Месяц: Май 2015

Холодно, ветрено, ноябрь, гололед, черные с грязно-желтым листья, вмёрзшие в ледяную корку.
Скольжу, пытаюсь удержаться на ногах…
Вернулся в коммунальную квартиру!
Я так называю текущий день, или реальность, а что она еще, если не коммуналка?
Смотрю на ноги, если в галошах, то никаких сомнений — прибыл.
Конечно, в галошах, явился не запылился, как они говорят.
Слышу смех за спиной, и голос незнакомый:
— Ишь, старик, а пристает…
Вместо девушки, которую помню… приземистая, крепко сколоченная бабенка с мутными глазками и корявым широким носом. Постаревшая она же?.. Рядом, на скамейке еще две старухи и старикашка с облезлым псом — ручной старенький лев, пышная шевелюра, воротник ослепительно желтый с белым, дальше тощая голая спина, в язвах и расчёсах. Сезонный говорят лишай, игра веществ, к зиме пройдет, а с весны до осени снова, пока дело не закончится небрежными похоронами. Стариков и собак хоронят одинаково.
— Надо же, еще липнет, коз-зел старый…
Наткнулся на нее в попытках удержаться на ногах. Как придешь в себя после приятных размышлений, нередко оказываешься в немыслимых позах, стоящим в луже, например. А сегодня до того момента бежал, скользил на молодых ногах, не думая о них, как и полагается юному возрасту. И еще удачно приземлился — мягко, плавно скатываюсь на ночной ледок, он упорствует под каблуком, хотя и дает понять, что к середине дня смягчится. Скольжу, размахивая руками… и сразу нет настроения продолжать, предчувствую, какая меня захватит суета мелочей… Но никуда не денешься, вынужден буду копошиться, чтобы в самом простом смысле выжить.
Вокруг посмеялись, но без злорадства, с которым часто встречают:
— Ишь деловой… гляди, задумался!..
Мир замер на миг, и вернулся привычный отсчет времени, сопряженный с кручением-верчением небесных тел, пошлой демонстрацией силы… Что, кроме силы, здесь важно — ничто! Но меня их штучками не удивишь, не проберешь — дурная бесконечность, бутафория, дешевый спектакль! Общий для всех мир, он скучен, огромен, опасен…
Но бывает и заманчиво красив, надо признать. Так что, есть и достоинства во внезапных возвращениях: несмотря на старость, вижу и чувствую остро, свежо, не спеша вдыхаю прохладный ноябрьский воздух, легкий, прозрачный, в зрачки свободно льется негромкий осенний свет, желтые, красные, коричневые пятна утешают меня, просто и тихо говоря о скором освобождении…
Чего же еще желать, кроме простоты и тишины, осталось?..
После короткого замыкания восстановился усталый день, смотрю — вокруг печальное тепло, лето уходящее, дорожка… по ней только что прошелся дождь, причесал крупной гребенкой, с листьев скатываются ледяные капли… Какой в сущности чудный обустроен уголок, и сколько это стоило бесчувственным камням, мерзлой пустоте — выжать из себя, отдать последнее ради крохотного теплого мирка?.. Хотя бы в одном месте создали видимость уюта! И я бы вынес, привык бы, будь здесь подобрей, потеплей… вытерпел бы эту коммунальную вселенную… Но что вижу — как живут?! Совершено предательство против природы, все ее усилия насмарку, грызем друг друга, непримиримы к добру и теплым отношениям.
Потому возвращение — каждый раз драма и целая телега мелких огорчений. Тошно смотреть, с какой целеустремленностью уничтожается все живое — растения, звери… изгажена земля…
Надеюсь, наше безумство растворится во времени без остатка, а всё остальное — будет как до нас: холм над рекой, река, за ней лес… звери, птицы…
Не было здесь города, скажут через тысячу лет. Потом покопаются в земле — «и в самом деле, селение какое-то…»
Так что при первой возможности исчезну снова.

……………………………………………..

……………………………………………..

………………………………………………..

……………………………………………….

Меня зовут Роберт. Родители, поклонники оперы, решили, что звучит красиво. Но я называю себя Робин. Робин, сын Робина. Мне было пять, когда мать начала читать мне ту книгу, а потом отказалась — времени мало. Бросила меня, не добравшись до середины. Только-только возник Необитаемый Остров, и она меня оставляет, намеренно или, действительно, дело во времени — не знаю, и уже не узнаю. Что делать, я не мог остаться без того Острова, собрался с силами, выучил алфавит и понемногу, ползая на коленях, облазил свое сокровище. И не нашел там никого, я был один. Это меня потрясло. Как в тире — пуляешь из духовушки, и все мимо, только хлещет дробь по фанере, и вдруг!.. задвигалось все, заскрежетало, оказалось — попал.
Это я попался. Изъян во мне был от рождения, наверное от отца.

— Кем ты хочешь быть, сынок?
Теперь уже часто забываю, как его звали, отец и отец, и мать к нему также. Он был намного старше ее, бывший моряк. С ним случилась история, которая описана в книге, или почти такая же, теперь никто не знает, не проверит. Преимущество старости… или печальное достояние?.. — обладание недоказуемыми истинами.
Так вот, отец…
Он лежал в огромной темной комнате, а может мне казалось, что помещение огромно, так бывает в пещерах, стены прячутся в темноте. Я видел его пальцы. Я избегаю слова «помню», ведь невозможно говорить о том, чего не помнишь. Да, пальцы видел, они держались за край одеяла, большие, костистые, с очень тонкой прозрачной и гладкой, даже блестящей кожей… они держались за надежную ткань, поглаживали ее… То и дело по рукам пробегала дрожь, тогда пальцы вцеплялись в ткань с торопливой решительностью, будто из-под отца вырывали почву, и он боялся, что не устоит. Руки вели себя как два краба, все время пытались убежать вбок, но были связаны между собой невидимой нитью.
А над руками возвышался его подбородок, массивный, заросший темной щетиной… дальше я не видел, только временами поблескивал один глаз, он ждал ответа. А что я мог ответить — кем можно быть, если я уже есть…
— Так что для тебя важно, сын?
— Хочу жить на необитаемом Острове.
Руки дернулись и застыли, судорожно ухватив край одеяла.
— Это нельзя, нельзя, дружок. Я понимаю… Но человек с трудом выносит самого себя. Это не профессия, не занятие… Я спрашиваю другое — что тебе нужно от жизни? Сначала выясни это, может, уживешься… лучше, чем я. Надо пытаться…
У него не было сил объяснять. И в то же время в нем чувствовалось нарастающее напряжение, он медленно, но неуклонно раздражался, хотя был смертельно болен и слаб.
— Хочу жить на необитаемом остро…
— Кем ты хочешь стать, быть?
— Жить на необитаемом… Не хочу быть, я — есть… Я не хочу… Никем.
— Юношеские бредни, — сказала мать, она проявилась из темноты, у изголовья стояла, и, наклонившись к блестящему глазу, поправила подушку. — Я зажгу свет.
Отец не ответил, только руки еще крепче ухватились за ткань. Нехотя разгорелся фитилек керосиновой лампы на столике, слева от кровати… если от меня, то слева… и осветилась комната, помещение дома, в котором я жил.
Тогда я упорствовал напрасно, книжные пристрастия и увлечения, не более… они соседствовали со страстным влечением к людям, интересом, стремлением влиться в общий поток. Но вот удивительно — своя истина была гениально угадана недорослем, хотя не было ни капли искренности, сплошные заблуждения, никакого еще понимания своего несоответствия… Но возникло уже предчувствие бесполезности всех усилий соответствовать. Ощущения не обманывают нас.
…………………………
За уходы в свое пространство нужно платить, мне говорят. Давно знаю. Оно не настоящее, меня уверяют, а только память, воображение, разговоры с самим собой… не жизнь, а выдумки.
Они правы, но примитивной куцей правотой. Я определяю реальность по силе впечатлений и переживаний, мой Остров от времени не зависит.
Постепенно начинаешь замечать, что с удалением от общего пространства, этого коммунального жилья… большая перемена происходит — общая форма жизни, как чувствуешь ее, меняется. Она, как неимоверно длинная, со скучными повторами, пыльная в колдобинах дорога — исчезает, растворяется… События перестраиваются независимо от времени и действия причин: незначительные тают, а те, что важны, сближаются, сплетаются вокруг единого центра, одинаково доступны, в пределах видимости внутреннего зрения… очищаются от мелочей…
Наивысшее достижение старости… или печальный итог жизни?.. — свой Остров, истинный дом. Имею то, что всегда хотел иметь. Но при этом теряю то, что больше всего ценят в реальности — жизне-способность. Так что не признавайся никому, откуда прибыл, а то попадешь в чужие руки, что может быть хуже?..
А со стороны, из окон видят, стоит человек или ходит по ограниченному пространству. Вышел по насущным делам, теперь гуляет, домой не спешит…

Угол
…………………………………………..

Упрямый Вася
………………………………………………

Перед окном
………………………………………………

Из серии про битые яйца
………………………………………………..

Автопортрет
……………………………………………..

Бася на любимом месте
……………………………………………….

Сказка про бокалы
…………………………………………….

Дверь в кладовку
………………………………………………

Начало увядания
…………………………………………………

Из серии про кривые гвозди
……………………………………………….

