьется, головка маленькая у нее, носик точеный, глаза большие, карие… Не нравится, но смотреть приятно, Малов, а главное — хорошо говорит!.. Заслушаешься, так и обволакивает словами, и я смотрю на нее, слушаю, слушаю… Всего не перескажешь, приедешь, расскажу. В общем, она, оказывается — художница, и не чета мне, много лет училась у великих мастеров, акварели пишет, гуаши, и маслом может, и на пластинах медных вырезает, знаешь, потом их мажут красками, отпечатывают на бумаге, офорт, да?.. А как начала показывать свои разнообразные художества, дух захватывает, так все ладно, красиво, с выдумкой и вкусом!
— И вы рисуете, я чувствую? — спрашивает.
— Балуюсь понемногу… отвечаю, а сам думаю, какое счастье, что наверх утащил, пришлось бы показать, вот посмеялась бы, или учить начала, а я снисходительности, поучений этих не могу выносить, ты знаешь. Ну, не умею, да, да, да!.. Но так хочется, что рисую, только не трогайте меня, хотите смотреть — смотрите… но молчите, молчите. Мне больно, когда смотрят, неудобно, стыдно… словно на людях штаны с кожей сдирают… И получается-то не всегда, а как схватит, прижмет… особая растерянность и волнение, что ли…
Перешли на кухню, чайник засвистел… Разговоры вели до глубокой ночи, вернее, она говорит, а я слушаю. Все новое для меня… Наконец, ушел, чаем нагрузился, столичными пряниками и разговорами о настоящей художественной жизни.
Не очарован, не смейся, просто интересно стало, никто со мной, кроме тебя, о таких вещах не говорил, ты знаешь.
А насчет красоты, зря усмехаешься, и в помине ничего такого, всё не моё.
Как-то мы с тобой обсуждали, помнишь, что кому нравится? Ты говоришь, люблю современную красоту, стройность, спортивную фигуру, метео по телеку, Таню Масликову, например… А я тебе — мне все большое нравится, если культурно сказать, таз, а ты смеялся еще, помнишь? Что поделаешь, правда, я все большое люблю — женщин, деревья высокие, траву дремучую, и собак больших — как наш Жасмин.
— Как же получается, — ты спросил, — все цветки рисуешь, а разве они большие?
Малов, я долго думал, потом говорю:
— А разве маленькие, ты же видишь, весь лист занимают. Все, что я люблю, должно большим быть… или становится большим, когда рисую.
И ноги я толстые люблю.
А от всего маленького у меня один ужас — как выживают?..
На днях вижу — собака крошка, пучеглазка, ноги заплетаются. Визжит, плачет, хозяина потеряла. Ужас для меня, обегал весь город, нашел хозяина. Вспомнил вечером — заплакал, как такая живет…
Так вот, жиличка новая, да… История у нее такая — хочет уехать за границу, а все не выпускают, придираются. Квартиру в столице заранее продала, в надежде на скорое решение, а тут снова заминка, ждите, говорят, а где жить?.. И друзья нашли ей это место, временное, тихое, здесь пусть подождет.
……………………………………..
И так я ходил неделю к ней, вернее восемь дней, все было хорошо и прилично, как ты говоришь. А на девятый вечер случилось непонятное, каким-то образом я у нее в постели оказался. Жасмина, конечно, покормил сначала, потом посидели немного на кухне, и она говорит:
— Ну, идем…
Куда, зачем… Не беспокойся, никаких деталей, все быстро, по-деловому получилось, я так и не понял ничего. Ничего интересного, Малов, все холодно, сухо, тело тонкое, жесткое какое-то… Недоумения больше, чем страсти получилось.
Нет, конечно, были моменты, например я удивился, она говорит — «круче, Саша, круче…» или еще — «теперь ругай меня, ругай…» Я задумался немного, что сказать, и зачем ругать ее… Ну, говорю, «дура», а она — «мало, мало…» Я тогда говорю — «дрянь», она слегка повыла, потом оглянулась…
Прости, Малов, я понимаю, неприлично, все-таки интим, но иначе не сложится картинка. Оглянулась и говорит:
-Бей меня, бей, я дрянь!..
Ну, не знаю, Малов… Я шлепнул ее по заднице… снова прости, не буду, а она — «еще, еще!…»
В общем, я немного растерялся, кое-как закончил дело, лег рядом и задумался, что дальше будет… А дальше ничего, рассказала про акварели, тонкое дело, она мне не советует, «требует мастерства», говорит. А мне гуаши на сто лет хватит, зачем акварель… и что делать с новым интимом, никак не пойму…
…………………………………
Еще неделю, вернее шесть дней ходил, про интим написал уже, больше не буду… А потом, вечером, сидели, Жасмина, конечно, покормил, пообщались с ним… и она говорит:
— Саша, мне в этой квартире низко, страшно — земля рядом, деревья шумят, коты шастают туда-сюда, на лестнице дверями хлопают, топают, ругаются… Я плохо сплю. У меня просьба к тебе — давай, я поживу у тебя на девятом. Месяц всего, ну, в крайнем случае, два, и уеду, помоги…
Я ни минуты… Малов, просят, дело маленькое, поживу с женщиной немного, очень ей надо, как-нибудь уживусь, потерплю… Потом остановился, как же Наталья, она с ума сойдет, повесится, умрет от горя… Ну, объясню, просто дружеская помощь. И Жасмину проще, жизнь по-старому пойдет, для собаки это важно, она не человек, который ко всему готов.
— Ладно, — говорю, — конечно, переезжай.
А она посмотрела на меня и говорит с улыбкой:
-Ты меня не понял, Саша. Я ни с кем в одной комнате жить не могу, мне отдельная требуется, работать надо. И сплю я плохо, ворочаюсь, мне одной лучше в постели оставаться.
Я растерялся, и спрашиваю:
-А как же я, у меня ведь однокомнатная…
— Ты у Малова можешь пожить… или здесь, внизу… А наверх будешь в гости приходить… — и смеется.
Насчет твоей квартиры я сразу отбросил мысли, потом не отмоешь, и мне сплошные нервы, извини. У нас разный стиль, ты сам говорил, помнишь?.. А вот здесь, внизу… Мне сразу понравилась идея — тепло, ремонт, а главное, я здесь рисовать привык! И Жасмин рядом, разговаривать с ним просто, кормить, на балкончик запросто выйдешь, дружбу укреплять, а что?..
И я говорю ей с большой охотой:
— Алиса, никаких проблем! Ты наверх, я — вниз, решено.
В тот же вечер рисунки, краски спрятал у тебя, чтобы случайно не заметила, свою квартиру мыл и чистил до утра, к обеду ее вещи перетащил наверх, свои вниз, только самое нужное, и дело свершилось.
Знаю, ты ругаешь меня, помню, помню про крышу над головой, но тут особый случай, согласись, человек не может спать при шуме, к тому же не привык к близости природы, ее шумам и запахам, понимаешь?..
А месяц — ерунда.
………………
Дом наш — подземный переход на трех вокзалах, все открыто и тут же переносятся слухи. Ольга-соседка добрая старуха, но от общего удовольствия отказаться трудно, встретила меня и доносит:
— Говорят, ты квартиру за большие деньги продал. А тебе свою Малов завещал, умер он, говорят.
— Врут, Малов вернется, — отвечаю ей, — а квартирами мы с Алисой на месяц поменялись.
Она головой качает:
— Нашел сухопарую, после Натальи-то…
А я ничего, посмеялся, что поделаешь, люди у нас хорошие, но дружные, все знают и даже более того.
А другой сосед, со второго этажа, Авандил, механик на заправке, тоже не одобряет:
— Что ты нашел… ни фигуры, ни жопы…
Извини, Малов, нескромные детали, не буду больше, тем более что больше ничего и не было. Потому что через несколько дней случилась неприятная катавасия или скандал, как назвать даже не знаю… в общем, полный апперкот, и я вылетел вниз на первый этаж быстрей индейской стрелы. Вот послушай, как это было.
……………………………………
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И, наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась, не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???…
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что все, все, все — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало

