Месяц: Сентябрь 2015

Художник, вы больны?.. Вы больны.
Подпись неразборчива
………………………………..
Такого безобразия еще не видела, ужас.
Васюлина
………………………………………………………
Блестящий стиль и техника исполнения. Так держать!
Лектор-международник
…………………………………………………………….
Что держать? У кого?..
Подпись неразборчива
…………………………………………………………………
Отчего у вас такие некрасивые дети?
Донцова, домохозяйка
…………………………………………………………………….
Дегенеративная, неумелая живопись! Тошнотворный и тухлый внутренний мир автора! Что бы заниматься живописью, нужно иметь талант и долго учиться этому ремеслу.
Член Союза художников Казанцев
…………………………………………………………………………………….
Ужасное впечатление. Все черно, даже цветы! Даже дети! Нет светлого луча! И это видение мира нашего??? Дети — уроды!!! Что дают эти картины нашему человеку???
Подпись неразборчива
……………………………………………………………………………………….
Мнение полностью разделяю.
Майор пограничных войск Васильев
……………………………………………………………………………………….
У вас собаки умней, чем люди.
Научный сотрудник
………………………………………………………………………………………..
Если человек назвал себя художником — он должен рисовать с натуры. Сомневаюсь, чтобы в Советском Союзе нашлись такие натурщики. Это антисоветизм или больной бред. Или то и другое.
Сапрыкин, пенсионер
………………………………………………………………………………………….
А я поняла цель этого, с позволения сказать, художника! Вредить можно по-разному!.. И с какой целью сзываются единомышленники… Тоже ясно. Мне вот что неясно. Кто мог набраться смелости в организации этой выставки безобразия, клеветы и ненависти к советскому образу жизни! Многое можно сказать характеризую любую из этих «картин». А зачем? Они говорят сами за себя — всем ясно. Горе-художник в своей ненависти перестарался.
Ищенко, учитель
………………………………………………………………………………………..
Ну, и мудак ты!
Подписи нет
………………………………………………………………………………….
Стыдно смотреть!!! А вам, наверное, ничего не стыдно…
Ермакова, учитель литературы
…………………………………………………………………………………………
Искаженное восприятие мира! Разве это типично для нашего общества… Зачем свое мрачное нутро выставлять на обозрение людям?
Член клуба книголюбов
………………………………………………………………………………………..
Кто ЭТО разрешил?? Вульгарное искажение детских лиц. Ни одной подписи под мазней, ЧТО ЭТО??? Как можно так опошлять советских людей???
Раменко, секретарь парткома
…………………………………………………………………………………………
Художник, мне вас очень жаль, худсовет сыграл злую шутку, пригласив вас… Радует одно: резкое осуждение зрителями этого низкого зредища. Художник призван нести высокое, здесь — зло и безобразие. Даже дети — дебилы!!! И так изображать детей, искрящихся эмоциями, смотрящих на мир ясными глазами!!! Преступно. Необходимо довести до сведения соответствующих организаций эту книгу отзывов, поставить вопрос о полной смене состава худсовета. Автора жаль — как убийцу в силу его глубокой духовной низости. Он извращенно видит прекрасный мир, а они — и природа, и дети — прекрасны в нашей Стране! Желаю прозрения!
Кандидат психологических наук
………………………………………………………………………………………….
Где живет этот художник? В лагерях палестинских беженцнв? В Ливане? Или еще где-нибудь??? Такое видение можно объяснять или больной психикой, или — это тайный враг, ненавидящий НАС С ВАМИ… Набрал где-то уродов… Для чего?..
Афанасьев, председатель профсоюза
…………………………………………………………………………………………
Вы все же талантливы — сумели так растоптать советского человека, что жутко становится… Это и есть фашизм. Вас теперь спасет только диагноз психиатра!..
Растопчина, старший научный сотрудник

Вечерняя прогулка
……………………………………………………..

Дальняя дорога
……………………………………………………….

Ночной вид с кровати
………………………………………………………..

Спички, ключ и разный мусор перед окном
………………………………………………………

Туся в своих любимых тонах
……………………………………………………….

Взгляд из-за угла
………………………………………………………

Пряники и графинчик с вином
………………………………………………………..

Вид из окна дома №20 (Пущино)

Дальнозоркость
………………………………………………………

Неравный брак
…………………………………………………….

Эротика 2
………………………………………………………..

Ретро
………………………………………………………..

Натурщики на отдыхе
……………………………………………………..

Из серии «Любимые углы»
………………………………………………………

Русалка в рабстве

У моего приятеля две замечательные вещи. У него вообще интересно, я люблю к нему приходить. Он живет в своей комнате в глубине большой квартиры. Он выходит мне навстречу из полутьмы, бледное лицо светится, он сдержанно говорит — » а, это ты…» — и мы идем к нему. В крошечной комнатке стоит диван, на котором он спит, у окна стол, заваленный книгами, один стул — и больше ничего не помещается: чтобы разговаривать, надо сесть. Он садится на диван, я на стул. К нам льется слабый свет со двора. За окном немного серой земли и растет большой каштан с широкими листьями. Остальная часть двора вымощена крупным булыжником, так что на велосипеде здесь не покатаешься. Правда, велосипедов у нас нет, и вообще, мало у кого они есть. Зато у Сережи в комнате живут две замечательные вещи.
На подоконнике стоит телевизор, большой деревянный ящик с экраном размером в почтовую открытку, с толстой водяной линзой, на ней розовая пленка — для цвета. Вечером на диване и стуле сидит вся семья, и если приходят соседи, то дверь в переднюю оставляют открытой, и там сидят и стоят. Сережа терпит посетителей по вечерам, зато днем остается с телевизором наедине. Даже когда телевизор молчит, смотрит темным глазом — и то приятно посидеть рядом с ним. «Хорошо, подоконники широкие, иначе мне телевизор не отдали бы…» Дом старый, стены такие толстые, что до форточки Сережа достает палкой или влезает на подоконник с ногами. Если бы не подоконник, телевизор поставить было бы некуда. Это первая замечательная вещь.
Вторая вещь висит на стене на длинном черном ремешке. Это немецкий фотоаппарат, называется «Робот», довоенный еще. Он маленький, квадратный и очень тяжелый, у него широкий объектив, который целиком вдвигается в корпус, а когда нужно — высовывается, мощный и зоркий. Взводишь затвор, и тут же внутри «Робота» что-то ворчит и шевелится — это он перематывает пленку. Сам думает — не даст тебе ошибиться.
Мы говорим, телевизор молчит, слушает, «Робот» висит на стене — ждет… Наконец, Сережа предлагает:
— Пойдем, что ли, пощелкаем?..
Я как бы нехотя соглашаюсь:
— А что, пойдем…
Он великодушно разрешает:
— Возьми аппарат, — и идет одеваться.
Я беру «Робот» — тяжелый, в теплой старой коже, и выхожу. Мы спускаемся во двор, идем по круглым камням к выходу на улицу.
— К морю?..
Конечно, к морю. На широкой аллее под старыми ветлами ждут нас скамейки, здесь просторно, пустынно, ветерок приносит запах водорослей, серебристые листочки бьются, трепещут… Сережа нажмет на трескучую кнопочку, застежка отскочит, и «Робот» уставится на нас внимательным глазом…
Потом, в темной ванной комнате, в душной тишине, мы будем следить за тем, как на красноватой от света фонаря бумаге появляется, растет, постепенно темнеет то, что должно быть темным, и остается светлым светлое — как в памяти нашей.

Сухие цветки перед окном
………………………………………………………

Автопортрет давних лет
…………………………………………………….

Чифир, бутылка, интерьер…
……………………………………………………….

Натюрморт с черным котом перед окном
……………………………………………………….

Дорога в Сванетию
……………………………………………………….

Перед заходом солнца
………………………………………………………

Прогулка
…………………………………………………………

Поиск белого гриба

В воскресенье мы с папой ходим к морю. А в субботу утром мы дома, все вместе. Но по утрам у мамы болит голова, у нее низкое давление. А у бабки просто плохое настроение. А у нас с папой хорошее, они нас не понимают. И мы все спорим, немного ругаемся, а к обеду миримся.
Сегодня мама говорит, я совсем недавно родилась, и почему со мной все именно так случилось? Могло не быть этой войны, все бы шло тихо, мирно…
А я был бы?
Наша жизнь вообще случайность, папа говорит, и то, что ты у нас появился, тоже случай, мог быть другой человек.
Но они бы его также назвали — давно готовились, и решили. В нашем городе когда-то жил мальчик, его звали как меня, он маме в детстве нравился очень. Я его никогда не видел, мама рассказывала, его взяли в армию, и он сразу погиб. Утонул.
Странно, во время войны, и утонул?
Он плыл на корабле из Таллинна. Корабль немцы потопили, а он плавать не умел.
И мне досталось его имя. Мама хотела, чтобы у человека все было красиво, имя тоже. Откуда она знала, что я буду такой?
Папа говорит, не знала, но догадывалась, это генетика, в каждом записано, какой он будет, и какие дети, все уже известно. Кроме случая. Важно, какой подвернется случай.
Ты всегда надеялся неизвестно на что, мама говорит, она верит только в свои силы.
Бабка ни во что не верит, она вздыхает — где моя жизнь… А деда я не видел, он умер до войны. В нем все было красиво, бабка говорит, но его имя тебе не подошло бы, теперь другие времена. Его звали Соломон, это уж, конечно, слишком. Его так не случайно назвали, у него дед был — Шлема. Тогда можно было так называть, а теперь не стоит, и мне дали другое имя.
Чтобы не дразнить гусей, говорит папа.
Не стоило дразнить, соглашается мама, а бабушка вздыхает — у него все было красиво… И я, конечно, похож на него, это генетика. Но как случилось, что именно я его внук, а не какой-нибудь другой мальчик?
Я думал все утро, почему так получилось, ведь меня могло и не быть, а он сидел бы здесь и смотрел в окно. А может она?
Дочки не могло быть, мама говорит, она знает.
Откуда ты берешь это, папа говорит, еще запросто может быть.
Нет уж, хватит, и так сумасшедший дом, он меня замучил своими вопросами, что и как, а я и сама не знаю, почему все так со мной получилось…
По-моему, все неплохо, а? — папа почему-то начинает злиться, дрыгает ногой, он так всегда, если не по нем.
Я вовсе ничего не хочу сказать такого, просто непонятно все.
Наоборот, мне все теперь понятно!. — и папа уходит, но недалеко, садится за стол, ему опять Ленина нужно переписывать. Он смотрит в книжку, потом пишет в тетрадь красивым почерком, он работает.
Дед так никогда не поступал, вздыхает бабушка, в воскресные дни какая работа… Он мне руки целовал, и платья покупал.
Ах, мам, говорит мама, совсем не все так солнечно было, про Берточку вспомни…
Что, что Берточка… подумаешь, ничего у них не было.
И она уходит на кухню, ей расхотелось спорить, надо готовить обед.
Сумасшедший дом, говорит мама, никакой памяти ни у кого, и тоже идет готовить еду.
Я остаюсь один, у окна, тот мальчик с моим именем давно умер, захлебнулся в ледяной воде. Мне становится холодно, хотя топят. А как бы он, если б остался жить, и был бы у них вместо меня… как бы с ними уживался?
Тебе предстоят трудности, говорит мама, главное — верить в свои силы.
Все-таки важен случай, вздыхает папа.
Мы пообедали, они давно не ругаются, играют в шашки. Бабушка приносит им чай, а мне компот из слив, потому что давно в уборную не ходил.
Тебе клизму, что ли, делать, думает мама.
Клизма это хорошо, говорит папа, современная медицина не отрицает клизмочку.
Не надо клизму, лучше компот.

