Месяц: Октябрь 2015

http://danmarkovich.livejournal.com/2015/03/06/
………………….

Когда Рем вернулся от Паоло, было уже около пяти, солнце снова скрылось за облаками, но виден был светящийся плотный ком, он опускался в море. Рем из своего окна не видел берега, деревья загораживали унылое царство воды. Он никогда не хотел писать воду, боялся с детства, и когда приходилось идти по берегу, отводил глаза. Но инстинкт художника подводил, все же посматривал. Зиттов говорил ему, — «не пялься — посматривай, поглядывай, чтобы глаз оставался свеж, понимаешь, парень?» И когда он посматривал, то видел, что главное в воде глубина; прав был Зиттов, когда внушал ему — «приглядись, на поверхности — на любой — всегда найдешь черты глубины, догадайся, что в глубине, тогда и пиши…»
Проходит время, учитель остается. Каждое его слово помнишь, да.
Но это потом с благодарностью, а сначала наступит время уходить, освобождаться. Все реже, реже обращаешься — расскажи, научи… Странная рождается лень — надо бы показать, спросить… и не идешь, копаешься в своем углу, время уносит тебя все дальше… черкаешь, портишь листы, мажешь что-то свое на холстах… и забываешь, постепенно забываешь, как было — без него, мол, никуда, пропаду!.. Значит, пора самому плыть?.. А на деле уже плывешь. Потом снова вспоминаешь, надо бы… неудобно, сволочь неблагодарная… Но уже боишься идти, закоренел в грехах, выдаешь их за свои особенности и достоинства…
Новые ростки слабы и неустойчивы. Вот и прячешься… как змея, скинувшая кожу, скрывается от всех, пока не нарастит новую

Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания, Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике — перед ним свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными лампочками. Пожарная защита, старик — пожарник.
— Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, — он показывает на дверь в глубине помещения, — по запасному выходу, и направо.
И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте.
— Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее…
Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений, формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался — размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении человека, ненавистной ему случайности… в наивной вере, что можно, переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек науки, сразу хочет знать — «что вы имеете в виду? Что за словами и понятиями?..» На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто знает, что имеет в виду… Но теперь перед ним не сверстник, которого легко поставить на место, а старик — волнуется, переживает…
— Не скажите, — промямлил юноша, — важно и умение видеть в разном общее, значит, наоборот — объединять…
Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него, сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк нехотя отвечает, где-то запинается… Ага! тот ему новый вопрос, не слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает. Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала — промелькнула религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше…
Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может, подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом старого спорщика… Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь.
…………………………………………….
Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся.
Отдышавшись, старик, его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как старую клячу… И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу, как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание.
Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал какое-то современное учение, призывающее к практической пользе…
И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать логическую нить… или не обращать внимания на отклонения практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя поэтов и мудрецов?..
А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят… Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и злу. Провожает друзей на пароход, последний… И тут словно кто-то дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо — «иди…» И он, как был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет, поскольку не умеет плавать… И тут снова ему голос — приглашает ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут.
За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. Любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал, пока не прибился к тихому берегу.
Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел — тошноту. Все остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил, особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком: ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия, отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он надеялся, что интерес вернется… Нет! Более того, такие попытки ему не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту… Потом забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его — хотелось попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние чувства?..
Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в полость. Яков подумал — и решительно схватив зуб двумя пальцами, жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок. Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся — и удовлетворенно вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился признаков увядания.

Пессимист и оптимист
…………………………………………..

Мущина и женщина
……………………………………………

Лизочка в желтых тонах
………………………………………….

Судьба интеллигента
……………………………………………..

Портрет И.К. и Лизочки
…………………………………………

Следопыты
……………………………………..

Окно в подвал
………………………………………..

