Месяц: Июль 2014

«К свободе, к свету!»
……………………………………………..

Мотя, парадный портрет.
…………………………………………

Дождливый день
………………………………………………

Зарисовка, материал для натюрморта.
…………………………………………….

Время ушло
……………………………………………

Эскиз на основе фотографии
…………………………………………..

Взгляд из темноты. На основе живописи.
…………………………………………..

Вернувшись с ночной охоты
……………………………………………

Кася среди растений
…………………………………………….

Зарисовка с ключом
…………………………………………………

ЛИЗА. Начинается день
……………………………………………

Крепостная стена.

Эти и подобные им фотки с выставок не люблю, они «репортажные», что ли. Если б можно было только показывать картинки… нет! и сам ты и прочие люди обязательно перед ними. И свет дурной, и вообще… Нет, я не против выпивки-закуски, даже наоборот… но мешать с картинками не люблю, каждому делу свое место и время. Но меня просили показать, что я все-таки иногда появляюсь не только среди котов и кошек
……………………………………………..

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………..

………………………………………….

…………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

…………………………………………..

……………………………………………….

…………………………
А день, хотя в разгаре, для меня только начинается, самый длинный в жизни оказался. Таких дней у меня было всего — ну, три, четыре… Когда попался в серый мешок, мальчишечка… когда вылупился заново на свет и мама умерла, два события сразу… когда мы притащили Жасмина… когда ты уехал… и сегодня, самый тяжелый в жизни день.
Дорожка моя любимая заброшенная лежит, скользкая, грязная… Тяжело видеть это безобразие, в печальном настроении вхожу в подъезд.
И тут же слышу жалобный крик кота или котенка, а люди ходят и никто ничего!.. Похоже, высоко… Поднялся на лифте, вижу — между восьмым и девятым этажом, за сеткой, отгораживающей лифт, котенок стоит. Как он в шахту мог попасть, без человеческой руки невозможно это!.. Изнутри на сетке стальные уголки, может, заметил, сантиметров восемь шириной, и он на одном стоит, к сетке прижался и орет. Рядом с ним то и дело проплывает лифт, махина с грохотом и вонью стальной, чуть не задевает его, и ясно, он долго не продержится, упадет в шахту с большой высоты, а может лифт его зацепит, искалечит, раздавит… Меня в жар бросило, и я мог его раздавить!.. А люди не хотят слышать, понимать — спокойно садятся в лифт и едут себе, им, видишь ли, спешить надо!.. Я бегом вниз, на первом у меня весь инструмент, там ножницы по металлу. Дверь открыл, почему-то темно… Забыл, что в день аварии выкрутил пробки, чинил розетку, представляешь, Малов, я — забыл! Ты бы посмеялся — «Саша, становишься нормальным человеком…», а мне не до смеха, наощупь схватил с полки ножницы и наверх. Ехать лифтом духу не хватило, пешком бежал. Тяжело далось, ослабел, притащился весь в поту, в спине тяжелый камень ворочается, давит, перед глазами черные запятые бесятся.
Успел. Вижу, молчит, орать, наверное, устал. Начал резать окно в шахту, с восьмого этажа, а это двойная стальная сетка, ты знаешь, и высоко, так что с вытянутыми руками режу, проклинаю все на свете… Вырезал квадрат рядом с ним, но вытащить кусок сетки не просто, кружева стальные цепляются друг за друга… Пальцы уже в крови, а тут сзади тихий печальный голос — невысокий мужчина в шляпе укоряет за нарушение безопасности езды.
Понимаешь, Малов, впервые в жизни не выдержал, повернулся к нему и довольно нервно говорю:
— Какая безопасность, если жизнь ни хрена не стоит?..
Малов, ты говорил, злоба от страха, от непонимания, а от злобы снова страх и никакого понимания, вечная круговерть… И снова ты прав, я дурак, не понял его и обозлился, а он, оказывается, кота не видел, знаешь, из тех, кто выше головы не смотрит, все в землю или в себя, в себя…
Он поднял голову, увидел — обомлел, весь бледный, и говорит:
— Простите, простите… — повернулся, и вниз.
Оказался неплохой человек, зря я на него окрысился. Но не до него было, воюю отчаянно с сеткой, боюсь опоздать, а лифт все ходит туда-сюда… безумная махина рядом с живым тельцем, шерсть задевает… Котенок мужество совсем потерял, глаза закрыл и трясется.
Наконец, вытащил квадрат, полез рукой за котом, а он испугался — и от меня, на самом краю стоит, тихо попискивает, будто вчера родился… Все-таки изловчился, схватил его поперек тела, тащу через дырку, а он впился зубами в палец, чувствую, прокусил до кости, а потом сиганул через меня, шею расцарапал, и помчался на чердак.