На полке (как было)
………………………………………………

Старый ежик ищет покоя

Я приезжал, развертывал свои свертки – он садился на диванчик, долго смотрел, потом что-то очень осторожно говорил, например, – « а вы не пробовали…» или « а вас не задевают эти белые уголки? – нет? – значит, еще рано…»
Все, что он говорил за десять лет я помню – каждое слово – всё было глубоко и правильно. Это были самые общие представления об устройстве картин, он ссылался на разных художников, показывал мне альбомы – «вот этот делает так, впрочем, неважно, ищите свой прием…» Он много работал по переписке с примитивистами, ему присылали работы, они писал ответные письма с советами, была такая система… – и он сумел не испортить меня, деликатно направлял на мои сильные стороны, как это чувствовал. Повторяю, никогда не показывал свои работы, не ссылался на них. Он в те годы занимался офортом, как всё у него, это было камерно и очень тонко, а с цветом он обращался ювелирно, он говорил, что «цвет должен быть такой, чтобы вы затруднялись с его названием», так у него и было. Но он удивительно мирился с моими грубыми и насыщенными работами, и со всем моим хамством по отношению к живописи – я почти ничего не смотрел, кроме нескольких альбомов, в музеи ходил раз в год, проходил в Пушкинском один-два зала, и у меня безумно начинала болеть голова, так что дальше фаюмского портрета заходил редко.
Я писал по 20-30 картинок в месяц, сначала темперой, потом маслом, потом чем угодно и на чем угодно.

Лет через пять-шесть от начала я захотел чему-то поучиться систематически и более сознательно, кроме поездок (4-5 раз в год) к Измайлову с 20 кг холстов и картонов. Альбомов было тогда множество, мой приятель получал от друзей из Германии, и я смотрел. Мне больше всех нравились старые голландцы — живопись, и особенно их простые, но точные рисуночки.
Я изобрел свою систему копирования – « с живописи рисунок, с рисунка – живопись». То есть, делал рисунки с живописных работ, весьма примерные, посвященные одному какому-то вопросу. Мой возраст и опыт в науке избавил меня от тупого детального копирования, когда без особого смысла подражают, желая ухватить сразу всё. Например, меня интересовало, как устроено распространение света по картинке. Делал рисунки чернилами, эскизики и просто «схемы», учитывая только положение фигур и распространение света. Потом что-то еще… А с рисунков делал эскизные картинки красками, кардинально меняя цвет на тот, который меня больше устраивал: мои пристрастия были в желтом и красном, и в темных тонах. И главное, я смотрел, как делается вещь, чтобы она была цельной, это интересней всего.
Часто смотрел в сумраке, когда видны только основные черты, главные пятна.
Внезапно включал свет, чтобы получить первое впечатление.
В общем, я разрабатывал систему обучения себя. И слушал, что говорит Измайлов об изобразительном искустве: он удивительно много знал, и эти знания заработал сам.
Смотрел на мои неуклюжие рисунки, молчал, потом говорил, что «рисунок — это еще и иероглиф, значок, он должен быть выразительным и лаконичным».
Он сурово относился не только к современной живописи, но даже к таким художникам как Ф.Хальс, потому что Хальс эксплуатировал приемы, а это беда даже для гения. Он презирал Дали («средней руки ремесленника, но большого проныру»), «средней руки виртуозом» насмешливо называл Репина, не уважал «всяких сикейросов» (за постоянный крик) – работы должны быть тихи и неспешны, он говорил.
Но в целом, он искал во мне МОИ пристрастия и сильные стороны, а не свои, как часто делают учителя. И я ему благодарен за это.
— У вас есть то, чему нельзя научить, — он сказал это мне один раз за десять лет, где-то в конце уже…
И тогда я понял, что мне пора отчаливать, он дал мне все, что мог. Нет, вернее, что я мог воспринять — с желанием, без сопротивления.
И постепенно стал ездить к нему все реже, раз-два в год, а потом начал избегать общения, наверное, потому что он знал меня слишком хорошо, а мне уже этого не хотелось.
Еще один раз, лет через десять я показал ему свои новые работы. Он сдержанно одобрил графику, а насчет живописи посоветовал «усложнять», на что я ему ответил, что не хочу усложнять, а стремлюсь к бОльшей выразительности, возможно в совокупности с упрощением в композиции, но с бОльшей точностью в ней. Выразительность живыми нитями связана с точностью, хотя эта связь очевидна для немногих, больше для самих художников. В общем, я двигался в сторону «живописи для живописцев и глубоко понимающих», не стараясь быть общепонятным, занимаясь углубленно точными выразительными композициями, а это – то, что немногие зрители увидят и почувствуют. Во всем должна присутствовать драма. А если ее нет в изображении, то нет ничего. Драма, конечно, в самом общем смысле, это искреннее чувство по отношению к сложным глубоким жизненным проблемам, НО через художественные образы, а не эпатаж, декларации и крики, как это любит авангард…
Измайлов был еще более «элитарным», чем я, но его тянуло в другую сторону, и вдруг это стало важно. Забавно, что наши различия лет десять не мешали ни ему, ни мне. Наверное потому, что он тогда считал себя мэтром, а меня учеником, а когда отношения усложнились, мне захотелось уйти от него. Объяснить себе это я не мог, как и многое другое из своих жизненных поступков. Когда я поступал не думая, под влиянием чувства, то почти никогда не ошибался.
На этом мы окончательно расстались.
Потом я понял, что поступил верно, дальше ему было уже нечего мне сказать, вернее, он мог бы многое еще сказать, но я уже не хотел слушать, хотел другого.

Один из немногих случаев, когда я взял за основу чужой рисунок. Это уличный набросок Марке. Он был великим рисовальщиком, мне кажется, выше Матисса с его хорошо натренированными линиями. Марке умел немногими мазками передать живое движение.
В свое оправдание могу сказать, что это одна из «обложек» моего старого журнала «Перископ», www.periscope.ru которую я не использовал (в запасе), и что основательно потрудился, чтобы рисунок стал чем-то вроде барьельефа. У Марке всего лишь несколько взмахов кисти… И все равно — не мой рисунок 🙂
Марке для меня один из примеров, как можно, оставаясь в русле традиции, и это когда рядом блестящий авангард, Пикассо был рядом — делать великую живопись, настоящий «высший пилотаж».

………………………………………….

……………………………………………….

…………………………………………….

………………………………………………

………………………………………………..

………………………………………………..

…………………………………………..

…………………………………………….

Причины моего несколько необычного развития как художника
Возраст.
Я вырвался из науки после тридцати, с огромным запасом впечатлений, которые не находили выражения.
Среда.
Если б я не встретил на своем пути нескольких художников (и художниц), то скорей всего начал бы с литературы.
Я был к этому более готов, имел учителя, это Михаил Волькенштейн(МВ), физик, сын известного литератора 10-20 годов Владимира Волькенштейна, писавшего пьесы типа «Жанна Д’Арк» и другие псевдоклассические произведения. МВ был высокообразованный человек, талантливый в науке, писавший и картины (ужасные), и даже романы (правильным языком, больше не скажешь). Он вырос в довоенной российской интеллигентной среде. В 60-ые годы я видел и слышал этих людей, будучи аспирантом Волькенштейна, это был замечательный круг, которого не стало теперь, а с ним пропала, на мой взгляд, надежда на обновление России. МВ сам делал работы на уровне нобелевских, например, в физике полимеров, одним из создателей которой сам был, но удивительно «умел» до раздачи наград уходить в другие области, руководствуясь исключительно своим интересом, и премии его не догоняли.
МВ учил меня писать статьи – ясно, прозрачно, брать сразу «быка за рога», а это общелитературная подготовка, неважно, что писать. До прозы я написал около 70 статей.
Время.
Я вырос в послевоенной Эстонии, в провинциальной еврейской среде, тяготеющей к русской культуре, стремился вырваться в настоящую науку, к интересным людям, этот путь тогда лежал только через Ленинград и Москву, другого не было, границы были закрыты. Окружающие меня в детстве люди боялись и ненавидели коммунистов. При этом отец во время войны вступил в компартию, — пришлось, он говорил. Он был врачом, человеком способным, очень мягким, прочувствовавшим на себе ужас войны и послевоенных лет — они были страшным контрастом к их довоенной жизни.
До войны это была среда либеральной интеллигенции и мелкой буржуазии в эстонской республике, а после войны отец прожил всего шесть лет, пострадал во время «дела врачей», лишился работы, и умер от второго инфаркта в 1951 году в возрасте 52-х лет. Перенес на работе первый инфаркт, а второй убил его моментально; мне было 11, я присутствовал при его смерти.
Я поступил на медицинский факультет в Тарту, других возможностей не было, Россия страшила, мать не могла мне помочь, болела, а в Тарту жил и работал сводный брат Рудольф, он помогал мне материально на первых курсах.
Ни о каком искусстве я не думал, из нашего класса только один мальчик учился в художественной школе, потом почти все закончили технические вузы, стали инженерами. Мой выбор профессии был странным: я считал, что врач, как никто, должен «знать людей», именно этого ждал от медицины; я был очень отвлеченным от реальной жизни мальчиком, и мать мне внушала, что «так нельзя». Отца не было, и нам жилось тяжело. А учиться я мог чему угодно, был одинаково способным к любым наукам, никаких особых пристрастий не имел, кроме чтения книг.
На втором курсе я понял, что медицина не наука, и что весь мой интерес в теоретической биологии и биохимии. Биологии и генетике в конце 50-х, при засилии лысенковцев в России, нас учил старый эстонский профессор, ученик Моргана; он притворялся глухим, лекции читал по Добжанскому, то есть, учил нас запрещенной тогда генетике. А Эдуард Мартинсон, обрусевший эстонец, известный биохимик, профессор Ленинградского университета, (посланный в Эстонию для «борьбы с антипавловцами», была такая кампания) меня очаровал — первый настоящий большой ученый, преданный науке, талантливо учивший нас биохимии. Я понял, что мой путь в теорию, начал заниматься биохимией со второго курса. К нам относились серьезно на кафедре биохимии, давали настоящие темы, мы участвовали в научной работе. Так что в концу университета я был сложившимся ученым, многое знал и умел.
Там же в Тарту я два года учился заочно на физфаке, сдавал экзамены по общей физике и высшей математике. Биохимиков в стране тогда не готовили, они выходили из медиков, биологов и химиков.
(Среда и Время подготовили в дальнейшем мой переход к таким художникам, которые или были диссидентами, или тихо ненавидели власть, и были противниками официально признанного искусства, но об этом позже.)