Две бутылки перед окном. Могу назвать — однополый брак, хотите? 🙂
……………………………………………………..

Два ежика, старый и молодой, старый без волос, конечно. Зато умней…
…………………………………………………….

Туся в старости.
………………………………………………………

В очереди за билетом. Сначала нарисовал, потом назвал, так часто бывает. Есть у меня такой рассказ — «За билетом», к нему кажется подходит
………………………………………………………

На балконе. Вариантов тьма, в основном борьба и споры с жОлтым. Иногда хочется убирать, иногда — терпимо. От настроения зависит, а может от желчного пузыря… кто знает…
Все-таки слегка подправил, сегодня пусть так повисит… Уже сказали — «то же самое!»
Нет! Как небо и земля!Завтра, завтра посмотрю…

Сразу много всего
Мама мне раньше читала каждый день про Робинзона, полчасика, иногда больше, папа говорит, как этому парню повезло, дикари не съели, а меня каждый день грызут.
Как это грызут?
Вот так, он засмеялся, кусают как дикари. Хорошо бы от главного врача отказаться, денег меньше, зато спокойно буду лечить, а не командовать.
Даже не думайте, бабка говорит, они вас до самого низа тогда прокатят.
А мама ничего не говорит, ее нет с нами. Теперь мне с Робинзоном трудно встречаться, мы живем втроем — я, папа и бабка Фанни Львовна.
Один раз мама пришла, говорит, мы на время расстанемся, Алик, я в санаторий еду лечиться в сосновом бору, там воздух подходящий. Будешь приезжать ко мне. А книжку дочитай сам, иначе не узнаешь, что с Робинзоном будет.
Я давно могу читать, но не люблю. Как же я без нее…
А долго ты не будешь?
Наверное, лето, а осенью вернусь. Думаешь, мне хочется? Но кажется пора.
Да уж, бабка говорит, позавчера пора. Война у нас затянулась, лучше бы я тогда умерла.
Ну что ты мам, говорит мама, я скоро вернусь, а ты — бабушку слушай.
Он слушает, да не слушается.
Фанни Львовна, мы пошли, папа уже у двери, поцелуйте дочь.
Нет, только в щечку, мама говорит, вдруг палочка перескочит.
Это микроб называется — палочка Коха, ее немец нашел под микроскопом.
Палочка немецкая?
Нет, папа говорит, общая, у нее нации нет. Только люди могли нации выдумать. Мы этот микроб победим, не сомневайся.
Мама уехала, три месяца прошло, теперь мокрый август, холодный ветер, а она не едет. Тебя к ней не пустят, папа говорит, подожди. Сам-то он ездит…
Зима быстро началась, утром проснулся, в форточку сыплется противный снег, бабка оставила открытую. После обеда на улице темно, и так до следующего утра. Зима медленная смерть, бабка говорит, холод с темнотой, жизнь против нас. Мама бы ей сказала, ну, что ты, мам… но некому сказать, и папа на работе. Батареи еле теплые, пол как лед, под столом неуютно стало, и утром приходится быстро одеваться.
Вечером папа приходит поздно, я уже сплю.
Недавно я пошел за хлебом, еще было светло, бабка говорит, купи черного, у нас сало, маме отвезем и сами поедим, оно соленое, ты не ел такое. Одни ребра у тебя, сало не помешает. Она дала мне корочку пожевать, я быстро съел. Ну и зубы, она говорит, береги их, я свои потеряла. Но у нее другие есть. Утром просыпаюсь, бабка храпит, рядом тумбочка, на ней в стакане две челюсти с белыми зубами в марганцовке розовой. Ни за что нельзя свои зубы терять, она говорит. Сало помогает, ты тощий, глисты, что ли… Купи черного, с белым сало невкусное.
Я купил целую буханку, взял копейки на сдачу и пошел обратно, всего пять домов и лесопилка. На углу лесопилки меня встречает мальчик, он чуть выше меня, голова большая, сам очень худой. Я его уже видел, он стоял у домика напротив, смотрел, как мы с папой ходили к морю, шли мимо него. А теперь он не дает мне пройти, осталось-то всего лесопилка, потом наш дом. Я говорю, пропусти, он молчит, потом, ни слова не говоря, стукнул. Хотел, наверное, в лицо, попал в плечо. Не больно, но хлеб упал у меня, хорошо, в снег, он чистый. Я не испугался, он несильно стукнул, наверное, не сильней меня.
Ты чего?
А ты зачем тут ходишь?
Он по-русски говорит, но ясно, что эстонец.
Я здесь живу.
Это я здесь живу, мой улица.
Мы вернулись.
Кто этот мужик с тобой гуляет?
Мой папа.
Нужно говорить отец. Ты доктора сын?
Да. Мы теперь здесь живем.
Подыми хлеб, это же хлеб.
Я нагнулся и поднял, хотя боялся, что он меня снова стукнет. Но он не стал, дай кусочек, говорит.
Я удивился, он мог бы сам взять, если меня стукнул, нет, он дай говорит. На меня не смотрит, только на хлеб. Я отломил, хлеб мягкий, он взял без спасиба, пошел через дорогу, где, наверное, его дом. Обернулся, говорит, ладно, ходи, будешь отдавать хлеб за пропуск. Я принес хлеб, бабка удивилась, дождаться не мог, такой голодный? на улице только нищие бродяги едят. Я ей ничего не ответил, все обошлось. Так папа теперь говорит, у него неприятности, — все обойдется, не беспокойтесь, Фанни Львовна. Зато маме лучше, это лекарство чудо, антибиотик, американцы придумали. Бабка ему громко шепчет, я же говорила! никому ничего! Страшно подумать, откуда лекарство, а он трезвонит на каждом углу, где ваша голова, Семен Григорьич.
Она его так зовет, когда недовольна.
Лекарство для больной, ничего такого, я на войне даже немцев лечил.
Лучше б не лечил, хоть бы все подохли.
Это неправильно, Фанни Львовна, хоть я понимаю. Зиночке начали колоть, и тут же результат, скоро дома будет. Старый друг из Германии прислал, тоже врач.
Значит, фашистов лечил, сам фашист.
Его в армию взяли как меня, что было делать, он лечил, а не стрелял.
Он лечил тех, кто стрелял, не забывай, Сёма. За дочь спасибо, но лучше молчал бы, может, не узнал бы никто.
А что я такого сказал… Но кто же это постарался, кто…
Кто, кто… те, кому надо. А, теперь что говорить, уже наболтал.
Она ушла на кухню, а папа говорит, теперь мама скоро вернется, лекарство что надо.
Почему у нас нет?
Когда-нибудь будет.

Туся
…………………………………………………….

Туся (2)
…………………………………………………………..

Кася
…………………………………………………….

Закат в Пущине
…………………………………………………….

Утро
………………………………………………………

Сумерки
…………………………………………………….

В музее
……………………………………………………..

Кто идет?..

На бумаге: в кн. «Повести» Изд-во «Э.РА» М. 2004 г. Тираж мой — 100 экз. В Интернете — сколько угодно.
………………………………………………………………………………

Иногда мы с Гришей шиковали, бутылку токайского и в гости. У него знакомых куча, весь авангард. Как-то пришли в одной даме, у нее салон, картинки продаются. Сам Лева Рубик выступал. Мальчик лет двадцати пяти, гений, они говорят. Я думал, будет рукопись читать, а он аккуратно сел, вытащил из кармана стопку карточек, на них в библиотеке записывают книжки, взял первую, прочитал, отложил, потом вторую, третью… На каждой одна фразочка, иногда неглупая, но чаще обычная, ничего особенного. Такие в воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать…

Но все смотрят как на фокусника, зайцев из шляпы за уши вытаскивает, одного за другим.

Я сначала разозлился, а потом пригляделся — мне жаль его стало. Донельзя застегнутый, зашнурованный до последней дырки человек, ничего своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то ли стесняется… И придумал себе цирк, его зрелище само по себе интересует, как все происходит, как устроено… На все искреннее и глубокое снаружи смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.

Вышли мы с Гришей, тихая ночь, снег мягкими воланами прикрыл дневную грязь, кусочек луны подглядывает из-за голубых облаков… Идем, скрипим, он молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А потом в один момент сошлись — как захохочем оба, глядя на звезды зимние, на осколок луны…

— Во, бедняга… — Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.

И я так считаю:

— Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..

— Не-е, я не согласен, — Гриша говорит, он поддерживает, но не соглашается, — пусть себе наблюдает.

Лева, говорили, неплохой человек, рассеянный, тихий и печальный. Пробовал стихи писать, не получилось у него. Не женится, боится ответственность взять.

Тут я его понимаю.

* * *

Другой раз стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно. Мне запомнилось одно — «Дверь! Дверь!» С любовью написано, я к дверям тоже неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без двери была… Не забыл о ней, мечтаю. Хижину в песках помню, тоже без двери. Мы там два дня отсиживались без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах навечно скрипит.

А про Леву Гриша еще сказал:

— Ни страсти, ни куража — придумки одни холодные. Прячутся за слова, макаки бесхвостые.

— А я могу?..

— Чего «могу»?

— Ну, написать толковое, умное…

— Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши, пиши, просто пиши как пишется. У тебя другое затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь любить. Просто так, ни за что. А писать — напишешь чего-нибудь, еще почитаем.

Я было обиделся на него, а потом вижу — прав. За что ее любить?.. Не люблю. Какие-то мелкие картинки остались от теплой жизни — их вижу, о них и пишу. А остальное пустыня, что о ней писать, только стоять и выть. Вот и стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за этот вой бездомный, за дикую неприкаянность. В сильных словах не смысл, а именно вой слышу. Вой по жизни, по смерти, по страху своему… по любви, которой быть не может.