Я больше не мог с ним возиться, искать, жив и ладно. Без сил добрался до квартиры, тошнит, серая тоска под ложечкой и в горле першит от горечи. Сорвал печать, отпер дверь, вошел, в кухне стул да стол, и пусто, ни телека, ничего. Но телек ерунда, мамины вещи унесли, вот что больно, старую ее шубу, я помню, ручонками цеплялся. Фотографии потоптали, валяются, я их подобрал, на некоторых она молодая еще, смеется… Еще не родила меня, а потом только боль да ранняя старость.
Сел… нет, вскочил… Страшное волнение меня одолевало, решил тут же сварить хвосты, пойти с ними искать Жасмина, чтоб сразу ему настроение поправить. Как буду его тащить, не думал, гнал от себя эти мысли, там видно будет, главное, найти. Отпер твою дверь, нашел кастрюлю, хвосты варить определил, сел на диванчик мой родной… у тебя хорошо, тихо, цветы, уют и покой, в другое время лег бы и заснул.
Нет, как же он там, в снегу, второй день валяется, ведь не ходит, надо срочно спасать. Да, забыл про письма, взял из ящика, сунул в карман, а теперь вытащил на стол, вижу — два иностранных, но не от тебя, с сургучами. Подождут, Малов, вот вернешься, почитаем, да?..
Вода только закипать начала, электричество не газ, и чувствую — не могу, терпения не хватит, потащу как есть, недоваренные. Схватил кастрюлю, вылил воду… Ну, что за беда, хвосты хоть и сырые, но отморозились, стали мягкие, мокрые… От злости на себя заплакал — почему я такой, бездумный, неумелый, куда их теперь положить, как нести?.. Ты прав, Малов, нормальный человек нашел бы пса, приволок домой, не спеша накормил бы, а я не мог ждать, сунул всю кастрюлю в сумку, на двери висела, а крышку найти не могу. Решил, что и лучше, быстрей охладится рыба…
Что за идея — кинулся с разбегу варить хвосты!.. Думаю, я был как во сне.
Вышел во двор, темно, звезды огромные мигают, я им позавидовал, Малов, свободе, неприкаянности вечной… И что это я всем должен, должен, вечно связан, постоянно спешу всем помогать… Никому не завидовал до сих пор, даже тебе, знаю, жить тебе нелегко, хотя гораздо умней меня, а может потому?.. помнишь, говорил — «от знания чего угодно жди, но не покоя».
И… уставившись в небо, полетел вниз.
Я же говорил тебе, пока меня не было, дорожка льдом обросла, здоровому не удержаться, а у меня нога за ногу заплетается. И падал я вперед, как никогда не падаю… как статуя, как телеграфный столб, и при этом думал о рыбе, как бы не растерять, в темноте попробуй, найди… и про почку, серьезный орган, как с ней договориться, если ударишь, обидишь… Наверное, мог бы извернуться, но побоялся спину гнуть, только бы, думаю, не носом, не лбом, голову мне тоже нельзя трясти, понимаешь… И со всего размаху врезался губами в лед, он показался горячим, шершавым, а насчет твердости и не говори — губы тут же вздулись, раскалились от жара, кожа мигом слезла, конечно, и так я лежал минуту или две. В окнах свет, но на земле темно, никто не видит меня, не ходит мимо, так что я не спешу встать, смешно, да?.. Нет, какие-то алкаши на другой стороне шли, засмеялись — «смотри, с землей целуется!..» — и прошли. А я радуюсь — чувствую, почка не дрогнула, и голова спаслась, губы помягче лба, амортизатор… Особенно за почку обрадовался, говорю ей — «извини, но должна понять, я стараюсь, и ты постарайся, приходи в себя поскорей».
Она молчит, ни за ни против.
Холодно, неуютно лежать стало, всё кругом молчит, мир занят своими делами, никто не спросит, не скажет:
— Саша, как ты?.. Держись.
Или хотя бы любое доброе слово, самое простое — никто!..
Подбородок, губы окаменели, не двигаются, ничего не чувствуют, словно маска на лице, и так, наверное, теперь останется.
Я заплакал:
— Возьми мою руку в свою, мама, как было, не могу больше, не могу!..
А из-за горизонта ты зовешь, очень тихим голосом, но я слышу:
— Саша, Саша, не забывай тех, кому нужен. Назад дороги нет, Саша.
Я знаю, ты меня не забыл, Малов, но очень уж далеко, голос еле пробивается.
И тут вдруг, совсем рядом:
— Дядя Саша, вам помочь?..
Я голову поднял — девочка стоит лет девяти, как ты говоришь, «от горшка три вершка», в руке школьный портфельчик, она мне помочь хочет, по имени назвала, а я ее не знаю, не помню…
Знаешь, мне теплей стало, я губы разжал, подвигал ими — трещинами пошли, наверное, но живые — и отвечаю ей:
— Спасибо, девочка, не надо, я сам. Просто упал, скользко. Завтра все вычищу, уберу, вот увидишь.
Понемногу встал, а она в подъезд ушла, еще обернулась, и наверх.
А я поднял сумку с кастрюлей, хвосты поправил, и пошел вокруг дома, кругами, кругами, постепенно удаляясь, осматривал каждый куст, дерево, сугроб, подвальные окна домов что поблизости от нашего…
Он не мог уйти далеко, вернее, отползти. Лежит где-то рядом, думаю.
Но вот нет его, и всё.