В детстве я читал много художественной литературы, под руководством матери, которая в довоенное время свободно читала то, что в России не печаталось, было запрещено. Она рассказывала мне о таких книгах, находила их, когда можно было найти, в общем, направляла мой литературный вкус. Но со второго курса Университета я перестал читать что-либо, кроме науки; я не умел ничего сочетать в себе, всегда бросался в крайности.

Моей женой в 70-е годы была художница Алена Романова. С ней я посещал дома и мастерские разных художников, в основном это был андеграунд, диссидентская среда. Моя наука тогда уже кончалась. Мне было интересно среди художников, их жизнь и разговоры, но никакого желания заняться живописью самому во мне не было.
В 1977 году, летом, я взял в руки краски, случайно, и набросал какой-то пейзажик. Это перевернуло мою жизнь.
Михаил Рогинский не был моим учителем, но его картины впервые в жизни произвели на меня сильное впечатление. Раньше я бывал в музеях, считалось, что культурный человек обязан, и я ставил себе «галочки» — знаю, смотрел…
Картины Рогинского — реализм, органично сплавленный с экспрессионизмом без всякого литературного налета — простые бедные вещи, город, лица, красные трамваи… Не было стремления к поверхностной похожести, это были сильно переработанные образы, его собственные впечатления, и в то же время узнаваемые реалии московской жизни, выраженные в самых простых элементах быта того времени, и в то же время, всегда превращенные в факт искусства взглядом на них художника…
В общем, картины, далекие от официального искусства. Рогинский, пожалуй, шел от своего образования театрального художника, от некоторых людей, группировавшихся вокруг училища 905-го года и московского Полиграфического Института, тогдашнего прибежища многих независимых талантов. И от европейского современного искусства, конечно. Он всегда спорил с поп-артом, но считается одним из основателей российского поп-арта, хотя, конечно, гораздо глубже и интересней; от всех он отличался своим взглядом на реальность: укрупнял простые вещи, вплотную рассматривал их… Его фактически изгнали из России: выставляться не давали, последние годы он жил в подвальной мастерской, и уехал из страны в конце 70-х, получив разрешение взять с собой ограниченное количество работ. В Европе он стал известен среди профессионалов, уважаем и признан культурным сообществом, но никогда не стремился к широкой известности. Перед смертью он приезжал в Москву.
Я был на первой свободной сквозь зубы разрешенной выставке на ВДНХ в 1975-ом. Интерес культурных людей к ней был огромный, царила нервная почти военная атмосфера: до этого реакция власти и официального искусства была «бульдозерной». Мы с женой получили от Рогинского приглашение на выставку, прошли мимо километровой очереди, милиционер у входа сказал – «а, это к Рогинскому, он хороший художник».
На первом этаже павильона пчеловодства было два художника, которых я запомнил — Рогинский и Измайлов. Через несколько лет Рогинский уехал в Париж, а Измайлов с начала 80-х был моим учителем. Примерно 10 лет общения.
Так сложилось, что потеряв интерес к науке, увлекшись живописью, я несколько лет еще оставался в академическом институте: моих знаний и умений хватало, чтобы как-то поддерживать свой научный уровень. Мне помог МВ, который был избран член-корреспондентом АН, переехал из Ленинграда в Москву, а вторую лабораторию возглавлял в Пущино, куда принял меня, в 1966 году. Он всегда дружески ко мне относился, в 70-80-ые годы «прикрывал» мое увлечение живописью; благодаря ему, я сохранил «кусок хлеба», и даже мог заниматься рисованием прямо в лаборатории. Он приезжал раз в неделю, смотрел рисунки, вздыхал, мы говорили о науке, у меня еще были кое-какие идеи… и так продолжалось 7-8 лет, пока в 1986-ом я не ушел окончательно. Если б не он, меня бы «съели» куда раньше, а он был самым компетентным биофизиком в России, и мог меня защитить. Он видел мои перспективы в науке, направлял меня на докторскую, и я ее написал, неплохую, прошел предзащиту… и ушел из науки насовсем. Мне «помогли» коллеги, но иногда толчок в спину (или пониже) придает решительности, я сделал то, что давно собирался сделать. Но ушел в никуда, потому что ничем кроме науки заработать не умел, живопись меня занимала днем и ночью, но кормиться ею я никогда не рассчитывал. Несколько лет меня кормила жена.
Потом, к моему удивлению, картины начали понемногу продаваться.
Тогда возник большой интерес к живописи нонконформистов – «семидесятников», оттесненных в подвалы официальным искусством, поощряемым властью. По возрасту и отношению к действительности я вписывался в среду «андеграунда», но был только начинающим, поэтому меня мало замечали. Однако в начале 90-ых этого интереса оказалось достаточно, чтобы выжить. И я учился живописи.
Это было особое учение. Я с самого начала сам писал картины и не сомневался, так сильно мне хотелось; ничего не умея, изобретал свои приемы. Я писал картинки и возил их огромными папками в Москву, к Измайлову домой. Примерно раз в 3-4 месяца. За 10 лет контакта я ни разу не был в его мастерской, он не показывал свои работы в качестве примера, и правильно делал. Его картины, условно говоря, — «фантастический реализм»: тонкая, удивительно красивая по цвету, изысканная, с налетом театральности живопись, очень камерная. Он жив, ему сейчас 71, он половину времени в Германии, отрешен от всяких «мейнстримов», выставляет без особого рвения, делает сейчас «объекты» из всякого «хлама», коллажи, дорисовывает-объединяет в единые очень сложные изображения со множеством персонажей, масок, животных, рыб, фантастических зверей, все это часто парит в воздухе, как летающий остров Свифта над каким-то малознакомым пейзажем… Он все-таки художник театральный, связан с «представлениями», с некоторой символикой во всем… И все это по-прежнему изысканно и красиво.

Портрет И.К.
…………………………………………….

Еще один вечер…
…………………………………………….

Символ века
………………………………………………

Увядание в тишине
……………………………………………..

Эскиз

Я приехал сюда тридцать лет тому назад. Мне дали квартиру. Тогда квартиры давали просто так, денег не спрашивали. Утопическое общество?.. Вы правы, оно страхом и силой держалось. Но мне повезло, когда я вылупился, страх и сила поустали, затишье наступило. А что может быть лучше затишья да медленного загнивания… Вы за быстрое развитие и бурный рост?.. Спорить не буду, желаю счастья и удачи. Но думаю, мне повезло, тогда квартиры всем давали. Почему мне похуже? Так всегда бывает — одному получше, другим похуже. И я возмущался, а потом понял — не заслужил, за что давать?.. Никому не нужен, вот и поместили меня ближе всех к земле. Для городского жителя, наверное, наказание.
Прошли годы, и я другую вещь понял — какую прекрасную дали квартиру никчемной личности, неизвестному художнику. Есть такие — «н. х». В музеях иногда под картинками написано. Признаюсь вам, я один из них. Ничего не поделаешь, не выучился. Пишу объявления, вывески… Платят за это, вот и живу. Подневольная работа даром не сходит. Выдастся момент, сядешь — что бы нарисовать… от себя, для души… Под настроение, особенно по ночам бывает. Зимой. Летом отвлекаешься, за окном шорохи и шепот, травы да листы. Звериные шаги… А зимой безнадежный мрак и ветра свист… Скажешь себе — вот!.. настало время, давай, скажи свое слово, пусть негромкое. Простое… И все одно и то же в голову лезет — бутылка, тыква, яблоко да виноград… Иногда морковь, цвет у нее теплый, добрый…
Ничего высокого, красивого в голове не осталось.
Что это я, все о себе да о себе… Обычно молчу, а теперь и вовсе поговорить не с кем. Генка был, не стало его… Вот и разговорился. Кто я? Временами не знаю даже, не могу объяснить. Теряется облик, зыбится… И зеркало не друг мне больше, смотрю в него, и не верю — что оно знает, простое стекло!.. Когда долго живешь недалеко от земли, все одинаково важно становится, все живое… каждый интересен. И со временем растворяешься в окружающей жизни, ищешь себя, и не найти… Кроме оболочки телесной, куда она денется. Может, я человек, может, кот… или дятел… или шиповника куст, его недавно подрубили, а он живой. Или, может, я и есть окно, глядящее на землю, что вокруг?..
Неважно, главное, здесь мои друзья.
Иногда они уходят, или вдруг погибать начинают, засыхать… Я думаю, от тоски, или от страха. Тревожусь обо всех, особенно об уходящих, как они там?.. Иногда возвращаются, оживают, или новые приходят на их место, и я рад каждому, кого здесь встречаю, будь то зверь, или трава, цветок… или человек, если с добром пришел…
Но самые дорогие мне звери и люди не возвращаются.
А я всегда здесь, мне некуда идти… и незачем, понимаете?..
Это моя земля. Мой дом. Последний…

* * *
Въехал сюда, и сразу на балкон. Даже не балкон, а лоджия, сверху потолок, сбоку стены, красный кирпич, на закате светятся, излучают тепло, и я жалею, что не пейзажист. Здесь как на корабле, палуба… или полоска суши у воды. Еще вроде бы квартира, но духом балкон относится к земле, открыт ветрам. Выше меня и рядом, на первом этаже, — застеклили, отгородились, а у меня денег не было. Вот и остался, не отделенный от неба и ветра. Зимой прохладно, зато живу на краю. В этом особая стихия, не сразу понимаешь… Потом никогда не жалел.
Вышел и увидел — пусто, полоска цемента, это пол, передо мной прутья редкие… А справа и слева, в концах, северном и южном, где стены, красный кирпич… Сидят два больших кота. Черный и белый. Черный на северном конце, белый — на южном. Сидят и молчат, смотрят друг на друга. Меня, можно сказать, и не заметили. Ну, пришел… мало ли кто сюда придет…
Я постоял, и вернулся в комнату. Коты посидели еще немного и пошли в разные стороны, черный — на север, белый на юг. Проскользнули через решетку, спрыгнули на землю, всего-то полметра, и ушли.
Потом я узнал их и подружился, особенно с черным, его звали Феликс. А белый — Пушок, он уже старый был, и через год умер, летом. Я сразу расскажу о нем. Нужно спешить, со временем самый близкий образ рассеивается, меркнет… Даже свет, который спешит к нам от звезд, и тот может опоздать. Прилетел, а здесь уже никого… Что делать ему, это большое горе — опоздать, когда спешишь на помощь. Пусть он тогда осветит мой дом, лужайку перед ним, овраг, поляны изувеченные… и холм, где мои друзья лежат, и реку, великую, молчаливую, которая уносит воду, а сама всегда с нами остается.
Если я завидую кому, то реке. Она уносит воду, приносит новую, но всегда на своем месте лежит.