Вася в юности, жизнь в доме №10

(фрагмент романа VV (Vis vitalis)
//////////////////////////////////////////////////////
Как-то вечером, возвращаясь к своим игрушкам и ожидая найти в одной из трубочек прекрасно очищенное вещество, Марк заглянул к Штейну. Шеф сидел на низенькой табуретке и, щурясь от удовольствия, ел красную икру из тарелки — загребал большой деревянной ложкой и уплетал. На полу перед ним в железной банке полыхало пламя. Услышав шорох, он поднял голову:
— Присоединяйтесь! Больше всего на свете люблю огонь и красную икру. Я из Черновиц — провинция, нищета, и вот иногда позволяю себе, с угрызениями, конечно: кажется, предки пялятся в изумлении из темноты… А хлеба нет, такие у нас дела.
Марк, зная другую версию профессорского детства, изумился, но промолчал.
— А что горит у вас?
— Черновики. Уничтожаю следы беспомощности. Варианты расхолаживают, текст должен быть один. Можно, конечно, разорвать… Привычка, друг мой, сжечь всегда надежней, с этим мы выросли, что поделаешь.
…………………………………………..
— Умный человек, — узнав об этом разговоре, признал Аркадий, — но слишком запутан: лучше вообще не писать. Надо помнить.
И пошел о том, каким был снег, когда его вели расстреливать — желтоватый и розовый, под деревом стаял — дело шло к весне — и у корней рос странный гриб, то ли груздь, то ли несъедобный какой-то…
— Я подумал тогда, вот чем бы заняться — грибами, отличная форма жизни, везде растут… Потом уничтожил свои записи, из-за них весь сыр-бор… А грибы, оказалось, не подходят: с грибницы следует начинать, а попробуй, достань грибницу.
То, что Аркадий шел и думал о грибе, потрясло Марка. Он считал, что на такое способны только русские люди, с их мужественным и пассивным взглядом на собственную жизнь.
— Я бы обязательно дернулся…
— А тех, кто вправо-влево, тут и выявляли, самых жизнерадостных, да-а… — Аркадий вздохнул и, вылив в блюдечко остатки чая, со вкусом высосал, предварительно припав сморщенными губами к огрызку рафинада.
…………………………………………..
— Так что вы сегодня выудили, фотометр или дозиметр? — рассеянно спросил Штейн. Он даже не знал, как далеко ушел его ученик от стадии первоначального накопления.
Вопрос не требовал ответа. Марк молча следил за тем, как шеф берет листок, рвет на мелкие кусочки и отправляет в пламя, чтобы не задремало от безделья.
— Может, вам все же лучше перебежать в теорию? В ней мы впереди планеты всей… — Штейн наморщил лоб и стал похож на симпатичную обезьяну.
— Я не против теорий, — сказал Марк, — но они дают свободу воображению, а это моя слабость, зачем потакать ей?.. Я хочу твердых фактов, которых никто отменить не сможет.
— Вы гордец, — задумчиво сказал Штейн, — и не любите игры. А мне нравится создавать нечто туманное, предполагающее разные возможности… чтобы другие, войдя в мое здание, еще что-то открыли в нем. Но я все же не Шульц, не придумываю миров, ведь фундамент у нас у всех один — природа.
Он покосился на пустую тарелку, вздохнул и добавил: — И все-таки советую вам сдаться в теоретики. В этой стране есть место только теориям… и мечтам.
— Я все же попробую по-своему, — сухим голосом ответил Марк.
— Ну, и хорошо! Если нужно, я всегда на месте.

Картофи (болг.)
…………………………………………..

Одна возлюбленная пара…
………………………………………….

Третий лишний!
……………………………………….

Масяня, спросонья…
………………………………………

Бутыли, колбы…

Родители
………………………………………….

Кормление котов
………………………………………..

На тему «снятие с креста»
………………………………………..

Сумерки, путь…
…………………………………………

Свеча на столе
………………………………………

Цветки на краю
………………………………………

Закат
……………………………………………..

Оставленный угол
……………………………………….