Два глаза окна — чтобы на овраг смотреть за домом…
……………………………………….

Начинаем с крыши, кончаем подвалами… на крыши ни сил, ни времени уже…
……………………………………….

Смотреть на текущие дни… полглаза с лихвой хватит
……………………………………….

Что, Дан Семенович, на улице темно?..
…………………………………………..

С двумя пятнами еще можно справиться, кое-как… а с тремя… ну, никак, никак!..
……………………………………………

Изображения настолько многообразны, что не поддаются авторскому стремлению все объединить, оттого то, что делается — ПРОБЫ, только ПРОБЫ…
………………………………………………

Прогулка в полдень, сдача на милость цвету, смайл…
………………………………………………

Без чеснока и витамин не помогает…
………………………………………………

Лето-котлета… фрукт фрукты есть и не тужит…

Через два дня новое событие. Проснулся поздно, сестра говорит, к тебе снова соседка приходила, жасмин с балкона исчез. Откуда зимой жасмин… и разве можно цветы на балконе оставлять, в такие холода…
В мороз цветы на улице не выживут, но я понял, не цветы пропали.
Ужас меня охватил, куда он со своими ногами поползет… Если б люди кругом были, люди, Малов, то ничего особенного, больной зверь, помоги, накорми, дай тепло… А я не знаю уже теперь, кто рядом, вижу, люди отдельные живут, вот ты, Ольга, еще немного, например, случайный человек спас… а остальные — месиво злобное, что ли?..
Никогда так не думал, Малов, или от себя скрывал, не знаю, только эти мысли меня убивают, объясни, помоги…
К обеду еще раз она приплелась, Ольга, говорит:
— Исчез вчера твой дьявол, решетку выломал, вывалился на свободу. Под балконом большая яма в снегу, видно долго лежал, и исчез, нет его нигде возле дома.
Она ушла, я лежу, слезы текут за уши мне. Малов, Малов, зачем ты уехал, сейчас бы ты Жасмину помог. Как он со своими ногами, ползет где-то…
И в этот момент что-то во мне сломалось, друг. Я плакать мигом перестал, говорю сестре:
— Позови дежурного врача. А она мне:
— Она одна, вас много.
Тогда я сказал:
— Зови, иначе встану и уйду.
Была суббота, она не зовет:
— Одна на всю больницу, есть тяжелые, а у тебя нет видимых причин.
Кончилось мое терпение к этой жизни, чувствую, не хочу больше так жить!
Стал биться на кровати, кричать… наконец, сел, ноги спустил на пол, мне за себя все равно стало, пусть умру, ерунда по сравнению с этой болью — чувствовать все время, как ему больно, страшно — ползти среди врагов, среди чужих, куда, зачем?.. И ты, Малов, если умер, никогда не прощу, никогда! значит, подвел меня, и всех наших, ты не мог так поступить!..
Испугались, позвали дежурного врача.
Она двоечница, я сразу понял, от нее заношенным страхом пахнет, только б ничего не случилось, — «утром придет хирург, который оперировал, пусть отвечает…»
Утром, это завтра, а день только в разгаре! Глубоко в спине глухая утробная боль, предупреждает. Отчаяние охватило, как же я спасу Жасмина, если умру… А как спасу, если останусь?..
Зови, говорю, настоящего врача, моего хирурга, пусть едет, мне надо, время дорого.
Она мнется, плечами пожимает, нет оснований, говорит.
— Тогда я встану, встану и уйду…
И снова сажусь, перед глазами темные ленты крутятся. Все-таки встал, она испугалась, немедленно ложитесь, говорит, я сейчас, сейчас…