Что такое инстаграм — только вчера посмотрел. Это не для меня забава. Во-первых, account связан с мобильником, а я терпеть не могу эту машинку. Во-вторых, непонятна цель начинания. Сделать свое изображение на весь мир известным — зачем? Это как фотографировать себя у каждого фонарного столба 🙂 Не, ребята, есть очень узкий круг людей, которым интересно показывать свои работы. И полезно тоже. И есть круг пошире, для которых твое присланное изображение — больше весточка, привет, просто сообщение, что, вот, жив еще. Второе тоже важно, часто даже важней первого. но много ли таких, кому ты не безразличен? Обманываться не стоит…
Уже не вижу смысла в замечаниях, учиться ничему не хочу, делаю как могу и умею, смайл… Всякое развитие, продвижение происходит (если есть), исподволь, незаметно, в русле интереса, желания и энергии (заблуждения 🙂 — в процессе. Устойчивая уравновешенная композиция была очень важна для меня: чтобы ничто не сдвинуть было на миллиметр, цельность, одним словом если… Теперь меня все больше привлекает неравновесие или намек на него, хаос, СЛУЧАЙ… С чем это связано… не знаю, может с тем, что сама жизнь моя скользит по наклонной плоскости? Да и вообще… все, что вокруг меня, потеряло черты стабильности, покоя и уверенности в будущем. Многим нравится, а мне — нет: кажется, что ничего фундаментального, что стоит долго и переживет нас, в этой суете создать невозможно, и путь один — изоляция и глухота…

Ради интереса заглянул в хороший фотографический журнал, попал на 2009-ый год, и там я спорил с фотографами, презиравшими фотообработку ( а снимали цифровым фотоаппаратом), и с художницей, которая убеждала меня, что без запаха масла и скипидара изображение «не настоящее». Я не о сути дела, тут не о чем спорить, изображения бывают хорошие и плохие, а как они сделаны, дело десятое. Я о том, что СПОРИЛ, что-то доказывал, а теперь мне неудобно это читать. Но есть и зависть — был порох в пороховницах, много страсти вложил, нужно было или нет?.. Теперь я равнодушней… и шире стал: смотрю разные картинки, и вижу, что есть хорошие, но совсем другие 🙂 НО… что-то и потеряно. Энергия заблуждения, о которой говорил Л.Толстой. Она куда слабей стала. Что в таких случаях может помочь, если вообще что-то может исправить дело? Резкие повороты, они иногда спасают. О том, что было — ЗАБЫТЬ! Не так-то легко это сделать, как говорить об этом…

Туся
…………………………………………….

Свидание
……………………………………………….

Сон на Мунке
………………………………………………

Запах
……………………………………………..

Туся
…………………………………………………

Ночь прошла.
…………………………………………………

Бег среди отражений
……………………………………………..

Цвет
………………………………………………….

Цвет-2
……………………………………………….

Среди бокалов
…………………………………………………

Алиса, мать Васи, в старости

Кошке Лизочке обязательно нужно, чтобы все были дома, и все двери открыты. Иначе нет ей покоя. Нервная красавица. Хочет, чтобы ее гладили, но одной рукой, а если двумя… напрягается, замирает, ждет подвоха… Обязательно вырвется, и снова ждет, чтобы погладили, далеко не уходит. Никто ее никогда не обижал, значит, этот страх удержания глубоко заложен. Мне это очень понятно, мы с ней одной крови, да-а… 🙂

Исправленный. Ничего подчеркивать не надо, всё, что делается «для зрителя» — дрянь.
………………………………………………..

Специально вытаскиваю забракованное ранее, в ошибках часто больше жизни, чем в правильности. Но не настаиваю, просто самому интересно.
……………………………………….

За окном — картинка, а не натура. Все изображённое в равной степени — ИЗОБРАЖЕНИЕ. В сущности, весь мир вокруг нас — изображение… но это банально, давно сказано, повторять — стыдно. В наше время считается не зазорным брать чужое, сделанное раньше, и вносить в него кое-какие коррективы, с учетом «современности». Это творческое бессилие, которое ловко и порой симпатично маскируется, и всё.
……………………………………………

Такие были живописные обои…
……………………………………….

Опыты со средой — графической.
…………………………………………..

Слабая «предметность», кажется, грибы (?)
……………………………………………

Уход то ли в картину, то ли в окно…
……………………………………………

Эскизик маслом. Как всегда, дорога. «Дорога, дерево, забор» Подобно блоковскому — «улица, фонарь, аптека…» А продолжать, видимо, было скучно.
………………………………….
Похоже, меня тянет в сторону текста. Особый вкус во рту, и желание отделаться от изображений. И зря, потому что связь изображений с миниатюрами через дальние ассоциации сохраняет интерес всегда. Но умом себе не прикажешь, и вспоминается другое. Портреты нескольких людей… Чуждая сфера, чужие портреты. В старости вспоминаются чужие жизни, прошедшие рядом — и мимо, за прозрачной стенкой, но запомнившиеся. {{Не пиши никогда — «почему-то», «какой-то», «словно», «подобно»… не КАК, а ТАК!!!}}
Устройство общества мне безразлично, куда важней устройство человеческих судеб, как столкновение Генов со Случаем. Случайность подавляет — почему??? Какого черта я «попался» в это время, в это общество… Несколько шагов назад, и я вижу деда, которого видел только на фотографии, он словно за стеной жил, и счастливо умер до большой войны, совсем в другой стране, занимался часами и детьми, домом на главной улице города в Прибалтике… Когда меня вернули родители в Таллин, от той всей улицы остались только развалины, «русские разбили город», мне сказали… И никакой связи с тем, что было всего четыре года тому назад. Для меня. А для родителей — была, и это подавляло их, конечно. Жизнь стала суетливым шумным общежитием. Россия навалилась на них.
………………………………..

Примерно раз в год смотрю видео- свое чтение повести «Последний дом». Местами морщусь. В зависимости от настроения. Но в целом… смотрю как на что-то недостижимое. Не потому что очень хорошо, а потому что знаю точно — больше никогда так не прочитаю. Если ЗНАЕШЬ точно, что больше этого не сделаешь, или того, или третьего… в этом чувстве больше печали, чем правды. Печаль бесконечна, а правда имеет предел свой — когда соответствует истине в чем-то, и бывают абсолютные правды, как например дата рождения. И то, оказывается, не абсолют, мама мне как-то призналась, что упросила врача дату моего рождения чуть изменить, на 15 минут, ей хотелось отцу приятное причинить 🙂 Теперь вспоминаю этот разговор… и мне все больше кажется, что не было его! что мне приснилось такое. Несколько раз в жизни так было — не могу сказать, было или нет… Но редко так бывает, редко. Но от того еще удивительней… Видите, сползание темы?.. Нет, не болезнь, случайно получилось, а потом думал использовать… Но я не хитрожопый (простите!) писака, мне простые вещи больше к лицу.
А текст читаю здесь

Потом как-то смотрел, и думаю — ведь я правду читал, все, что думал и чувствовал, но… это не совсем я! Вернее, я, но фрагмент картинки. Человек ведь тоже картина, и жизнь его — картина, а время — такая же обманка как перспектива, глубина, которую художник создает на плоском холсте, и не более того.

