Месяц: Октябрь 2015

ПЕНИНГРАД 1963-1966гг
Уже тогда проявились мои основные черты, сильные и слабые. Надо было только присмотреться, но ведь этого я не умел.
Меня интересовало только то, что я делал сам, один. Это можно было бы заметить уже в Тарту, хотя там я больше мог впитать в себя, усвоить без сопротивления — слишком мало еще знал. Теперь я нередко, выходя из библиотеки, чувствовал тошноту, так я был перекормлен тем, что делали другие. Это вызывало во мне ярость — все работают, а я стою! Меня так и подмывало тут же забросить все эти журналы, бежать, проверять, опровергать, делать дальше, дальше…
С другой стороны, я видел, как люди рядом бросались на каждую свежую идею, прилеплялись к ней, и радовались, что участвуют в «крупном деле». Мне это всегда претило. Я хотел своего «угла» — темы, идеи… Но у меня не было возможности… а, может, и способностей оградить свой участок и возделывать его.
Не слишком ли много я требую от аспиранта? Хоть бы как-то начать работу!.. Может быть, но главное, что такое стремление — отгородиться — у меня всегда было. Потом я видел, что это удается очень немногим и на короткое время — вырваться вперед, что-то застолбить… особенно в быстроразвивающихся областях. Некоторые, способные и тщеславные люди поступали по-иному: создавали свою теорию из «воздуха» — главное, чтобы своя. Это со временем приводило ко всякого рода хитроумным уловкам или даже фальсификации результатов. Разоблачениями в наше время мало кто занимается — времени жаль, и эти «лжеидеи» умирают вместе с авторами…
Я был воспитан Мартинсоном в духе уважения к факту, и первое, что должен был знать — ошибка опыта! Я гордился, что профессионал, и уважал свою честность.
Однако я впадал в другую крайность. Я верил только фактам, которые с великими трудами получал, на их основе строил предположения, экспериментально проверял… и всегда бывал ошеломлен, когда молекулы вели себя предсказуемым образом. Подспудно, в глубине у меня жило недоверие к тому, что путем логических переходов можно придти к истине! Тем более я не верил в возможность что-то значительное в мире УГАДАТЬ. Конечно, я прекрасно знал про интуицию, догадки и прорывы… но все эти разговоры вызывали во мне смутное раздражение. Скажи мне об этом, не поверил бы, ведь я редко отдавал себе отчет в своих чувствах. Несколько раз в жизни я, непонятным мне образом, приходил к неплохим мыслям… а потом годами проверял их, строя тесную цепочку фактов, двигаясь от одного к другому… от печки, да по стеночке…
В чем было дело? Ведь впоследствии мне стало совершенно ясно, что именно нерациональное, интуитивное начало было для меня главным. Но тогда, поверив в закон, логику, факты, сосредоточившись на них, я с тревогой и раздражением обнаружил, что наука, в которую я верю, противоречива. Она опирается на факты, стоит на законах, а движется и развивается средствами, противоречащими ее сути. Не разумными шагами, а скачками, догадками и разгадками — средствами, которые вовсе из иной области!
Другими словами, мне трудно было примириться с тем, что существуют две науки. Во-первых, это законы природы, составляющие ее содержание; они прекрасно обходятся без нашего вмешательства, есть мы или нас нет, им все равно. И, во-вторых, есть такое занятие, дело, профессия у людей — эти законы познавать. Люди занимаются наукой по своим правилам — так, как устроены. Иногда они могут о чем-то догадаться, что поделаешь…
Это просто и естественно… если без сопротивления принять, что есть ты, а есть мир, который от тебя не зависит. Это его законы ты постигаешь. Вот здесь я и споткнулся, плохо понимая, в чем дело. Меня не интересовала наука, как свод законов, то есть, устройство мира, не зависящего от меня. Я видел науку только как собственное дело, как неотделимую часть себя, и занимался своего рода внутренней игрой в истину — с самим собой. И потому ощущал противоречие: занимаюсь вроде бы делами логики и разума, а продвигаюсь к истине путем непонятных скачков и догадок. Сплав логики и интуиции не получался. Есть закон? — и постигай его «законным путем» — от факта к факту! Приняв «свод правил» науки, я хотел действовать «честно», а мне предлагали какой-то криминальный вариант!
Я, конечно, утрирую, но иначе трудно понять. Приняв весь стиль науки, как свой, при моей крайней узости внимания, я пришел к странным выводам. Я был интуитивен насквозь, но при этом старался запретить себе интуицию. Поскольку я выбрал строгость, то должен был выдерживать ее до конца. Иначе я не понимал, что делаю, где нахожусь.
интуитивно я не доверял интуиции.
На моем отношении к науке сказалось, конечно, отношение к жизни в целом. Я видел, что наука сильна и строга, она высший продукт окружающего нас мира, в целом враждебного и хаотичного — и вытаскивает из хаоса нить закономерности, которая пусть запутана, но непрерывна. Как я могу УГАДАТЬ закономерность в этом болоте, если не идти от факта к факту, если не стоять хотя бы одной ногой на твердой почве?.. Гораздо позже очень похожие по сути сомнения я испытал в живописи — при столкновениях с «натурой». Она просто не должна была существовать одновременно с моим ощущением! Но здесь трудность оказалась преодолимой: не хочешь видеть натуру — не смотри, или возьми, что нужно для начального толчка, и отвернись, занимайся себе на здоровье согласованием пятен… В науке же отвернуться было некуда, выдумывать мне не позволяла честность, догадкам я не доверял, воровато хватал, если попадались, и проверял, проверял, проверял… Почва подо мной понемногу расползалась. Но это я теперь вижу, а тогда… Слабые сомнения. Иногда.
Это крайняя жесткость и узость позиции. Не из-за узости ума, а из-за искусственного сдерживания, ограниченной сферы внимания. Только так я мог жить — ограничивая себя со всех сторон. По-другому — страшно, неуютно, словно в темной комнате в детстве.
Сегодня вокруг меня пространство, в котором мне легче, естественней находиться. Я теперь не так скован и узок, не так жесток к себе — стал мягче, добрей, терпимей отношусь к Случаю, сжился с ним. И внутри себя мне стало легче жить, свободней двигаться… Что же касается реальности… По-прежнему ничего хорошего не жду от звонков, писем, гостей, власти, газет и всего прочего. Я насторожен и напряжен, чтобы защищаться. И все чаще вспоминаю детские годы, когда все давалось мне с напряжением, страхом, через преодоление болезни. Я возвращаюсь туда же, откуда когда-то вырвался. И это наполняет меня горечью и ожесточением… а иногда мне уже все равно
Все разлетелось бы гораздо раньше, чем случилось… если бы моим представлениям о том, как «надо» жить и работать, полностью соответствовал бы способ действий — то, как я в действительности работал и жил. Выстроенная мной система взглядов — «как надо» — совершенно не учитывала мои сильные и слабые стороны и вообще особенности моей личности. Она была идеальной — и надуманной. По счастью, планы оставались планами, а жизнь шла не так жестко и прямолинейно. Я постоянно уступал себе, если чего-то сильно хотел, и никогда не жалел об этом. Я мог казнить себя за минуту промедления перед опытом, за несмелое поведение с начальством, за то, что до сих пор не понял, что такое энтропия…но почему-то даже не вспоминал о часах, проведенных с девушкой, о кинофильме, который смотрел второй раз, о том, что непомерно нажрался и напился на прошлой неделе и два дня потом пропало для работы… Так что я корил себя весьма избирательно и во многом себе потакал. Справедливости ради скажу, что свои конкретные планы, пусть с опозданиями, я выполнял. Речь идет не столько о них, сколько о моих пожеланиях самому себе — каким я должен быть, или стать. Почти каждый вечер, перед сном, я думал, что, вот, еще не такой… Меня беспокоили моя слабость, мягкость, лень, отступления от задуманного… Ничего, ничего, вот завтра… и я крепко засыпал. Завтра, завтра…
Я не был смел или очень стоек — просто панически боялся ощущения бессилия, слабости, и особенно того, что ты во власти чужих сил. Это у меня с детства, болезнь мешала моему движению, то есть, мой свободе. От этого я постоянно был в ярости, жаждал сражений с самим собой, со своим бессилием… И потому никогда не признавал поражений, тут же вскакивал, быстро утешался планами на будущее, моментально забывал про свою горечь, унижение… снова отчаянно барахтался, не успев переварить ошибки, понять, как делать «по-умному»… Отчаянно барахтался.
У меня было мало здравого смысла и практической сметки. Работа руками давалась мне трудно — я делал простые вещи слишком сложными способами. И редко замечал это, не обращал внимания на цену, которую платил: с детства привык, что хорошее дается трудно. А если и замечал иногда, то, наоборот, высокая плата успокаивала меня, большие усилия только подчеркивали высоту задачи

Осенние листья
……………………………

Вещи на берегу
……………………………

Семейная пара
…………………………….

Из серии «УГЛЫ»
…………………………………..

— Художник, вы больны?.. Вы больны!
(из книги отзывов на выставке 1983-го года)
……………………………….