Прошел, наверное, час, возвращается с суровым дядей огромного роста, лет шестьдесят ему, глаза заспаны. Раньше я бы оробел, а теперь совсем другой человек за меня говорит
— Дай одежду, уйду.
— У тебя сотрясение мозга, пусть небольшое, отлежишься, но… У тебя сильный порез на руке или укус. И главное, у тебя ушиблена почка, только несколько дней, как зашил.
— Дай одежду, а нет, все равно не удержите.
Аркадий Петрович его зовут, он смотрит на меня, видит мое лицо… Смотрит, понимаешь, смотрит на меня, что-то видит, а это редко бывает, Малов, я понял.
— Ты, парень, совсем дурак, что ли?..
Но уже знает, надо поговорить, сел, закурил, это в палате запрещено, но остальных не было, они в коридоре телек смотрят. Он покурил, все смотрит на меня, потом окурок зажал пальцами, сунул в карман халата, и говорит:
— Расскажи по-человечески, зачем тебе….
Мне трудно было, чужому как это понять, и я долго говорил.
Он слушал, наверное, час прошел, потом вдруг говорит:
— Хватит, убирайся, болван, сам себе смерти ищешь… Слушай напоследок внимательно. У людей две почки обычно трудятся, а у тебя одна, вторая болтается сморщенная, это с рождения или в детстве болел. А та, что здоровая, ранена была, от удара у нее капсула, ну, оболочка разорвалась. Я починил, но работает плохо еще, вяло, бережно с ней надо обращаться, пока вся кровь и слизь из нее не отойдет. А отойдет, значит, оклемалась, и ты выжил. И я должен за тобой наблюдать. Но ты ведь все равно убежишь, из окна выпрыгнешь, а это почке ни к чему, так что иди, но осторожно живи, ясно?.. Отпустить не могу, но глаза закрою, а ты убегай. И одежду выдать не могу, телогрейку дам, сапоги, санитара нашего амуниция, он болеет, потом занесешь… Откуда ты взялся, я думал, таких дураков уже на свете нет. Смотри, не подведи, понял, если помрешь, мне худо будет, я себе этого не прощу.
У, он мне на плечи насел своими тяжелыми словами… Но я выдержал, и говорю ему:
— Обещаю тебе, я всех спасу и жив останусь, я должен.
— Ах ты, живая душа, — он говорит, это я тебе должен, ты сам не понимаешь, за что… Ну, иди, иди… А рисуночки свои оставь, я их себе возьму.
Там всего было два, так, набросал от тоски, нацарапал, цветок один, и свое лицо, оно с кривым подбородком, и глаза разные.
— Бери, конечно, хочешь, еще принесу…
— Нет, — он говорит, — не разбазаривай себя, Саша, и вообще… береги…
И несколько советов дал, ну, медицинских, очень пригодились, очень.

Встреча на окне в десятом доме. Я вроде бы сам их создал, но далее это значения не имеет, живут своею жизнью, и ты в стороне, иногда помогаешь, иногда спасаешь, но ты для них только постороннее обстоятельство… И также для картин: можешь любить их, но им все равно, у них другие длительности, а это разлучает. Вся остальная жизнь рядом с ними — затянувшееся прощание.
………………………………………

Пережившие зиму.
…………………………………………….

Пережившие зиму (2)
……………………………………………..

Набросок 80-х годов, Крым, Коктебель.
Спрашивали — отвечаю. По моим представлениям, земля никому принадлежать не может, она сама по себе живет, а мы и прочие живые существа на ней временные гости, она нас всех переживет. Так что присвоить себе какую-то частьт земли невозможно, никакого смысла! при нашем временном пребывании на ней. Это она дает нам приют. А все эти слова — «наш-ваш» для меня чужие, все только по ощущению, по привязанности происходит, и никакого общего значения не имеет. Я люблю Крым и Коктебель, и во мне существует такое место — «Крым — мой», и только для меня важно. Никакой не предмет гордости обладания, а просто привязанность, ощущение части жизни. Для меня он никакой не «наш» и не «ваш», а МОЙ, и это всё.
…………………………………………..

Женщина с черепом. Потом мне сказали, что это как-будто с Гамлетом связано, я и не думал об этом. Можно, конечно, представить себе Гамлета женщиной, почему бы и нет, и разговор с черепом и все такое, но мне это не интересно, просто так получилось, мне рисовать мужчин вообще не интересно, оттого и женщина, а череп… он долгое время у меня на столе стоял, и я его часто рисовал, в нем много интересных дыр и скважин, когда-то я все их названия знал по латыни, и это сильно засорило мои мозги, потому что, чувствую, никуда не делось, сидит в темноте, и только fissura и foramen на поверхности…
……………………………………………..