Утром Марка разбудили вороны, оглушительно заорали, будто обнаружили пропажу. Потом успокоились, а он долго вспоминал, как здесь оказался. Наконец, вспомнил все сразу, этого странного Аркадия… тут же сполз с диванчика, прокрался в глубину комнаты, осторожно постучал, чтобы убедиться — хозяина нет, и приоткрыл легкую дверь. Оттуда выступила густая плотная темнота. Он пошарил по стене справа, слева — выключателя не было. Тем временем глаза привыкли, и у противоположной стены он увидел вытяжной шкаф, настоящий, только старенький, теперь таких не делали. В нем должен быть свет, решил он, и шагнул в комнату. Выключатель, действительно, нашелся, осветилось стекло и выщербленный кафель с желтыми крапинками от кислот. Здесь работали! У стены стоял небольшой химический стол с подводкой воды и газа, все, как полагается, над столом раздвижная лампа, под ней лист фильтровальной бумаги, на нем штатив с пробирками…
Марк оглянулся — у другой стены топчан, покрытый одеялом с вылезающими из прорех комьями ваты; на продранном ситце как цыпленок табака распласталась книга. «Портрет Дориана Грея»?.. Он почувствовал неловкость — вторгался! Сколько раз ему говорили дома — не смей, видишь, вся наша жизнь результат вторжения… Но это же лаборатория… — пытался оправдаться он, попятился — и обмер.
Рядом с топчаном стоял прибор, по размеру с прикроватный столик, имущество студенческих общежитий. Это был очень даже современный магнито-оптический резонатор! Такой Марк видел только на обложках зарубежных журналов… Он стоял перед резонатором, забыв опустить ногу, как охотничий пес в стойке. Наконец, пришел в себя и стал размышлять — о доме с дырявой крышей, не стоит и ручки этого чуда, и фундамент прибору нужен особый, вколоченный в скалистое основание, в гранит… Не может быть!.. Но мерцала сигнальная лампочка, щегольский неон, и бок этого чуда был еще живой, теплый — ночью работали.
Он осторожно, как по заминированной местности, прокрался к двери. Было тихо, только иногда мягко падала капля из невидимого крана, да что-то потрескивало в углу. Хорошо…
……………………………………
И тут, боюсь, слова бессильны, чтобы передать чувство, которое он испытывал, попадая в этот особый мир сосредоточенного покоя — пробирки, колбы, простая пипетка, она творит чудеса… Все дышит смыслом, черт возьми, и каждый день не так, как вчера, новый вопрос, новый ответ… Не в технике фокус, не-е-ет, просто это одинокое дело для настоящих людей. Пусть заткнется Хемингуэй со своими львами. Сначала забираешься на вершину, да такую, чтобы под ногами лежало все, что знает человечество по данному вопросу, встаешь во весь рост, и… Правда, надо еще знать, что спросить, а то могут и не ответить или вообще пошлют к черту! Хотя говорят, не злонамеренна природа, но ведь мы сами умеем так себя запутать… И все же, вдруг удастся выжать из недр новое знание? И мир предстанет перед тобой в виде ясной логической схемы — это зацеплено за то, а то — еще за нечто, и дальше, дальше распространяешь свет в неизвестность, где лежит она, темная, непросвещенная, предоставленная самой себе — природа…
Он романтик, и мне, признаться, приятен его пафос, порывы, и неустроенность в обыденной жизни, которая получается сама собой от пренебрежения очевидными вещами. Свет погаси, не забудь!
……………………………………
Он вспомнил, погасил, вышел и припер темноту дверью. И сразу в глаза ударил свет дневной. Деревья стоят тихо — и вдруг рядом с окном, напротив, с ветки срывается, падает большой желтый лист, прозрачный, светлый. Он безвольно парит, послушно, в нем уже нет жизни и сопротивления. Он падает в овраг на черную вздыбленную землю.
Подумаешь, событие, ничего не произошло. Но Марку зачем-то захотелось выйти, найти тот лист, поднять, будто в нем какая-то тайна. Он отмахнулся от своей блажи. Ну, Аркадий, вот так нищий! И что он сует в чудесный прибор по ночам? Гадость какую-нибудь сует, пичкает глупостями, а японец, добросовестный и несчастный, задыхаясь в пыли — ему же кондиционер нужен! — вынужден отвечать на безумные вопросы. Это ревность в нем разгорелась — «я-то знаю, что спросить, а старик только замучает без пользы заморское чудо!» Прибор представлялся ему важным заложником в стане варваров.
Чтобы отвлечься он выглянул в окно. Что это там, на земле? Пригляделся и ахнул — овраг завален обломками диковинного оборудования: что-то в разбитых ящиках, другое в почти нетронутых, видно, вскрыли, глянули — и сюда… и этого бесценного хлама хватало до горизонта. Только у дома виднелась черная земля, валялись остатки еды, кипы старых газет… Ох, уж эти листки, кто берет их в руки, подумал он, кому еще нужно это чтиво, смесь обломков языка с патокой и змеиным ядом — ложь и лесть?..
Молодец, я завидую ему, потому что иногда беру, листаю по привычке, злюсь, нервничаю, смотрю на недалекие бесчестные лица, и каждый раз обещаю себе — больше никогда! Ничего от вас не хочу, только покоя. А они — нет, не дадим, крутись с нами и так, и эдак!.. Марку проще, ему дорога наука, всегда нужна, интересна, отец, мать и жена. Ничего он не хотел, кроме комбинезона и миски супа.

Я вас вижу всех!
……………………………………………..

Весенняя охота на мух
………………………………………………..

Окно за мусоропроводом в десятом доме.
……………………………………………….

Из серии «Я вас вижу»
……………………………………………..

Мертвый час

Художник и натура. Набросок углем. Стерлась немного, раньше видно было, что «семья» — жена, ребенок… С названиями всегда канитель. Завидую тем, кому важны только пятна. Мне всегда был важен хотя бы намек на предметность, на мир окружающий. Или вымышленный, с ним проще. Интересней тоже.
………………………………………………

На севере диком… Люди с повышенным давлением лучше переносят холод. А гипотоники всегда страдают, мерзнут конечности. Но смерть находит всех, и определяет сроки.
………………………………………………..

Приготовления ко сну. Сколько в жизни времени потеряно… Заблуждение. Но так иногда кажется — написать рассказ можно минут за сорок, так почему бы тут же не написать второй, третий… Редко получается. Энергия исчерпана.
……………………………………………..

Пущинская лоджия, поздий вечер…
……………………………………………..

Случайная встреча. Не люблю такие «жизненные» изображения. Но иногда случаются…

Где-то летом этого года исполняется тридцать лет (30) книге «Здравствуй, муха!» Недавно просмотрел ее, нашел 17 лишних слов и много спорных многоточий. Вернее, понимаю, зачем стоят, но пауза кажется слишком малой для явного обозначения, она и так проявляется, на острие последних звуков… Иногда нечувствительность права бывает. Но иногда. По-прежнему уважаю многоточия, даже больше текста, но кое-какие лишними были, теперь ТАК кажется. Нам всё только кажется, но это единственное, за что зацепиться можно. А в остальном не ругаю книгу — умелей стал, но не лучше. И эффекты всякие — «на читателя» — по-прежнему презираю. Если для себя не пишешь, то зачем вообще пишешь?! Вот и пишу все меньше, потому что для себя почти все сказал, смайл… Человек не ограничен, но дальше пробиться… трудно бывает, а порой и невозможно. Или так кажется. Внутренний процесс скачками происходит: незаметное накопление — и вывод, кто-то на ухо шепчет — ты чего!.. А вот двоеточия презирал, а теперь спокойней отношусь… Умозаключения — бред идиотов: когда уже все на поверхности, он, видите ли, понял. Вывел логическим путем. Кошка знает и умеет больше. Я видел, решала перетащить котенка в другое место или оставить на старом. Она не думает, это глупцы думают, и с восторгом говорят — я сознательно решил… Кошка смотрит туда… сюда… вспоминает ощущения, как здесь было, холодно, тепло, ветер, свет, опасности всякие перед ней проносятся, перед внутренним взором… А там?.. Здесь опыт ей помогает, тоже ощущения… Нет! Слов нет, одно решение, и спора уже никакого. К ней приходит успокоение, останемся на старом месте… Или тут же к действию, хватает котенка в зубы — и пошла. Вот это я понимаю, это настоящее решение, образы боролись и один из двух победил. А слова… тысячу выставите слов, а уверенности все нет и нет! Слова это кулаками после драки… Как уходят из семьи?.. Вспоминаешь старую квартиру, булочку с кофеем… У подъезда дверь в булочную, перед окном единственный столик, и стоя… Утром никого, из окна тусклый осенний свет, мостовая мокра, асфальт, отражения в лужах… Да булочки… только привезли… вернее, пирожки… обожал с капустой, и яйцо с луком, да-а…

Три цветка, из тех, которые летели над городом, написанные Сашей Кошкиным из повести «Жасмин». Поскольку он гений, а я не так… то у меня три, и целеньких, а у него один, да еще потрепанный, битый-перебитый, а я не осмелился ему подражать.
………………………………………………..

Автопортрет, набросок углем. Неученый я, пишу как умею, только глаза верные получились, особенно правый, он острей смотрит. А левый зато видит крупные мазки и пятна, и я не спорю с ним, он по-своему прав. 🙂
…………………………………………………

Сила жизни: какое чудище из картофелины вылезает, аж страшно, и нет ему преград…
……………………………………………..

Хвосты, да, хвосты. У нас тоже есть, только невидимы обычно, и тоже разной природы: один честный и простой, другой… другой служит чужим задачам, угождает, таких вокруг нас миллионы, и все талдычат — «я ради пропитания, я ради детишек…» Вранье. Это страх за них говорит. А мне скажут — сам-то хорош… Да, но не страх у меня главным всю жизнь был, (хотя тоже правда, боялся потерять свой укромный уголок, любимые занятия…) а презрение и брезгливость, так мама меня учила, да, — не смешивайся с дрянью, с (простите) всяким говном…
………………………………………………

Половину сожрал… и остановился, уж больно кисло… И последствия, гастриты всякие, у-у-у… Что-то мне напоминает, а что — забыл…

Признаю двух боксеров великими — Али и Рой (мл)
Али — за бои с тогдашними великими Фрейзером и Форманом. Форман как-то сразу у меня отпал, он могучий, но по-дурацки истратил силы, и рухнул от одного удара потом. Фрейзер лучше, лучше, но все равно — Али. А про Роя Джонса мл и говорить не буду, с ним умер настоящий игровой бокс, соревнование в быстроте, пластичности и свободе. А до боя и после у всех — биение в грудь и восхваление себя — ну, детские игры, увы, все большие обезьяны, образно говоря, конечно 🙂 Рой несколько шире, глубже, он и разносторонней немного.
…………………………..
Читал немного Иличевского. Способный, на мой непросвещенный взгляд, но… Бунин по сравнению с ним сереньким кажется. 🙂 Если считаете это комплиментом, то молчу. Я ведь почти никогда не высказываюсь по вопросам литры, мне лучше молчать, для меня прозрачность и точность — первое дело, и в прозе, и в стихах, если сразу не вижу и не слышу ВСЁ — откатываюсь в кресле на колесиках. Это мое место — в нем, знаю, знаю… 🙂
А в кино… Аскольдова люблю больше всех, и «Пролетая над гнездом…» Только фильм, а проза — дрянная. Если второй раз смотреть дико трудно, а третий невозможно — значит по-настоящему зацепило. С возрастом(старением) все хуже отношусь к искусству, «искусство» имею в виду. Бывает гениальное самовыражение, да, а вообще талант свойство гейское (простите, ничего плохого не хотел сказать, то есть, небольшая аномалия, не мешающая жить) — просто талант в искусстве это гипертрофия «образ-образующего» свойства мозга, всем присущего механизма … не мышления, оно узко, а создания картины мира и себя в этом пространстве… Всё, умолкаю… и кнопочку снова не найду, черт возьми! которая связывает со всякими сетями… Пусть не читают, мне напл… все равно, я хотел сказать 🙂

Подмосковье. Раннее утро. Дождливое лето. Буду ли когда-нибудь скучать?.. Не думаю. Но помнить буду.
………………………………………………..