Шишка и ее старшие друзья
…………………………………….

Ягоды и незаслуженное многоцветие
…………………………………………..

Летнее утро, раннее, свет крадется понемногу
……………………………………………

Предки на полке, там, где паутина
……………………………………….

Один из вариантов, в котором красный все-таки побежден, и не высовывается слишком рьяно.Их проб с весьма смешанной техникой, и фото, и живопись, и еще что-то, не упомнить всего…
…………………………………………………

На тарелке интроверт и экстраверт
………………………………………….

Утро, летнее, хмурое…
…………………………………………….

Портрет художника в среднем возрасте и с разорванным воротом, почему — не помню… Тут сложный вопрос, про напряженность и равновесие, не стоит погружаться…

Жасмин то лучше, то хуже, иногда повязка темнеет, сукровица, что ли, неловко повернется, наверное, и дырочка в лапе открывается. Мне не справиться, тебя, Малов, не хватает, ведь как мы с ним? — один внимание отвлекает со стороны лица, морды, то есть, но мне все время хочется сказать — лицо… другой в это время сзади подкрадывается и колет, он и не замечал тогда, кожа толстая… Один я теперь, вот и пихаю антибиотики в еду, купил лучшей вырезки на последние. Знаешь, помогает!.. через неделю затягивается ранка, уже не такой злой, не ворчит и зубы не рекламирует белоснежные без всяких жвачек и паст… Рассказываю ему истории из книг, ведь я все помню, он положит голову на больные лапы, слушает, глаза полузакрыты, но не спит.
А в конце августа разразилась неожиданная встреча, представляешь, вломились ко мне две дамы в ажурных шляпках, правда, морды деревенские, мать и дочь, это моей двоюродной бабки дочь и внучка. Сама, оказывается, полгода как умерла, уехала тогда, как в воду канула, ты ей писал, писал и ничего, а теперь эти, пользуясь внезапностью и моим одиночеством, напали, требуют свою долю. Наследство получили и вдруг вспомнили, что она у меня прописана. Помнишь, Малов, пришлось ее прописать ради безопасности, чтобы эта дрянь горластая, управление сиротами, угомонилась. Старуха-то добрая была, много лет молчала, а эти рвут и мечут — давай делиться, и все дела. Вообще-то, говорят, в деревне вашей жизнь не для нас, так что можно дело решить деньгами. Чтобы я откупил у них квартиру. Я говорю, не знаю, вот Малов приедет, а они, что нам твой Малов, сам реши или совсем дурак?.. Пришлось им обещать, только денег нет, а они ничего, согласились подождать до лета, но, говорят, смотри, дальше терпеть не можем, обещают суд напустить.
Но уехали, и мне сразу легче стало, то есть, совсем легко, для меня будущее лето — в космосе звезда, далеко не заглядываю, ты знаешь. «Как-нибудь, как-нибудь… — ты меня всегда дразнишь, — хоть немного смотри вперед, ведь молодой…» А я не знаю, какой я, что у меня за возраст, и что будет следующим летом. Самый мой далекий горизонт — Жасмин, чтобы выздоровел, и ты — чтобы приехал.
Настроение немного исказилось, но не надолго, я их быстро забыл. Приедешь, разберемся, да?..