Автопортрет в мастерской (Серпуховский музей)
…………………………………

Деревья осенью

Мне не часто пишут, но с годами накапливается, и есть письма, на которые я не отвечал. Это не хорошо, я знаю. Пожалуй, надо ответить. Во-первых, я не популярный писатель, не был, и не буду, да и не хочу быть. Мне слишком противна та среда, которая окружает популярных, и то, что они говорят и делают, иногда «вынужденно» (не верю), иногда с большой охотой и напором. Я всю жизнь ненавидел власть, сначала коммунистическую, потом вот эту, которую сделали, и куда катимся. Ненавижу, без оттенков, это Вам не живопись, и это с детства, и так останется, я уже вижу, что останется, у меня ведь не так уж много впереди, ничего хорошего в этом отношении в России я не увижу, а хуже — может быть, может.
Но меня спрашивают конкретней — почему Вы все о кошечках-собачках, о цветках да старых вещах, о грязных углах — и ни слова о том, что делается вокруг вас и нас, неужели не видите.
Вижу, но вижу и другое: происходящие изменения были, есть и будут закономерны, экономика, социология довольно строгие науки, да. С уважением к Сахарову и Солженицыну (за «Архипелаг»), но те скачки и перетряски последних 25-30 лет… у них строгие причины, и часто малосимпатичные, негодяи и мерзавцы порой не понимают, что толкают страны и народы к изменениям.
Опять не о том! Спрашивают, почему не отражаешь?!
ПОТОМУ. Могу кипеть, негодовать, не спать, но когда начинаю что-то свое делать, все это улетучивается из головы 🙂 Глубокое мое убеждение, очень глубокое — все это творческое копошение, в котором одни сильны, другие послабей… оно имеет свои очень далекие и гораздо более глубокие корни, чем мерзости или замечательности сегодняшнего дня. Это процессы внутренние, направленные на поддержание целостности личности, и на саморазвитие, создание образов, далекие ассоциации… это гораздо глубже (и интересней), чем любые мерзости и счастливые моменты текущих дней. Наверное, проблемы света и цвета, звука слов как-то опосредованно связаны с текущими событиями реальной жизни, но — запутанно, сложно, неоднозначно, а часто и вообще не связаны.
Это не теория моя, не рациональное нечто, не убеждение — а суть процессов, которые неотрывны от всей жизни. А что реальность… вот жил я в Эстонии, потом почти всю жизнь прожил в России, вот уехал, потому что тошниловка ежедневно — это уже слишком, достаточно тошноты от страха с детства, напряженности юношеских лет… Хватит!
Когда меня спрашивают о родине, я вспоминаю лужайку перед окнами на улице Тобиасе в Таллинне. Выщербленные плиты — пол в коридоре ленинградского Института, моя аспирантская жизнь, кое-какие Пущинские восходы и закаты… и это почти всё. Несколько людей, отпечатавшихся в моем сознании… Все звери, природа в которым я был привязан, любил. Еще немного… Это все из того, что я называю родина, оно из разных стран, времен сложилось… всё, что сосредоточил вокруг себя в усилиях создать свою оболочку жизни — многое помогало — и наука, и живопись-графика-фотография, и проза, наконец.
Сажусь рисовать-писать, и что на ум приходит, перед глазами стоит — о том и рисую, и пишу, понимаете? А все эти Ваши путины-антипутины… могу посочувствовать, побурлить за чаем, да, но как сажусь… что приходит на ум, стоит перед глазами — то и делаю. Кому интересно? Не знаю, да и не особенно стремлюсь знать. Люди разные, но во многом похожи друг на друга, и похожего обычно больше, так что всегда найдется кто-то, кто похожим образом чувствует и живет. Пока.

Семейная пара
……………………………

Вид на колесо обзора в Пущино. Тогда колесо еще было.
……………………………..

Вечерняя улица. Оччень старая графика, смеш. техника
……………………………

Сухие цветы (вариант)
………………………….

Кот в серых тонах. Цвет иногда надоедает 🙂
…………………………………..

Бася перед прыжком.
……………………………………

Меланхолия. Один из вариантов. Не диагноз, а состояние, к сожалению, почти забытое.
……………………………………

Натюрморт на подоконнике.

Я сидел в кухне за столом, думал о еде. Уроки мало заботили меня, я был способным, учился легко и незаметно. Никогда не улыбался, но в отличие от Немо, действительно был серьезным. А он чудак, авантюрист, обманщик?.. Сказать это — ничего не сказать. И по лицу не догадаться, широкое плоское, со светлыми невыразительными глазками…
Он вошел тихо, я не услышал. Странное дело, на этот раз без чемоданов возник. Он через всю страну, в страшную войну, ехал с двумя чемоданами, и ничего не потерял, никто у него ничего не отнял… Достаточно было посмотреть на Немо — охота обижать пропадала. Серьезный мужичок, говорили. Так никто его и не узнал по-настоящему… Я им долго восхищался. А потом бросил. Но он был хорош, хоро-о-ш… Если б я его не бросил, он сделал бы из меня чучело, повесил на стенку, рядом с письменным столом, где висели две любимых куклы его матери, рыжая растрепа, и цыганка в цветастой юбке, сантиметров сорок высотой, и он их тащил через всю страну, разворошенную войной, и потом никогда не оставлял. Им без меня нельзя, он говорил, и не улыбался.
Он подошел, положил ладонь на плечо — приветик, говорит. Тонкий голосок. Я сразу его узнал, хотя видел один раз, в шесть лет.
— Где чемоданы твои?..
Он выпятил губу, сощурил глазки, вытер нос тыльной стороной руки.
— Я от них устал, — говорит. — Где мать? Работает?.. Я забыл. Это я бездельник…
— Хочешь есть? — он спросил.
Я не ответил, глупый вопрос. Он сразу понял. Это он моментально понимал.
— Так не сиди, не жди — начнем готовить. Нет ничего? Молчи, не знаешь, что значит нет. Хлеб есть, значит спасены. Плесень на горбушке? Полезна.
— Откуда знаешь?
— Я фельдшер, меня учили.
Смотрит на плите, залез в духовку, на полку, заглянул даже под стол…
Я наблюдал.
Наконец, он собрал все, что смог обнаружить, кучкой на столе передо мной.
Кусок заплесневелого хлеба, луковицу, головку чеснока, бутылку уксуса, баночку горчицы, столетней… соль в деревянной солонке, перец в бумажном пакетике…
— Две картофелины? Мы богачи. Вот только бы каплю растительного масла…
На дне бутылки нашлось.
— Прекрасная еда, — он говорит.
Он вытащил из кармана настоящий финский нож в потертом коричневом кожаном чехле. Не чехол, а ножны, говорит, без ножен нож носить, останешься без яиц… ну, если повезет, без ноги… Он вытащил из ножен нож, широкий, с ложбинкой для стекания крови, с зазубринами на горбатой спинке… он аккуратно крошил лук, потом крошил чеснок, потом резал горбушку на почти прозрачные ломтики, жарил их на сковородке с остатками масла, прогорклого… пахло черт знает чем… Наплевать, он говорит, будет вкусно. Обжаренный хлеб наломал, накрошил в суповую тарелку, залил маслом, добавил лук, чеснок, прилил уксуса, посыпал черным перцем, посыпал красным, густо посолил сероватой крупной солью… Вот настоящая еда, говорит. Каждому по картофелине, макай в соус и ешь. И еще, у меня есть…
Вытаскивает из заднего кармана. Алюминиевая фляга с вмятинами на плоских боках.
Тебе еще нельзя. Но немного можно.
Мы ели. Пили. Я ел. Пил.
— Что это у тебя?
— На шее? Осколок пролетел. Приветик с того света. Memento mori. Две недели на передовой, и конец войне. Так я воевал, один смех, — он говорит. — Мне было все равно, немцы, русские… я в своей стране раньше жил. Я бы убежал, но некуда, защемят в двери. А человек должен на просторе жить. Я бы все равно решился. Но не успел, кончилась война…
А главное в моей жизни путешествие раньше было. В пятнадцать, я две пустыни пересек. Остановка на минуту, спрыгнешь на песок, он пышет жаром… кругом ничего… полустанок, чахлое деревце, шлагбаум… и дальше едем… А потом началась населенная страна, кончилось тепло, стало хуже. В поездах я заболел, на спине опухоль вздулась, сознание терял. Меня ссадили. Поселок в казахской степи, больничка, пятнадцать человек в комнате, кучи говна перед кроватями, одна сестра и та пьет, фельдшер… при мне сбежал на фронт, спасался. Я лежал недели две, месяц… не помню… Потом опухоль лопнула, вылезли какие-то червячки, червячки… Пришел старик казах, наступил ногой на спину, выдавил… залил бараньим жиром наполовину с бензином. Я потерял сознание, а через неделю был здоров, только от слабости шатался. Вышел на станцию, одежды никакой, кроме летней, а ветер, снег… Но я попал на первый же поезд, который шел на фронт, меня пожалел солдат, что стоял на ступеньке последнего вагона, спрятал. Я ехал с ними две недели, они меня кормили, рассказывали истории, они сопровождали боеприпасы на фронт. Все инвалиды. Так я через космос перебрался. К нам людей не пускали, но я видел, как толпы дрались. Люди сходили с ума, убивались из-за еды, а я не ел. То, что они грызли там, на путях, я есть не мог, не умел… а потом уже и не хотел… Думал, лежал… Попутчик у меня был, Андрей, сорока лет, крестьянин, он помог мне, заставил есть. Его при мне расстреляли, он был дезертир, документы у мертвого подобрал. Я прятался под вагоном, видел. Он упал, они разошлись, поезд уехал без меня. Я пополз в сторону, уже немного осталось, ходили машины, дорога, и через неделю до Вас добрался.
Потом был рай. Я учился. Начал лечить людей.
— Ты умел?
— Я знал. Чувствовал, как надо. Запомни, Альбертик, ты сможешь лучше, чем я.
— Я не Альбертик.
— Мне так приятней называть — Альберт школьный друг, в реке утонул. Ты мне нужен, расти большой. Семья. Люди слабы. Трава. Ими пользуются, помыкают. А погибают от самих себя. Не ел неделю — уже умирать собрался… Слабым не верь. И сильным тоже. Кончай скорей школу, иди в Институт, нам диплом нужен.
История его странствий меня потрясла. Я каждому его слову верил!.. Когда разуверился, он для меня перестал существовать… А тогда, мне что важно было — он считается со мной, в свою жизнь впустил. Хотя родство я никогда не понимал. А он — семья, семья… Свой человек или не свой, это другое, по духу это, а семья тут ни при чем. Я так всю жизнь думал. Под старость сомневаться стал.