Такое окно было на лестнице, за мусоропроводом. Вот по нему скучаю. Но нет его, давно, теперь окна ПВХ там, а этого добра везде мно-о-го…
………………………………………………

Моя Туся. Умерла давно. Некоторые кошки меня любили, да-а…
……………………………………………….

Бася. Жила в подвале десятого дома, дочка Моти. Потом взяли в квартиру. Скучно кошке стало…
……………………………………………….

Чужой среди своих. Каких это своих… Пятая колонна, чужденец, вражеский засланец. Всегда сочувствовал таким. Только не мог понять — какого черта он к этим лезет, на что надеется?! Мне это еще в детстве говорили, ни с кем в ногу не шагай…
……………………………………………..

Лохматый, у окна…
……………………………………………..

Спасти жизнь!
………………………………………………

Бумага, мусор… Вчера только смотрел у Измайлова, у него красивенькое построение из бумаги. На этом мы не сошлись, и не только на этом, д-а-а… При всем уважении к Учителю… Я уважаю Случай, хаос… что поделаешь… 🙂
…………………………………………………

Дама с собачкой. Крупный недостаток, и с возрастом все больше его ощущаю, но вам не обязательно знать 🙂
…………………………………………………..

Что у вас тут за сборище происходит?!.
…………………………………………..

Минута любования. Так и застыли…
……………………………………………….

Надо бы откинуть(выкинуть), но что-то мешает, все-таки история… Фрагмент пути, что ли…
………………………………………………….

ОТДЫХ.
………………………………………………..

Дукат. Дымок. Давно было…

… А напоследок я скажу…
……………………………………………….

Графика растений
………………………………………………..

Материнство
……………………………………………

— Роман? Фиг тебе роман!..
………………………………………………

Художник и черт («Ночной разговор»)
Вопрос был — почему у художника дырка в голове?
-Голова дырявая потому что…
……………………………………………….

Вечность не дается ни-ко-му…

Осенний балкон
…………………………………………………

Домашнее вино
……………………………………………..

По одному экземпляру осталось, а «Махнуть хвостом», «Кукисы» и еще пару названий — тоже книжки — нет их у меня. «Любовь к разрывам», очевидно 🙂
……………………………………………..

Мои родственники, 2-3 поколения тому назад, конец 19-го века
…………………………………………….

Дом 10Г в Пущино, о нем в «Перебежчике»
……………………………………………..

Самое мое счастливое кресло
……………………………………………….

Долго боролся с синим… не поборол
………………………………………………

Картинка не сохранилась, только фрагмент
………………………………………………

Пригороды большого города (графика, обработка)
……………………………………………..

Окно в сад

Сатир и зеленая нимфа. Не спрашивайте, почему зеленая — так надо!
……………………………………………..

Страдания юного Василия (кошки, всюду эти кошки!!)
………………………………………………

Теплая осень серого кота Андрея
………………………………………….

Из серии «кривых гвоздей». Только кривые люблю и признаю. Оттого и люблю Россию (любовь эту… не одолеет рассудок мой — здесь царство кривых гвоздей)
…………………………………………………

Напрасно, напрасно время прошло…
……………………………………………..

Ощущение, в котором нет предельного состояния удовлетворенности, и непредельного часто тоже 🙂 — степень согласования пятен по свету и цвету. Короче говоря, проблема цельности творческой вещи. Пожалуй, единственное, чем стоит заниматься, пиша 🙂 или рисуя. Недостижимость идеала. В усеченном-упрощенном виде — вопрос адекватности своему ощущению цельности. Важно потому что одновременное упорядочивание и прояснение внутренней проблемы в ее частном выражении. Каждая картина — образ автора с предельной ясностью, которая ему доступна. А что еще? — да ничего. Но странное дело — смотришь гениальные изображения и тексты (тоже смотришь, не менее важно, чем чтение 🙂 и чужое равновесие стучится к тебе, хотя ты вроде бы на совсем другой волне. Это совсем в другой стороне, даже в другом мире, чем «отражение реальности», особенно как ее понимают чаще всего. Только в стороне! от той реальности, которая за окном, и напирает в моменты слабости. Сила истинная в создании своего мира, да — да! нет так нет, гамбургский счет, конечно. Только от человека — человеку, глаза в глаза, думаю, все остальное вымрет, особенно коллективное насилие, которое называют государством.

Вечерний городок (смеш. техн.)
…………………………………………………

Поиски истины (орг. пастель)
………………………………………………..

Перед окном
………………………………………………

Перед грозой
…………………………………………….

Кася
…………………………………………….

Зимняя прогулка с котом (х.м.)
……………………………………………….

Вася

«Нельзя думать о «тексте», когда вокруг тебя страдают живые люди» (В.Я.)
Симпатично. Сочувствую… Только люди всегда и везде страдают. Трудно сказать, где больше, где меньше, и как сравнивать страдания разного «типа» — одному хлеба не хватает, у другого совесть болит. Смотришь, недоедающий живет себе, а совестливый взял да повесился, вот и сравнивай… А тексты всегда сушествовали, вопреки любым страданиям. А часто благодаря им, примеров сколько угодно. Искусство существует, знает о нем большинство человечества или нет, все равно. Потому что создание образов свойство мозга, и присуще каждому человеку, и кошке тоже, и по отношению к мысли и слову — первично. Не все художники или писатели, у этих образо-образующее свойство гипертрофировано, но всем мозгам, даже очень простым, без создания образов не обойтись. Лягушка длинным липким язычком ловит муху на лету, то есть, строит образ мухи — там где она будет в следующий момент, когда язык ее сможет настигнуть…
Жизнь драма, хотя бы потому что печально кончается, и по многим причинам еще, и это не зависит от национальности, расы, даже вида живых существ. Не все мозги искусствообразующие, конечно, но эта основа во всех заложена. Люди вымрут, или улетят к чужим звездам, как предсказывает гениальный ученый. Вымрут, когда перестанут страдать, тогда образы для них будут создавать машины. Только бы не здесь, Вселенная велика, летите куда-нибудь, летите…

Фотография, рисунок и живопись, довольно старые, то есть, молодые, а я теперь старый, и вспоминаю…
……………………………………………………………

Цветки на подоконнике
……………………………………………….

Автопортрет в шкафу
………………………………………..

Такая собака (рассказ есть)
…………………………………………….

Я с Хрюшей (обложка книги «Перебежчик»)
……………………………………………….

Музыка
………………………………………………..

Хранители покоя
…………………………………………..

Птичка

— Все есть, а быстрей не движемся, — жалуется Марк Аркадию. -Истина ускользает постоянно.
— Вам сейчас дороже всего догадка, скачок, — соглашается старик, — это и называется парением в истинном смысле?.. Как же, знаю, бывает, ждешь, ждешь, напрягаешься, аж голова тупеет — и ничего! А иногда — оно само… Эх, знать бы, какой орган напрягать, или железу, как спать, что есть… Как эту машинку запустить? Но лучше об этом не надо, сглазим.
Они вышли пройтись перед сумраком. На полянах у реки клубы тумана, зеленый цвет стал тоньше, богаче желтыми оттенками.
— Опять осень, — удивляется Марк.
И вспомнил — когда-то к нему домой залетел желтый лист… Еще и крыши не было, особая квартира для молодого специалиста. Сколько зим с тех пор проехалось по этому бугру?..
— У вас, как и у меня, со временем нелады, — смеется Аркадий, — все лучшее завтра?..
Он подобрал палку, идет, опираясь. Марк с удивлением видит — сдал старик. Действительно, сколько же времени прошло от того счастливого начала?..
— У меня складывается впечатление, — сипит Аркадий, преодолевая проклятую одышку, — что мы случайные свидетели. Природа сама по себе, а мы — с корабля на бал. И я, в тупом непонимании, близок уже к примирению, готов смотреть, молчать…
Темнело, тяжелый пар заполнил пространство под обрывом, карабкался наверх, хватаясь лохматыми щупальцами за корявые корни… Они прошли еще немного по узкой тропинке, петлявшей в седой траве, две крошечные фигурки на фоне огромного неба.
— Я думаю, причина отверженности в нас самих, — продолжает старик, — чувства в одну сторону, мысли в другую… Оттого страдаем, боимся, ждем помощи извне…
— Когда-нибудь будет единое решение, полное, молекулярное, включая подсознание и личные тонкости, — считает Марк.
— Боюсь, вы впадаете в крайность… — со вздохом отвечает Аркадий.
Вдруг стало теплей, потемнело, воздух затрепетал, послышалось странное клокотание — над ними возникла стая птиц. Где-то они сидели, клевали, дожидались, и теперь по неясному, но сильному влечению, снялись и стали парить, плавно поворачивая то в одну сторону, то в другую… Этот звук… он напомнил Марку майскую аллею у моря, давным-давно… У далеких пушек суетились черные фигурки, наконец, в уши ударял первый тугой хлопок, и еще, еще… Мелкие вспышки звука набегали одна за другой, сливались в такое же трепетание воздуха, как это — от многих тысяч крыл… И тот же сумрак, и серая вода… Удивительно, как я здесь оказался, и почему? — пришел ему в голову тривиальный и неистребимый вопрос, который задают себе люди в юности, а потом устают спрашивать. Ведь утомительно все время задавать вопросы, на которые нет ответа.
— Ты так и не вырос, — упрекнул он себя, — наука тебя не исправила.
— Тут мне один все говорит — сдайся, поверь, и сразу станет легко… — с легким смешком говорит Аркадий.
— В бога, что ли?.. Трусливый выход. Примириться с непониманием?.. — Марк плечами пожимает. Этого он не мог допустить. Он, скрепя сердце, вынужден признать, что в мире останется нечто, недоступное его разуму… но исключительно из-за нехватки времени!
— Вы уверены, наука будущим людям жизнь построит? — спрашивает Аркадий. — Не в комфорте дело, а будут ли они жить в мире, где она царит? Обеими ногами, прочно… или всегда наполовину в тени?..
— Я против тени! — гордо отвечает юноша.
— Завидую вам. А я запутался окончательно.