///////////////////////////////
Живем, каждое почти утро теплые дожди, а днем сухо и светло, и тихо, август печальный, чувствует конец тепла, но не борется, как я сам, хотя в октябре родился. Это ноябрь склочный, злой, а ранние месяцы, сентябрь, октябрь, красивые у нас, ты знаешь. Как у тебя погода, все туманы, что ли? Я помню, мама читала. А у нас листья еще бодрые, держатся, а когда падают, я стараюсь оставлять их, особенно на траве, они ведь полезны, а эти жэковцы дураки, Малов, заставляют собирать, что же земле останется, она вокруг дома и так голым-гола… И я жду, чтобы ранний снег — пусть спрячет их, и от меня отстанут с глупостями, мало, что ли, настоящей грязи?..
Ты знаешь, конечно, я часто к Наталье заглядываю, ждет решения, а что я могу, как подумаю о семейной жизни, волосы дыбом, мороз по коже… дело даже не в деньгах этих злобных, еда, семья и прочее, — боюсь детей диким страхом, Малов, никогда не говорил. Как могу воспитать ребенка человеком, не понимаю, вдруг и он в сером мешке засядет чахнуть, как я у матери десять лет… и время такое, ты говоришь, непобедимое влияние улицы и телека, кругом одни бандиты и наркоманы, как с этим быть, Малов, значит бороться, все время бороться, толкаться, жить в страхе?.. Подумаю, тошно станет. А потом еще… нехорошо, наверное, но мне так нравится одному — смотреть кругом, пошел, куда хочу, друг Жасмин со мной, сам поел — не поел, какая разница… Как-то вскочил среди ночи, привиделся мне большой желтый цветок с печальным лицом, «Саша, говорит, спаси меня… » Я встал и вниз, одеться не успел, но на лестнице тихо, пусто, прибежал, схватил лист оберточной, серый, шершавый, что надо, потом желтые цвета, торопясь, открыл, пальцы в баночки… Кисти так и не полюбил, Малов, зачем они, у меня их десять, вытер тряпкой и продолжай… Нарисовал цветок, как видел его, а он, конечно, получился другой, так всегда бывает, но тоже большой, печальный, стоит среди полей, небо темное, только светлая полоса на горизонте…
Как бы я так бегал, Малов, из семьи, это всех будить?..
//////////////////////////////////////////
Картинки другими стали, иногда цветы растут из земли, однажды реку нарисовал, в тумане, и цветок на берегу, словно чего-то ждет, со светлым лицом… потом черный кот на траве… еще дерево в поле, кричит ветками, над ним птицы, птицы… стаи улетают от нас. А мы бескрылы, я как-то сказал тебе это, ты отвечаешь:
— Саша, рисуй, лучше крыльев не придумаешь, а я старый дурак, мне крылья давно подрезали.
— А что ты все пишешь, — я спросил.
Ты отвечаешь — «современную историю».
Я тогда засмеялся, современную все знают, а ты рассердился, ни черта не знают, и знать не хотят. Мое поколение трижды били — давно, не так давно, и совсем недавно стукнули, плюнули в лицо… но нам так и надо, дуракам.
— Загадками говоришь, Малов… — я даже обиделся, а ты мне:
— Саша, забудь эти глупости, не падай в лужу, рисуй себе, пока можешь, рисуй…
— А ты бомбу делал, Малов?..
— Я тогда еще студентом был у одного физика, Петра Леонидовича, он отказался. Его выгнали, и нас разогнали, с последнего курса, потом доучивался через десять лет.
Коты твои в порядке, правда, Белявка совсем разбушевался, кошкам покоя, прохода не дает, глаза косые, морда разбойничья, Ольга-соседка ругает его за драки — «бес мудастый..», но любит, подкармливает, если остается у нее, делится… На самом деле он добрый кот, возьмешь на руки, прижмется, замурчит… растет еще, силу набирает, может самого Нашлепкина одолеет, если кормить хорошо, и я стараюсь. Шурка-трехцветка одна из всех его может приструнить. Он сначала решил ее нахальством одолеть, наскоком, нападает, а она визжит, бросится на спину, всеми лапами отбивается, для интима не сезон, сплошное у него зазнайство и понт. А потом, смотрю, крепко взялась за него, на каждом углу воспитание — оплеуха да оплеуха… И, знаешь, он ее зауважал, боится теперь, а вообще-то они дружные ребята. Аякс твой черный, длинноногий, самый старший, немного в стороне, его никто не смеет трогать, он тоже никого, мирный, но независимый кот, мог бы и самого Нашлепкина побить, но не хочет вмешиваться, живет один. Он первый к мискам подбегает, выстраивает толпу, не допускает давки и взаимных оплеух. Они после него только, а если опоздает, кучей лезут, толкаются у мисок, ссорятся… Так вот, Аякс — иногда поест, потом как бросится ко мне с открытой душой, лезет на грудь, прижимается головой к лицу, дружит, потом спрыгнет и уйдет спокойно, может любит, а может долги отдал?..
Считаю дни, напиши.

«Перед прыжком» Обычно не люблю такие снимки, «репортажные» они в основном, и главное их достоинство, чтобы «поймать птицу на лету». Техника настолько усовершенствовалась, что позволяет это сделать почти каждому, имеющему достаточно терпения и желания. Одни любят зверюшек, другие ловят людей в острых или пикантных ситуациях, и это бывает по-человечески (и по звериному) интересно, но художественной стороне дела внимания не уделяется, за редким исключением, конечно. Но по-настоящему запоминаются и остаются такие из них, которые сочетают в себе остроту момента и целостность изображения, высокие художественные свойства. А что это такое — художественные… долгий разговор, и не мне его вести, недостаточно в этом отношении образованному человеку. Я только вот что скажу — картинка вплывает в глаз без всяких затруднений, именно ВПЛЫВАЕТ — вся, целиком, я бы так сказал. Еще однажды сказала одна женщина, у нее такой же взгляд на вещи, только высвечен с другой стороны, которая слишком сама собой разумеется (для меня) — Ей казалось, что кто-то ее берет за горло и держит, такое вот ощущение у нее было от попавшей в цель вещи. Мне это понятно другим языком, я бы сказал — миг замирания, остановка дыхания, но эти слова тоже не для меня, и тем более не для статистического зрителя… смайл…
А про эту картинку ничего такого сказать не могу, просто миг запечатлен, и потому я такие не люблю… Да, забыл, есть еще такая штука, как напряженность момента, когда еще нет движения, но все для него уже есть. Это… как короткие рассказы японцев или китайцев, старых, с обрывом, и именно на том месте, на котором уже все можно представить и домыслить… и так точно, что дальше незачем писать. Это не имеет обычно отношения к фактуре или «лицевой» выразительности, чаще бывает сказано абсолютно просто и спокойно.
……………………………………………

Такие штуки я называю зарисовками или «немортами», они могут быть вполне живыми, но проглядывает фрагментарность, это чаще всего материал для дальнейшей разработки.
…………………………………………….

Под ногами горит земля, тлеет торф, в воздухе гарь, туман, в Подмосковье довольно часто бывает.
Хорошо помню 1972-ой год, когда это бедствие совпало с моими в жизни переменами, я бежал из Москвы, из Пущино, и первый раз в жизни оказался в Крыму, и это меня выручило, не скажу — спасло, будет преувеличением, но выручило, знаю точно. И Крым с тех пор стал навсегда мой, и он до сих пор мой, и это никакого отношения к «госпринадлежности» этой земли не имеет. Я родился, жил-был всегда в своей стране, ее создавал вокруг себя как оболочку, последняя — это стены, на которых мои картины, это моя среда, моя страна, мир… И некоторые слова, например, про Паоло и Рема, сцены жизни, которые вообразил, и в которых жил. Мне не надо «нашего-вашего», у меня «моё-своё».
……………………………………………..

Султан никого не бьет — он только укоряет, но этого достаточно…
…………………………………………….

«Дворник в тумане», тоже из серии «Земля горит под ногами»
………………………………………………

Крым, 1970-ой год, из рисунков-набросков по воспоминаниям, тогда я еще не рисовал. И если бы кто-нибудь сказал мне, что это будет лет через пять со мной… возмутился бы… Что-то смутное тогда в воздухе летало, какая-то гнусь… но чтобы так вот лопнуло, как оно случилось… не-е… для этого нужно было дойти до точки, за которой область неопределенности «фазового перехода», смайл…
…………………………………………

«Их нравы», довольно невинная серия была в те годы, по сравнению с тем, что теперь творится …………………………………………..

Из серии «Красных домов», цвет опасный зверь, даже если лежит спокойно
………………………………………………

Художник и его друг Василий
………………………………………….

