11.09.2014 — Dan Markovich

Одна из причин неудач в построении натюрморта — это простой принцип «заполнения пространства». Его самый тупой вариант — это «полка», то есть, простое перечисление ряда вещей.
Главное, это цельность всего изображения, включая все пространство, конечно. И создание единой структуры, с четкой иерархией объектов по их «психологическому весу». «Вес» включает и тон, и цвет всех пятен, и их расположение в картине. И третий принцип, связанный с первыми двумя, как общая тенденция — это минимализм, ничего лишнего, все на своем месте, ощущение абсолютной обязательности всего, что изображено. Чтобы можно было представить себе всё изображение как выбитое очень трудоемким способом из камня, гранита, когда усилия приходится даже физически ограничивать главными чертами.

— Значит счастье все же улыбнулось геронтологу Зиленчику, победил демократ и просвещенец Глеб, — обрадовался Марк, — насильник и угнетатель свергнут, вернулся просвещенный покровитель…

Как бы не так! Казалось бы, Зиленчик своей слабостью помог заманить тирана и подлеца в ловушку, способствовал разоблачению… но нет — тень научного прогноза, пусть выдавленного силой, омрачила жизнь мнительного вельможи. Уж слишком важен затронутый вопрос! Время идет, и все отчетливей мы представляем свою малость и затерянность среди лжи, истин, догм, среди людского чуждого нам моря. И вдруг понимаем, что люди ложатся в землю как мертвые листья, слетают бесшумно, незаметно — исчезают; проходит снег, всплывает новое солнце, тянутся к нему молодые побеги… и что бы ты ни сделал, какую великую истину ни открыл — ты не больше, чем лист для земли. Память изменчива, живые создают мифы о мертвых — чтобы себя уважать, любить, презирать… Но вернемся к нашим баранам.
— Чтобы этот грызун никогда не попадался мне! — заявил Глеб.
И все бы ничего, ни хамства с угрозами, ни наемных убийств — Глеб интеллигент… но он тут же обещает каморку подле лестницы сразу нескольким молодым людям, добивающимся жизненного пространства.

Институт был заведением почтенным, явиться и выкинуть вещи геронтолога в его присутствии считалось неприличным. Сделать это позволялось только когда помещение пустовало, тогда уж навесить новый замок и поставить прежнего владельца перед фактом, позаботившись, чтобы ничего из личных вещей не пропало, это был бы позор. На все это требовалось обычно около получаса… Зиленчик все понял, когда увидел рыскающие по коридору тени, шакальи лица, услышал зловещий шепот, а иногда и перебранку, и тычки, которыми награждали друг друга конкуренты. Он решил не оставлять своего убежища больше, чем на десять минут…

Марк был ошеломлен. Может, старик ошибается, не могут ученые так поступать!
— С едой проблемы нет, прилавок рядом, к сухомятке смолоду привык, — говорит Бурундук, тряся небритыми щеками, — но возникли другие трудности…
Да, с едой-то ладно, но сильные страдания причиняла ему спешка в туалете. С той же молодости он полюбил теплый стульчак, молчаливый сумрак, убогое уединение, фанерные стены не до пола и не до потолка, и все же такие надежные, какими не были никакие кирпичные и бетонные укрытия… Наука далась ему нелегко, он с великим трудом избежал армейской муштры, после учебы его загнали в провинциальную клинику, где он обязан был лечить надоедливых больных. Он боялся их, спихивал на сестру, а сам отсиживался в туалете с томиком биофизики, написанным неким Волькенштейном, с блеском и редкой разносторонностью, присущими гению. Зиленчик живо представлял себе этого старца, окруженного учениками… А он здесь!..
При первой возможности он сбежал и после долгих мытарств пробился, наконец, к науке. К тому времени он уже хорошо понял, что главное — жить долго, потому что жить хорошо нет никакой возможности. Теория долгой жизни стала его профессией. Хорошо, когда совпадают призвание и профессия, желания сливаются с интересами, и знаниями, жизнь становится цельной, и человек чувствует себя на работе как дома, а дома все равно что на работе.
Блаженная жизнь лопнула. Теперь он рысью бежал в туалет, с книгой — по привычке, но не успевал даже раскрыть на нужной странице, как беспокойство гнало его обратно. И не зря — он видел слоняющиеся по коридору фигуры, с жадными глазами лица… при виде его они демонстрировали полное равнодушие или сверхъестественную любезность, рассеивались… и скоро поняли, что Зиленчика не поймаешь врасплох, осада будет долгой.
Зловещее событие подкралось незаметно наступил день корчевания зловредного прибора!
Все были оповещены, только Зиленчик, из-за вечной спешки и невнимания к стенной печати, поглощенный своими страхами, остался в неведении, и, заночевав в каморке, как он теперь постоянно делал, подверг свою жизнь великому риску. Рано утром, проснувшись от бешеной тряски и грохота, он осознал, что происходит нечто чрезвычайное, хотел выглянуть, но с ужасом обнаружил, что заперт снаружи. То ли это была жестокая шутка жадных юнцов, карауливших его, то ли рабочие, не подозревая о присутствии хозяина, прислонили что-то к двери — не знаю, но теперь толстяк ждал смерти без всякого внутреннего щелчка или звонка, о которых талдычила ненавистная ему теория.
Спасла его капитальная стена: каморку слегка перекосило, но зато была выдавлена из проема дверь. Зиленчик выкарабкался на свободу в самый разгар корчевания. Несколько боевых летательных машин, взвыв, выдернули стальную махину из бетонно-цементной запеканки. Колоссальное тело резонатора повисло на толстых стальных тросах, разбивались в крошку кирпичи, стонала земля, полезли во все стороны глубокие трещины, выступила черная вязкая грязь, забили фонтаны горячей и холодной воды из порванных трубопроводов…
Со временем остынет земля, зарастет эта рана, сквозь трещины в камне пробьется зелень, забудутся грохот и вой, вернутся птицы, успокоится жизнь. Прав Глеб, не нужен нам этот прибор, не нужен.