Глотатель дыма. Фрагмент.
Меня всю жизнь окуривали: мужчины — не так упорно, женщины — чаще и куда настырней… Наверное, потому сам не курил.
………………………………………….

Подглядывающий художник.
…………………………………………

Яблоко и остатки апельсина. На кресле, там интересная была ткань, я, правда, сильно ее изменил. Главное — стимул, а далее своим путем.
………………………………………………

Натюрморт из всего, что под руку попалось, а фон — рисунок. Еще — атмосфера, свет, проходящий через гель глаза…
……………………………………………………

Дворничиха и ее дети.
……………………………………………..

Набросок, по старой памяти. Меня тогда интересовали рисунки, в которых слабое и сильное резко сочетаются. Это, конечно, «уплощает» изображения, но глубина пространства меня никогда не интересовала, этот зрительный обман достигается разными способами, но все равно обман.

……………………………….
Через несколько дней притащился грузовик, контейнер небольшой, выходит из кабины особа, оказалась молодая девка, наш начальник Афанасий вокруг нее со всех сторон, ведет показать, знакомые ребята скромную мебель перетащили, управились за полчаса, и поселилась она, я ей дворницкую уступил, на месячишко, что мне, жалко, что ли…
Дождался вечера, иду, стукнул по возможности деликатней, звонок там с мясом давно вырвали, а мне не нужен был. Слышу, идет, открывает, я вежливо назвался, потихоньку смотрю по сторонам. Сделано уютно, Афанасий неплохо поработал, батареи даже сменил, обои с крупными цветами, сантехника розовая, веселенькая…
— Она говорит — очень приятно, зовут Алиса, а вас?
Ей лет двадцать, сначала думал, а потом разглядел, что больше, может, как мне, ближе к тридцати. Интереса никакого у меня, Малов, ну, пусто, честно говорю — ростом мала, тоща, смугла, волосы темные, правда, густые, длинные… одним словом, на женщину не похожа, я ведь, ты знаешь, к большим блондинкам имею интерес, а это… совсем не в ту степь. Но для дела даже лучше, а дело у меня к ней одно — Жасмин. Оказывается, знает, предупреждена, выглядывала в окошко, огромная порода, говорит, жаль, не ходит, и что дальше будет с ним?.. Такое сочувствие меня на все сто расплавило, и я уже с полным доверием к ней — мы с ним друзья, говорю, будет жить, ноги не главное… а может еще поднимется, кто знает…
Она в черном свитерочке, расхаживает по комнате, вокруг пояса длинный шарф, толстый, красный с черным, двигается красиво, должен тебе сказать, змейкой вьется, головка маленькая у нее, носик точеный, глаза большие, карие… Не нравится, но смотреть приятно, Малов, а главное — хорошо говорит!.. Заслушаешься, так и обволакивает словами, и я смотрю на нее, слушаю, слушаю… Всего не перескажешь, приедешь, расскажу. В общем, она, оказывается — художница, и не чета мне, много лет училась у великих мастеров, акварели пишет, гуаши, и маслом может, и на пластинах медных вырезает, знаешь, потом их мажут красками, отпечатывают на бумаге, офорт, да?.. А как начала показывать свои разнообразные художества, дух захватывает, так все ладно, красиво, с выдумкой и вкусом!
— И вы рисуете, я чувствую? — спрашивает.
— Балуюсь понемногу… отвечаю, а сам думаю, какое счастье, что наверх утащил, пришлось бы показать, вот посмеялась бы, или учить начала, а я снисходительности, поучений этих не могу выносить, ты знаешь. Ну, не умею, да, да, да!.. Но так хочется, что рисую, только не трогайте меня, хотите смотреть — смотрите… но молчите, молчите. Мне больно, когда смотрят, неудобно, стыдно… словно на людях штаны с кожей сдирают… И получается-то не всегда, а как схватит, прижмет… особая растерянность и волнение, что ли…
Перешли на кухню, чайник засвистел… Разговоры вели до глубокой ночи, вернее, она говорит, а я слушаю. Все новое для меня… Наконец, ушел, чаем нагрузился, столичными пряниками и разговорами о настоящей художественной жизни.
Не очарован, не смейся, просто интересно стало, никто со мной, кроме тебя, о таких вещах не говорил, ты знаешь.
А насчет красоты, зря усмехаешься, и в помине ничего такого, всё не моё.
Как-то мы с тобой обсуждали, помнишь, что кому нравится? Ты говоришь, люблю современную красоту, стройность, спортивную фигуру, метео по телеку, Таню Масликову, например… А я тебе — мне все большое нравится, если культурно сказать, таз, а ты смеялся еще, помнишь? Что поделаешь, правда, я все большое люблю — женщин, деревья высокие, траву дремучую, и собак больших — как наш Жасмин.
— Как же получается, — ты спросил, — все цветки рисуешь, а разве они большие?
Малов, я долго думал, потом говорю:
— А разве маленькие, ты же видишь, весь лист занимают. Все, что я люблю, должно большим быть… или становится большим, когда рисую.