Хошь- не хошь, а генетика вылезает, и я похож на своего прапрадеда, военного кантониста армии императора Николая первого. Потом он получил разрешение жить за чертой оседлости, и с тех пор все мы жили в Эстонии, в Ревеле- Таллинне. Копия этого разрешения, 1903 года копия, у меня в столе лежит.
……………………………………………

Видеокадр, снятый из окна автобуса по пути на Серпухов.
………………………………………………….

«Ищу человека!» Фрагмент картинки маслом на бумаге. Если хорошо подготовить бумажку, то масло на ней долговечно и свежо выглядит, даже через пятьсот лет.
……………………………………………..

Вид с горы Волошина в Коктебеле, бегло и приблизительно, кажется, 80-ый год…

Умерил цвет, которого и так было мало. Вопрос настроения. Картинка есть картинка, с ней ничего, с пастелью этой не поделаешь, а вот в цифровой форме можно и повариировать. Это новое качество, которое картине не было присуще: она отражала твое состояние в какой-то определенный момент времени. А тут интересно, можно из одной картинки сделать серию, своего рода ДНЕВНИК…
………………………………………….

Автопортрет углем, на сегодняшний вкус излишне подробный — поэтому слегка «смазал»
…………………………………………….

Серьезный разговор, может, навеяно известной картиной Рембрандта, но оччень отдаленно.
……………………………………………

Зарисовка с ночной бабочкой. Пространства для цельного натюрморта маловато, на мой вкус, потом использовал в качестве материала. А эти сверхвременные существа, особенно мятущиеся по окнам, живущие один день… от них тоскливый ужас, когда иду по лестнице, и вижу. Бабочек, пчел и ос выпускаю на волю, а с этими что делать… Прохожу, надеюсь, что нет в них разума и понимания своей сверхкороткой жизни. Впрочем, четыреста лет сам бы жить не хотел, для этого не хватит нравственных сил, да и 90 прожить сейчас можно только при большой толстокожести, мнение только.
…………………………………………….

Из серии «Птички летят»
……………………………………………

Автопортрет, масло на картоне, в серых тонах с некоторыми красными пятнами. Он в Серпуховском музее. А я люблю его совсем без цвета, и «цифра» дает такую возможность. Из одного изображения в разные дни можно сделать такой вот «ДНЕВНИК СОСТОЯНИЙ»
……………………………………………..

Сухие листья, вытащил сегодня потому что «степень обобщения» показалась интересной. Вообще, эта степень обобщения — «плавающая характеристика» ежедневных состояний, иногда хочется подробней, иногда тяготеешь с минимализму…
………………………………………………..

На улице его зовут Вася, он откликается, но по-прежнему знает то имя, которое я ему дал в детстве, но мы его скрываем, чтобы враждебные силы не узнали.
……………………………………………….

Баба с ведрышком, тут уж ревнители анатомии только руками разведут, и это хорошо, не люблю «промежуточное», и также в прозе, всякие «как бы», «словно» «будто» и «как» убираю немилосердно, и злюсь, когда в своих старых текстах вижу их, но ничего поделать не могу, бороться с самим собой в прошлом — это для фантастов.
………………………………………………

Там за рекою зубры живут, и от этого мне теплей, в городишке, который много лет любил, а теперь иду, глаз не поднимая.
………………………………………………….

Дождливый денек.