Лестница в подвал
…………………………..

Смерть крючков
…………………………….

Из серии «УГЛЫ»
………………………………

Из серии «Смерть интеллигента»
……………………………….

Из серии «Любимые углы»
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом» (1)
………………………………….

Из серии «За мусоропроводом» (2)
…………………………………….

Красавица и Чудовище
…………………………………….

Русалка в домашнем рабстве
…………………………………….

Скучающая голова
……………………………………..

Из серии «Окна»
………………………………………

Дорога в Никуда

Капелюха майора Волкова. Помогла мне прочитать повесть «Последний дом»
…………………………….

Наличие отсутствия. Наверное, чтобы сделать что-то интересное, нужно об инстинкте самосохранения забывать. Относится даже к политике, не только к творчеству.
………………………………

Белая собачка, драгоценный подарок. Кто и что нам чаще всего помогает, может тайно и незаметно: думаете, люди? А я думаю, что звери… и старые долго жившие вещи, к которым испытываешь привязанность и теплое чувство родства…
………………………………..

Автопортрет маслом. В сущности не авто- вовсе, а только мираж: кажется, если бы стал художником пораньше, лет на… двадцать… то был бы таким. Автопортрет в сущности образ скорей желаемый, чем реальный… а часто только повод — что-то сказать про свет и цвет…
…………………………………..

Осенний вечер на пущинском балконе=лоджии
………………………………..

Изабелла и два бокалла. Опасная игра с симметрией.
…………………………………

На столе. Заигрывание с многословием порой привлекает.
………………………………..

Из серии про «ДРИНК!»

с дневниковостью борюсь, дневник для себя пиши, я и маме-то не показывал 🙂 Но иногда проскакивают фразочки и даже целые абзацы, набитые «горечью и злостью». Время, говорят, такое. Ерунда, у каждого время свое, вокруг себя создаем время, иногда защитная оболочка, но чаще — среда жизни. Пройдет немного лет, и двоечников, хулиганов, серолицых и румяных, которых боялись, ненавидели или поклонялись, — забудут, а испорченные желчью и слюнями страницы останутся, не вырубишь и топором… Слова для себя пишутся, не стоит забывать. Дневник — почти всегда — привязанное к мелочному времени нудное повествование о себе. А что интересно? Жизнь как путь, как здание, как ландшафт. Законы физики и химии, управляющие психологией. Узловые моменты, места изломов и перегибов… катастроф. Критические точки жизни. Случай и закономерность в приложении в личности отдельной… Самоисследование. Единственный можно сказать достоверный материал — своя история…

Предложили. Правда всю повесть одним куском не удалось поместить, слишком велика. Разделил на четыре части, они вот тут, наверху ссылки на все четыре есть.

Все остальные чтения меня не интересуют. Потому что без этой шапки, или «капелюхи», да. Не совсем шучу, похоже именно «капелюха» заставила меня прочесть, как хотелось. Вошел в образ. В жизни (а что такое жизнь без повести этой? уже не знаю…) нет во мне такой замедленности — от усталости, что ли… Есть, но намеком, давление времени и возраста, но гораздо больше — давление на автора самой вещи, самой истории. Которая, конечно, вся есть во мне, но мозаично, по кусочкам, а между — всякая мелочь незначительная… но спасительная. А в написанном уже спасения нет. Тут не в том дело, хорошо или плохо прочитано — я что-то новое о себе узнал, такое, что и сказать не умел по-другому. Думаю, в этом основной смысл литературы, а может и всего искусства — автору открывается такое о себе, о чем он твердо и ясно ни разу не подумал даже. Или боялся себе признаться?.. А в чем еще смысл? Для других? — они в лучшем случае, самые чувствительные, видят только то, что видят… и слышат. И это уже нечто, с автором не связанное, или настолько сложно связано, что по этому пути идти… не стоит, думаю. Автор остается в тени, вытащил из себя нечто … хотел сказать «кровоточащее», но слишком это напыщенно… и совсем не обязательно что так — проще! — нечто цельное вытащил. Мы досадным образом разбавлены мусором каждодневности, понимаете? Но это может даже спасительная картина, разбавление — никто не хочет видеть истину в «чистом виде», наверное, она и не истина уже, а … неточное слово скажу, и нелюбимое — дух, квинтэссенция. Но только этим жива настоящая проза. Получилось или нет, и в какой мере, автор НЕ знает, просто есть чутье — что-то не так, как сегодня днем было, и вечером, и ночью… и вчера… и всегда: время растаскивает нас по кусочкам… Искусство для того и есть, чтобы увидеть себя — в меру способности (еще говорят «таланта», но это пустой звук) цельным, это такая работа НАД СОБОЙ, почти всегда неудачная и бесполезная, но… Надежда есть. Надежда, и только.

СВЕЧИ (глава из повести «Следы у моря»)
(Перевод на английский Е.Валентиновой)

У нас часто отключают свет, и мы зажигаем свечи. Керосиновая лампа тоже есть, но мама не выносит запах, начинается кашель, воздуха не хватает. Как это не хватает, я не мог понять, а она мне говорит — тебе лучше не понимать, милый, я не совсем здорова.
Из-за этого мы боялись керосина, и в темноту жгли свечи. Бабка говорит, ну, и что, когда я была маленькой, электричества еще не придумали, но мы не в темноте жили.
А что вы жгли?
Уже не помню, и керосин, и свечи, и какие-то огни были, только не эти шарики Эдисона.
Какие шарики?
Эдисон изобрел лампочки, в которых спиралька нагревается и светит. Читай книги! Вырос дылда, а читать не хочешь, там все написано, кто, что, зачем… Какой же ты еврейский парень. Не будешь учиться, придется на заводе вытачивать одну и ту же штуку сто раз, и так всю жизнь. Евреи учатся, чтобы хорошую работу иметь. Почему, почему… Потому, что нас не любят, мы все должны делать лучше других, иначе пропадем. И делаем. Не пьем водку, как русские, и не такие тупые, как эстонцы.
Мам, говорит ей мама, прекрати отравлять ребенка глупостями. Пусть читать начнет, а этих дел ему не надо.
Мальчик должен знать, иначе привыкнет, а это нельзя, к свинству привыкать.
Нельзя, но приходится, мама смеется.
Бабка тоже засмеялась, погладила меня по голове, я от злости, не слушай, люди хорошие есть у всех, только немцам и русским не верю больше. А свечки всегда были, еще моя бабушка при свечах выросла, и ничего. Вот именно — бабушка! и ты называй меня прилично, я не «баба» и не бабка, а бабушка, или Фанни Львовна, или просто — Дама, так меня называли до войны.
Как Незнакомка?
Я не хуже была, господи, что ты сделал со мной, и это жизнь?
Ты же не веришь в бога.
Не верю, но если он есть, то злой дурак или преступник хуже немцев и русских.
Мама засмеялась, вот Сёму бы сюда, он любит говорить о боге, а сам Ленина переписывает, каждую неделю доклад, врачи, сестры, все, кто не умер, должны слушать. На, на, возьми свечку, спички, только осторожно, чтобы я видела. Это она мне, и я сразу беру, пока не передумала.
Ты с ума сошла, давать ребенку спички, бабка вырывает все у меня из рук, зажигает одну свечу, дает ее мне, а вторую, темную, холодную, в другую руку — подожги теперь сам.
Мам, говорит мама, мальчику шесть с половиной, дети растут быстрей, чем вы хотите.
Мы, может, и медленно росли, но вырастали, а вы теплитесь как свечки.
Но я уже не слушаю, занят свечками, в одной руке горит, в другой темная еще. Темную, холодную наклоняю над светлой, теплой и прозрачной. Нужно подержать, иначе не подожжешь. Маленькое пламя захватит кончик фитиля, мигнет пару раз, разгорится, и тогда пожалуйста — ставь свечку на блюдце. Чтобы стояла, ее надо прилепить воском. Нагнешь над блюдцем, покапаешь — и тут же прилепляй, пока воск мягкий. Вообще-то это не воск, а парафин, искусственный, из воска теперь свечи не делают. Поджигаю свечку и несу ее в темноту, свет качается передо мной, волнуется, тени обхватывают его со всех сторон, и они вместе танцуют по стенам и потолку. Открываю книжку — буквы и рисунки шевелятся, по странице пробегают тени. Мой Робинзон только собирается в путешествие. Мама гораздо быстрей читает, у Робинзона уже друг есть, Пятница, а я потихоньку иду за ними по следам, знаю, что будет, и мне легче представлять, как я на острове с ними разговариваю.
У мальчика много воображения, папа говорит, — оттого и не читает, прочтет строчку — останавливается. Я знаю, сам такой был.
Может и так, говорит мама, но скоро школа, а он не готов, он должен знать все лучше других.
Успеет узнать, так приятно ничего не знать, если б ты знала.
Не знала и не узнаю, ты безответственный человек, вот и веселишься.
Иначе не выжить, иногда повеселиться не мешает.
Все собираются вокруг свечей, становится тепло, уютно, никто не бегает, не спорит, не ругается…
А потом — раз! — и вспыхивает другой свет — сильный, ровный, а свечка, желтенькая, мигает, будто ослепла. Кругом все становится другое — места больше, голоса громче, кто-то говорит — «ну, я пойду…», кто-то говорит — «пора, пора…» И свечку лучше погасить, можно даже пальцем, если быстро. Свечи ложатся в коробку в буфете, темные и холодные. Свет больше не спорит с темнотой — каждый знает свое место. Бабка говорит — «наконец-то» и идет готовить ужин.
Но папе все равно дают талоны на керосин, и мы берем, керосин можно обменять, приезжают люди из деревни, ходят по домам, надо ли картошку, капусту, у них растет, и мы платим за еду керосином. В лавочку за керосином посылают меня, дают в руку копейки, я иду с бидончиком через дорогу, это не страшно, машины у нас почти не ездят, за нами две короткие улочки, потом парк и море. Правда, у моря госпиталь, там шумно, раненые кричат из окон, а по выходным танцуют на площадке между каштанами. Я раньше не видел такие большие листья, а каштаны в толстой зеленой кожуре с колючками, как мины с рожками, когда падают, раскалываются, а внутри коричневые каштанки, блестящие, гладкие, только в одном месте посветлей пятно.
На наших улочках около дома тихо, старые камни на дороге, как раньше, мама говорит, все вроде как раньше, только нас уже нет.
Как это нет, вот мы.
Ах, Алик, это разве мы, это тени. Не слушай меня, тебе жить, жить. Тебе скоро семь, она говорит, пора видеть людей, а у тебя глаза повернуты внутрь, никого не видишь.
Оставь его в покое, папа говорит, я тоже такой был, еще насмотрится.
Ты в жизнь не веришь, мама говорит, а я все-таки, все-таки — верю.
Он вздохнул, я верю в вас, а больше не знаю, во что верить. На работе знаю лекарства, то, сё… Люди болеют, я могу помочь. А нам кто поможет. Кто тебя выручит, когда я умру, Бер? Или Юлик, бездомный, где он сейчас?
Она засмеялась, ты что, умирать собрался, пятидесяти нет… Потом заплакала, что с нами война сделала.
Ну, что ты, он говорит, погладил ее по плечу, они при мне целоваться не любят. То один утешает, то другой.
Я знаю, надо верить, он говорит, только кругом как на вокзале, кто-то приезжает, кто-то насовсем уехал, а некоторые живут так далеко… Мы не привыкли к жизни такой.
А ты иди, иди за керосином, мама говорит мне, вот тебе деньги, бидон, что сказать, знаешь.
…………………………………
Footprints on the Seashore

