Предложили. Правда всю повесть одним куском не удалось поместить, слишком велика. Разделил на четыре части, они вот тут, наверху ссылки на все четыре есть.
Все остальные чтения меня не интересуют. Потому что без этой шапки, или «капелюхи», да. Не совсем шучу, похоже именно «капелюха» заставила меня прочесть, как хотелось. Вошел в образ. В жизни (а что такое жизнь без повести этой? уже не знаю…) нет во мне такой замедленности — от усталости, что ли… Есть, но намеком, давление времени и возраста, но гораздо больше — давление на автора самой вещи, самой истории. Которая, конечно, вся есть во мне, но мозаично, по кусочкам, а между — всякая мелочь незначительная… но спасительная. А в написанном уже спасения нет. Тут не в том дело, хорошо или плохо прочитано — я что-то новое о себе узнал, такое, что и сказать не умел по-другому. Думаю, в этом основной смысл литературы, а может и всего искусства — автору открывается такое о себе, о чем он твердо и ясно ни разу не подумал даже. Или боялся себе признаться?.. А в чем еще смысл? Для других? — они в лучшем случае, самые чувствительные, видят только то, что видят… и слышат. И это уже нечто, с автором не связанное, или настолько сложно связано, что по этому пути идти… не стоит, думаю. Автор остается в тени, вытащил из себя нечто … хотел сказать «кровоточащее», но слишком это напыщенно… и совсем не обязательно что так — проще! — нечто цельное вытащил. Мы досадным образом разбавлены мусором каждодневности, понимаете? Но это может даже спасительная картина, разбавление — никто не хочет видеть истину в «чистом виде», наверное, она и не истина уже, а … неточное слово скажу, и нелюбимое — дух, квинтэссенция. Но только этим жива настоящая проза. Получилось или нет, и в какой мере, автор НЕ знает, просто есть чутье — что-то не так, как сегодня днем было, и вечером, и ночью… и вчера… и всегда: время растаскивает нас по кусочкам… Искусство для того и есть, чтобы увидеть себя — в меру способности (еще говорят «таланта», но это пустой звук) цельным, это такая работа НАД СОБОЙ, почти всегда неудачная и бесполезная, но… Надежда есть. Надежда, и только.
День: 25.10.2015
СВЕЧИ (глава из повести «Следы у моря»)
(Перевод на английский Е.Валентиновой)
У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, начинается кашель, воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит — тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.
Из-за этого мы боялись керосина, и в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
А что вы жгли?
Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
Какие шарики?
Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень. Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
Мам, говорит ей мама, прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а этих дел ему не надо.
Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
Нельзя, но приходится, мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны.
Как Незнакомка?
Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?
Ты же не веришь в бога.
Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась, вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге, а сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела. Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку — подожги теперь сам.
Мам, говорит мама, мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
У мальчика много воображения, папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку — останавливается. Я знаю, сам такой был.
Может и так, говорит мама, но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала.
Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
Как это нет, вот мы.
Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
Оставь его в покое, папа говорит, я тоже такой был, еще насмотрится.
Ты в жизнь не веришь, мама говорит, а я все-таки, все-таки — верю.
Он вздохнул, я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет. Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?
Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет… Потом заплакала, что с нами война сделала.
Ну, что ты, он говорит, погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
Я знаю, надо верить, он говорит, только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
А ты иди, иди за керосином, мама говорит мне, вот тебе деньги, бидон, что сказать, знаешь.
…………………………………
Footprints on the Seashore
Candles
Electricity often fails, and we light candles. We have a kerosene lamp, but Mom cannot stand the smell, she starts to cough, she has not enough air to breathe. How might there be not enough air to breathe, I couldn’t understand that, and she says to me – you would be much better off never to understand it, my dear, I am not quite well.
Because of that we were afraid to use kerosene, and when it was dark we burnt candles. Gran says, so what of it, when I was small they hadn’t invented electricity yet, which doesn’t mean we lived in the darkness.
What did you burn?
I can’t even remember now, both kerosene and candles, and we had some other lights, but not these Edison’s globes.
What globes?
Edison invented the electrical light bulb, with the filament inside that gets heated and produces light. You must read books! You have grown tall, but neglect books, and everything is written down in them, who, what, why… You won’t make a Jewish lad worth the name if you go on like that. If you won’t study, you’ll have to toil at some works lathing one and the same part a hundred times and more over and over, all your life. Jews study so that they can have good jobs. Why, why… Because people don’t like us, we have to know how to do everything better than everybody else, or we will be lost. And we do things better. We don’t drink vodka like the Russians, and we are not as dim as the Estonians.
Mom, says Mom to her, stop poisoning the kid with these silly notions. He has to start reading, but he doesn’t need to know these things.
A boy must know, lest he gets used to it, and it is wrong, to get used to swinish ways.
Even if it is wrong, we have to, laughs Mom.
Gran laughed too, patted me on the head, I said it out of malice, don’t listen to me, each people has some good men of its own, only I will never believe either the Germans, or the Russians again. And candles used to be always, my own grandmother grew up with candles, and it didn’t hurt her any. Yes, I mean precisely this — my grandmother! And will you kindly address me in some decent way from now on, I am no Gran, no Granny, I am your grandmother, or Fanni Lvovna, or just simply – Madame, like they used to address me before the War.