Хисари, Болгария. Тракийская долина, Пловдивская область. Знакомая наша говорит — «я живу теперь в раю…» Не знаю, как выглядит рай, но здесь хорошо. Надо будет что-то «сфоткать», никак не соберусь, я ведь не фотограф, снимки калечить — это да, могу, люблю. А здесь надо точно. Рядом открыли источник, течет минеральная вода, 52 градуса. Я немного пил, но перестал, люблю воду кипяченую, и крепкий чай. Но здесь тепло, тихо, красиво. Дома стоят со стеклянными дверями, никто не бьет, не грабит, можно оставить дверь открытой, никто не войдет… К хорошему привыкнуть трудно, также как к плохому, вот что обнаружил. Нереальность окружающей жизни, ощущение только со временем перебиваемое. Смех, улыбки, добрые лица. Никакой злобы, агрессии. Ночью вышел прогулять кота, остановилась машина, человек спрашивает, «что с вами, не надо ли помочь…» Все забываю, что выгляжу как старик. Хорошо сказано — «как», но соответствует ощущению. Люди уезжают, ищут работу по всей Европе. Их дома стоят годами нетронутыми, никто стекла не разобьет. Властью недовольны, говорят — воруют… Не понимают, что такое большое воровство, как в России, например. Уходишь из магазина, тебе говорят — «лек ден» — легкого дня желают…
……………………………………………………….

Ночной балкон
……………………………………………………..

С добрым утром…
……………………………………………………..

Ночное дерево (каз.-масл. темпера, 1978г)
……………………………………………………….

Пущино, зимний вечер
……………………………………………………….

Туся
………………………………………………………

Снег
……………………………………………………….

Лестница
………………………………………………………….

Отдых
…………………………………………………….

Незаконченная рукопись

Интерьер с сухими цветками. Хотя, какой интерьер! И не натюрморт тоже. Скоро начну нумеровать, с названиями совсем туго стало…
………………………………………………………

Вот-вот… №№
……………………………………………………..

«Я пришел к тебе с приветом…» Каждое утро приходил. Есть не просил. Год 2009-ый, лето…
…………………………………………………….

Вселенная №…
……………………………………………………….

У реки. (фото и живопись в одном флаконе)
………………………………………………………..

Утро кота Василия.
………………………………………………………

Из серии «Minimum minimorum» Хотя при желании можно еще минимизировать.
………………………………………………………..

Ночной балкон
……………………………………………………..

Аптечный городок (вариант)
……………………………………………………….

Братья. Год 1948 или 1949…

НЕ читавшим всю повесть трудно будет понять, что за человек такой, почему он ищет и не может найти свой дом… И что за странные рассуждения, да?.. Что я могу сказать, такие вопросы ко мне были уже, и наверное, еще будут
Так я пишу, похожий на своего героя, что поделаешь… Вопросы «кто я такой» и «где мой дом», я думаю, всегда будут волновать людей, а форма… какая может быть проза без формы?.. Но она бывает разная, привыкшим к «зеркальному реализму» советую читать Довлатова, а я другой… 🙂
……………………………………………………………………………………

Люди быстрей чем вещи, меняют внешний облик, но тоже довольно редко и мало меняются. Те, кого я помню или быстро вспоминаю, они, во всяком случае, сохраняют свое лицо. Каждый раз я радуюсь им, что еще здесь, и мне легче жить. Иногда после долгих выяснений становится ясно, что такого-то уже нет. И тогда я думаю, скорей бы меня унесло и захватило, чтобы в спокойной обстановке встретить и поговорить. Неважно, о чем мы будем болтать, пусть о погоде, о ветре, который так непостоянен, об этих листьях и траве, которые бессмертны, а если бессмертны те, кто мне дорог, то это и мое бессмертие. Так говорил мне отец, только сейчас я начинаю понимать его.
Я наблюдаю за людьми и веду разговоры, которые кажутся простыми, а на самом деле сложны и не всегда интересны, ведь куда интересней наблюдать закат или как шевелится и вздыхает трава. Но от людей зависит, где я буду ночевать. Листья не подскажут, трава молчит, и я молчу с ними, мне хорошо, потому что есть еще на свете что-то вечное, или почти вечное, так мне говорил отец, я это помню всегда. Если сравнить мою жизнь с жизнью бабочки или муравья, или даже кота, то я могу считаться вечным, ведь через меня проходят многие поколения этих существ, все они были. Если я знаю о них один, то это всегда печально. То, что отразилось хотя бы в двух парах глаз, уже не в единственном числе. То, что не в единственном числе, хоть и не вечно, но дольше живет. Но теперь я все меньше в это верю, на людей мало надежды, отражаться в их глазах немногим важней, чем смотреть на свое отражение в воде. Важней смотреть на листья и траву, пусть они не видят, не знают меня, главное, что после меня останется что-то вечное, или почти вечное…
Но от людей зависят многие пусть мелкие, но нужные подробности текущей жизни, и я осторожно, чтобы не поняли, проникаю в их зрачки, понемногу узнаю, где мое жилье. Спрашивать, кто я, слишком опасно, да и не знают они, я уверен, много раз убеждался и только беду на себя навлекал. Не все вопросы в этом мире уместны. Я только о жилье, чтобы не ставить в трудное положение ни себя, ни других.
Причем, осторожно, чтобы не разобрались, не заподозрили, это важно. Всегда надеюсь натолкнуть на нужный ответ, но чаще приходиться рассчитывать на себя. Каждый раз забываю, что надежды мало, и остаюсь ни с чем в опасной близости к ночи. Темнеет, в окнах бесшумно и мгновенно возникают огоньки, и вот я в сумерках стою один. Но с другой стороны, темнота помогает мне, а солнце, особенно на закате, мешает: оконные провалы попеременно, то один, то другой, искрами источают свет, он сыплется бенгальскими огнями, и я ничего не вижу, кроме сияния. Но это быстро проходит, сумеркам спасибо, с ними легче разглядеть, темное окно или в глубине светится, и если светится, то оно не мое. Есть вещи, которые я знаю точно. Я один, и возвращаюсь к себе — один. Это никогда меня не подводило, никогда. Как может человек быть не один, если рождается один и так же умирает, простая истина, с которой живу. Многие, как услышат, начинают кривляться — «всем известное старье…» Знать и помнить ничего не значит, важно, с чем живешь.
Я знаю, если свет в окне, то не для меня он светит.
……………………………………………………………………………………………
Но в самом начале, сразу после возвращения, я не гляжу на людей, чем меньше на них смотришь, тем лучше, они реже замечают тебя. Люди как звери, если не встречаешься с ними глазами, то спокойней жить. Нельзя смотреть в лицо, тем более, в глаза, то есть, попадать в зрачок, а если попадешь, то они мигом вспомнят о тебе, и начнутся расспросы и приставания. Лучше глаза в сторону, чтобы не было приставаний и допросов, отчего это ты скитаешься меж трех домов, занят рассматриванием местного населения. Но встречаются такие, которые не прощают сам вид фигуры, профиль, наклон головы, одежду, и сразу бдительно пристают. Тогда я молчу и улыбаюсь.
Сначала я смотрю на окна. Первое дело — окна, хотя не забываю о траве, кустах, листьях, солнце и ветре, правда, ветер я не вижу, но чувствую и слышу. Ветер главная причина того, что события следуют друг за другом. Они говорят — время, я говорю — ветер. Время я не ощущаю, что о нем говорить. Оно никак себя не проявляет, а искать то, что себя не проявляет, бесполезное занятие. Я вижу знакомое лицо, потом оно становится чуть другим, мне говорят — «время…» и разводят руками в стороны, как в цирке кланяются после трюка — широкая улыбка и ожидание аплодисментов… Они говорят про себя «мы разумные…», надувают щеки, кичатся своим устройством. Вот пусть и ловят время, а по мне, так лучше давить блох в шкуре, как делают звери. И слушать ветер, как умеют слепые, повернув глаза внутрь себя.
Но слепые не видят окон, а окна после возвращения важней всего. Надо узнать окно, иначе не вернешься в дом, и можно попасть во власть людей, которым нужно приколоть тебя в свой гербарий, с подписью — «Человек, выживший из ума… »
Действительно, лишился памяти и способности умно рассуждать… сначала испугался, а потом с удивлением чувствую, ничего важного не потерял, все, кого люблю, по-прежнему со мной — животные и растения, вещи и люди, и мне есть, о чем с ними говорить.
Потом мне пришло в голову, что не я, а мир сошел с ума, но об этом лучше помолчать

Соня. Никогда мне не оправдаться перед ней…
……………………………………………………..

Кася и Графин
……………………………………………………

Автопортрети 80-х годов. Бумага цветная, в Таллинне купили, вез целый чемодан. Толстая, рыхлая, прелесть для графики. Но на солнце выцветает. Но рисунки хуже не становятся. Пробовал на ней оччень смешанную технику — всякие мелки, восковые и меловые(пастель), мел, уголь… сочетал с пером-чернилами, акварелью… подогревал бумагу… Из сотен осталось несколько работ… обычное дело…
…………………………………………………….

Женский портрет, фанерка, масло, нарушения техники были… Давно, начало 80-х…
………………………………………………………..

Совсем старая фанерка, в ЖЖ, думаю, можно показать…
……………………………………………………..

Рыжик из 10-го дома.

На окне
……………………………………………………….

Мотькин котёнок
……………………………………………………

Эротика
………………………………………………………

В десятом доме
………………………………………………………….

Живущие в овраге
……………………………………………………..