Лесной пожар
……………………………………………

Странник и зен-буддист
……………………………………………

Из серии «про русалку» (1)
……………………………………………..

Из серии «про русалку» (2)

С легкой ухмылкой (доброй) современным умникам посвящается…
……………………………………………………..
Постепенно, ближе к сумеркам, картина становится понятней. Всегда есть несколько окон, которые не светятся. Когда я смотрю на них, они никогда не освещены. Я прихожу и ухожу, снова смотрю, и все равно темнота. А я точно знаю, мое окно никогда не светится. Значит оно среди этих, и я могу быть спокоен, задача невелика, ведь мое окно темно. Когда я смотрю, конечно, а смотрю я с улицы. Если я не дома, там не может быть светло. Много раз проверял, это правило никогда не нарушается, куда бы я ни пропадал, и откуда б ни возвращался. Это один из истинных законов. Он истинный, потому что зависит от меня. Те, что не зависят от меня — всего лишь правила жизни, но их нужно соблюдать, чтобы не было неприятностей. Законы нужно соблюдать вдвойне, иначе огромные неприятности. Например, если я оставлю свет гореть и выйду из дома, то случится очень большая неприятность. Хотел сказать несчастье, но это преувеличение, именно неприятность — искать то, что найти невозможно, чего на свете нет, например, искать свое окно, если оно не отличается от многих. Мое окно отличается — оно всегда темно, всегда, и это важно. Если ходить долго, терпеливо смотреть, то убеждаешься, истинно темных окон всего лишь несколько, остальные хоть раз в вечер загораются. Если не совершишь глупость, не оставишь свет гореть. Если же оставишь, то найти окно станет невозможно или очень трудно, и, может случиться, что придется искать дверь, а это гораздо трудней. Про двери я тоже много знаю, но не скажу, неприятный разговор, дверь искать гораздо серьезней дело, чем найти окно. На первый взгляд кажется, все окна одинаковы, но это не так, скорей одинаковы двери, но и они не одинаковы, хотя более схожи между собой, чем окна. Надо только внимательней смотреть, и всегда узнаешь свое окно.
Значит так: я хожу и выбираю окна, которые никогда не светятся, а потом уж выбираю истинное из них.
………………………………………………………….
Очень важная вещь — свет в окне…
Если же говорить об источнике света, то не горение это, а мучение: больно смотреть на сияние раскаленной спиральки, истощается живая тварь, запертая в прозрачной тюрьме. Также с людьми, которые излучают энергию и чувства на окружающий мир, их встречают с недоумением и враждебностью. Та же пустота кругом, и тот же образ жизни, никому, кроме самого себя, не нужный. Жизнь стоит на нескольких простых опорах, ну, не китах, но довольно прочных, так мне сказали, когда ум еще был при мне, — «без этих основ нет жизни и развития…» Мне неохота эти костыли перечислять, противно, дутые герои, даже сами названия мертвы и неприятны. Еще мне говорили, что одни вещи живы, а другие нет, но и это оказалось не совсем так, например, в человеке примерно столько же мертвого, сколько и в камне, к тому же гораздо больше мертвой воды. Вода подвижна, но при этом бывает мертва, движение путают с жизнью. В воде нет памяти, вернее, ее память так быстротечна, что вспомнить о себе невозможно даже самой воде. Камень помнит долго, с камнями легче, чем с водой. С ними есть о чем говорить, что вспомнить, а с водой не о чем вспоминать, она сама себя не помнит. Тем более, трудно общаться с ветром, самым коварным существом. Также трудно с многими людьми, они уже при жизни мертвы. Нет, с ними еще хуже, потому что с виду живы, сначала это обескураживает. Потом почти все привыкают. Я не привык, и у меня не стало выхода. Вернее, остался один — выйти из ума и жить собой. И теми вещами, которые живы для меня. Я начал так жить. Ничего не решал, само решилось. Несколько событий произошло, и нечего решать стало.
Я еще напомню себе рассказать о стекле, о балконе, о многом, что позволяет найти свое окно и не спутать его с другими окнами. Сейчас надо разглядеть много окон, а это долго, и не всегда благоприятствует погода…

— Мама, я люблю женатого…
………………………………………………

Свидание
…………………………………………

Утро
………………………………………….