Паоло стоял у окна и смотрел. Парень сидит, перед ним холсты. Немного, три, четыре небольших, просто крошки, не более метра по длинной стороне. Когда-то и он такие писал, это было давно. Холст дорогое удовольствие. Похоже, что и готовит сам, проклеивает, грунтует… Завернул небрежно, хотя и правильно — живописной стороной наружу… Что у него там?.. Тряпка мешает, но видно, очень темные работы, черные какие-то… Чудак, кто у него купит!..
И снова одернул себя — разве в этом дело?. И в этом тоже, откуда деньги возьмет на краски, на большой холст?.. Паоло посмотрел по сторонам, на стены — в большом зале, где он находился, висело несколько его работ, огромных. Как удалось написать, он не понимал. Он словно раздвоился: как художник, знал — не имеет значения, какой сюжет, светлые или темные работы, большие или маленькие, были бы хорошие… а другая его часть, или сущность, уверена была — картины просто обязаны быть светлыми, яркими… и большими, большими! И эти обе его сущности жили независимо друг от друга. Когда он писал картоны, располагал фигуры, выбирал цвет, он был художник, да еще какой, но в голове всегда держал — а купят ли?.. и все это как-то умещалось, или ему казалось, что умещается?.. Верил ли он сам себе? Может, привык к раздвоению, впитавшемуся в кровь противоречию?..
Он привык с юмором относиться к своим свойствам, дающим возможность писать от души и одновременно получать удовольствие от «плодов своих». Прошел по лезвию бритвы, так он считал до недавних пор, с усмешкой вспоминая приятелей и знакомых, втянутых в бездну по ту или другую сторону — богатеньких пройдох, бездарей, жалких писак, продажных и циничных, с одной стороны, — и нищих, спившихся, вечно угрюмых ожесточенных «правдоискателей», с другой. Да, еще недавно ему казалось, что уступки ничтожны, теперь он сомневался.
А сегодня ему вовсе стало не до юмора. Он вспомнил пробуждение, глухой кашель, кровавую пену на губах, кислый вкус железной окалины во рту… Поежился, он все знал, но поверить не мог. Его жизнелюбие, его прославленное, хваленое, особенное жизнелюбие дало трещину, еще удерживалось, но хваталось за пустоту. По коридору бегали его дети. Также будут бегать, но без меня… А картины вынесут и продадут?… Ничего особенного. Он не беспокоился за картины, люди ценят то, что им дорого досталось. В этом доме останется жизнь, но картин в нем не будет, он знал, жена не любит его живопись. Откуда этот пафос насчет детишек — «также будут бегать…»?.. А как же им еще бегать? Не сходи с ума. Женился, думал, буду не один, и чтобы не старуха, пусть станет весело, солнечно еще раз вокруг. Верно задумано — весело и солнечно, но уже не для меня…
Сегодняшнее утро окончательно потрясло его — открылась истина, как все кончится. Последний год не раз напоминал ему о близком поражении. Он всегда считал конец поражением, но быстро забывал страх, жизнелюбия хватало, ничто надолго не пробивало оболочку. Счастливое свойство — он умел отвлечься от холодка, пробежавшего по спине, от спазмы дыхания, пустоты в груди… Не чувствовал неизбежности за спиной, не верил напоминаниям — все время кто-то другой уходил, исчезал, пусть ровесник, но всегда есть особые обстоятельства, не так ли?.. Не пробивало, он оставался внутри себя в однажды сложившемся спокойном сиянии и тепле, в своем счастливом мире, и не раз изображал его на картинах рая, где среди природы, покоя, под полуденным солнцем бродят люди и звери, не знающие страха. Он верил в свою силу жизни, и потому мог создавать огромные полотна, на которых только радость, для них одного таланта маловато. Он верил, и умел забывать.
Сегодня впервые стало по-другому. У судьбы отворились веки, прежде закрытые, слепые, и она зрячим пальцем, пальцем — вперлась в него!..
«Теперь ты, ты ответь!»
Так в школе бывало, он дремал от усталости, убирал по вечерам, мыл полы, зарабатывал… Забываешься, и вдруг очнешься — палец на тебе: «встань, ответь!..» Потом он нашел место репетитора у двух богатеньких бездельников, учил латыни и родному языку, понемногу вырос, сам учился… он всегда учился…
Да, с живописью начались поражения и отступления. Пришлось перейти к эскизам, небольшим картонам, а к огромным полотнам он и не подходил. И все-таки, сумел себя утешить, убедить, что так в сущности даже лучше — правильней, логичней, и пользы больше, и ученикам работа… Ведь главное — точный эскиз, достаточно глянуть с расстояния, композиционный гений еще при нем.
И это было правдой, но не всей, радости от живописи убавилось, потому что он любил все делать сам, сам!..
Он не умел смотреть на себя со стороны, его ум не находил применения и скучал, когда перед ним вставала вся жизнь, а не сегодняшнее дело. Все в нем протестовало, он говорил себе, что жизнь складывается из дней, а сегодняшний прожит честно, в трудах… Отказывался , отворачивался, отстранялся от серьезных разговоров с собой, ему было невыносимо скучно, а общие мысли о своей жизни казались бездарными и жалкими. Они, действительно, были такими и сводились к словам — «Ну, что же, надо жить, надо стараться», «ну, мы еще поживем…», «человек должен» — и другим, таким же простым и мало что значащим.
Избегал, причем вряд ли сам понимал, почему так происходит. Если бы его приперли к стенке, он бы сказал, пожалуй — » скучно, и все неправда, потому что жизнь…» И махнул бы рукой.
При этом он понимал историю, тонко оценивал картины, умело вел свои дела, талантливо уговаривал властителей, побеждал в спорах дипломатов… Он поразительно много знал, глубоко и точно… но как только речь заходила о том, что называют вопросами жизни и смерти, да еще применительно к собственной персоне, да, да, именно к собственной… это было уже слишком! — он скучнел, отделывался незначительными фразами…
Он чувствовал в себе жизнь настолько сильно и остро, что любые рассуждения, как только касались его самого, казались неуместным вздором.
— О чем вы, ребята… — он как-то выдавил из себя, когда молодые его помощники начали спорить о смысле жизни. — Не с чем жизнь сравнивать… и нечего тут рассуждать. Цвет сравниваешь с цветом, холст с холстом, и то бывает тяжко и трудно. А тут жизнь…
Он отказывался говорить. Ведь неминуемо коснешься собственной жизни, тогда придется вспомнить и о смерти, да? Он не хотел.
Он свою жизнь не понимал, но и не старался, подспудно верил, что понять рассуждением нельзя, можно только жить и в ходе жизни постигать все новые связи вещей, явлений… осваивать их, и в конце концов, когда станет ясно, что с чем связано и как… то он схватит и вытянет всю сеть, это и есть бессмертие — когда чувствуешь все, все вокруг зависящим только от тебя самого!.. как чувствуешь положение пятен на картине — всем телом, спиной, будто стоишь на остром гребне и чудом сохраняешь равновесие.
Так он и жил, радовался и сохранял равновесие. Считался умным, но мудрым никогда не был. Паоло, да…
В груди у него клокотало и сипело, он в последние дни скрывал это от окружающих, старался не подходить слишком близко, когда говорил, избегал тишины, а это было легко, потому что по коридорам постоянно бегали дети, расхаживали многочисленные гости, которых он не знал, это были знакомые и родственники его жены, он относился к ним доброжелательно и безразлично. В этой части дома, в переходе от большого здания к флигелю, было тихо, и он слышал свои шаги и тяжелое хриплое дыхание. Никогда не думал, что станет стариком и будет вот так дышать. «Я умру быстро и легко», так он думал в молодости. Или, «я так устану от работы, от славы и денег, что сяду и засну, и не проснусь, вот и все».
Его настиг ужас умирания, мужества и веры в свои силы не хватало, чтобы выдержать натиск страха. Он был один, ему стало жутко. Он обернулся, чтобы увидеть, кто сзади, но там никого не было, и впереди пусто, в большой мастерской, светлой, теплой… Всю жизнь мечтал о свете и тепле, а сейчас хотел одного — забиться в какое-нибудь тоже теплое, но узкое и темное место, и отсидеться, пусть лучше давят стены… Переждать, чтобы пронесло, чтоб не заметили его, вдруг снова повезет.
Он вошел, и, не зажигая света, сел в свое кресло в углу, напротив стеклянной двери, за ней широкий балкон, там бродили сумерки, поглощавшие остатки дня. Он не хотел больше света, он хотел скрыться и закрыл лицо руками. Так он поступал в детстве, когда оставался один, в ужасе от темноты, и заснуть не мог, потому что придет другая темнота, еще страшней. Он боялся, что не проснется, подступит духота и сожмет горло, стены навалятся и раздавят грудь… Потом приходила мать, прижимала его к себе, они согревались, но в этом мизерном тепле среди огромного холода не было безопасности. Мать умерла, его взяли дальние родственники, устроили работать, так началась его взрослая жизнь. Он понял, что никто не поможет, надо карабкаться и не уставать. Биться, даже не веря в успех, не глядя ни назад, ни далеко вперед — только под ноги перед собой.
Он победил, поверил в свои силы, в удачу, и создал мир огромных картин, не похожих на свою прежнюю жизнь. Победил… и все-таки проиграл, как все, — оказался смертен.

Автопортрет в начале века. Самый большой подарок нам (и самая большая свинья) — особое положение относительно одной не самой примечательной(что поделаешь) личности среди миллионов и миллиардов других — оно дает возможность увидеть себя «изнутри». Предполагая, что все остальные устроены примерно также, мы можем что-то говорить о людях «вообще», а некоторые, самые проницательные, больших успехов в этом достигают. Здесь важно что… не особо обманываться относительно своих достоинств (и недостатков), и всегда допускать, что другие устроены… ну, хотя бы чуть-чуть получше(похуже) тебя.
……………………………………….