«…имя широкому читателю пока незнакомое, хотя он пишет давно, написал более двухсот коротких рассказов, две повести…»
И не две а десять. И роман. Но это потом было.
Кто пишет — «он писатель», а кто — «художник он».
А имя незнакомое — да-а-а… Написано «о нем» четверть века тому назад было. И тогда уже — «пишет давно…» Четверть века прошло — ничто не изменилось. По части известности — точно. Опять — «пишет давно». Теперь гораздо давней!.. Имя по-прежнему неизвестно никому. Хороших знакомых не считаю.
Постоянство — мой девиз. Если б у меня были девизы, то этот первым был бы. Пятьдесят лет сидел на одном месте, Илья Муромец позавидовал бы… Но вдруг переместился — быстро, тихо, и опять-таки незаметно. И в смысле техники — поправился немного. Года два или три сидел в одном институте на пятом этаже, там не топили. В шубе. Там интернет был. На улицу уходил греться, да-а-а, было. А теперь сижу в красивой комнате, да в тепле, за окном невысокие горы, холмы, поросшие лесом… И снова — нечего писать, нечего писать… Постоянный рефрен. Жизнь как привиделась мне, а другой нет. А о чем же еще писать?.. И картинки все такие же — грязь в углу сильно привлекает, разнообразие цвета в ней. И доволен снова, как тогда, в городе науки, где наукой занимался, а потом бросил, начал рисовать. Всем доволен. Жил при властителях феодальных, никогда их не замечал. Почему-то синий не любил цвет, вот проблема… А что властители, были — и нет их, а цвет останется навсегда…
Но не все так просто. Длинные периоды постоянства… потом скачок — и в новой среде. Сколько можно так скакать? Думаю, за жизнь раза два-три… Уже чувствую, что наскакался. Кто не скачет, тот дурак. А кто много скачет?..
Ладно, будьте здоровы, в этом постоянство вам тоже пригодится.

Что делать, как жить? Третьего вопроса не было, он всегда знал, что виноват сам. Вечерами выходил, шел к реке. Там на розовом и желтоватом снегу расхаживали вороны и галки, в сотый раз просматривая борозды, которые просвечивали сквозь тонкий зернистый покров. Снег незаметно и быстро испарялся, не успевая таять, проступала голая земля, вся из холмов и морщин, за морщины цеплялись дома. Проступившие из-под снега ритмы успокаивали Марка, но, возвращаясь к себе, он снова чувствовал растерянность и пустоту — иллюзия устойчивой действительности исчезла, открылась голая правда невесомости. «Вот и летишь наяву…» — он мрачно посмеивался над собой, наследство Аркадия, — мечтал, а оказалось страшно. Проснуться-то некуда!»
Оторван от всех, он с каждым днем становился все чувствительней к малейшим дуновениям — к ветру, дождю, полету листьев, взглядам зверей, колыханию занавесок, вечернему буйному небу… Он стал открыт, болезненно слаб, незащищен, не готов к жизни: старую оболочку, пусть тяжелую и жесткую, но надежную, кто-то безжалостно содрал с него, а новой не было, и вот он колеблется, дрожит, резонирует на каждый звук, шепот, видит и слышит то, что всегда пропускал мимо ушей и глаз… И совсем не хочет, чтобы все было так — обнажено и страшно, мечтает спрятаться, но больше не может обманывать себя.
Он механически делает какие-то дела, чтобы выжить, прокормиться, а в остальное время прячется среди пустых стен, лежит, не замечая времени. Раньше пять минут без дела — он бесился, изнывал от тоски, стучал в раздражении ногами, кусал ногти, ломал пальцы… — теперь он замирает на часы: ему достаточно шорохов за окном, игры пятен на занавеске, постукивания об стекло веток вымахавшей на высоту березы…
Постепенно страха в нем становилось все меньше, словно умер, а впереди оказалось новое пространство, в котором он все тот же — и другой: не знает, сохранил ли жизнь. Если следовать философу, то не сохранил, поскольку устал мыслить, но вообще-то живой.
В один из пропащих дней он наклонился и поднял с пола свою рукопись — просто так. Он ни на что в тот вечер не надеялся. Стал читать, дошел до обрыва — и вдруг увидел продолжение: постоянные разговоры с самим собой словно утрамбовали небольшую площадку, место за последней точкой; на бумаге стало прочно и надежно. И он населил эту плоскость словами. Дошел до новой пустоты, и остановился… Шагая вокруг стола и думая вслух, он в течение часа продвинулся еще на пару сантиметров вглубь незаселенного пространства, и даже примерно знал, что должно быть дальше. И с этим знанием спокойно ушел, уверенный, что как только вернется, продвинется снова. За время молчания мысль и речь срослись в нем… С длинной седоватой бородой и запавшими глазами, он пугал прохожих, если внезапно выворачивался из-за угла.
Он вернулся и, действительно, дописал еще несколько строк, и дошел до момента, когда дыхания не хватило; мысль прервалась, исчезли верные ему слова. Он написал еще пару предложений по инерции, а потом яростно вычеркивал, злясь на свою невыдержанность. Ему стало спокойно, как не было давно.
Он стоял перед окном на своем высоком этаже, в полутьме различая силуэт огромного здания, темные пятна окон, среди них его окно. Захотелось еще раз побывать там, просто потянуло. Он вышел, пересек поле, без труда нашел щель в изгороди, проскользнул внутрь, через окошко проник в подвал и порадовался знакомой тишине, задумчивым каплям, падавшим на жесть, потрескиванию свай — все по-старому. Может, это сооружение не что иное, как вывернутая в пространство его душа, со всеми своими закоулками, подземельями, друзьями и врагами?.. Здесь своими путями шагал Аркадий, здесь у меня началось с Фаиной. И вот душа собралась в рай, взмывает к свету. Все мое прошлое куда-то улетает?..
Странная идея… Не обыграть ли, как бред одного из персонажей?.. Мысль остановила его, он тут же повернул обратно, чуть ли не бегом вернулся домой, сел за стол… Не получилось — неискренне, к тому же с претензиями! Смотреть на себя со стороны, как на полудохлую бабочку на булавке?.. Зато желание проникнуть туда, где осталось прошлое, покинуло его навсегда.
Он чувствовал, что висит между небом и землей: уже не машина для парения, в которой не оказалось нужного горючего, как предсказывали ему забулдыги-теоретики, но и расхлябанный приблизительный взгляд на вещи еще пугал его.
— И все-таки кое-чего я достиг: заглянул в память и увидел там смешную мозаику — части пейзажа, старые вещи, несколько зверей, десяток лиц, обрывки разговоров… Словно проник в чужую мастерскую и разглядываю отдельные предметы, из которых хозяин составлял натюрморт, а потом, закончив работу, расставил их по своим местам… Иными словами, обнаружил в себе тот строительный материал, из которого сам, но другой — тайный, почти неизвестный самому себе, — леплю, создаю понятные картины, перевожу смутное бормотание на простой язык.
Эти внутренние вехи, или отметины, или символы, неважно, как назвать, извлеченные из времени и потерявшие зависимость от него… помогали Марку вытягивать цепочки воспоминаний, восстанавливать непрерывность жизни. Благодаря этому ряду насыщенных, напряженных слов и картин, он ощущал себя всегда одним и тем же, хотя разительно менялся во времени — от беспомощного малыша до угрюмого неловкого подростка, и дальше… И все это был он, изначально почти все содержащий в себе. Особая область пространства… или этот… портрет Дориана, над которым столько бился Аркадий?.. Ему казалось, что внешние события всего лишь выявляют, вытягивают, как луч света из мрака, знакомые черты, любимые лица, вещи, слова… он вспоминает то, что давно знал.
— За возможность двигаться во времени и выбирать, я платил потерей многообразия. Но все бы спокойно, все бы ничего — ведь что такое многообразие несбывшихся жизней, или попросту — небытия?.. — если б я постоянно не ловил в себе какие-то намеки, не видел тени… Несбывшееся напоминает о себе, оно каким-то образом существует во мне! Мне почему-то дана возможность пройти по многим мыслимым и немыслимым закоулкам и дорожкам, заглянуть во все тупики… Я вижу, как Возможность становилась Действительностью — теряя при этом цвет, вкус, и многое еще, что обещало в будущем. Но в себе… Я свободен, все могу себе представить. И выдумать!
………………………………
Иногда проснувшись, еще не понимая, в каком он времени, он гадал — то ли из соседней комнаты выйдет мать, сдвинув очки на лоб, неодобрительно посмотрит — еще валяешься?.. или я у Фаины, а она на кухне, готовит завтрак… или шебуршится за стеной Аркадий, обхаживает непокладистого японца?..
И не успев еще понять, на каком он свете, он притягивается к тем простым словам, которые не относятся ни к прошлому ни к настоящему, а ко всему его времени сразу, всегда с ним… За ними идут картины… Вот забор, он отделяет площадку перед домом от надвигающейся стройки… Потом было много заборов, одни защищали его, другие загораживали белый свет, но во всех было что-то от первого… Широкая липа в углу сада, он сидел на ветке и ждал отца; потом столько было разных деревьев, но начало цепи здесь, у первого… Дорога, плотно утрамбованная пыль, дача за городом… Он идет впереди, за ним родители; он знает, они говорят о нем, следят, чтоб не косолапил, и он аккуратно и красиво поднимает ступни, так ходил один артист, он играл разведчика… Тепло, муравьи спешат в маленькие норки, на которые он старается не наступать… Потом были разные дороги, но не было уже такого всеобъемлющего тепла, чувства безопасности, покоя. И того света — щель зрачка безмятежно расширена, вещи без сопротивления вплывают в глаз, становятся изображением.
— Может, отсюда пошла наука? — мне было интересно, как все, что снаружи, становится моим — тайна перехода вещей в ощущения, символы, слова: ночь, улица, фонарь, аптека… дорога, дерево, забор… Потом я разложил символы на атомы, надеясь приблизиться к сущности, много узнал о деталях… и надолго лишился самих ощущений.
Много лет жизнь казалась ему болотом, над которым бродят светила. Не ползать в темноте, а вскарабкаться туда, где сущность земных обманок!.. И вместо того, чтобы жить, постепенно поднимаясь, он стремился подняться, не живя — разбежаться огромными скачками, и полететь, как это иногда случалось в счастливых снах. Но наяву чаще выходило, как в дурных, тревожных — бежишь от преследователей, вяло отталкиваясь ватными ногами, в кармане пистолет, который в последний момент оказывается картонным… Марк все же заставлял его стрелять, а врага падать, и просыпался — усталый, потный, с победой, которая больше походила на поражение.
Иногда он чувствовал угрызения совести из-за того, что слишком уж вольно обращается с историей своей жизни, и чужой тоже. «Не так!» — он восклицал, читая какой-нибудь кусок о себе… А потом, задумавшись, спрашивал — «а как же на самом деле было?..» Он мучительно пытался «восстановить истину», но чем больше углублялся, тем меньше надежды оставалось. В конце концов герой стал казаться ему настолько непохожим на него, превратился в «действующее» лицо… или бездействующее?.. в персонаж, что угрызения исчезли.
Но он был вынужден признаться себе, что мало понял, и создает в сущности другую историю — сочиняет ее, подчиняясь неясным побуждениям. Среди них были такие, которые он назвал «энергетическими» — словно какой-то бес толкал его под руку, заставлял ерничать, насмешничать, чуть ли не кривляться перед зеркалом, злить воображаемого читателя, ошеломить или пугать… В конце концов, вычеркнув все это, он оставлял две-три строки, зато выражающие истинные его чувства — грызущего нетерпения, горечи, злости, разочарования, иронии над собой, обломков тщеславия…
Среди других побуждений он выделял те, которые считал главными — они поддерживали его решительность, устойчивость, ясность суждений, немногословие, стремление к простоте и краткости выражения. Это были чувства равновесия и меры, которые прилагались к делу непонятным образом — как если б он измерял длину без линейки, да наощупь, да в темноте… Иногда, вытягивая на бумагу слова, он чувствовал, словно за ними тянется линия, или слышится звук… где-то повышается, потом сходит на нет, и это конец фразы или рассказа.
Он узнавал в своих решениях как и что писать, те самые голосочки, которые ему смолоду бубнили на ухо, но не радовался — ведь теперь он целиком зависел от прихотей этих тайных советчиков. А зависеть он не хотел ни от кого, даже от самого себя!..
Он сильно постарел, борода клочьями, и женщина, которая продавала им картошку, как-то приняла его со спины за Аркадия, испуганно охнула и перекрестилась.