Minimum minimorum

……………………..
Аркадий заварил не жалея, чай вязал рот.
— Я понял, — с непонятным воодушевлением говорил он, — всю жизнь пролежал в окопе, как солдат, а оказалось — канава, рядом тракт, голоса, мир, кто-то катит по асфальту, весело там, смешно… Убил полвека, десятилетия жил бесполезно… К тому же от меня не останется ни строчки! Что же это все было, зачем? Я не оправдываюсь, не нуждаюсь в утешении, нет… но как объяснить назначение устройства, износившегося от бесплодных усилий?!.. Возможно, если есть Он, то Им движет стремление придать всей системе дополнительную устойчивость путем многократного дублирования частей? То есть, я — своего рода запасная часть. К примеру, я и Глеб. Не Глеб, так я, не я, так он… Какова кровожадность, вот сво-о-лочь! Какая такая великая цель! По образу и подобию, видите ли… Сплошное лицемерие! А ведь говорил… или ученики наврали?.. — что смысл в любви ко всем нам… Мой смысл был в любви к истине. Вам, конечно, знакомо это неуемное тянущее под ложечкой чувство — недостаточности, незаполненности, недотянутости какой-то, когда ворочается червь познания, он ненасытен, этот червяк… А истина ко мне даже не прикоснулась! Она объективная, говорите, она общая, незыблемая, несомненная для всех? Пусть растакая, а мне не нужна! Жизнь-то моя не общая! Не объективная! Кому она понятна, кроме меня, и то… Из тюремной пыли соткана, из подозрений, страстей, заблуждений… еще несколько мгновений… И все?.. Нет, это удивительно! Я ничего не понял, вот сижу и вижу — ну, ничегошеньки! — Аркадий всплеснул руками, чувство юмора вернулось к нему. — Зачем Богу такие неудачники! Я давно-о-о догадывался — он или бессердечный злодей, или не всесилен, его действия ошибками пестрят.
— Как выпал в первый раз этот чертов осадок, я с ума сошел, потерял бдительность, — с жаром продолжал старик. — Представляете — прозрачный раствор, и я добавляю… ну, чуть-чуть, и тут, понимаешь, из ничего… Будто щель в пространстве прорезалась, невидимая — и посыпался снег, снежок, и это все чистейшие кристаллы, они плывут, поворачиваются, переливаются… С ума сойти… Что это, что? Откуда взялось, что там было насыщено-пересыщено, и вдруг разразилось?.. Оказывается, совсем другое вещество, а то, что искал, притеснял вопросами, припирал к стенке, допрашивал с пристрастием — оно-то усмехнулось, махнуло хвостиком, уплыло в глубину, снова неуловимо, снова не знаю, что, где… Кого оно подставило вместо себя неряшливому глазу? Ошибка, видите ли, в кислотности, проволочка устала… Тут не ошибка — явление произошло, ну, пусть не то, не то, сам знаю — не то!
Марк с жалостью воспринимал этот восторженный и безграмотный лепет, купился старик на известную всем какую-нибудь альдолазу или нуклеазу, разбираться — время тратить, в его безумном киселе черт ногу сломит, все на глазок, вприкуску, приглядку… А еще бывший физик! Не-е-т, это какое-то сумасшествие, лучше бы помидоры выращивал…
…………………………………………….
— Я вам открою еще одну тайну. — Аркадий смешком пытается скрыть волнение. — У меня есть рукопись, правда, еще не дописал. Когда я… ну, это самое… — старик хохотнул, таким нелепым ему казалось «это самое», а слово «умру» напыщенным и чрезмерно громким, как «мое творчество». — Когда меня не станет, — уточнил он, — возьмите и прочтите.
— Как вы ее назвали? — Марк задал нейтральный вопрос, его тронула искренность Аркадия.
— Она о заблуждениях. Может, «Энергия заблуждений»?.. Еще не знаю. Энергия, питающая все лучшее… Об этом кто-то уже говорил… черт, и плюнуть некуда!.. Я писал о том, что не случилось, что я мог — и не сотворил.
………………………………
Они беседовали до глубокой ночи, погас огонь, покрылись белесой корочкой угли. Аркадий вовсе развеселился:
— Пора мне здесь огурцы выращивать. Чуть потеплеет, сооружу теплицу, буду на траве колоть дрова, выращу кучу маленьких котяток — и прости меня наука. Вот только еще разик соберусь с силами — добью раствор, там удивительно просто, если принять особую термодинамику; я как-то набросал на бумажке, надо найти… Может, нет в ней таких красот, как в идеальных да закрытых системах… Обожаю эти идеальные, и чтобы никакой открытости! Как эти модные американцы учат нас — расслабьтесь, говорят… Фиг вам! не расслаблюсь никогда, я запреты обожаю!.. Шучу, шучу, просто система открыта, через нее поток, вот и все дела, и как никто не додумался!
Марк слушал эту безответственную болтовню, сквозь шутовство слышалось ему отчаяние. И, конечно, не обратил внимания на промелькнувшую фразу про потоки, открытые системы… Лет через десять вспомнил, и руками развел — Аркадий, откуда?.. целое направление в науке… Но Аркадия уже не было, и той бумажки его, с формулами, тоже.
Они оделись, вышли, заперли дверь. Сияла луна, синел снег, чернели на нем деревья. Аркадий в своем длинном маскхалате шел впереди, оглянулся — с прозрачным щитком на лице он выглядел потешным пришельцем-марсианином:
— А-а-а, что говорить, всю жизнь бежал за волной…
Таким он и запомнился Марку, этот веселый безумный старик:
-… я всю жизнь бежал за волной…

Однажды ночью Гарик очнулся в темной кухне. Он сидел, уткнувшись отечными щеками в скользкую клеенку. Сознание возвращалось постепенно, и еще окончательно не поняв, где находится, он увидел перед собой решение — простое и очевидное — вопроса, который давно считался неразрешимым. Вот так, взял да увидел! За что этому алкашу, пусть несчастному, а Аркадию — ничего? а Марку раз в месяц по чайной ложке! Господи, какая несправедливость… Гарик тут же исчез, только щелкнул стальными зубьями непобедимый Фаинин замок.
Фаина проснулась в пять часов и пошла тушить свет на кухне. Лампа пылает, Гарика нет… обычное дело. Но на этот раз сердце почему-то екнуло у ней, то ли насторожили следы поспешного бегства, то ли вспомнила… Пусть смешной, бессильный, жалкий, но лежали ведь между ними тысячи ночей, слезы ребенка, бульоны эти…
Она оделась, вызвала двух штейновских молодцов, через десять минут собрались у пролома, и пошли. В коридорах пустыня, на тонком шнуре болтается неутомимый ночник, жалобно звякает колокольчик — сторож обходит доступную ему часть здания… Фаина впереди, за ней молодцы, они крадутся к дверям комнаты, где когда-то лежал на полу, мечтал об утепленном гробе Гарик. Фаина привычным глазом прильнула к замочной скважине, слышит негромкое гудение. О мощности прибора Гарика ходили легенды…
Приоткрыли дверь, проскользнули — за пультом фигурка. — Гарик, — во весь свой властный голос сказала Фаина, — я же говорила, не до утра…
Но что-то неладное творится с Гариком: молчит, не дергается, не трясет плечом, не насвистывает соловьем — даже не обернулся на призыв!
— Гарик… — рыдающим голосом молвила Фаина. Не отзывается.
— Прибор, слава Штейну, на месте… — оглядев могучие контуры, сказал один из молодцов, — не успели, сволочи… — он сплюнул, демонстрируя пренебрежение к могущественным грабителям.
Фаина тронула фигуру за плечо. Упала тюбетеечка, подарок Штейна, под тяжестью руки опустились в кресло одежды, легли угловатой кучкой. Нет Гарика. Но что это?! Один из молодцов, потеряв дар речи, указывал на магнит. Обнажен от оболочек, направлен на кресло зияющими полюсами!..
Нетрудно догадаться, что произошло — гигантский беззвучный всплеск, отделение биополя от телесной субстанции, мгновенный разрыв опостылевших связей, обязанностей, любовей… Бедный Гарик! Несчастный случай? Рискованный эксперимент, девять мгновений одной трагической ночи?..
………………………………….
Когда начала отрываться, со скрежетом и хрустом, душа от тела, Гарик все чувствовал. Это напомнило ему детство — удаление молочного зуба, шипение заморозки, неуклюжесть языка и бесчувствие губ, и со страхом ожидание, когда же в одной точке проснется, прорежется сквозь тупость живая боль. Так и произошло, и одновременно с болью прорезался в полном мраке ослепительный свет. Гигантский магнит, не заметив ушедшей ввысь маленькой тени, всосал в себя, распылил между полюсами и выплюнул в космос множество частиц, остатки студневидной и хрящевидной субстанций, составляющих наше тело. Они тут же слиплись, смерзлись, и пошли кружить над землей, пока раскаленные от трения о воздух, не упадут обратно, как чуждая нам пыль.
То, что промелькнуло, недоступное ухищрениям науки, граммов тридцать, говорят знатоки, — это нечто уже знало, что впереди: никаких тебе садов, фиников-пряников! Но и вечных пожарищ, сальных сковородок тоже не будет. И переговоров со всеведущим дедушкой не предвидится. Предстояло понятное дело — великий счет. Пусть себе мечтают восточные провидцы о переселениях, новосельях — ничуть это не лучше, чем раскаяния и последующие подарки… или рогатые твари с их кровожадными замашками. Нет, нет, ему предстояло то, что он хорошо знал и понимал, чувствовал и умел, ведь непонятным и чуждым нас, может, испугаешь, но не проймешь.
Он пройдет по всем маршрутам своей судьбы, толкнется во все двери, дворы и закоулки, мимо которых, ничтоже сумняшеся, пробежал, протрусил по своему якобы единственному пути. И на каждом повороте, на каждой развилке он испытает, один за другим, все пути и возможности, все ходы до самого конца. Бесплотной тенью будет кружить, проходя по новым и новым путям, каждый раз удивляясь своей глупости, ничтожеству, своему постоянному «авось»… И после многомиллионного повторения ему откроются все начала, возможности, концы — он постигнет полное пространство своей жизни.
Фаина… Душа его предвидела, как будет упорно ускользать, увертываться, уходить в самые бессмысленные ходы и тупики, обсасывать мелочи — отдалять всеми силами тот момент, когда встанет перед ней яркий июньский денек, Фаина на траве, прелести напоказ… Она обиженно, настойчиво — «когда, когда?..» Когда поженимся, уедем от отеческого всезнайства и душной опеки — когда?.. И не было бы ни того ребенка, малютки с отвислым животиком, ни шестиметровой халупы, ни постоянных угрызений — только сказал бы решительно и твердо -«расстанемся!» Нет, ему неловко перед ее напором, она знала, чего хотела — всегда, и это всегда удивляло его. Он никогда не шел по прямой, уступал локтям, часто не знал, чего хочет — ему было все равно… Все, кроме науки! Он не может ей отказать, что-то лепечет, обещает… Домашний мальчик, считал, что если переспал, то и обязан, заключен, мол, негласный договор, свершилось таинство, люди породнились… Воспитание, книги, неуемный романтизм… «Не обеляй себя, не обеляй — ты ее хотел, оттого и кривил душой, обманывал, думал — пусть приземленная, грубая, простая, коварная, злая… но такая сладкая… Пусть будет рядом, а я тем временем к вершинам — прыг-скок!..»
И это тоже было неправдой, вернее, только одной из плоскостей пространства, по которому ему ползти и ползти теперь. Надолго хватит, на миллионы лет. Поймешь, что в тебе самом и рай, и ад

Художник (80-ые годы смеш.техн.)
……………………………………………………..

Женский портрет (80-ые годы)
…………………………………………………….

Для отепления газетки годятся очень
………………………………………………………..