Цвет ведь в наших глазах и в голове, а от вещей — отраженный и поглощенный свет, и ничего больше, кроме длины волны, смайл… ч/б постоянный вызов, и напоминание, что внешний вид мира (как минимум) определен нашими глазами и головой. Мир глазами ящерицы и даже родного кота — он сильно другой, смайл…
………………………………………..

Забытая.
……………………………………..

Желтое и красное, любимые цвета. Это генетика, отталкивание холодных тонов. Мой знакомый В.А.Крылов много лет прожил в сталинских лагерях, если это можно назвать жизнью. С детства любил холодный синий, кто знает, может и это немного помогло ему выжить.
……………………………………

Бессонница. Хотел бы встретить своего прапрадеда, думаю, мы бы не сильно удивились.
…………………………………….

Интерьер заброшенный, с фигуркой, ключ и разный мусор от времени
…………………………………………

Старый дом, ожидание, тишина
………………………………………….

Лестница для Перебежчика.
Да, кстати, говорят, что запретили материться. Такие запреты глупость, всё только слова, произнесенные или написанные, значения не имеет. Важно не то, что говорят, а что чувствуют, а пропасть между содержанием и выражением ничем не заполняется, хоть матерись, хоть не матерись… Зрительный образ, это вещь, впрочем, только мнение…
………………………………………….

Сумерки, окно…
……………………………………………

Мир кривых гвоздей. Если б из людей понаделали гвоздей, то были бы прямые, готовые получить по шляпке и вонзиться куда прикажут, а были бы кривые, непригодные для этой цели… Мир непригодных гвоздей мне интересен и симпатичен, да.
……………………………………………..

Просто композиция
…………………………………………..

Сухие травы.

Искусство мудро, и одна из мудростей в том, что оно забывает о создателе. Картина нередко выше и значительней художника, он вложил в нее все лучшее, что имел, а иногда художник гораздо интересней своего творения… В конце концов изображение становится отдельной жизнью, своим миром, и даже личностью — дышит, общается с другими, далекими поколениями, и постепенно вопрос «что же хотел сказать нам автор» отмирает, отмирает…
Так вот, Паоло, он не изменился, он вернулся, а значит в картинах была его суть, не больше и не меньше.
И снова он живет весело и счастливо, еще пять лет.
Потом думаешь, боже, как мало, всего-то пять… На деле же все лучшее на земле совершается быстро и незаметно. Написать хорошую книгу можно за неделю, хорошую картину — за час. Но почему же, почему, если так быстро, и легко, и незаметно, — не каждый час и не каждый день, и даже не каждый год — такой вот год, и день, и час, когда это незаметно и быстро делается и происходит? Чего-то не хватает? Духом не собраться? Или, хотя и быстро, и незаметно, но не так уж и легко? А может хочется просто жить, как говорят те, кто ничего такого не создал, не может, не умеет — » мы просто хотим жить…» И они правы, черт возьми, ведь все имеют право, а как же!
За эти пять лет он создал целый мир, по своему понятию и разумению. А потом заболел.

Слабость, боли в суставах… мерзкий сырой подвал, в котором прошло детство, догнал его и ударил. Потом зубы — мелочь, но тоже следствие времени, когда он ел кое-как и не замечал зелени. Зубы выпадали один за другим, и в конце концов еда стала причинять страдания, а он так любил вкусно поесть!
Но все это не главное — живопись начала подводить его.
Он больше не мог писать, рука не слушалась, плечо нестерпимо ныло и скрипело при малейшем движении.
И еще, странная вещь произошла — он стал сомневаться в своих основах, что было не присуще его жизни на протяжении десятилетий. Началось с мелочей. Как-то на ярмарке он увидел картинку, небольшую…

Там в рядах стояли отверженные, бедняки, которым не удалось пробиться, маляры и штукатуры, как он их пренебрежительно называл — без выучки, даже без особого старания они малевали крошечные аляповатые видики и продавали, чтобы тут же эти копейки пропить. Молодая жена, он недавно женился, потянула его в ряды — «смотри, очень мило…» и прочая болтовня, которая его обычно забавляла. Она снова населила дом, который погибал, он был благодарен ей — милое существо, и только, только… Сюда он обычно ни ногой, не любил наблюдать возможные варианты своей жизни. В отличие от многих, раздувшихся от высокомерия, он слишком хорошо понимал значение случая, и что ему не только по заслугам воздалось, но и повезло. Повезло…
А тут потерял бдительность, размяк от погоды и настроения безмятежности, под действием тепла зуд в костях умолк, и он, не говоря ни слова, поплелся за ней.
Они прошли мимо десятков этих погибших, она дергала его за рукав — «смотри, смотри, чудный вид!», и он даже вынужден был купить ей одну ничтожную акварельку, а дома она настоящих работ не замечала. Ничего особенного, он сохранял спокойствие, привык покоряться нужным для поддержания жизни обстоятельствам, умел отделять их от истинных своих увлечений, хотя с годами, незаметно для себя, все больше сползал туда, где нужные, и уходил от истинных. Так уж устроено в жизни, все самое хорошее, ценное, глубокое, требует постоянного внимания, напряжения, и переживания, может, даже страдания, а он не хотел. Огромный талант держал его на поверхности, много лет держал, глубина под ним незаметно мелела, мелела, а он и не заглядывал, увлеченный тем, что гениально творил.
И взгляд его скользил, пока не наткнулся на небольшой портрет.
Он остановился.
Мальчик или юноша в красном берете на очень темном фоне… Смотрит из темноты, смотрит мимо, затаившись в себе, заполняя собой пространство и вытесняя его, зрителя, из своего мира.
Так не должно быть, он не привык, его картины доброжелательно были распахнуты перед каждым, кто к ним подходил.
А эта — не смотрит.
Чувствовалось мастерство, вещь крепкая, но без восторгов и крика, она сказала все, и замолчала. Останавливала каждого, кто смотрел, на своем пороге — дальше хода не было. Отдельный мир, в нем сдержанно намечены, угадывались глубины, печальная история одиночества и сопротивления, но все чуть-чуть, сухо и негромко.
История его, Паоло, детства и юношества, изложенная с потрясающей полнотой при крайней сдержанности средств.
Жена дергала его, а он стоял и смотрел… в своем богатом наряде, тяжелых дорогих башмаках…
Он казался себе зубом, который один торчит из голой десны, вот-вот выдернут и забудут…
— Сколько стоит эта вещь? — он постарался придать голосу безмятежность и спокойствие. Удалось, он умел скрыть себя, всю жизнь этому учился.
— Она не продается.
Он поднял глаза и увидел худого невысокого малого лет сорока, с заросшими смоляной щетиной щеками, насмешливым ртом и крепким длинным подбородком. Белый кривой шрам поднимался от уголка рта к глазу, и оттого казалось, что парень ухмыляется, но глаза смотрели дерзко и серьезно.
— Не продаю, принес показать.
И отвернулся.
— Слушай, я тоже художник. Ты где учился?
— Какая разница. В Испании, у Диего.
— А сам откуда?
— Издалека, с другой стороны моря.
Так и не продал. Потом, говорили, малый этот исчез, наверное, вернулся к себе.
Жить в чужой стране невозможно, если сердце живое, а в своей, по этой же причине, трудно.