Candles
Electricity often fails, and we light candles. We have a kerosene lamp, but Mom cannot stand the smell, she starts to cough, she has not enough air to breathe. How might there be not enough air to breathe, I couldn’t understand that, and she says to me – you would be much better off never to understand it, my dear, I am not quite well.
Because of that we were afraid to use kerosene, and when it was dark we burnt candles. Gran says, so what of it, when I was small they hadn’t invented electricity yet, which doesn’t mean we lived in the darkness.
What did you burn?
I can’t even remember now, both kerosene and candles, and we had some other lights, but not these Edison’s globes.
What globes?
Edison invented the electrical light bulb, with the filament inside that gets heated and produces light. You must read books! You have grown tall, but neglect books, and everything is written down in them, who, what, why… You won’t make a Jewish lad worth the name if you go on like that. If you won’t study, you’ll have to toil at some works lathing one and the same part a hundred times and more over and over, all your life. Jews study so that they can have good jobs. Why, why… Because people don’t like us, we have to know how to do everything better than everybody else, or we will be lost. And we do things better. We don’t drink vodka like the Russians, and we are not as dim as the Estonians.
Mom, says Mom to her, stop poisoning the kid with these silly notions. He has to start reading, but he doesn’t need to know these things.
A boy must know, lest he gets used to it, and it is wrong, to get used to swinish ways.
Even if it is wrong, we have to, laughs Mom.
Gran laughed too, patted me on the head, I said it out of malice, don’t listen to me, each people has some good men of its own, only I will never believe either the Germans, or the Russians again. And candles used to be always, my own grandmother grew up with candles, and it didn’t hurt her any. Yes, I mean precisely this — my grandmother! And will you kindly address me in some decent way from now on, I am no Gran, no Granny, I am your grandmother, or Fanni Lvovna, or just simply – Madame, like they used to address me before the War.
Like An Unknown Woman?
I was surely no worse, Lord, oh Lord, what have you done with me, and that is supposed to be life?
But you don’t believe in God.
I don’t believe, but if he exists, he is a malicious fool, or a criminal worse than the Germans and the Russians.
Mom laughs, I wish Sioma was about, he loves talking about God, and at the same time he copies Lenin’s works, each week he delivers a lecture, and the doctors, the nurses, everybody who is not dead yet have to listen. Al right, here are the candle and the matches, only be careful and I have to see you lighting it. That she is saying to me, and I take the candle and the matches hastily, before she thought better of it.
Are you out of your mind, to give matches to a child, Gran snatches everything from my hands, herself lights one candle, handles it to me, and into my other hand puts the other one, which is dark, cold, – now light this one yourself.
Mom, says Mom, the boy is six and a half years old, kids grow faster than you wish them to.
Well, maybe we grew up slowly, but we did grow up, and you flicker like some candles.
But I am not listening any more, I am concerned with my candles, the lighted one which I have in one of my hands, and the dark one which I have in the other. I tilt the dark, the cold one over the lighted one, the warm and the limpid one. You have to hold it tilted like this for some time, otherwise it won’t kindle. The tiny flame will catch up the very tip of the wick, will twinkle couple of times, than burn bright, and there you are! — you can stand the candle on the saucer now. To have it stand you are to stick it upon wax. You tilt it over the saucer, drop some wax – and immediately stick the candle into it, while the wax is soft. Actually it is not wax, it is the paraffin, it is artificial, they don’t make candles of the natural wax now. I light the candle and carry it into the darkness, the light is swaying to and fro before me, it waves, shadows embrace it from all sides, and together they dance on the walls and the ceiling. I open the book – letters and pictures stir, shadows run over the page. My Robinson is only about to start on his journeys. Mom reads much faster, Robinson has already got a friend, man Friday, and I move on slowly following them in their footsteps, I know what is going to happen, so it is easier for me to imagine myself on the island talking to them.
The boy has great imagination, says Dad, — that is why he doesn’t read, he reads a single line – and stops. I am the one to know, I myself used to be like this.
Maybe you are right, but he is soon to go to school, and he is not ready for it, he has to know everything better than the others.
There will be time for him to know, it is such a pleasure to know nothing, if you only knew.
I don’t know it, and won’t know, you are an irresponsible man, that’s why you are making fun of it.
To survive one just has to do some fun making from time to time.
All gather round the candles, it’s warm, cozy, nobody bustles, nor argues, nor quarrels…
And then – hop! – and the other light goes on – strong, even, and the little candle, so small and yellow, starts twinkling as if it has grown blind. Everything around becomes different – there is more space, the voices are louder, somebody says “well, I must be going…”, somebody else – “it’s time indeed…” And the candle has to be extinguished, you can do it with your finger actually, if you do it fast enough. The candles are laid down in their box in the cupboard, dark and cold. Light doesn’t argue with darkness any more — each knows its proper place. Gran says “at last!” and goes to the kitchen to cook supper.
But Dad is given the kerosene coupons anyway, and we take them, kerosene may be traded for something, people from the country come, go from door to door, would you like some potatoes, cabbages, they grow these things, and we pay for the food with kerosene. To go to the store to buy kerosene is usually my chore, I am given several kopeks to hold in my hand, and I go with the little can across the road, it is not dangerous, practically no cars go down our street, behind us are two short streets, then comes the park, and the sea. Though there is a hospital for the military near the sea, it is noisy there, the wounded are shouting from the windows, and on week-ends the dance is held on the grounds among the horse chestnut trees. I have never before seen leaves that big, and the fruits, in their thick green capsules with prickles, are like naval mines with their horns, when they fall they crack open, and inside there are brown seeds, smooth, shining, with one single pale spot.
In the little streets about our house everything is quiet, the old stones on the road are just as they used to be, Mom says everything seems to be as it used to be, only we are no more.
What do you mean we are no more when here we are.
Alik dear, this is not us, this is our shadows. Don’t listen to me, you have to live, to live. Soon you will be seven, says she, it’s time you start seeing people, and you have your eyes turned inward, you don’t see anybody.
Leave him alone, says Dad, I used to be like this too, he will have his chance to feast his eyes above measure yet.
You don’t believe in life, says Mom, and I for all, for all of that – still do.
He sighed, I believe in you, I don’t know what else is there to believe in. At work I know the remedies, things… People are sick, I can help them. But who is going to help us. Who will come to your aid when I die, Ber? Or Yulik, a homeless, where is he even now?
She laughed, you must be joking, thinking about death, you are not fifty yet… Then she started to cry, look what the War has done to us.
Don’t, don’t, says he, patting her on the shoulder, they avoid kissing in my presence. First one comforts the other, then the other way round.
I know, one has to believe, says he, but things around us are much like at a railway station, some are arriving, others have gone for good, and some live so very far away… We are not used to this kind of life.
And you, you go and fetch that kerosene, says Mom to me, here is the money, here is the can, and you know what you are to say.