Бедный геронтолог, на краю кратера, перед лицом почти космических сил разрушения — он что-то новое понял, в его заскорузлом от научных догм мозгу проснулось человеческое чувство, он увидел, что происходят в мире события, к которым наука отношения не имеет, действуют силы и страсти теорией не предусмотренные, успокоительная точность законов свой предел имеет — и жить в общем-то страшно, когда заглянешь за тот предел, вспомнишь о том, что наука добросовестно умалчивает — о песчинке в метель, о легком листе в непогоду… Закономерность, может, и пробивалась через случайность, но не лучше, чем усталый путник сквозь пургу. Жизнь оказалась вотчиной слепых бешеных сил, в своей борьбе уничтожающих слабые ростки разума и знания.
Может, в отчаянии он преувеличивает?.. С наивностью ребенка он бросился к окружающим — если они все знают, то как живут?..
И тут же с удивлением и горечью обнаруживает, что прекрасно уживаются, а потрясшее его разум событие каким-то образом прошло мимо множества ушей и глаз. Кто говорил, что ничего не знает, кто, видите ли, что-то невразумительное слышал, но не имеет доказательств, а факты, как известно, наш воздух… а некоторые изобрели особый язык, на котором те же вещи назывались другими именами, и это позволяло сохранять легкий тон и даже некоторую игривость в намеках. Корчевание они называли реформацией, структурным процессом, даже очищением, или попросту — реорганизацией, как будто не замечая огромной дыры, поглотившей половину здания. Все это так поразило наивного в ненаучных вопросах Зиленчика, что он, преодолевая свою робость, приставал к каждому новому человеку, надеясь выяснить, представляет ли такое отношение закономерность или является исключением из правил.

Беседу Марка и Зиленчика прервал надсадный вой. Сирена, возвещавшая раньше о вражеском налете, сообщила им, что день кончился. Наука закрывается на ночь. За разговором они не заметили, что день уже клонится к вечеру. Ничего себе сказано, да? — клонится… Попросту говоря, темнело, на дне пролома разлилась чернота, шли последние минуты, когда еще можно было пробраться через неофициальный выход. В кратер устремились многие, хотя главный выход был уже открыт: кто по привычке, кто из-за лени — ближе, кто из интереса, предпочитая трудности, риск сверзиться в вонючую яму, порвать одежду, кто просто из-за застарелого презрения к разрешениям и запретам — иду куда хочу… Сотрудники шли цепями, прыгая через камни и провалы, добирались до прорех в стенах здания и скрывались в наступающем на город сумраке. Сейчас зажгутся огни по ту сторону — кухня, ужин, вялые мечты, чаи…
Зиленчик развел руками, не смея задерживать нового знакомого, история осталась открытой. Марк понял, что на сегодня ему хватит с лихвой. Он махнул рукой Зиленчику, спрыгнул на каменистую неровную тропу, и скоро был уже на воле.
Он шел медленно, почти не понимая, где находится, только слышал, как хрустит под ногами легкий вечерний ледок. Он сразу безоговорочно поверил в эту историю, по-другому он не умел. И в то же время был потрясен открывшимися перед ним истинами. Не то, чтобы он не знал про такие вещи в жизни — прекрасно знал… но наука казалась ему заповедной областью, или храмом, за порогом которого следовало оставлять не только грязные башмаки. Оказывается здесь бушевали низменные страсти, шла борьба больших сил, которые, укореняясь, расшвыривали всех, кто рядом. Вот Зиленчик, что ему резонатор, что ему Глеб, и Лев?.. Как жить, не теряя ни своего достоинства, ни интереса, если тебя тянут в разные стороны, заглядывают в глаза — ты с кем?.. «Один не может ничего, они говорят — присоединяйся…» Недаром Мартин предупрждал его — «вы хватаетесь за другой конец палки, значит, нужны им… »
Эти рассуждения затронули его, но не очень, потому что, сочувствуя другому, он к себе все это не относил. «Разве я один? Незримое братство есть — живых и мертвых, тех, кто создал все лучшее на земле. С ними нужно говорить, советоваться, а эти… пусть бесятся. Это у них от страха, от бессилия: не могут жить высокой жизнью, оттого и злятся, рвут друг друга на части, грызутся за лишний кусок. На двух стульях не усидишь — или ты выше или купайся в грязи!
С юношеской запальчивостью он ставил вопросы в лоб, и находил простые честные ответы.