Like An Unknown Woman?
I was surely no worse, Lord, oh Lord, what have you done with me, and that is supposed to be life?
But you don’t believe in God.
I don’t believe, but if he exists, he is a malicious fool, or a criminal worse than the Germans and the Russians.
Mom laughs, I wish Sioma was about, he loves talking about God, and at the same time he copies Lenin’s works, each week he delivers a lecture, and the doctors, the nurses, everybody who is not dead yet have to listen. Al right, here are the candle and the matches, only be careful and I have to see you lighting it. That she is saying to me, and I take the candle and the matches hastily, before she thought better of it.
Are you out of your mind, to give matches to a child, Gran snatches everything from my hands, herself lights one candle, handles it to me, and into my other hand puts the other one, which is dark, cold, – now light this one yourself.
Mom, says Mom, the boy is six and a half years old, kids grow faster than you wish them to.
Well, maybe we grew up slowly, but we did grow up, and you flicker like some candles.
But I am not listening any more, I am concerned with my candles, the lighted one which I have in one of my hands, and the dark one which I have in the other. I tilt the dark, the cold one over the lighted one, the warm and the limpid one. You have to hold it tilted like this for some time, otherwise it won’t kindle. The tiny flame will catch up the very tip of the wick, will twinkle couple of times, than burn bright, and there you are! — you can stand the candle on the saucer now. To have it stand you are to stick it upon wax. You tilt it over the saucer, drop some wax – and immediately stick the candle into it, while the wax is soft. Actually it is not wax, it is the paraffin, it is artificial, they don’t make candles of the natural wax now. I light the candle and carry it into the darkness, the light is swaying to and fro before me, it waves, shadows embrace it from all sides, and together they dance on the walls and the ceiling. I open the book – letters and pictures stir, shadows run over the page. My Robinson is only about to start on his journeys. Mom reads much faster, Robinson has already got a friend, man Friday, and I move on slowly following them in their footsteps, I know what is going to happen, so it is easier for me to imagine myself on the island talking to them.
The boy has great imagination, says Dad, — that is why he doesn’t read, he reads a single line – and stops. I am the one to know, I myself used to be like this.
Maybe you are right, but he is soon to go to school, and he is not ready for it, he has to know everything better than the others.
There will be time for him to know, it is such a pleasure to know nothing, if you only knew.
I don’t know it, and won’t know, you are an irresponsible man, that’s why you are making fun of it.
To survive one just has to do some fun making from time to time.
All gather round the candles, it’s warm, cozy, nobody bustles, nor argues, nor quarrels…
And then – hop! – and the other light goes on – strong, even, and the little candle, so small and yellow, starts twinkling as if it has grown blind. Everything around becomes different – there is more space, the voices are louder, somebody says “well, I must be going…”, somebody else – “it’s time indeed…” And the candle has to be extinguished, you can do it with your finger actually, if you do it fast enough. The candles are laid down in their box in the cupboard, dark and cold. Light doesn’t argue with darkness any more — each knows its proper place. Gran says “at last!” and goes to the kitchen to cook supper.
But Dad is given the kerosene coupons anyway, and we take them, kerosene may be traded for something, people from the country come, go from door to door, would you like some potatoes, cabbages, they grow these things, and we pay for the food with kerosene. To go to the store to buy kerosene is usually my chore, I am given several kopeks to hold in my hand, and I go with the little can across the road, it is not dangerous, practically no cars go down our street, behind us are two short streets, then comes the park, and the sea. Though there is a hospital for the military near the sea, it is noisy there, the wounded are shouting from the windows, and on week-ends the dance is held on the grounds among the horse chestnut trees. I have never before seen leaves that big, and the fruits, in their thick green capsules with prickles, are like naval mines with their horns, when they fall they crack open, and inside there are brown seeds, smooth, shining, with one single pale spot.
In the little streets about our house everything is quiet, the old stones on the road are just as they used to be, Mom says everything seems to be as it used to be, only we are no more.
What do you mean we are no more when here we are.
Alik dear, this is not us, this is our shadows. Don’t listen to me, you have to live, to live. Soon you will be seven, says she, it’s time you start seeing people, and you have your eyes turned inward, you don’t see anybody.
Leave him alone, says Dad, I used to be like this too, he will have his chance to feast his eyes above measure yet.
You don’t believe in life, says Mom, and I for all, for all of that – still do.
He sighed, I believe in you, I don’t know what else is there to believe in. At work I know the remedies, things… People are sick, I can help them. But who is going to help us. Who will come to your aid when I die, Ber? Or Yulik, a homeless, where is he even now?
She laughed, you must be joking, thinking about death, you are not fifty yet… Then she started to cry, look what the War has done to us.
Don’t, don’t, says he, patting her on the shoulder, they avoid kissing in my presence. First one comforts the other, then the other way round.
I know, one has to believe, says he, but things around us are much like at a railway station, some are arriving, others have gone for good, and some live so very far away… We are not used to this kind of life.
And you, you go and fetch that kerosene, says Mom to me, here is the money, here is the can, and you know what you are to say.