Фрагмент Вавилонской башни
………………………………………………………

Пейзаж темперой в багровых тонах (80-ые годы)

У меня нет мобильника. Напустил на текст проверку — советует мне «мобильник» «могильником» заменить… Простим, машина все-таки… До этого снял и выбросил телефон настенный, платить каждый месяц, за что? — за то, что висит, да? До скорой еще дело не дошло… Потом жена завела себе мобильник, и сразу начали звонить! В основном всякие предложения — заплатить за то, за это… Но раз-два в год и мне звонили, и хорошие люди, по разным интересным делам, да. Но приехав в Болгарию, решил — никаких мобильников! Наконец, никаких! Придумал даже фразочку — «не хочу, чтобы из карманов звали!» Вот что значит, литнеобразованность! Недавно прочитал, так о телефонах отзывался Дега. Правда, до карманов тогда дело не доходило, просто издевался — «звонят, и ты бежишь на звонок…». Но все равно не я придумал! Попытки что-то оригинальное придумать, они обречены. Самые остроумные пробавляются афоризмами — это когда всем известное кратко формулируешь. Противно…
Уже ясно, к восьмому десятку, что путь тупиковый, дешевые эффекты эти. А что можно? — ни-че-го!
А если просто написать — «не терплю мобильников этих?.. И телефоны тоже не любил… Так это никому не интересно. А что интересно, что? Вообще, неправильный подход! Что — тебе — интересно, вот главное. И тут обязательно скажется, что ты не очень особенный, найдутся люди, которые также думают. А люди обычно — обычно! любят читать то, о чем знают, что вокруг себя видят, но не находят слов… или не желают их находить, им и без них тошно…
Значит, что? На эффект не рассчитывай, анекдоты-афоризмы не трогай, о знакомых не пиши, они как правило не интересны… А что же делать… если писать хочется? Не знаю.
Но вот что мне кажется — есть вещи, которые сильно хочешь понять. И самые главные среди них — в непонимании себя. Мысли вздор, летучие вещества — быстро испаряются. Надо записать. И вдруг понимаешь, что именно это надо записать, потому что шажок к пониманию — себя… К картинкам также относится. Но только шажок. Зато — написал, нарисовал — и может быть — может! — следующий шаг обозначится…

Песенка на месте, зайчик цел, а ключа нет!
Невозможно. Если я еще жив, ключ должен быть. Если я жив, если я здесь, у меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство должно быть, стены, потолок, пол, мое окно, что-то еще…
Но первое дело — ключ и дверь, это начало. Хотя кончается по-другому — без двери и без ключа. Насчет того, как кончается, потом, потом…
Я опускаю руку в карман, пальцы проходят насквозь, дыра!.. Я нащупываю ногу, голую, значит пусто. Сердце падает в самый глубокий карман, ищет дырку, чтобы еще подальше скрыться… Шарю по всей одежде, что на мне навешана, ключ должен найтись!.. Я не мог его так глупо, безрассудно отпустить, бросить в дыру, я не сумасшедший!..
Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение — на мне новая одежда, чужая!.. На мне что-то незнакомое одето, сверху, я и не подозревал… И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных и незнакомых, и один из них почему-то заперт булавкой, загораживающей вход!..
Булавка скрепляет створки, преграждает путь в туннель…
Однажды я стоял, в слепящий день, перед входом, черным лазом сквозь гору, невысокую, я видел ее вершину… Этот старый ход, туннель, уводил вглубь, а мне говорят, он на ту сторону… Я не поверил, вдруг безвозвратно вниз, и полез наверх, по сухому вереску, хрустя ветками, наступая на непонятные мне ягоды, оранжевые, у самой земли, они не давились, верткие, упругие, выскальзывают из под ног и отлетают, отлетают, а я все наверх… Где это было?.. Добравшись до плоской вершинки, увидел за ней только море, сверкающую на солнце воду со всех сторон, и здесь было столько воздуха, что казалось, так будет всегда — много-много… Мой Остров! Наверное, во сне…
Булавка не открывалась, пальцы скользили, она была упругой и жесткой, она выворачивалась и сопротивлялась, рыбкой билась в руке, а вторая моя рука была далеко, далеко, на другой стороне тела, и достать не могла. Это было безнадежно — достать другой рукой, я пробовал сзади, и не добрался до середины спины, потом спереди, но тут же остро и сильно свело судорогой грудную мышцу, и я стоял, преодолевая боль и унижение… пока не отпустило, и рука, побежденная, безвольно мотнулась назад, к своему боку, своему месту.
Я не сдамся, сво-олочь…
Наконец, я прижал ее, мерзавку, рыбку, и стал давить, но не получалось, она не открывалась вовсе, будто из одного куска металла, и я просил о чем-то невозможном. В изнеможении отступил.
Может, второй карман?..
И мне повезло. Почти сразу я нашел его, справа, он был открыт, и я запустил в него четыре пальца.
И нащупал металлический предмет, это был ключ, плоский он был, странный, такого я не знал… Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал какую-то свою дверь, он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила прикосновения… И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские, примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был — от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала…
Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был — мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает… Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило, он излучал тепло, грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.
Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима — не поддастся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки, ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать — из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться… Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя загадка ключа.
Ключ есть, где же мое убежище?.. Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение… где все это осталось?..

Я вернулся, мир оказался обитаем, населен чуждыми мне существами, зато равнодушными, к счастью, равнодушными, но все равно, слабости своей показать нельзя им, как нельзя ее показывать любым живым существам. Кроме земли, травы и деревьев, кроме листьев, которые дружественны, которые сродни мне, да.
Покрапал немного дождь и перестал, темнело, исчезли приземистые тупорылые женщины, которые время от времени проходили мимо, иногда пробегали дети, словно не замечая, и мне пришло в голову, что они вовсе меня не видят, я прозрачен для их глаз… Но один из них, замедлив бег, скосил глаза, как на знакомое, но необычно ведущее себя существо, как я посмотрел бы на знакомую собаку, которая рядом с кустом мочится на открытом месте, вот и я что-то делал не так, и парень заметил это. Но главное, что я вынес из всех мельканий — они заняты своими делами — все, и равнодушны, пусть не дружелюбны, но равнодушны, и знают меня, я здесь не чужой.
Иногда своим быть лучше, чем чужим, безопасней, хотя обычно, я помню, своих сильно били, а чужих уважали и боялись, и били только, если упадет или как-то по-другому проявит слабость. Я не знал, что это за люди, но, похоже, они такие же, как там, откуда выпал, но там я был уверен, что быстро бегаю, и убегу; дружелюбие или враждебность окружающих не сильно беспокоили меня, я знал, что если быстро двигаться по своим делам, то они устанут наблюдать, косить глазами, и если будут бить, то чаще мимо.
Но это все там, а здесь, я уже понял, меня окружают те, кто знает меня, поэтому должен искать молча, иначе удивятся, и тут же окрысятся, обычный ответ на непонятное… и последствия могут быть непредсказуемы, непреодолимы. Обозлятся, странный хуже, чем чужой, странность серьезное обстоятельство, и в сущности они правы, странные люди вносят сумятицу в налаженную жизнь.
Я помню много домов и квартир, в которых жил, только последняя забывается. Наверное, с ней ничего не связано, а с теми, что раньше — ворох картин, лиц и слов… Но всегда трудно вспомнить, зачем я там жил. Ну, ясно, что-то делается, ходишь за едой, ешь, спишь, люди, разговоры всякие… но вот зачем?.. — вопрос, который всегда ставит в тупик. Не помню. Нет, много всего делал, но зачем, вспомнить невозможно. На скорой помощи — да, я жил, и спрашивать не нужно, и так ясно, это я понимаю, а вот остальное… Однажды осторожно попытался выведать «зачем» у одного значительного человека — уверенный мужественный баритон… а он, скривившись, будто я о чем-то неприличном, бросил — «а ни за чем…» И я тут же отступил, несмотря на грубость, я поверил ему, понял, что задел, а это не бывает просто так. Значит, он правду сказал… или напротив, отчаянно врет, и то и другое говорит о важности вопроса, и что может быть несколько ответов.
И вот я снова в дурацком положении, забыл не только «зачем», но и самую простую вещь — ГДЕ. Где я живу?.. Если выясню ГДЕ, то, может быть, вопрос ЗАЧЕМ решится сам собой, станет сразу все ясно… или настолько неясно, что тут же отпадет, как неуместный, например, не стоит спрашивать мертвого, жив ли он, да? Но я предчувствую, ничего не решится, это и есть та завеса, которая встречает меня за дверью?.. Каждому дано приблизиться к своим истинам, или Острову, на расстояние, которое он заслужил, а дальше воздуха не хватит.

Песенка на месте, зайчик цел, а ключа нет!
Невозможно. Если я еще жив, ключ должен быть. Если я жив, если я здесь, у меня есть дверь, в ней замок, за дверью мое пространство должно быть, стены, потолок, пол, мое окно, что-то еще…
Но первое дело — ключ и дверь, это начало. Хотя кончается по-другому — без двери и без ключа. Насчет того, как кончается, потом, потом…
Я опускаю руку в карман, пальцы проходят насквозь, дыра!.. Я нащупываю ногу, голую, значит пусто. Сердце падает в самый глубокий карман, ищет дырку, чтобы еще подальше скрыться… Шарю по всей одежде, что на мне навешана, ключ должен найтись!.. Я не мог его так глупо, безрассудно отпустить, бросить в дыру, я не сумасшедший!..
Ладонями по бокам… и непредвиденное осложнение — на мне новая одежда, чужая!.. На мне что-то незнакомое одето, сверху, я и не подозревал… И в этом одеянии, оно напоминает короткое до колен пальто, я нахожу два новых кармана, совершенно не изученных и незнакомых, и один из них почему-то заперт булавкой, загораживающей вход!..
Булавка скрепляет створки, преграждает путь в туннель…
Однажды я стоял, в слепящий день, перед входом, черным лазом сквозь гору, невысокую, я видел ее вершину… Этот старый ход, туннель, уводил вглубь, а мне говорят, он на ту сторону… Я не поверил, вдруг безвозвратно вниз, и полез наверх, по сухому вереску, хрустя ветками, наступая на непонятные мне ягоды, оранжевые, у самой земли, они не давились, верткие, упругие, выскальзывают из под ног и отлетают, отлетают, а я все наверх… Где это было?.. Добравшись до плоской вершинки, увидел за ней только море, сверкающую на солнце воду со всех сторон, и здесь было столько воздуха, что казалось, так будет всегда — много-много… Мой Остров! Наверное, во сне…
Булавка не открывалась, пальцы скользили, она была упругой и жесткой, она выворачивалась и сопротивлялась, рыбкой билась в руке, а вторая моя рука была далеко, далеко, на другой стороне тела, и достать не могла. Это было безнадежно — достать другой рукой, я пробовал сзади, и не добрался до середины спины, потом спереди, но тут же остро и сильно свело судорогой грудную мышцу, и я стоял, преодолевая боль и унижение… пока не отпустило, и рука, побежденная, безвольно мотнулась назад, к своему боку, своему месту.
Я не сдамся, сво-олочь…
Наконец, я прижал ее, мерзавку, рыбку, и стал давить, но не получалось, она не открывалась вовсе, будто из одного куска металла, и я просил о чем-то невозможном. В изнеможении отступил.
Может, второй карман?..
И мне повезло. Почти сразу я нашел его, справа, он был открыт, и я запустил в него четыре пальца.
И нащупал металлический предмет, это был ключ, плоский он был, странный, такого я не знал… Довольно длинный, как штырек. Я вытащил его, с черной пластиковой рукояткой, странный предмет, который открывал какую-то свою дверь, он знал про нее все, и, главное, она знала его, помнила прикосновения… И я надеялся, что это не пропуск в случайное пространство, не какой-нибудь ящик почтовый… нет, те ключи гораздо меньше, плоские, примитивные устройства, а этот таил нечто важное, он был — от двери, та дверь была моя, и тихим голосом, очень тихим, почти неслышным, меня окликала…
Ключ лежал на ладони, живой, теплый, и не сопротивлялся, он был — мой, хотя и с характером, я чувствовал, он знает… Он понимал, что-то важное в нем заложено, и был от этого слегка высокомерен, это я чувствовал по теплу, которое от него исходило, он излучал тепло, грел мне ладонь и что-то вполголоса говорил, сквозь зубы, а я не понимал, не улавливал, хотя подставил ухо, но переспрашивать не решался. Он говорил, поплевывая, не глядя на меня, а я делал вид, что понимаю, и вежливо ему кивал, а потом он замолк, и я остался один.
Но странно, я вспомнил, ключ не был завернут, он не был в том виде, в котором должен быть, а значит что-то не так, и, может, это не мой ключ? Руки снова нащупали булавку, но она была неподкупна и неумолима — не поддастся, я понял, и отступился. Как получилось, что нет той бумажки, ключ гол, значит, в опасном состоянии, он обладает свойством юлить и выскальзывать — из рук, карманов, исчезать в дырах, подкладках, тихо и незаметно добираться до следующего отверстия, тогда уж на волю, падать в траву, прикидываться незаметным, и даже не блестеть, чтобы не попасть на острие глаза. Отсутствие бумажки сильно озадачило меня, в нем было что-то странное. Хотя я не помнил, в каком виде нашел ключ в прошлый раз, но все-таки помнил, хотя и смутно, что таких недоразумений у нас с ним не было. Дальше не пробиться… Бывает, взбредет в голову, что видел когда-то человека, даже знал его, но где, когда?.. и это также неразрешимо и обманчиво, как нынешняя загадка ключа.
Ключ есть, где же мое убежище?.. Где-то здесь, среди трех домов, моя дверь, и окно, и отделенное стенами помещение… где все это осталось?..