Мне было лет десять, я оставлял записки в стволах деревьев самому себе, будто предвидел бегство из реальности. А может, чувствовал, что встретить самого себя особенно нужно, когда понимаешь — больше никого не встретишь. Хотя бы себя встретить хочется, прежде чем упасть в траву, «стать листом — свободным, безродным, не помнящим начала, не боящимся конца…» Так я писал в юношеском дневнике, а в этих посланиях в стволах, конечно, короче, и не так красиво:
«Я был…»
Найти бы их сейчас…
Это важно, потому что прошлого в мире нет, и если не найдешь его в себе или другом живом теле, то непрерывность прерваться может — распадется на мгновения, часы, дни… Но если даже оставишь память о себе в живом теле, ведь дерево живое тело, и потом найдешь эти стволы, те несколько деревьев в пригороде, у моря, то что?.. Смогу только смотреть на них, носящих мою тайну. Но и это немало — смотреть. Убедиться в достоверности воспоминаний…
Я аккуратно вырезал куски коры перочинным ножом, это были невысокие прибалтийские сосны… сочилась прозрачная смола… отодвигал ее, резал дальше, проникал во влажную живую ткань… доходил до белой блестящей, скользкой сердцевины, и в ямку вкладывал бумажку со своими письменами, потом покрывал сверху кусочками отскобленной ткани, заново накладывал кору, перочинным ножом, рукояткой придавливал, придавливал, кора приклеивалась смолой… На следующий день проверял, и часто не мог даже найти того места на стволе, или находил крошечные капли смолы по границам прямоугольника… Способность деревьев забывать завораживала, также как умение травы, примятой, раздавленной, подниматься, выпрямиться, снова жить, шуметь о своем…
Деревья эти выросли, и живы. Тяжело расти, вопреки силе тяжести, тянуться постоянно ввысь… Ценю и уважаю.
И листья люблю, особенно багряные, осенние, красиво и мужественно погибающие… смотрю на них со смешанным чувством — восхищения, испуга, непонимания… Будь я мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника осени немой знак. Будь поэтом… — невозможно даже представить… Художник я, мне главное — свет и цвет…. огненный, и яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения, так бывает с предметами на закате. Зубчатый, лапчатый, на осенней темной земле или коричневом, занесенном пылью линолеуме… Одинокий лист особые чувства вызывает — он знак сопротивления, поддерживает во мне непокорность времени, погоде, случаю, выходкам людей, населяющих мой треугольник.
Чем привлекает нас одиночный предмет? Взгляни внимательней — и станет личностью, под стать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, глянет на тебя печальным глазом — и мир изменится…

Колхозная работа. Клеенка, масло. Собственность А.Е.Снопкова (Москва, «Контакт-культура»)
…………………………….

У дома аутиста.
………………………………

Две луковицы, или мезальянс 🙂
………………………………

Осенним ранним утром…
……………………………….

Без названия

Луч света
……………………………

Музыка на острове
…………………………….

Художник идет в магазин
………………………………

Разговор в тепле
……………………………..

Цветы на балконе
…………………………….

Парадный портрет Туси
……………………………..

Композиция на подоконнике (современный вариант)
Ей лет семь или восемь, но часто возвращаюсь: вряд ли улучшаю, просто хочется что-то изменить. Особенно это касается света и того цвета, который он несет с собой…
………………………………

Птичка на балконе. Эскиз маслом.
………………………………..

Картинки на подоконнике

Вечер наседает, на улице зябко стало… Ненадолго вышел, долго возвращаюсь, авоська с продуктами в руке. К счастью, незаметен никому… Заблуждение! Здесь сразу замечают существо, оставшееся без присмотра, непонятен человек с глазами, повернутыми внутрь, он лишний на карте жизни, которую складывают из деталей сегодняшнего дня, как из копеек — рубли. Я понимаю, о чем вы, сразу отвечу на незаданный вопрос — только чуть-чуть, чтобы смягчить жесткость наступающего на пятки дня. Дешевое вино, лучше крымское, есть еще там хуторок, неиспорченные бизнесом люди, понимающие толк в винограде. Стаканчик утром, еще один в обед, ну, два… и память не огорчает больше, а это главное, “don’t worry, be happy”… как-нибудь всё утрясется, уляжется, прояснится… Остановился, стою за деревом, осматриваю местность. Родной пейзаж, но с каждым возвращением меняется, люди постоянно что-то портят. Дерево спилили, зачем? Вдоль одной из дорог глубокий ров, экскаватор с ревом рвет корни деревьев, рабочие молча наблюдают… Давно понял — погибающий мир: подкрасить можно, всерьез исправить — не получится. Но что поделаешь, подчиняюсь обстоятельствам, они сильней меня. Руки вверх перед реальностью — всегда докажет, что существует. Но это только часть меня, слабосильная, опрокинутая в текущий день, а за спиной моя держава, в ней сопротивление живет, упорное, молчаливое… в траве, в каждом листе, стволе дерева, во всех живых существах… и я своею жизнью, нерасчетливым упрямством поддерживаю их борьбу. Настоящая жизнь в нас, только в нас! И незачем придумывать себе, в страхе, загробное продолжение. Нелепые басни о будущем блаженстве хуже, чем даже заталкивание в сегодняшнюю сутолоку и грязь…

Ночной портрет
…………………………..

Обрыв, откос, овраг…
…………………………………….

Дорожка в горах
……………………………………..

Натюрморт 2007-го года.
……………………………………..

Взгляд с высоты
……………………………………….

Подмосковье. Декабрь. Снег.

— Что за дата, Аркадий Львович?

— Пятьдесят лет в строю, вокруг да около науки.

Были сухари, круто посоленные кубики. Аркадий без соли никуда, даром, что почки ни к черту. И еще удивительный оказался на столе продукт — селедочное масло, божественное на вкус — тонкое, как ни разглядывай, ни кусочка!

— У них машинка такая, — Аркадий все знает.

— Гомогенизатор, — уточняет молодой специалист, — мне бы… наш не берет ни черта.

— Вы всегда о науке, черствый мальчик.

— А вы о чем — и все ночами?

— Мои ночи — тайна… от управдома, и этой — пожарной безопасности.

— Безопасность только государственная страшна. А я вовсе не черствый, просто времени нет.

— Знаю, знаю, вы завороженный. А безопасность любая страшна, поверьте старику.

Подшучивая друг над другом, они к столу. Он накрыт прозрачной скатеркой с кружевами, синтетической, Аркадий раскошелился. Посредине бутыль темно-зеленого стекла, вычурной формы.

— Импорт?

— Наш напиток, разбавленный раствор. Я же говорил — в подвале друзья. Перегнал, конечно, сахара туда, мяты… Это что, сюда смотрите — вот!

— Паштет! — ахнул Марк, — неужели гусиный?

— Ну, не совсем… Куриная печенка. Зато с салом. Шкварки помните, с прошлого года? Аромат! Гомогенизировал вручную.

Аркадий сиял — на столе было: картошечка дымилась, аппетитная, крупная, сало тонкими ломтиками, пусть желтоватыми, но тоже чертовски привлекательными, свекла с килечкой-подростком на гребне аккуратно вылепленной волны, сыр-брынза ломтиками… Были вилки, два ножа, рюмка для гостя и стакан для хозяина. Выпили, замерли, следя внутренним оком за медленным сползанием ликера под ложечку, где якобы прячется душа, молча поели, ценя продукт и потраченное время. Марк сказал:

— Вы умеете, Аркадий, устраивать праздники, завидую вам. Я вспомнил, сегодня у меня тоже дата — отбоярился от военкома. Какие были сво-о-лочи, фантастические, как злорадно хватали, с презрением — вот твоя наука, вот тебе!

— Главное — не вовлекаться, — Аркадий снова твердой рукой налил, выпили и уже всерьез налегли на паштет и прочее. Марк вспомнил походы к тетке по праздникам, гусиный паштетик, рыбу-фиш, шарики из теста, с орехами, в меду…

Аркадий стал готовиться к чаю. — Теперь пирог.

Это была без хитростей шарлотка, любимица холостяков и плохих хозяек, а, между прочим, получше многих тортов — ни капли жира, только мука, сахар да два яйца!

— И яблоки, коне-е-чно… Помните, собирали? — Аркадий тогда захватил сеточку, кстати — яблоня попалась большая, недавно брошена.

— Вот и пригодились яблочки. И яиц не жалел, видит Бог… — он подмигнул Марку, — если он нас видит, то радуется: мы лучшие из его коллекции грешников — честные атеисты

Вид с высоты
…………………………………….

На балконе
………………………………………

Графика растений
…………………………………………

Соня не одобряет Масяню
………………………………………..

Старые стены
……………………………………………

Разговор (рис. «мышкой»)

Возвращение блудного сына (триптих)
………………………………..

Хокусай в отражениях
………………………………

Красный стул
………………………………

Ассоль на синем
……………………………….

Мотькин сынок
…………………………….

Хокусай на балконе в доме №10
……………………………..

Детство
……………………………………….

Старая газета

Ёжик ищет покоя
……………………………….

Роза и ключ
…………………………………….

Всякое разное
……………………………………..

Опять осень
……………………………………..

Осенним вечером
……………………………………

Осень
…………………………………….

Сухой цветок
……………………………………..

Угол дома
………………………………………

Женский портрет

Благодаря живописи, интерес в жизни еще теплится, без картинок, наверное, не выжил бы…
Я не люблю выкрики, споры, высокомерие якобы «новых», болтовню о школах и направлениях, хлеб искусствоведов… Но если разобраться, имею свои пристрастия. Мое отношение сложилось постепенно, незаметно: я искал всё, что вызывало во мне сильный моментальный ответ, собирал то, что тревожит, будоражит, и тут же входит в жизнь. Словно дорогую вещь находишь среди чужого хлама.
Что же остается?
Мне важно, чтобы в картинах с особой силой было выражено состояние художника. Не мимолетное впечатление импрессионизма, а чувство устойчивое и долговременное, его-то я и называю Состоянием. Остановленный момент внутреннего переживания. Я о том, что можно назвать Искусством Состояний.
Настоящие цели в искусстве начинаются там, куда ум не дотягивается в полной мере. Приближение к приблизительности. Толчок от непонимания. Исследование, выяснение… Отсюда утончение восприятия, саморазвитие… Идейки и придумки авангарда кажутся ужимками, современное искусство предлагает скушать банан, а нам — тяжко, дышать нечем… Сама жизнь кажется перетеканием в ряду внутренних состояний. Картины позволяют пройтись по собственным следам, и я все чаще ухожу к себе, в тишине смотрю простые изображения, старые рисунки… Отталкиваясь от них, начинаю плыть по цепочкам своих воспоминаний. Творчество стоит не на уме, а на свободных ассоциациях, на умении общаться с большими неопределенностями, это наши чувства, как их определить…
Живопись Состояний моя страсть. Цепь перетекающих состояний — моя жизнь.

Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку.
Скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…
Вернулся в коммунальную квартиру!
Я так называю текущий день, или реальность, а что она еще, если не коммуналка?
Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений — прибыл.
Конечно, в галошах, явился не запылился, как они говорят.
Слышу смех за спиной, и голос незнакомый:
— Ишь, старик, а пристает…
Вместо девушки, которую помню… приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым широким носом. Постаревшая она же?.. Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом — ручной старенький лев, пышная шевелюра, воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.
— Надо же, еще липнет, коз-зел старый…
Наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах. Как придешь в себя после приятных размышлений, нередко оказываешься в немыслимых позах, стоящим в луже, например. А сегодня до того момента бежал, скользил на молодых ногах, не думая о них, как и полагается юному возрасту.
И еще удачно приземлился — мягко, плавно скатываюсь на ночной ледок, он упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится. Скольжу, размахивая руками… и сразу нет настроения продолжать, предчувствую, какая меня захватит суета мелочей… Но никуда не денешься, вынужден буду копошиться, чтобы в самом простом смысле выжить.
Вокруг посмеялись, но без злорадства, с которым часто встречают:
— Ишь деловой… гляди, задумался!..

Мир замер на миг, и вернулся привычный отсчет времени, сопряженный с кручением-верчением небесных тел, пошлой демонстрацией силы… Что, кроме силы, здесь важно — ничто! Но меня их штучками не удивишь, не проберешь — дурная бесконечность, бутафория, дешевый спектакль! Общий для всех мир, он скучен, огромен, опасен…
Но бывает и заманчиво красив, надо признать. Так что, есть и достоинства во внезапных возвращениях: несмотря на старость, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении…
Чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..
После короткого замыкания восстановился усталый день, смотрю — вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорожка… по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли… Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте — выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?.. Хотя бы в одном месте создали видимость уюта! И я бы вынес, привык бы, будь здесь подобрей, потеплей… вытерпел бы эту коммунальную вселенную… Но что вижу — как живут?! Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку, грызем друг друга, непримиримы к добру и теплым отношениям…
Потому возвращение — каждый раз драма и целая телега мелких огорчений. Тошно смотреть, с какой целеустремленностью уничтожается все живое — растения, звери… изгажена земля…
Надеюсь, наше безумство растворится во времени без остатка, а всё остальное — будет как до нас: холм над рекой, река, за ней лес… звери, птицы…
Не было здесь города, скажут через тысячу лет. Потом покопаются в земле — «и в самом деле, селение какое-то…»
Так что при первой возможности исчезну снова.
…………………………
Итак, в очередной раз вернулся в нелюбимую реальность. И как часто со мной бывает, не в собственных стенах оказался, а именно в этом треугольнике земли, между тремя домами.
Здесь мое место, на лужайке, местами заросшей травой, местами вытоптанной до плоти, до мяса — слежавшейся серой с желтизной земли. И небольшими лохматыми кустами, над ними торчат четыре дерева, приземистые, с растерзанными нижними ветками, их мучают дети, «наши потомки», а дальше с двух сторон дорога, с третьей земля круто обрывается, нависает над оврагом.
Стою, прислонившись к дереву, тепло, я одет как надо, шарф вокруг горла и прикрывает грудь, ботинки в порядке, тупоносые, еще прочные, правда, без шнурков. Важная черта характера — ходить без шнурков… Теплая для наших мест осень, листья еще живы, но подводят итоги, солнце фланирует по небу, его лучи крадутся, осторожно ощупывая кожу, будто я необычное существо.
Справа дом, девятиэтажный, с одним подъездом, слева, на расстоянии полусотни метров — второй такой же, а третий — немного дальше, у одной из дорог. Я нахожусь на длинной стороне прямоугольного треугольника, на ее середине, забыл, как называется… но вот короткие стороны — катеты!.. они с двух сторон, а с третьей, за спиной, овраг. Мои три стороны света, мое пространство, треугольник земли.
О траве говорил уже, главный мой союзник, еще в одном месте песок, дружественная территория, детская площадка, но мешают дети, существа с пронзительными без повода выкриками. Рядом поваленное дерево, вот бы посидеть… но я не подхожу: оно затаилось, три обрубка, три аргумента грозными стволами нацелились на меня — не простит, никогда, ни за что, пусть я ни при чем, но из той же породы, они не различают нас…
А скамеек нигде нет. Для сегодняшней жизни важно, чтобы люди стояли. В стоящих бредовые идеи легче влезают.
Сколько меня не было, миг или часы?.. Сходу не скажу… никаких в памяти деталей и подробностей, напряжение во всем теле да неясные воспоминания…
………………………………..
Вот так всегда: побуду в своей настоящей жизни… и меня отшвыривают обратно, сюда, где все живут, и где я старик. Нет, не считаю, что живу здесь — влачу существование, постоянно в поисках покоя, тепла…
Принудить можно к миру, но не к любви.
Жить реальностью не хочется, но возвращаться в нее приходится, тело не переспоришь, законы физики не обогнешь. Ведь сколько ни ругай текущий день, приходится признать, что размещение человека в определенном куске пространства имеет особую силу и значение. Каждый владеет своим местом, оно не может быть занято другим лицом, или предметом, или деревом, или даже травой. А когда владелец места умирает, он прорастает — травой, деревьями… Признак смерти — прорастание?.. Не такой уж плохой признак. Для кого-то моя смерть — путевка в жизнь, это вдохновляет. Прорастание жизнью — свойство присущее даже таким текучим и непостоянным существам, как вода — когда умирает, она цветет, чего не скажешь о наших телах, у нас не такое приятное прорастание. Но поскольку вода быстро перемещается, о ней трудно судить. Легче и приятней говорить о деревьях, они имеют корни и растут из своего места. Они почти вечны, по сравнению с нами, поэтому дружба с деревьями имеет большое значение для меня. Их трудная вертикальность — загадка… и пример для жизни, ведь таким образом и мы живем и растем: пересекаем слои времен, преодолевая притяжение сегодняшнего дня.

Люблю этого кабанчика, он пессимист
………………………………

Диковинные (для меня) плоды (несъедобные)
………………………………

Мать и дитя, старая картинка на фанере, масло; где она, сейчас не помню, но может еще вспомню.
………………………………..

Было название, что-то про архивы: что трястись над ними не стоит… Но вспомнил, это уже говорили 🙂
…………………………………

Туся мудрая кошка была…

Признаки осени
……………………………………

В парке. Мама ушла мышей ловить
…………………………………

Вечерами…
…………………………………

В парке санатория.
……………………………………

В парке
……………………………………

Заброшенный дом
…………………………………….

Вечером. Вид с балкона

Многие годы пишу на стенах, и рисую, такая привычка. В старой квартире писал по штукатурке, когда выезжал, пришлось замазывать, иначе квартиру не принимали. Теперь стал умней, пишу на обоях, в случае чего легче содрать. Здесь же записывал имена котов, которые через квартиру проходили. Ни один из них не умер своей смертью, в старости.
И меня еще спрашивают — «отчего вы не любите людей?»
………………………………………………………………………………………………
Доска сохранилась, Христос и Магдалина. Верующие возмущались, оттого спрятана дома у меня. Грешница получилась крупней и сочней святоши, а он забоялся, боком проходит, и ма-а-ленький весь…
Есть такая досочка. Но не покажу, чтобы не смущать верующих, ведь теперь их куда больше, чем раньше: почти столько же, сколько коммунистов было, да-а…
…………………………………………………………………………………………………..
Мне всю жизнь везло, знаете, почему? Я невменяем, в силу устройства своей психики — если чем-то был увлечен, то ничего вокруг не видел. И так проехался по жизни до старости. Платили всегда по минимуму, но это меня не волновало.
…………………………………………………………………………………………………
Называть себя художником мне неудобно. Утрилло был художником, да… И писателем не назову, Гари был писателем… Ученым — был, но бывший ученый не ученый. Так что никем остался. Просто — живу. Об этом, может, еще нарисую… или напишу…
……………………………………………………………………
Если кто-то говорит — «честно говоря» — сразу ему не верю. Значит, и по-другому может говорить.
…………………………………………………………………..
С легким шорохом кровь в голове омывает склеротические бляшки — музыка потери памяти, способности к различению, которую на востоке называют умом.
В этом процессе, на пути распада, наверняка есть точка или небольшая область, в которой сухое умствование уже ограничено, а распад чувственных ассоциаций еще не зашел слишком далеко…
Вот тут бы остановиться…
………………………………………………………………………
Во взгляде на собственную жизнь важны ТЕМЫ, их развитие и затухание. Чем ближе к концу, тем ясней, что все важное на одинаковом расстоянии — вычерчен круг ТЕМ. Жизнь — блуждание по собственным темам, насыщенное страстями, предрассудками, заблуждениями, намерениями… Время тут почти что ни при чем.
……………………………………………………………………….
Вспоминается гениальная сказка про суп из топора: голодный солдат приходит к жадной старухе и уговаривает ее сварить щи из топора, добавив по ходу дела всякой малозначительной мелочи… Этот процесс мне о многом говорит.
…………………………………………………………………………..
На днях узнал, по телеку сказали:
«Танич — это Пушкин нашего времени». А «Пригов — Данте».
Время по заслугам нашим…
……………………………………………………………………………….
Никто не убедит меня, что купить подешевле, а продать подороже — великое умение, знание или доблесть. Из моих одноклассников лучше всего это делают самые тупые. Чем больше человек умеет и может, тем меньше он, оказывается, нужен, а для многих даже опасен. Прикованные к телеге жизни таких только ненавидеть могут.
Получает удовольствие от своей работы, да еще платить ему за это!?.