Автопортрет (монотипия, масло на стекле)
…………………………………………..

Двое (монотипия)
…………………………………………

Спящий кот
………………………………………..

Портрет И.К. (к.м. 70 см)
………………………………………….

Художник и ученица
…………………………………………..

Художник и натура
…………………………………………..

Вечерняя улица (пер, чернила, карандаш…)
……………………………………………

Илл. к повести «ЛЧК»

Книге, начиная с первого варианта, более тридцати лет, сейчас я бы написал ее не так. Если бы решил написать. Но весело это или печально, не знаю, — пожалуй, сейчас я бы не стал ее писать вообще. А если бы все-таки взялся… Там правильно написано, я искал цельность не там, где она была, где она есть. Но что сделано, то сделано, в жизни так много иллюзий и заблуждений, что они вошли, что называется, в плоть и кровь, и с этим ничего не поделаешь, они и есть сама жизнь, неотъемлемая ее часть…
…………………………………………………………..
«»Если приглядеться, то и за пристрастием к простым схемам причин и следствий стояло не только рациональное начало. Я с большой настойчивостью, с юности, стремился представить все происходящее в мире… и во мне, конечно — во мне! — как развитие единой первопричины. Я считал, что должен построить систему своего мира. С этого я и начал, лет в пятнадцать. Я чувствовал бы себя спокойнее, уверенней, если б мог видеть, следить за тем, как единое начало — мысль, закон, правило, формула — проявляется во всех моих поступках, как частное выражение общего принципа. Я бы мог сказать себе — мне ясно, я понял. Я цельный человек!..
Я был наивен и слишком упрощал, но не в этом даже дело. Я искал общее начало не там, где оно было.
И не получилось, не могло получиться. Я был разочарован разнородностью своего строения. Я сбил в одну кучу все экстравагантное, сильное, выразительное, необычное, что возбуждало во мне интерес к жизни, которая еще впереди. Я не думал о том, какой же я, и что во всей этой мешанине на меня похоже. Я конструировал идеал.
Я боялся противоречий неразрешимых, то есть, невыразимых. То, что выражено — освоено; если понимаешь, значит сможешь как-то примирить в себе… или примириться. Серьезное творчество — почти всегда продукт примирения, выражение цельности, часто единственной, которую художник может собрать, накопить, выжать из себя. Я не говорю о таких, как Рубенс, Коро или Ренуар, гармоничных, устойчивых во всем. Я имею в виду таких, как Гоген, Ван Гог… или Зверев, Яковлев… Независимо от масштаба таланта, для них искусство почти единственное выражение той цельности, которой на жизнь им не хватило. Я не говорю о морали, для меня это скользкий лед, я имею в виду соответствие масштаба поступков, отношений и вообще всей личности — творческому результату. Одни просто и естественно распространяют свою цельность на всю жизнь, другие достигают ее на отдельных вершинах тяжелой творческой работой, в картинах, книгах… и совсем не способны поддерживать тот же «уровень» в жизни. Мне смешно, когда говорят о бессмертии души. Не потому, что я материалист, хотя это важно. Под конец жизни наша душа — пусть будет это слово — настолько обременена, отягощена, что ясно: она «не рассчитана» на вечность, а только едва-едва выносит земную жизнь и к концу ее не менее истрепана и истерзана, чем тело. «»

Из серии «Любимые углы»
……………………………………………..

Интерьер с черным котом
…………………………………………….

Многословная композиция у окна
………………………………………………

Султан и Ассоль
………………………………………………..

Разговор на рынке
………………………………………………

— Давай, улетим!..
………………………………………………..

Асимметричная композиция