Туся — и Хвост
…………………………………………………..

В сторону графики
…………………………………………………….

Кася в квадратах
………………………………………………………

Встреча с материалом
……………………………………………………..

Вино Каберне
………………………………………………………..

Цветок в стакане
……………………………………………………..

Из серии сухих цветов
………………………………………………………

Власть
…………………………………………………………

Пожилая пара
……………………………………………………..

Композиция с собачкой из Плимута

Наконец ключ в сердце замка, поворот, еще — дверь дрогнула, медленно, бесшумно распахивается темнота, и только в глубине слабо светится окно.
Тут уже знакомые запахи — пыли, старой мебели… и тепло, тепло…
Рука сама находит выключатель, вспыхивает лампочка на длинном голом шнуре, я стою в маленькой передней, прямо из нее — комната, за ней вторая… налево — кухня…
Здесь всё мое, собрано за много лет. Можно потрогать… но гораздо трудней защитить, чем то, что только в памяти живо.
Каждый раз, возвращаясь, приветствую своих — ребята, я вернулся!
…………………………………….
Большая двуспальная кровать, на ней когда-то лежал отец, над его головой гравюра японца, вот она!..
У окна столик с принадлежностями художника. На нем мои краски, несколько баночек с гуашью — две красные, две желтые, черный, белый, зеленый один, а синих нет, я этого цвета не люблю. Бумажка у меня серая, оберточная, шершавая… заранее нарезаю, стопками большие листы… Чтобы гуашь не отвердела, подливаю к ней водички… В потемневшем стакане кисти — новые, с цветными наклейками, тут же — несколько побывавших в работе, но аккуратно промытых, завернутых в папиросную бумажку. Рядом со стаканом — блюдце, запорошенное мягкой пылью, но край остался чистым — синим с желтыми полосками. На блюдце крохотный мандарин, высохший, — он сократился до размеров лесного ореха и стал бурым, с черными усатыми пятнышками, напоминавшими небольших жучков, ползающих по этому старому детскому мандарину. Рядом с блюдцем пристроился другой плод, размером с грецкий орех, он по-иному переживает текущее время — растрескался, — и из трещин вылезли длинные тонкие розовые нити какой-то интересной плесени, которой больше нигде нет, только этот плод ей почему-то полюбился… Над столиком на полочке, узкой и шаткой, выстроились в ряд бутылки с маслом, сквозь пыль видно, что масло живо, блестит желтым сочным цветом, время ему ничего не делает, только улучшает… Повсюду валяются огрызки карандашей: есть среди них маленькие, такие, что и ухватить трудно, мои любимые, долго и старательно удерживал их в руке… и тут же другие, небрежно сломанные в самом начале длинного тела, и отброшенные — не понравились… и они лежат с печальным видом… Стоят многочисленные бутылочки с тушью, в некоторых жидкость успела высохнуть, они с крошками пигмента на дне, нежно звенят, если бутылочку встряхнешь…
И все эти вещи составляют единую картину, которая требует художника: вот из нас какой получится натюрморт!
На стене напротив окна висит одна картина — женщина в красном и ее кот смотрят на меня. На других стенах пять или шесть картин. На одной из них сводчатый подвал, сидят люди, о чем-то говорят, в глубине открыта дверь, в проеме стоит девушка в белом платье, за ней вечернее небо… На другой картине странный белый бык с большим одиноким глазом и рогами, направленными вперед, как у некоторых африканских антилоп. Этот бык стоит боком и косит глазом — смотрит на меня… за ним невысокие холмы, больше ничего… А дальше — снова подвал, две фигуры — мужчины и женщины, они сидят за столом, на котором тлеет керосиновая лампа, отделены друг от друга темнотой, погружены в свои мысли…
Эти вещи и картины… они охраняют реальность моего пространства среди сутолоки сегодняшнего дня.
……………………….
На столе мои листы, история не закончена. Зато я дома, всё помню, живы еще иллюзии, надежды…
Вытягивая слова на бумагу, всматриваюсь в себя. Блаженное состояние… Но требует терпения. Внешнее впечатление и внутренний стимул, и то и другое должны быть достаточно сильны, чтобы насытить своим состоянием всю вещь. Относится и к живописи, и к прозе.
Требующиеся для творчества способности… а может, лучше сказать — требующие творчества?.. не умение говорить и писать слова или схватывать точные пропорции предметов. В первую очередь, особое отношение к реальности, когда человек не бросается переделывать внешний мир, а устраивает его в своей голове, как ему хочется. Одинаково и для прозы, и для живописи…
Когда есть такой импульс, то дальше важны повышенная чувствительность, обостренная восприимчивость, чувство меры и ритма, которые связаны с осязанием, ощущениями тяжести, положения тела в пространстве… Творчество почти физиология. Чтобы вместить свое Состояние в тесные рамки формы, требуется его собрать, а значит — усилить, без усиления ничего путного не получится. При этом важно, чтобы не было грубости, тупости, нечувствительности… Тупость ощущений присуща многим образованным людям, здоровым и уравновешенным, которые в обыденной жизни очень даже милы: спокойны и устойчивы, не слишком чувствительны к уколам, обидам, редко выходят из себя…
Но не всё подвластно творчеству, его основа безгласна. Простые ощущения — фундамент мира каждого из нас. Теплое прикосновение, сухой песок в сжатом кулаке, мокрая глина, гладкие морские камешки…
Начало остается в темноте…

Нет, Довлатова не читал, просмотрел пару страничек одной вещицы, да. И всё. Понимаете, разумеется, вижу, что человек не плохо(не отдельно) пишет, мне это ясно. А дальше… глубоко личное дальше, и в большой степени к Довлатову Не относится. Меня не интересует вот такая привязанность в текущему времени. Почему? Ну, я как-то пытаюсь в любом времени… и независимо от времени находить общие всем временам черты. Конечно, не без намеков на ту реальность, которую хорошо знаю. Но избегая ее досадных мелочей. Виновато конечно и мое воспитание, и вся моя жизнь — грубо говоря, я никогда реальной жизнью не жил — почти ни с кем не дружил (любил — да) не пил, во всяком случае сходок на эту тему не терпел, один, ну, вдвоем… и хватит. Одиночка, увлеченный до предела, возможного для не совсем аутиста, своими занятиями — то наукой, то живописью, то прозой. И теперь нисколько в этом не раскаиваюсь. О чем мне было интересно писать? О зверях, об отношениях между людьми и зверями — конечно, да. О художниках, писателях, хотя в сущности о себе, что поделаешь, это так. Как один человек протягивает руку другому… или зверю… это важно, это в жизни редко бывает, но редкое- оно самое интересное и важное!
Саша Кошкин из «Жасмина» — это я о себе, ну, конечно, есть усиление, отметаются ненужные детали — но я только так и могу и писать… и рисовать… Моё писание, также как и живопись-графика-фотообработки, сугубо «монологичны», и только такая проза меня волнует (хотя оценки это что-то другое, могу и пошире смотреть, но быстро забываю просмотренное=прочитанное)
Вы спрашиваете про современную литературу. Не знаю такой на русском. Россию и ее культуру любил, и разлюбил, ту, что в современном варианте. А это надолго здесь так, если не насовсем.
О пропагандистских маневрах говорить вообще не стоит. Про выпячиваемую любовь к России — тоже. Я приехал сюда из Эстонии в 23 года, был многими чертами 60-х годов в Ленинграде очарован, но это были отдельные люди, узкий круг, да и там я не задерживался никогда, мне обычно получаса общения хватает — и в сторонку, к себе… смайл. Сейчас? Стал терпеливей, и есть несколько человек, с которыми у себя на кухне чувствую себя замечательно… но их только несколько. Уважаемых — круг пошире, да, но тоже ничтожный. Люди, с которыми я бы хотел разговаривать, но не пршлось всерьез — они куда-то делись, умерли, наверное, или уехали… Понимаете, я совершил 1-2 отчаянных прыжка в жизни, и никого слушать и слышать не мог, потому что все (а некоторые — точно, так было) мне говорили, как уважаемый и любимый мной Михаил Волькенштейн, отличный ученый — «Дан, вы не Гоген…» он мне говорил. Зачем мне было это слушать, наверное, он был прав, но мне эта правота не нужна была, с ней бы я бросился учиться, рисовать гипсы, копировать, стараться быть «похожим на художников»… а это было мне чуждо. Единственное в жизни, что я действительно мог и умел — это хотеть. Наверное, сыграло свою роль детство, болезни, когда перевернуться на другой бок стоило мне мужества и преодоления. Выросло тотальное наплевательство на чужое мнение, да. А результаты — как получится, я был согласен.
Но начал я с Довлатова, не с Прилепина же начинать. Чужд мне Довлатов, наверное, хороший писатель. Только мнение, и для ЖЖ оно, никогда не стал бы высказываться пошире, кому э\то интересно… а ссылка на FB пустой номер, оттуда ко мне в ЖЖ почти никто не ходит, кроме знающих меня по ЖЖ, так что ничего страшного.
Кажется, ответил Вам, пусть денек повисит, придет к Вам весточка, прочитаете, завтра уберу. Не люблю громко кричать. Вы пишете, что как писатель я «недооценен»? Не думаю так, моим рассказикам больше тридцати лет, смотрю в «Сетевой словесности» — их еще читают. Кое-какие слова я там бы выкинуд, переставил знаки «препирания» но в целом не отказываюсь от себя.
Извините, что отвечаю здесь, письма пишу только ОЧЕНЬ знакомым людям, а ответить на вопрос иногда хочется. Вы дали мне ссылочки на прозу-ру, спасибо, но я не судья, мало что знаю, так что ответа не ждите, и помочь Вам… ну, никак не могу, у меня фактически нет связей с журналами. С уважением Дан

Натюрморт с увеличительным стеклом.
……………………………………………………

Любовь до гроба (умерли в один день)
……………………………………………………..