Соблазнение одноногого
……………………………………..

Вася Маркович (1976-1993)
………………………………………

Прогулка на закате солнца (рис. «мышкой»
…………………………………….

Не ждали… (оч. смеш. техника, оччень!)
………………………………………

Поиски потерянного времени
…………………………………………

Друзья в одной корзинке
………………………………………….

Страсть кота Бориса (триптих)
…………………………………………

Утро кота (Собственность Серпуховского историко-художественного музея)
…………………………………………

Кресло, приносившее счастье

Прилично прочитан «Последний дом», остальное оч. неважно
Там можно скачать, но нелегко, они все больше 1 Гига
……………………………………
Кукисы
https://cloud.mail.ru/public/99954d136a61/kukisy09.wmv
………………………………………………………………………………….
Рассказы из «Мухи»:
https://cloud.mail.ru/public/98e5235f54ef/hvost09.wmv
………………………………………………………………………………..
Повесть «Последний дом»:
https://cloud.mail.ru/public/d4679f4ab96b/lasthome.wmv
……………………………………………………………………………..
«МОНОЛОГ» Первая часть:
https://cloud.mail.ru/public/6P3j/BTVvHDFnW
…………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» вторая часть:
https://cloud.mail.ru/public/2qC1/3FJgqb1TE
…………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» третья часть:
https://cloud.mail.ru/public/Jw2g/AkPCvTBjY
………………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» четвертый фрагмент:
https://cloud.mail.ru/public/5Pon/x1zgTKERb
……………………………………………………………………….
«МОНОЛОГ» пятый фрагмент:
https://cloud.mail.ru/public/DswY/fV7p1Ufr1
………………………………………………………………………….
Повесть «Остров»:
https://cloud.mail.ru/public/9958cef09a65/Ostrov_in1file.wmv
…………………………………………………………………..

Разливы рек…
…………………………………..

Прогулка (кисть-тушь)
…………………………………..

Осенний вид, птицы улетают от нас…
……………………………………..

Бася зимой 2010-го года)
……………………………………

Основной инструментарий
……………………………………

Из серии «Сухие цветы»
…………………………………….

Фонари (б.м. 1985-ый год, Москва, Каляевская ул.)
……………………………………

Мир и покой
……………………………………

Дом аутиста

Ночной городок, парк
……………………………………

Ночной городок, дом
…………………………………….

Одуванчик
………………………………………

Шкаф посудный
………………………………………

Лестница, 1997-ой год
……………………………………

Пережившие зиму
…………………………………..

Теплое местечко
…………………………………….

Натюрморт у реки
…………………………………………..

Синее, красное, оранж…
………………………………………..

Натюрморт с пробкой

ВСЁ БЫВАЕТ

Про кошку Симочку…
Кошки и коты понимают интонацию, да еще так тонко, как мы сами себя не понимаем.
А Симочка всю жизнь хотела смысл наших слов постичь.
Мне всегда было жаль ее, когда с напряжением вслушивалась.
— Симочка, слова ничего не значат.
Она больших успехов достигла в понимании отдельных слов, но собственное понимание интонации обогнать не смогла.
Нужно ли было так напрягаться, я думаю — и не знаю ответа.
Очень похоже на собственные усилия в первой половине жизни, оттого, наверное, сочувствую ей.
………………………………………………………………………………

Матильда…
Одноглазый кот, лет пять тому назад откуда-то явился, остался жить у нашего дома. По виду и поведению все считали его кошкой, назвали Матильдой. Защищал и опекал всех котят, и даже собак гонял, рискуя жизнью. Однажды заболел, взялись лечить…
И тут обнаружилось, что он настоящий кот.
А он будто понял, что разоблачен, начал вести себя как кот. Но котят по-прежнему опекает. Думаю, он святой. Нет, не верю, но если б верил, то обязательно выбрал бы его святым. Наверное, он так тяжело в детстве жил, что решил быть кошкой, защищать котят.
………………………………………………………………………………………..

Говорят, говорят…
Когда говорят – «его убеждения…», это теперь ни о чем не говорит. Раньше говорило.
Мне говорят – «убеждения…», я спрашиваю – «а живет как?»
…………………………………………………………………………………………

Про цвет…
Если воспринимаешь его как друга, то и как врага порой воспринимаешь.
………………………………………………………………………………………..

Но не все интересно…
Наверное, в жизни так бывает, как в фильме Киры Муратовой о молодом пианисте и пожилой женщине, которая ему помогает, а он грабит ее. Подробней писать противно, хотя к Муратовой отношусь с уважением. А вчера смотрел ночью — Аль Пачино, старый слепой полковник и молодой студент, несколько дней жизни… Само направление мысли, взгляда, внимания в фильме с Аль Пачино — глубоко симпатично, а то, что сделала Муратова — не интересно.
Аргумент «так в жизни бывает», не для искусства — всё бывает.

Про Васю
Пес Вася жил со мной 16 лет, и не любил меня. Он не любил нас, людей — никого. Не было в нем собачьей преданности, терпеть ее не могу. За это уважал и любил его. Он уживался с нами, терпел… и ускользал, когда только мог — исчезал. Прибежит через несколько дней, поест, отоспится, и снова убегает. Я думаю, он и собак не любил. Обожал, правда, маленьких злющих сучек, но это не в счет.
Мне всегда хотелось узнать, что же он делает, один, когда устает бежать.
Он не уставал…
А когда состарился, все равно убегал. Только тогда он перестал убегать далеко, и я часто видел знакомую голову в кустах, лохматые уши. Большой пес, с густой палевого цвета шерстью, с черной полосой по спине. Он лежал, положив голову на лапы — и смотрел, смотрел — на деревья, траву, дорогу, небо…
Он умер, а мне понадобилось еще много лет, чтобы его понять.
……………………………………………………………………………………….
Привет, Сизиф!..
Падение камня интересней втаскивания в гору. Хотя именно втаскиванием занимаемся бОльшую часть времени. Наверх тащить — будни реализма. А падение камня — драма, экспрессионизм…
…………………………………………………………………………………………
Наш замечательный…
Когда позарез нужно похвалить, а не хочется, говорили — «замечательный…»
Наш замечательный мастер. Наш местный гений…
А теперь говорят — «культовый» писатель. И я тут же вижу огромный зал, сцену и беснующихся девок, качающихся, машущих руками…
…………………………………………………………………………………………….
Знаки вечности
Блок видел символы тоскливого постоянства:
… улица, фонарь, аптека…
Городской человек.
А что видел я последние пятьдесят лет?..
…дерево, забор, дорога…
Помру, через сто лет все то же:
… дорога, дерево, забор…
Трава…
Знаки вечности жизни для меня.
………………………………………………………………………………………….

В мастерской. Принадлежности художника. (живопись и фото в «одном флаконе»)
…………………………………

Вид на город из пригорода
………………………………….

Мальчик и мяч. Игра.
……………………………………

Ранним утром.
…………………………………..

Здравствуйте, господа Сезанн и Гоген
………………………………..

На автобусной остановке
………………………………….

Портрет И.К. у окна
…………………………………..

Память, воспоминания…
………………………………

Вид из окна. Арто, еще живой.
……………………………………

День рождения Хрюши, друзья поздравляют
……………………………………….

Осенний вид

Через Украину нельзя было… Ехали в Болгарию на машине, через Латвию, Литву, Польшу, Словакию, Венгрию, Румынию… Так было в апреле. Пять дней.Видели как спокойно живут эти страны…
Вася-кот, и Лизочка-кошка с нами. Нам легче было, знали от чего уезжаем, куда стремимся… Приехали, живем, вроде все неплохо, но вот — приснилось…
По дороге потеряли Васю, На остановке нашей выпрыгнул из машины, убежал. Наверное, решил домой податься, куда-то везут… И мы с Ирой его искать пошли. Сколько искали — не знаю, может час, может день, может дольше… ведь сон!.. В каком-то городе, теплом, веселом, детей много, шумно… немного Пловдив напоминает… Долго ищем… И вдруг вижу — Вася! пусть не такой, как наяву — здесь он черный, с коричневОй на спине и животе… лохматый… Но я знаю — он!.. Забегает в парадные, люди пугают его — выбегает, снова куда-то… Ищет. Я кричу — Вася!.. Он не слышит. Наконец, он замер, перед каким-то домом, под скамейкой. Вася! Он услышал, увидел наконец — бросился ко мне! Обнялись, да… Вроде всё кончилось благополучно, но… чувствую, что это ему не забыть, не пережить… Так бывает, сила переживания такая, что оно не кончается, и разрушает понемногу, хотя вроде бы все хорошо стало, покой, мир…
С этим проснулся. Он на кровати, на одеяле спит, греем друг друга…

Ностальгия
………………………………..

Из света — к тени
………………………………..

Утро кота
………………………………..

Пряники и вино (вариант)
………………………………….

Осенний вечер
…………………………………..

Мама не смотрит!..
……………………………………

Красное одеяло
……………………………………

Красная подушка
……………………………………….