Вернувшись домой, Паоло долго стоял перед своими картинами, они казались ему чрезмерно яркими в своей вызывающей радости, фальшивыми, крикливыми какими-то, а лица — театральными масками, выражающими поверхностные страсти, грубо и назойливо.
Ни в одном лице нет истинного чувства!..
Это миф, чего ты хочешь? — он говорил себе, — страна чудесной сказки, только намекающей нам на жизнь.
Да, так, и все же…
Он запутался, в картинах не было ответа.

Птицы улетают от нас, мне завидно, потому что холод и темнота окружают нас. Мой герой Ант говорил, что везде одинаково мерзко. Наверное, он почти прав — мерзко, но не одинаково, а по-разному, смайл. Где-то тепло, светло и хорошая еда, и что? Моментально разжирею, а здесь годами, десятилетиями — сух да зол… Меня ругали, что я, такое пиша, неправду излагаю, но это чушь собачья (простите меня, собаки…) — я свое отношение пишу, а какая еще правда есть?
……………………………………………….

Три поколения. Младшенький скончался в 1999 году в возрасте 86 лет, так что можете себе представить, какой период здесь засвечен. Нам трудно понять, тем более, руководствоваться в своей жизни пониманием, насколько все временно и быстро забывается… и насколько, судя по этим лицам хотя бы, стабильна генетика рода, семьи…
………………………………………………

Не знаю, как это называется — пусть будет полиптих… Осенние листья и цветы, красивые существа. Если б мы так могли стариться и умирать, а то ведь боль, бессонница и озлобление… Почти всегда. Почти, но так.
……………………………………………..

Прощание с любимыми углами, скоро они станут (уже стали) не моими, чужие люди проделают процедуры по очистке и приведению в стандартный вид… Смертельно важно сохранять свои углы, где только возможно. Не ходите в гости к неприятным людям — раз, и не приглашайте к себе на кухню чужих — два.
………………………………………………

Главное — не потеряться, и не забыть дорогу домой, что бы ни случилось. Это одна из котовских заповедей, они в «Кукисах» изложены. Плохие вести встречайте лицом к лицу, а к хорошим поворачивайтесь спиной — пусть сами вас догонят.
………………………………………………

Околица, пять утра, самое время уходить…
……………………………………………….

Ночная стирка. Надо было как-то назвать… смайл…
………………………………………………..

Нападение одичалой воды. Не живите в низких местах…
………………………………………………..

Упрямая личность Хокусай, в отличие от многих холопских рож, которые дико размножились в последнее время. Хочешь быть свободным? — будь им.
……………………………………………..

Вася — правозащитник всех котов и кошек, такая личность.
……………………………………………..

А ведь Минздрав предупреждал, предупреждал… Но каждый имеет право, я уверен.
…………………………………………………..

Аллейка, расхлябанная по цвету, но иногда нужно себе позволить пробовать чужой вкус, каков он на вкус и цвет… От таких забегов и загибов иногда чуть-чуть (чутьчуть!!!) раздвигаются границы…
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Пока, будьте здоровы, это главное, все лучшее прибавить оччень трудно, поэтому важно сохранить то, что как-то досталось почему-то…

Набросаем эскиз этой огромной и смелой жизни, именно набросок, постараемся, как он умел — крупными мазками, и только главные моменты. Ведь основные требования к живописи и прозе едины, их можно обозначить тремя словами — выразительность, цельность, лаконичность.

Его жизнь состояла из нескольких полос. Сначала детство — темнота и страх, нищета, подачки и унижения. Потом юность — непрестанные усилия, преодоление страхов, неуверенности, темноты, безграмотности. Он вынужден был зарабатывать на хлеб с 13 лет, одновременно учился, стал специалистом по антиквару, знатоком древних рукописей и искусства старого времени. Кто ему сказал, что так надо? Наверное, первой сказала мать, и он поверил, что нужно стать богатым, умным, способным на дела, которые другим не по плечу. Мать он любил, она рано умерла… Понемногу, он стал вылезать на свет. Правда, женился первый раз неудачно, от одиночества, он больше не мог один. К тому же был обязан — попался. Неглупая девочка, но совсем, совсем не для него. В этой семье он впервые ел вволю, раздулся и стал напоминать купцов, барыг, которых видел по воскресным дням на ярмарке — жирных и мерзких. И он бы стал таким.
В первый год после женитьбы он много ездил по стране, измерял земельные участки, описывал имущество, что говорили, то и делал, почерк у него был отличный, вот и ценили. Приезжал домой раз в две-три недели, его встречали, кормили, все дружелюбно… Но спать с ней было мучением. Изменять он не умел еще, долго сдерживал в поездках свое желание, и потому, оставшись с женой наедине, тут же принимался, суетливо и с горячностью, за супружеское дело, презирая себя, да… Она смеялась от щекотки, ей было приятно, но довольно безразлично, и смешно, что он так потеет и старается, спешит и пыхтит… Она была полной, рыжей, с миловидным личиком, острым носом и живыми глазками, но тело безобразно. Ему очень хотелось, но смотреть на нее не мог. Сиськи. Огромные белые с желтыми пятнами шары. Кожа в веснушках, на лице это выглядело даже мило, а здесь ужасно, к тому же ореола вокруг сосков почти не было видно, а сами соски крошечные и плоские, и оттого груди казались огромными надутыми шарами. И он крутил эти шары в разные стороны, старался и пыхтел, а она смеялась от щекотки… Он истощался и тут же засыпал. Он был мерзок, зато поступил порядочно — женился.