Залив (б. цв. и ч. тушь) Двойная обработка
………………………………………………………

Взгляд в темноту
………………………………………………………

… если бы молодость знала… (если бы старость могла…)
………………………………………………………

Похоже, старый ежик заблудился в своем же доме…
………………………………………………………

Ассоль в своих любимых тонах
……………………………………………………….

Перед окном
…………………………………………………..

Перед картиной

… были люди в наше время…
………………………………………………………

Утром
……………………………………………………….

Чужой
………………………………………………………..

Дань рождению
……………………………………………………..

Сухие листья

ВОВСЕ НЕ ОНА

Шла женщина, нет, не дама — толстая особа, кофточка с оборочками, сигарета в зубах. Хватит нам этой рекламы — «настоящая Америка», сами-то они от никотина, как от огня. Идет, дымит, переваливается с ноги на ногу. В тапочках, видно, ноги опухшие. С ней старый облезлый пес, Рони, уши как у спаниеля и только, но она с апломбом утверждает, что чистая порода. Чудачка, разве спаниели такие! Многие любят чистокровных, теперь говорят — престиж… Так вот, сигареты. Страна самоубийц, что еще сказать… В Америке давно меры приняли всей нацией, а мы в истерике бьемся, и дымим… Рони болеет — упадет, пена изо рта… из пасти, конечно, какой у него рот… и задние лапы отнимаются. Поменьше бы курила, и собаке стало бы легче. Целый день обкуривает, закоптила пса, уже не поймешь, есть порода, нет породы, спаниель, не спаниель… бурый какой-то, с белесыми пятнами, а уши — да, похожи. Она говорит, укол помогает, и делает, если он дома это ей устраивает, а на улице что сделаешь, не звать же скорую… Сядет рядом, закурит, и ждет. Он минут через десять оклемается, откроет глаза, попробует вскочить, раз-два, наконец, удастся ему, и как ни в чем не бывало махнет хвостом. Это удивительно, как они, кошки и собаки, смерти не боятся, он даже извиняется перед хозяйкой, ему явно неудобно — что-то неприличное приключилось… Никакой, конечно, породы, вздор, спаниели не такие. Пусть не породистый, все равно ему не обязательно задыхаться, круглые сутки в дыму , я бы на его месте от такой хозяйки давно сбежал. Две капли никотина — и лошади конец, не то, что собачке, а тут тоннами, вот что такое наркотик, привыкание и прочее. Она, видно, из старых туристок, были такие, вся молодость в походах, кое-какие шалости, но сдержанно и мало, в основном красоты волновали, постижение пространства, еще туристские песни, у костра, в дыму, среди кровососущих, сырости, грязи, преодоления препятствий и якобы дружбы — парня в горы с собой возьми и там, уверяли, что-то выяснится. Верили, время было такое, туристы в походе вроде бы свободные люди, вроде бы чуть больше позволено. Ждали лета, откладывали рубли, копили отгулы, чтобы на время убежать. Как-то попал в такую компанию, случайно, собралось человек шесть, они мне долго объясняли, как спаяны между собой, какой сокровенный смысл в их близости через эти костры. Боялись, что не пойму. Я, конечно, скоро ушел, чтобы не разбивать атмосферу. Там была одна пара, блондиночка спортивная с печальными глазами и брюнет лет сорока: он женат, она замужем, противоположные стороны походы ненавидят, и это у них отдушина — встречаться. Так у них лет двадцать продолжается — настоящая любовь, и семьи не разбиваются. Они печально танцевали, вырвались — она в магазин, он на совещание. Скоро едем? И все тут же — едем, едем! Пора, брат, пора… Потом узнал, что муж у нее умер, внезапно, а тот брак, туристический, не завязался — у туриста жена срочно заболела. Ему совесть не позволила сердце ей разбить, больное как разобьешь… У туристки щенок появился, очень отвлекал — аллергия, судороги какие-то, говорили — экология, воздух не тот, инородные, мол, вещества. Совсем человек. Одним словом, забот полон рот… С тех пор лет двадцать прошло. Нет, пожалуй, не она была на том вечере. Случайно попал, там девочка еще больная у хозяев, и что-то между ними всеми больное, все об одном — когда в лес, когда в лес?.. Женщина явно была другая, хотя тоже блондинка, и с признаками полноты, не спасают эти походы, аппетит только разгорается от обилия воздуха. Есть у меня такая знакомая пара, они без разногласий — каждую неделю отбредут от дома на пару километров, в рощицу, и сразу берутся за костер, начинаются шашлыки, консервные банки скрипят под ножами… Шик какой-то — банки ножом, словно нет открывашек. Их теперь наделали разных, смотришь, стоит собачка с поднятым хвостиком, а если приглядеться, не хвостик, а штопор или консервный нож. Раньше таких не делали. Раньше немного не так было. Курили, правда, больше, зато жрали и пили меньше, словно и так пьяны, на волю вырвались. И стихи все читали — пора, брат, пора…
Рони тем временем открыл глаза, кое-как поднялся, она говорит -«ничего, пес…», а мне — «вот видите, он еще молодцом…» Ошибся, конечно, ну, совершенно другой человек, опухшая старуха, и сигарету зубами держит. Они пошли, она от сигареты новую подожгла, окурок не бросила, смяла пальцами, сунула в пустую пачку — турист.

Ночная погоня
Одна женщина сказала — «тут конечно глубокий смысл…» Значит, для нее был. А для меня — не было. Собачка убежала, надо задержать, привязать и домой отвести, обычная история…
……………………………………………………….

Из серии «Охота на мух»
Опять умные люди намекают на глубокую философию, власть мелких поступков или что-то еще более умное… Ну, не-е-т, художник существо простое…
……………………………………………………….

Ночью на книжной полке
Там у меня две фигурки и кувшинчик с сухими цветами. Не мешают, книжки не читаю. Неудобно признаваться? Давно без стыда об этом говорю. Иногда, правда, выясняю значения новых слов, но это Интернет помогает. Хорошие книги, их было несколько за всю жизнь — такие вот «точно про меня» — их помню, перечитывать не надо. А слов кругом и за спиной — полным полно всегда было, слышать не хотел. Сейчас счастлив, хожу по теплым улицам, вижу добрые лица… и ничего не понимаю! Зачем мне их дела, я вижу, с жизнью справляются, а мне их речи не помогут… и не надо…
……………………………………………………….

Одинокое дерево
Одно время увлекался: сочетание расплывчатости и резких контуров. Потом прошло…
………………………………………………………

Инструменты власти
Самую большую власть над нами имеют привычки и пристрастия. Но почему-то, задай вопрос о власти, все вспоминают про какого-нибудь Путина…

В старой квартире, где натюрморты иногда получались. Мои натурщики на отдыхе.
………………………………………………………

Вот такой кичёвый рассвет видел из кухонного окна. Скучаю? Нет, если видел раз, и запомнил, этого ХВАТИТ. Как лучший фильм: пересматривать его настолько тяжело, что обычно не решаюсь. А похуже — еще как могу, недостатки не вижу, весь внутри действия, переживаю всеми оставшимися силами… А что пейзаж — то же самое изображение…
……………………………………………………..

Вид из окна двадцатого дома, только со стороны задней комнатки, в ней была раскладушка, стол — и кресло у окна, обычно зашторенного, но я знал, что там две березы — и вот такой вид… Смотреть не надо было, он был во мне…
…………………………………………………………

Свет может всё, а картинки надоело «обрамлять»
……………………………………………………….

Весенние забавы россиян, ну, что тут скажешь… «мировой пожар раздуем», да?
………………………………………………………

Автопортрет давних лет, кажется, 1977-ой…

Черновичок для слабеющей памяти. Здесь можно еще кое-что поделать, Проблема с коробкой, конечно. Ну, посмотрим…
……………………………………………………

Обнаружил. Что-то вроде картинки в интерьере. Занимательно здесь то, что картинка пропала куда-то… Но еще занимательней, что мне не захотелось срезать интерьер, хотя он явно по свету всё перебарывает. Но давно заметил, что бесструктурные источники света легко подавляются темными источниками структур, здесь даже слишком яркий пример… 🙂 ну , пусть повисит, все-таки, ЖЖ…
…………………………………………………….

Тут нечего сказать, просто убрал цвет, его только не хватало… Тоже пусть повисит до завтра
………………………………………………………..

Кажется название «Утро кота» Или «черного кота». Картинку взял Серпуховский музей.
…………………………………………………….

Ничего особенного, я не пейзажист. Но здесь привлекло своеобразное «колесо», которое где-то назвал «колесом жизни»…
…………………………………………………….

Магдалина и Христосик. Разумеется, дома у меня жила, а теперь не помню где, возможно, в Москве. Верующие теперь скандальными стали, так что не рекламирую, Христос у меня боится страстной женщины… Вообще-то мне все равно, все эти истории, мифы не люблю, не потому что плохо написаны, как раз — неплохо, а просто потому, что суют их назойливо и настойчиво во все дырки, это нехорошо. Альтруизм черта генетическая, способствует сохранению вида, и не надо дополнительных соображений и выдумок, они не действуют — сожрал человека, перекрестился, попросил прощенья, да?
………………………………………………………

Туся кошка серьезная была, мы очень друг друга любили…
……………………………………………………….