Ни третьего, ни второго!..
……………………………………

Необитаемые острова

Знаете ли вы, наблюдали, быть может — чем хуже работают люди, тем глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой… а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка — здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно, что никто не болеет за чистоту… Коридор уперся в тупик, пошли бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится без дела. И никто на тебя не смотрит, не зовет облегчить душу, не ждет подвоха — занят собой: кто тянет трубочкой мутную гадость из пробирки, кто тащит подмышкой кутенка, не иначе как узнать, что внутри, кто тут же, пристроившись в уголке, чертит мелом на двери — не мог, стервец, добраться до доски, не дотерпел — вокруг него толпа, один хлопает по плечу — молодец! другой тянет за рукав — отойдем… И качаются красивые стрелки импортных приборов, и мечутся разноцветные зайчики по узким зеркальным шкалам, и пронзительно надрывается в углу телефон, забытый всеми прибор связи и общения…
Марк шел и видел — здесь каждую секунду что-то происходит, возникают и рушатся империи, «это говно» — беззастенчиво говорит один, «старое говно» — уточняет другой, и оба довольны.
Проходы становились все уже, и, наконец, движения не стало: посреди дороги возвышалось огромное колесо, из- под которого торчали очень худые длинные ноги. Марк обратился к ногам, чтобы узнать, где скрывается тот, к кому его уже не раз посылали нетерпеливым взмахом руки — там, там… Голос из-под колеса пробубнил, что следует идти дальше, но при этом постараться не наступить на оголенные провода слева от правой ноги, и не задеть раскаленную спираль, что справа от левой руки. Марк только решился, как раздался оглушительный треск, полетели оранжевые искры, спираль потемнела, ноги дернулись и замерли. Марк уже высматривал, кого призвать на помощь, вытащить обугленный труп, как тот же голос выругался и заявил, что теперь беспокоиться нечего — шагай смело. Марк перешагнул, перепрыгнул, подполз, пробрался к узкой щели и заглянул в нее.
Там, стиснутый со всех сторон приборами, сидел за крошечным столиком человек лет сорока с красивым и энергичным лицом. Он быстро писал, откладывал написанный лист, и тут же строчил новый — без остановки, не исправляя, не переделывая, и не задумываясь ни на секунду. Из кончика пера струилась черная ниточка, извиваясь, ложилась на бумагу, и нигде не кончалась, не прерывалась… Эта картина завораживала, напоминая небольшое природное явление, не бурный, конечно, вулкан с огнем, камнями и злобной энергией, а то, как молчаливо, незаметно, без усилий извергает прозрачную субстанцию паук — она струится, тут же отвердевает, струится…
Марк стоял, очарованный стихийным проявлением процесса, который давно притягивал его. Ручка казалась продолжением руки, нить словно исходила из человека.
……………………………….
Тут он поднял глаза и улыбнулся Марку, весело и беззаботно.

We Are Going To The Seashore
……………………………………………..
Dad’s name is Sioma, Mom’s name is Zina, my name is Alik. We used to live in Tallinn before the War, but I don’t remember that time, I was small then. Yesterday I ate too much of almonds, it made me sick.
How could you leave it lying about on the table, says Gran to Mom, you are out of your mind.
Dad made me drink water, a whole decanter of water, then fingers into the mouth, and I was sick twice. By the evening I was right as rain, only I have sore throat now, but not because of this. Gran says that the climate is rotten here, we live right next to the sea.
Then why did we come here, asked I.
We were born here, and we used to live here, says Dad. Tomorrow we will go to the seashore, to look at the water.
Will there be ships?
Of course there will be.
So now I am waiting for him to return a bit earlier for lunch, he will be allowed a short leave from the hospital, he is a doctor there.
But at the front lines you were a surgeon, weren’t you, I asked him not long ago.
He laughed, I am no surgeon, I am a general practitioner, I treat maladies. But at the front lines I had to do anything that was required.
How could you do the cutting if you don’t know how to do it?
I know some about it, they wouldn’t require from me to deal with difficult cases, only to cut it off if it was no good at all.
What was no good?
If an arm or a leg cannot serve a person any more. Then the surgery is simple, you just cut it off.
And then an artificial limb?
That would be in the rear, I wouldn’t know about that.
How many arms and legs have you cut off?
He sighed – I don’t know, I lost count, it’s war, Alik, let’s forget about it.
And now he returned to the clinic where he had been working before the war.
He came, he was in a cheerful mood – that’s quite another kettle of fish, normal people afflicted with deceases. Have you eaten your porridge? Let’s go, we have to make it before lunch.
Mom says, you are going? Sioma, be careful, there might be some mines left…
We won’t get out of the path, somehow or other it will take us to the water.
We went by the street car, it started running again not long ago, and then walked for some very long time along a narrow shadowed street of small wooden houses. That is Leineri street, I used to live here once, says Dad, only that house doesn’t exist any more. There indeed were some houses there that didn’t exist any more, only ruins were left. At last we reached some flat grounds with grass growing over it. Ahead of us was empty sky, unpleasant smell, and noise, not strong, but continuous, it was sort of thrusting on into your ears.
It’s the sea that makes this noise.
And where is the sea?
You cannot see it, I’d better lift you up. He took me in his arms, sat me on his shoulder. And I saw a gray wide band ahead, and above it sky that was almost as gray, a bit lighter maybe, and in the sky there were very white clouds, we never had any clouds that would be that white. When we lived in Tiumerevo, it is a village in Chiuvashia.
It’s autumn, look, the grass is withering, says Dad, farther on there will be sand. And the trenches, we will have to watch our step. At first we walked over the grass, then we made it to the sand, and I saw the sea from my own height. It is gray, but with white spots, because it is windy, wind makes waves, on the waves sits foam, which is of water and air, interlaced. The gutters started, they ran along the waterline, it was obvious that they had been filled in, but not completely, and a narrow path was leading to the water, you can walk along the path, and we did walk along it till we reached the dark strip of sand, of wet sand, there were pieces of broken trees, rags, rusty iron things scattered along it, and right next to those there lied and stirred slightly when moved by the wind and the water some green, dark… grass-like…
That’s seaweed, they grow in the sea, and now it is low-tide. Later water will catch them, it will advance on the shore, it will be high tide.
It will come close to us?
We won’t wait for it to do so, high tide will come not soon.
How do you know when?
Every six hours. The Moon by force of its gravitation draws water after itself, it cant’s actually lift it off the Earth, but it makes a wave, and that is tide… We have come back, Alik. Look, this is our sea. We fled from here, chased away by the Germans, and now we have come back. We have got the better of them, and we are to live here again.
Then we came home, and had some porridge, but without any husky-husks of bran in it, the yellow kind of porridge, Gran managed to get some millet, and there was a piece of meat to go with the porridge, of boiled meat. I couldn’t chew it up, Mom says I will cut it for you. And still I was hardly able to eat it, dry pieces are difficult to swallow.
But to make up for it you have had some meat soup, says Gran. Have I had soup? I don’t remember eating it at all, honestly.
You must eat meat, says Mom, you are undernourished. Now we have come back, and everything will go the way it used to go, won’t it, Semion?
Nothing will go the way it used to go, says Gran, and she began to cry, you will have to start from scratch. And I will have to start nothing, only to wait for the end of my life.
And she retreated to behind her folding-screen. And Mom and Dad stayed where they sat, and gave no reply.
Then I left, to sit in Uncle Ber’s arm-chair, upholstered with leather, huge, with flat hard buttons.
If it has to be from scratch, let it be from scratch, says Dad, we’ll give it a try, we are not old yet.

Из серии «сухие травы и цветы»
…………………………………..

Дворничиха и ее дети
…………………………………..

Только-только солнце зашло…
……………………………………

Упрямая Кася
…………………………………..

Сухие цветы и камень с Мертвого моря
……………………………………

Лиза и хвост

Вместо улыбки
…………………………………………

Зимний балкон
(После 70-и лет мне стало ясно, что больше не хочу видеть снег)
…………………………………………

Свет и тень в старом доме
………………………………………….

Пища наша
………………………………………….

Подмосковье зимнее
…………………………………………

Осенняя графика
……………………………………………

Рисующий (б.смеш.техн.)
………………………………………………….

Чужеземный

Концептуализм — свойство характера. Определенный тип, определенное воспитание — когда зрительный образ с успехом и интересом заменяется словесным знаком. До этого типа людей не доходит или им чужда та уникальность собственного чувства, которую дает цвет и свет. Сюжет — да, а все остальное или не замечается, или пренебрегается. Ну, если картину можно заменить знаком, вербальным символом, то дальше не о чем говорить. Мне эти люди кажутся с определенным изъяном, или с дефектом раннего воспитания. Они ищут нового, и находят это новое только в словесных выражениях, они больны словами. Думаю, лет после 15 с этим ничего не сделаешь. Причем, часто они умны, разбираются в поэзии, литературе, чувствуют слово тонко, напряженно воспринимают. Но по большому счету они не могут писать хорошую прозу, хорошие стихи, потому что без зрительного образа трудно, надо быть Тютчевым в словах… А Приговым быть можно, это наверное неплохо, но мне кажется ужасно тускло, если только мир слов, понятий и символов. Иногда полжизни человек считает, что он логик, ученый, библиограф… логическая связь идей кажется ему единственно интересной. Как Мак Клауд в известном сериале: такому надо сначала умереть, чтобы обнаружить в себе другое начало, подспудное, тайное, но живое, просто спрятанное и недоразвитое. Это не концептуалисты, а люди, не понимающие своей сути. А настоящий концептуалист, прочтя хорошую книгу, смотря на картину, улыбнется наивности — «давно было…» Им нравится, когда поперек изображения написаны слова. Им невдомек, что всё давно было, а наибольший, сильнейший смысл имеет в индивидуальной жизни только собственное чувство, собственный образ… все остальное вторично. Не имеет смысла вторично открывать закон природы, он уже открыт, и точка. А замечательных картин может быть сколько угодно, сколько острых глаз и чувствительных к изображениям натур…

Скушным вечерком
……………………………………

Из серии «Царство кривых гвоздей»
……………………………………

У дороги (набросок)
……………………………………

Красная Шапочка — на свидание к Волку
……………………………………

Судьба архивов в наше время
…………………………………….

Легкий педантизм
…………………………………..

Шишка в интерьере
……………………………………………..

Пьяненький кувшинчик