И ноги я толстые люблю.
А от всего маленького у меня один ужас — как выживают?..
На днях вижу — собака крошка, пучеглазка, ноги заплетаются. Визжит, плачет, хозяина потеряла. Ужас для меня, обегал весь город, нашел хозяина. Вспомнил вечером — заплакал, как такая живет…
Так вот, жиличка новая, да… История у нее такая — хочет уехать за границу, а все не выпускают, придираются. Квартиру в столице заранее продала, в надежде на скорое решение, а тут снова заминка, ждите, говорят, а где жить?.. И друзья нашли ей это место, временное, тихое, здесь пусть подождет.
……………………………………..
И так я ходил неделю к ней, вернее восемь дней, все было хорошо и прилично, как ты говоришь. А на девятый вечер случилось непонятное, каким-то образом я у нее в постели оказался. Жасмина, конечно, покормил сначала, потом посидели немного на кухне, и она говорит:
— Ну, идем…
Куда, зачем… Не беспокойся, никаких деталей, все быстро, по-деловому получилось, я так и не понял ничего. Ничего интересного, Малов, все холодно, сухо, тело тонкое, жесткое какое-то… Недоумения больше, чем страсти получилось.
Нет, конечно, были моменты, например я удивился, она говорит — «круче, Саша, круче…» или еще — «теперь ругай меня, ругай…» Я задумался немного, что сказать, и зачем ругать ее… Ну, говорю, «дура», а она — «мало, мало…» Я тогда говорю — «дрянь», она слегка повыла, потом оглянулась…
Прости, Малов, я понимаю, неприлично, все-таки интим, но иначе не сложится картинка. Оглянулась и говорит:
-Бей меня, бей, я дрянь!..
Ну, не знаю, Малов… Я шлепнул ее по заднице… снова прости, не буду, а она — «еще, еще!…»
В общем, я немного растерялся, кое-как закончил дело, лег рядом и задумался, что дальше будет… А дальше ничего, рассказала про акварели, тонкое дело, она мне не советует, «требует мастерства», говорит. А мне гуаши на сто лет хватит, зачем акварель… и что делать с новым интимом, никак не пойму…
…………………………………
Еще неделю, вернее шесть дней ходил, про интим написал уже, больше не буду… А потом, вечером, сидели, Жасмина, конечно, покормил, пообщались с ним… и она говорит:
— Саша, мне в этой квартире низко, страшно — земля рядом, деревья шумят, коты шастают туда-сюда, на лестнице дверями хлопают, топают, ругаются… Я плохо сплю. У меня просьба к тебе — давай, я поживу у тебя на девятом. Месяц всего, ну, в крайнем случае, два, и уеду, помоги…
Я ни минуты… Малов, просят, дело маленькое, поживу с женщиной немного, очень ей надо, как-нибудь уживусь, потерплю… Потом остановился, как же Наталья, она с ума сойдет, повесится, умрет от горя… Ну, объясню, просто дружеская помощь. И Жасмину проще, жизнь по-старому пойдет, для собаки это важно, она не человек, который ко всему готов.
— Ладно, — говорю, — конечно, переезжай.
А она посмотрела на меня и говорит с улыбкой:
-Ты меня не понял, Саша. Я ни с кем в одной комнате жить не могу, мне отдельная требуется, работать надо. И сплю я плохо, ворочаюсь, мне одной лучше в постели оставаться.
Я растерялся, и спрашиваю:
-А как же я, у меня ведь однокомнатная…
— Ты у Малова можешь пожить… или здесь, внизу… А наверх будешь в гости приходить… — и смеется.
Насчет твоей квартиры я сразу отбросил мысли, потом не отмоешь, и мне сплошные нервы, извини. У нас разный стиль, ты сам говорил, помнишь?.. А вот здесь, внизу… Мне сразу понравилась идея — тепло, ремонт, а главное, я здесь рисовать привык! И Жасмин рядом, разговаривать с ним просто, кормить, на балкончик запросто выйдешь, дружбу укреплять, а что?..
И я говорю ей с большой охотой:
— Алиса, никаких проблем! Ты наверх, я — вниз, решено.
В тот же вечер рисунки, краски спрятал у тебя, чтобы случайно не заметила, свою квартиру мыл и чистил до утра, к обеду ее вещи перетащил наверх, свои вниз, только самое нужное, и дело свершилось.
Знаю, ты ругаешь меня, помню, помню про крышу над головой, но тут особый случай, согласись, человек не может спать при шуме, к тому же не привык к близости природы, ее шумам и запахам, понимаешь?..
А месяц — ерунда.
………………
Дом наш — подземный переход на трех вокзалах, все открыто и тут же переносятся слухи. Ольга-соседка добрая старуха, но от общего удовольствия отказаться трудно, встретила меня и доносит:
— Говорят, ты квартиру за большие деньги продал. А тебе свою Малов завещал, умер он, говорят.
— Врут, Малов вернется, — отвечаю ей, — а квартирами мы с Алисой на месяц поменялись.
Она головой качает:
— Нашел сухопарую, после Натальи-то…
А я ничего, посмеялся, что поделаешь, люди у нас хорошие, но дружные, все знают и даже более того.