На кухонном окне. Первые холода
………………………………………………………

С этим можно еще поработать, уж больно скучна…

Часто думал об этом тексте, нет, изменить не пытался, но некоторые «логические сдвиги» меня беспокоили, (сразу всё знает, а потом рисует картинки) 🙂 я не люблю такие штуки, сам устроен просто, и простая последовательность событий для меня лучший способ ОТДЕЛАТЬСЯ от сюжета, содержания. В «Монологе» так вообще была лафа — время меня волочило по страницам само. А в других вещах приходится порой выкручиваться. Но у меня хитрости мало — и сразу выкладываю всё, а потом разворачиваю события… если есть, что разворачивать. Поэтому обожаю сериал «Коломбо», который не боится сначала показать само убийство, как, кто и т.д. а потом все равно интересно, потому что следователь замечательнЫй, он как Шерлок, но больше все-таки показывает. Фантастично, но убедительно.
Хотя многие хорошие выдумщики проенебрегают. Не знаю… Ниже один из вариантов, слабая попытка выкрутиться… а потом плюнул, да…

……………………………………………………………………………………..
Люблю, люблю… воркуют, сволочи, нет, чтобы подумать обо мне! Я так им как-то раз и вылепил, лет десять мне было, что-то в очередной раз запретили, как всегда между прочим, в своих делах-заботах, сидели на кровати у себя, двери раскрыты, и я, уходя в свой уголок, негромко так — «сволочи…» Она тут же догнала, влепила оплеуху, он с места не сдвинулся, смущенный, растерянный, может, со смутным ощущением вины, хотя вряд ли — давно забыл, как все начиналось — «вот и живи для них, воспитывай…» — говорит. Тогда они давно уж в законном браке, и только бабушка, его мать, гладя по голове, говорила непонятное слово — «мамзер». Это она шутя, давно все забылось. Мамзер — незаконнорожденный, я потом узнал. Тогда, в начале, я был им ни к селу ни к городу, случайный плод жаркой неосторожной любви, зародился среди порывов страсти при полном безразличии к последствиям, а последствием оказался — я! И первая мысль, конечно, у них — избавиться, и с кровью это известие принеслось ко мне, ударило в голову, ужас меня обжег, отчаяние и злоба, я ворочался, беззвучно раскрывая рот, бился ногами о мягкую податливую стенку, она уступала, но тут же гасила мои усилия… При встрече с ней родственники шарахались, знакомые перестали здороваться, а его жена, высокая смазливая блондинка — у нее мальчик был лет двенадцати, их сын — надменно вздернув голову, рассматривала соперницу: общество не простит. Все знали — не простит. Оставлю — назло всем, решила она, и ходила по городу с высоко поднятой головой. И этот цепкий дух сопротивления горячей волной докатился до меня, даруя облегчение и заражая новой злобой, безмерно унизив: мне разрешено было жить, орудию в борьбе, аргументу в споре, что я был ей… И тут грянула великая война, общество погибло, ничего не осталось от сословной спеси, мелких предрассудков, сплетен, очарования легкой болтовни, интриг, таких безобидных, шуршания шелковых платьев — променяли платья на еду в далеких деревнях… Потом жизнь вернулась на место, но не восстановилась. Постаревшие, испуганные, пережившие проявления сил, для которых оказались не более, чем муравьями под бульдозерным ковшом, они еще тесней прижались друг к другу, и с ними я — познавший великий страх, родительское равнодушие — случайный плод, я родился, выжил, рос, но мог ли я их любить, навсегда отделенный этими первыми мгновениями, невзлюбивший мать еще во чреве ее, и в то же время намертво связанный с нею — сначала кровью, узкой струйкой притекавшей ко мне, несущей тепло, потом общей судьбой, своей похожестью на нее, и новой зависимостью, терпкой смесью неприязни и обожания, страха и скрытого сопротивления?.. Теперь они, наверное, любили меня, но тень, маячившая на грани сознания, отталкивала меня от них… Я взрослел, и начал искать причину своей холодности и неблагодарности, напряженного и неприязненного вглядывания в этих двоих: они между прочим, занятые собой, пробудили меня к жизни, потом долго решали, жить мне или не жить, и оставили из соображений мелких и пошлых. Но все мои попытки приблизить тень, сфокусировать зрение, наталкивались на предел возможностей сознания, и только истощали меня… И тут отец умирает, унося с собой половину правды; часть тайны, оставшаяся с матерью, заведомо была полуправдой, я отшатнулся от нее, прекратив все попытки что-либо понять. И годы нашего общения, вплоть до ее смерти, были наполнены скрытым раздражением, неприязнью и острым любопытством. Она узнавала во мне его: он давно умер, а я повторял и повторял его черты, повадки, словечки, отдельные движения, причем с возрастом появлялись все новые знаки родства, откуда — я не мог ведь подсмотреть и подражать! Даже спина у меня была такая же, широкая и сутулая, и это радовало ее, и обувь она мне покупала на два номера больше, хотя отлично видела, что спадают с ноги — это казалось ей недоразумением, которое следует исправить, ведь у него была большая нога и у меня должна быть такая же…

Она умерла, не дождавшись разговора, который, она считала, должен все прояснить, и стена рухнет, а я боялся и избегал объяснений, не представляя себе, что ей сказать, только смутно чувствуя нечто в самом начале, разделившее нас. Как-то она, преодолев гордыню свою, все же спросила — «почему ты так не любишь меня?» — меня, все отдавшую тебе.. Это было правдой, и неправдой тоже, потому что не мне, а ему, и его могиле! Что я хотел у нее узнать? Она ничего не знает, также, как я. Да и что я мог бы понять тогда, в середине жизни, полный сил, совершающий те же ошибки, также как они, рождающий между прочим детей…

И только в конце, когда я, свернувшись в клубок от боли, сморщенный старик, теряя остатки сознания, уходил, то вдруг увидел — ясно!..

Себя — связанного с ней цепью пуповины, испуганного, сопротивляющегося, злобного, ожесточенного… — и понял, откуда все… и не могло быть иначе.

………………….
Гапсаль это Хаапсалу (Эстония)

//////////
Старые кошки не одобряют молодых

Терпеть не могу это слово — злобо-дневность. За злобу, конечно, но только начало слова она. Вторая половина того почище. Чем плохо увлечение сегодняшним днем, «дневность» эта? С плюсом или минусом — одинаково ужасно. Сравним с прошлым и будущим. Прошлое подчинить себе не может, способны отвертеться — «было-сплыло»… А будущее… его пока что нет, и мы свободны, одни охи-вздохи да глубокомысленный бред… боязнь — литературна, надежда — призрачна, сами понимаем, живем себе да поживаем… В настоящем живем. От него отвертеться… вырываешься — кожа ошметками по сторонам. И все-таки… В другом пространстве можем жить — в своем.

Скульптурный портрет
…………………………………………………………

Настоящий полковник
………………………………………………………

Семейное согласие
…………………………………………………………

Встреча на крыше
…………………………………………………….

Чужой среди своих
……………………………………………………….

Мы против!
………………………………………………………

Давай, улетим…
………………………………………………………

Страсть в жару опасна!..
…………………………………………………….

Жарко…
…………………………………………………………….

Куда пошла?!!
……………………………………………………..

Беглец
………………………………………………………..

Не слишком ли быстро я бегу…

Если при первом взгляде на натюрморт чувство внутреннего неудобства, вам не хотелось бы в нем расположиться… Тогда начинается обход предметов, отдельное разглядывание… Значит, нет ансамбля, общего пространства. Чтобы убедиться в этом, одного взгляда хватит, но внезапного, резкого, словно всю жизнь в темноте — и вдруг свет! Если картинка хороша, то она видна издалека, не в яркости дело, а в точности, лаконичности и той выразительности, про которую можно сказать — сделано как надо, без крика, но и не слишком тихо.

Главная особенность художника — нервная напряженность, готовность к узнаванию СВОЕГО, состояние постоянного ожидания… и неважно, откуда берутся начальные намеки — то ли взгляд из бегущего поезда, то ли из окна дома… или пятно на холсте, случайное… Важна сама привязанность к изображениям: желание бесконечно разглядывать не имеющие смысла линии и пятна, удовольствие, которое ни с чем не сравнишь.

Как-то на выставке натюрмортов, перед изображением угла, в котором бутылка из-под пива, бумажки, мусор… Люблю забытые, оставленные людьми углы… Подошел и спрашивает человек, по лицу видно, с образованием, — «Ваша концепция? Вы ЭТО изображаете как зеркало жизни, критический аспект, или с сожалением об уходящей старине?..»

Концепций не держу, грязь и мусор люблю, иная мусорная куча по цвету-свету дороже распрекрасного пейзажа. Изображение не читается по строчкам, как страница, плотно забитая значками, это вам не проза — картина вплывает в глаз вся сразу, и может вызвать у чувствительного внутренний резонанс, если есть в нем нужная струна… или ничего не вызвать.

Поэтому радует, когда чувствуешь — человека зацепило, подтолкнуло, и он двинулся по своему пути, не заезжая в умопомрачительные рассуждения, плохую литературу, убогую философию… Просто смотрит, и что-то в нем слегка сдвинулось, повернулось…

Но это капля в море…

Вот и не люблю показываться на выставках, вежливо улыбаться нахалам и толстокожим дуракам. Еще хуже фуршеты с толкотней у бутербродов, жадные взгляды тайных и явных алкашей, надувание щек, ядовитые или сопливые лобызания, фальшивые похвалы, обязательное вранье…

А потом и вовсе забыл про выставки. Один случай повлиял.

Повесил картинку на первой выставке в Манеже, «АРТ-МИФ». Год забыл, давно. Пришел посмотреть. Увидел, но прошел мимо, прошелся по всему огромному помещению (потом оно сгорело), вернулся, еще раз посмотрел… Увидел сотни картин, они кричали — «смотри на меня, смотри», или «купи меня, купи!» или «вот я какая!» или «вот как надо!» А моя, и еще с десяток таких было, — они молчали. К зрителю не обращались, замкнуты в себе.
Зачем им выставка?
Я понял, не надо моей здесь быть. Картины должны висеть по домам, у хороших людей. А если нет таких, то у художника в доме. А если повезет, в хорошем музее пусть висит или хранится.

После этого выставлять стал меньше, неохотно, а потом и вовсе перестал.
Пишешь для себя? Вот и пиши.

Висела картинка у окна, в проходящем свете. Убрал, вреден для цветной бумаги свет.
……………………………………………………….

На ступеньках, ведущих в мир кривых гвоздей.
……………………………………………………

Аптечный город
………………………………………………………

Против кого дружим?
…………………………………………………….

Ночное окно
……………………………………………………….

Красавица и чудовище
………………………………………………………

Против кого дружим? (2)
………………………………………………………

Ты КУДА?!!!
……………………………………………………….

Осенний путь (х.м. 45х70см)
……………………………………………………….

Разговор на лестнице
……………………………………………………..

Перед заходом солнца

У дома
………………………………………………………..

Ночная прогулка зимой
………………………………………………………..

Встреча у реки
………………………………………………………

Путники
……………………………………………………..

Деревья, осенний вид
…………………………………………………………..

Осенний дождь
………………………………………………………

Ночной фонарь