Одна морковка выразительная, с отношением к миру и своей судьбе 🙂
………………………………………………

Здесь только цвет меня интересовал, переходы, а фактура этих овощей мне чужда.
……………………………………………….

Под красным знаменем.
……………………………………………….

Защитники осени в осаде, так называлась картинка, почему?.. Не знаю, такое ощущение было.
……………………………………………..

Три сестрички, сексуальные вполне 🙂
……………………………………………….

Мои друзья в углу, любимом.
………………………………………………..

Довольно чуждый мне реализьм
…………………………………………………

Чеснок в полосатом свете
…………………………………………..

Такие вот помидорчики выросли на балконе… давно было, да-а…
……………………………………………….

Снова реализьм! Да что это со мной!
………………………………………………

Было увлечение: картинки, живопись сочетал с реальностью.
……………………………………………….

И здесь, но слишком резко, на мой сегодняшний вкус.
…………………………………………………

Старики, старики…
……………………………………….

и давно кошек не было 🙂
………………………….

…………………………………………….

……………………………………………….

……………………………………………….

……………………………………………….

……………………………………………..

……………………………………………….

…………………………………………………

………………………………………………

…………………………………………….

………………………………………………..

………………………………………….

……………………………………………

……………………………………………..

……………………………………………….

………………………………………………

……………………………………………..

……………………………………………..

…………………………………………………..

Жизнь как Вселенная… А может наоборот, Вселенная как жизнь. В центре Черная Дыра. Следуешь по виткам, искривления пути незаметны, ухабы да колдобины — да… А потом, выпутавшись на простор, в предсмертной судороге видишь, что не было пути линейного, а есть ядро, клубок, и все вокруг центра расположено, а главные особенности — на почти одинаковом расстоянии от центра, да-а-а… И скоро вся эта штука вспыхнет и сгорит в момент один.
А что остается? Глупый вопрос — только черная дыра, она никуда не денется… Ничего нового, давно уже писал — краткое столкновение генетики со Случаем, и получается такая штука — жизнь. Вопрос в том, чтобы не размазня получилась, а клубок, довольно плотный, и это мы можем… если сильно хотим. Вопрос задает Случай, ответы от нас зависят, они случайные, но определенные. Если честно отвечаем. Если честно, да…
А откуда взялась генетика — из той же черной дыры. Из существа, которое со страшной силой хочет жить свободно и просторно, и увы… рождает вот таких уродцев, временных созданий, как мы. И гасит их, и снова пытается…

Тоже предельные для меня (тогда, а сейчас не знаю) отношения с цветом. Вообще, хорошо представляю, как написать, и что, но боюсь, что только сегодняшним утром так все ясно, а завтра очнусь серьезным стариком, а?
……………………………………………………….

……………………………………………..

………………………………………………

……………………………………………

……………………………………………..

…………………………………………………..

…………………………………………………..

……………………………………………..

Очень непонятное свойство, видимо имеющее корни в генетике и первых впечатлениях. Просматривая старые картинки, в основном фотообработки… Пытаясь выделить именно отношение к цвету, а со светом проще — по нему всегда и строил. Но цвет люблю, но тайною любовью, безрассудной, и его пределы заданы во мне. С годами восприятие меняется, и зрение, и отношение к жизни… А отношение к цвету, в каких границах оно сохраняется?
Анализ собственных работ — признак истощения творчества. Но что поделаешь… И все равно — интересно. Такое бывает и в прозе- все время тянет — и сваливаюсь в замыслах куда-то в сторону «Монолога о пути» — только не так, не столь аналитически, сколько чувственные впечатления. Но получается довольно зло, появляются другие люди, и оказывается… что оказывается? Та же генетика, плюс резкие впечатления, не щадящие даже близких людей, хорошо ли это? Капельку бы юмора и мягкости… Вот сижу и жду этой капельки…
А картинки здесь не новые, но отобранные, в них цвета чуть побольше, чем в среднем у меня. — по свету обычно строил, и цельность — идея фикс моя… Значит так: чуть побольше, чем обычно, цвета.
…………………………………………

……………………………………………

……………………………………………..

………………………………………………

………………………………………………

……………………………………………….

…………………………………………….

……………………………………………….

…………………………………………………..

…………………………………………….

……………………………………………….

………………………………………….

……………………………………………..

……………………………………………….

………………………………………….

………………………………………………..

…………………………………………….

………………………………………………..

…………………………………………………

…………………………………………….

Новый сайт, старые картинки
http://dan-markovich.simplesite.com/
Все новенькое пробую… потом часто ухожу… или меня уходят, за лень оформительскую, например

Умные люди рассуждают об абсолютной дикости, ищут и находят умные объяснения, которые для меня — только завороженность дикостью, той частью реальности, которая мне кажется не только совершенно не интересной, но и просто грязью, обманкой, отрицанием всего того, что мне интересно. Это об обсуждении на «Свободе» фильмов наверное талантливого человека Балабанова — «Брат-1 и Брат-2». Мне кажется, что этот режиссер испытывает болезненное двойственное чувство по отношению к насилию и дикости — с одной стороны отталкивается и боится, с другой сила, насилие его притягивают. Это мне совершенно чуждо, а реальность, КАКУЮ ЭТИ КРИТИКИ ВИДЯТ, С КАКОЙ так или иначе СЧИТАЮТСЯ… и завороженность ею кажутся болезнью. Выключил, не хочу смотреть на унижение, САМОУНИЖЕНИЕ умных людей… чуждо, дико… Проходит время, одна дикость сменяется другой, а линия культуры и добра остается. Она будет всегда, и время тут ни при чем.