А другой сосед, со второго этажа, Авандил, механик на заправке, тоже не одобряет:
— Что ты нашел… ни фигуры, ни жопы…
Извини, Малов, нескромные детали, не буду больше, тем более что больше ничего и не было. Потому что через несколько дней случилась неприятная катавасия или скандал, как назвать даже не знаю… в общем, полный апперкот, и я вылетел вниз на первый этаж быстрей индейской стрелы. Вот послушай, как это было.
……………………………………
Пришел, стучу, она с большим промедлением открывает, глаза заспаны, все лицо помято, говорит, ночами теперь трудится, пишет новые темы. Везде листы, листы… никак не разгляжу, что на них, «что это», спрашиваю, а она — «авангардный эксперимент, темпераментная графика».
Ну, Малов, тут я понял, что от современности навсегда отстал. Похвалил, конечно, цвет красивый, пятна-кляксы симпатичные разбросаны… Увидал на одной картине вроде цветок, и дернуло меня, Малов, выскочить со своей новостью.
— Я тоже цветы рисую… — говорю. А она — «покажи», и так пристала, что я пошел к себе вниз, отобрал самые красивые, штук десять, и принес.
Она в это время в кухне чайник поджигала, «поставь у свободной стенки», кричит. Я расставил, она входит, смотрит…
Малов, Кис, ты мой единственный друг, скажи правду, чем я ей так насолил?
Она сначала ничего, вроде спокойно восприняла, «так — та-ак…» говорит, подошла, прошлась по ряду, потом обратно… еще раз…
И я вижу, что-то совсем нехорошее прорезается, сгущается и назревает…
— Что, очень плохо? — спрашиваю, голос неуверенный, самому противно стало. Но страшно, понимаешь, впервые смотрит не человек, а художник, ученый мастер, и что-то у меня совсем не то, понимаешь? Чувствую беду, сердце хлопает сломанной дверью на сквозняке.
— Это и есть твои цветы?
— Ну, да… — отвечаю, — чьи же еще, конечно мои.
Пусть самые плохие, не откажусь от них никогда!
— И ты э-т-о нарисовал сам?
Я не понял, как можно по-другому рисовать… Смотрю на нее и молчу.
А с ней странные вещи происходят, изменения в лице и всем теле… Вот ты, Малов, не смотришь по вечерам, презираешь телек, а зря, если б ты видел фильмы про вампиров, то сразу же понял меня, а сейчас объяснять и объяснять, а я долго не люблю, ты знаешь. Вечно ругаешь меня, — «опять спешишь, подробно расскажи…», а что рассказывать, обычно в трех словах все ясно. Но в этом месте, я понимаю, тебе совсем не ясно, а мне трудно объяснить…
Она превращаться стала, Малов! Ну, не так, конечно, чтобы рубашка трещала, шерсть на груди, морда волчья и прочее, но вижу, лицо рябью пошло, заколебалось, затряслись губы, обострился нос… зубы — и они заострились, хищными стали, и вообще, очень хищный возбужденный вид… волосы растрепались, хотя ветра никакого…
Я стал пятиться, пятиться, а она хочет высказаться, но звук застрял по дороге, не вылупляется никак… губы шевелятся, тонкие стали, черные, злые… И, наконец, как закричит хриплым незнакомым голосом:
— Убирайся, идиот, уматывай с глаз долой, и цветы свои идиотские забери…
Малов, так и сказала — идиотские, почему?..
Я дрожащими руками собрал листочки, и к двери, к двери, а она уже меня не видит, бегает по комнате, что-то бормочет, ругается страшно неприлично, это уж я повторить не в силах…
Я выскочил за дверь, и слышу — ясным громким голосом сказала:
— Боже, за что наказываешь меня! За что этому идиоту дал все, что я так долго искала, трудилась, не покладая рук, себя не жалела, никакой личной жизни, одни подонки… за что???…
И зарыдала.
Малов, мне стало жаль ее, хотя ничего не понял. Ну, не понравилось, ну, понравилось, разве можно так биться и рвать себя на части, Малов?..
Пришел вниз, сел… Как-то нехорошо от всего этого, словно грязь к рукам прилипла, и чувствую, не смоется, хотя не знаю, в чем виноват. И жаль ее, и понимаю, что все, все, все — мне с такими людьми невозможно вместе быть, я боюсь их, Малов. Я отдельно хочу. Мне так захотелось исчезнуть, скрыться с глаз от всех, стать маленьким, залезть в какую-нибудь щелку, схорониться, писать тихо-незаметно свои картиночки… Спрятать жизнь свою, понимаешь?..
И долго не мог успокоиться. А потом вдруг развеселился, вспомнил — она же меня из моей квартиры выгнала!..
Проходят дни, все тихо, она мириться не собирается, а я тоже не иду. Я такие вещи умом не могу, не умею, ты знаешь, просто тоскливо, скучно становится, и все тогда, конец, край. Будь как будет, а встречаться, опять слова… не получится, Малов. Только мне горько, что столько злости родилось от моих цветов, не думал, нет. Вот и обидно мне за них стало