Они жили несколько лет, он и не думал о живописи, о такой чепухе, даже в голову не приходило. Никогда не рисовал, вообще не интересовался, скорее, она — на ярмарке, зовет — идем, там были ряды художников. Ему становилось тоскливо, скучно, он смотрел на пейзажики, кухонную утварь, лимоны эти да бокалы… зевал, думал, как бы отоспаться в воскресный день… Мысль о том, чтобы удрать, изменить как-то жизнь, ему и в голову не приходила. Все было тускло, серо, и все же не так темно и страшно, не так унизительно, как в начале юности. Он был сыт, имел работу, деньги, пусть крохи, но водились… свое жилье, не простор, но крыша…
Потом она ему изменила — глупо, просто так, ей ничего не надо было! Он узнал, она призналась, плакала… Он и не думал уходить, отослал ее на время к родителям, и тоже не специально, были праздники, они каждый год ездили туда. Так вот, послал ее вперед, а сам задержался на работе. А дальше — случайная встреча, женщина, обычная, он и не помнил, как все получилось, встретил у приятеля, выпивали, она зашла, соседка, что ли… И все. Не поехал, жена вернулась, а он уже все решил, и с горячностью настаивал на разводе.
Она вернулась к родителям, а у него началась другая жизнь, бурная, мерзкая, он влезал в подозрительные аферы, проиграл чужие деньги, потом разбогател, устал от случайных встреч, пил, потерял работу, остался один… И случайно…
Обнаружил себя в мастерской художника, он сильно напивался тогда и шлялся по сомнительным компаниям. Взял в руки цветные мелки и нанес несколько пятен на лист бумаги. Он ничего не хотел, сделал это задумчиво и механически. И вдруг увидел в этих пятнах один из давних вечеров на северном озере — лодку, воду, другой берег в дымке, там поля, только начала пробиваться зелень, прибережные кусты дымились коричнево-красным… воздух прозрачен и обжигает щеки холодом… Сила воспоминания, возникшего от такого незначительного действия, поразила его. Он остановился… Потом уже ищет, находит нужные ему цвета — и испытывает потрясение, такую радость, с которой ничто в его жизни сравниться не может. Он создает мир из ничего — сам!
Его зовут, он уже не слышит, ушел от всех… и не видит, что за спиной собрались случайные собутыльники, и в напряженном молчании трезвеют, трезвеют, потому что перед ними возникает чудо — из мелкого и довольно мерзкого типа, одинокого и озлобленного, возникает художник… Пусть пьянчуги, но профессионалы, они сразу поняли, с кем имеют дело, с тех пор он был окружен почтительным вниманием… потом завистью…
Оказалось, что он широк, красив, силен, хочет быть добрым и может, и так началась его новая жизнь: она внезапно раскрылась, не стало тьмы, мерзости, страха, несчастий, опыта ошибок — он был безошибочным и сильным, он стал бесстрашным. Он прорвал нависшее над ним небо, ту определенность мира, которую обозревал много лет: она казалась ему незыблемой, хотя и ничтожной, и вот, оказывается, всего лишь декорации, а за ними новое небо, другой мир, слой жизни, совершенно неведомый ему. Он чувствует, что сам создает вокруг себя счастливую и нужную ему оболочку, носит ее с собой, как черепаха панцирь… впрочем, такое сравнение обидело бы его, он летал от счастья. Вдруг он понял, без Италии ему не жить! Он занимает деньги, едет в Италию, проносится по ней как метеор, копирует великих, работает днями и ночами… Два года ему понадобилось, и он сказал себе — больше здесь делать нечего, или я сам, или никак.
Он вернулся с десятком картин и сотнями рисунков, вырос и созрел на пропитанной солнцем почве. Его огромные работы поражали воображение. Он обнаружил в себе природную способность компоновать, остро чувствовать равновесие пятен, масс, фигур… все его тело, оказывается, было камертоном, он вибрировал каждым нервом, становился любым пятном, ощущал себя в окружении других пятен, дружелюбных и враждебных, выталкивающих и притягивающих… Не человек, а сплошной инстинкт равновесия, да!..
Но он не только чувствовал, он тут же безошибочно принимал решения.
И с двадцати восьми до сорока восьми, за двадцать лет, он создает империю картин, из которых брызжет радость, чрезмерная, усиленная, тела огромны и мясисты, гимн жизни, мясу и жиру, женским задам и сиськам, мышцам мужчин… прославление подвигов, героев и безумцев… И никаких печалей, страсти громадны, сюжеты значительны, герои — боги или, на крайний случай, титаны. Огромные холсты. Цвет яркий, но не грубый, природный вкус его спасал. Главное, конечно, в композиции, он обнаружил в себе гения. Садился, закрывал на миг глаза, и перед ним строились, вставали картины; он тут же, не открывая глаз, вмешивался — входил в них, перестраивал как лучше, безошибочно угадывал равновесие и движение… создавал сюжеты с множеством героев, зверей, предметов на ограниченном пространстве, в этом ему не было равных, он мог все.
«Страсть к жизни, к ее поверхностной, грубой и пошлой стороне, потоки страсти без всякой мысли, непонимание внутренней драмы…» — так его не раз ругали. Но и ругавшие отлично понимали, глядя на эти огромные солнечные виды, что никто, кроме него, так не напишет эту в человеческий рост женскую ляжку — длинными мощными двумя-тремя мазками, без колебаний, сомнений и переделок — взял и создал, изваял, можно сказать, и это огромное и безошибочное умение, яростный размах не могли не вызвать трепет, ведь он почти не учился, его учителей никто не знал! Встал сразу в полный рост, возник из ничего, и это вселяло трепет, говорили — «дьявол!» или «бог!» и «как можно так написать?!» Ни мысли, ни глубины чувства, но какая ярость жизни, напор… и какая живопись, какая живопись, бог ты мой!..
При гениальном, особом чувственном отношении к видимому устройству мира, расположению в нем фигур, вещей, лиц, всего, всего, что населяло землю и его картины… он получил в наследство блестящий, острый, да, но поверхностный ум, который всегда отталкивался от глубины, от серьезных печальных мыслей, обобщающих выводов, философий… всего того, что подо льдом, в темноте копошится.
Никакой, никакой глубины… Он избегал быть захваченным всерьез, он не хотел, не принимал, может, потому что с детства боялся, может, стремление преображать жизнь было для него важней стремления понять ее?.. Кто знает…
Нет, он понимал, мог осознать, он не был глуп, отнюдь! Он именно — не хотел — глубины.
В ней таилась угроза его новому миру, который как чудо возник перед ним.
И потому его привлекало время, когда с высшими силами можно было спорить и даже сражаться; они совершали глупости и ошибки, меняли свои решения и были подвержены обычным низменным страстям. Мир, жить в котором ему было весело и спокойно: земля пропитанная солнцем, вино, сочная зелень, мясистые детишки, играющие с луками и стрелами, большие розовые тетки… боги, похожие на людей…
И даже страшные, мучительные для человечества дни, окровавленный крест этот… Он воспринял его как часть языческой картины мира.
Ну, снимут его с креста, снимут мускулистые дядьки, ласково и бережно положат на восточный яркий ковер, красавица-волшебница прольет на глаза целительного яда… И ОН воспрянет, откроет глаза — «а я и не умирал…».
Могучая стремительная живопись, буйство света — все возможно в его новом мире!..