Шишка и ее старшие друзья
…………………………………….

Ягоды и незаслуженное многоцветие
…………………………………………..

Летнее утро, раннее, свет крадется понемногу
……………………………………………

Предки на полке, там, где паутина
……………………………………….

Один из вариантов, в котором красный все-таки побежден, и не высовывается слишком рьяно.Их проб с весьма смешанной техникой, и фото, и живопись, и еще что-то, не упомнить всего…
…………………………………………………

На тарелке интроверт и экстраверт
………………………………………….

Утро, летнее, хмурое…
…………………………………………….

Портрет художника в среднем возрасте и с разорванным воротом, почему — не помню… Тут сложный вопрос, про напряженность и равновесие, не стоит погружаться…

Жасмин то лучше, то хуже, иногда повязка темнеет, сукровица, что ли, неловко повернется, наверное, и дырочка в лапе открывается. Мне не справиться, тебя, Малов, не хватает, ведь как мы с ним? — один внимание отвлекает со стороны лица, морды, то есть, но мне все время хочется сказать — лицо… другой в это время сзади подкрадывается и колет, он и не замечал тогда, кожа толстая… Один я теперь, вот и пихаю антибиотики в еду, купил лучшей вырезки на последние. Знаешь, помогает!.. через неделю затягивается ранка, уже не такой злой, не ворчит и зубы не рекламирует белоснежные без всяких жвачек и паст… Рассказываю ему истории из книг, ведь я все помню, он положит голову на больные лапы, слушает, глаза полузакрыты, но не спит.
А в конце августа разразилась неожиданная встреча, представляешь, вломились ко мне две дамы в ажурных шляпках, правда, морды деревенские, мать и дочь, это моей двоюродной бабки дочь и внучка. Сама, оказывается, полгода как умерла, уехала тогда, как в воду канула, ты ей писал, писал и ничего, а теперь эти, пользуясь внезапностью и моим одиночеством, напали, требуют свою долю. Наследство получили и вдруг вспомнили, что она у меня прописана. Помнишь, Малов, пришлось ее прописать ради безопасности, чтобы эта дрянь горластая, управление сиротами, угомонилась. Старуха-то добрая была, много лет молчала, а эти рвут и мечут — давай делиться, и все дела. Вообще-то, говорят, в деревне вашей жизнь не для нас, так что можно дело решить деньгами. Чтобы я откупил у них квартиру. Я говорю, не знаю, вот Малов приедет, а они, что нам твой Малов, сам реши или совсем дурак?.. Пришлось им обещать, только денег нет, а они ничего, согласились подождать до лета, но, говорят, смотри, дальше терпеть не можем, обещают суд напустить.
Но уехали, и мне сразу легче стало, то есть, совсем легко, для меня будущее лето — в космосе звезда, далеко не заглядываю, ты знаешь. «Как-нибудь, как-нибудь… — ты меня всегда дразнишь, — хоть немного смотри вперед, ведь молодой…» А я не знаю, какой я, что у меня за возраст, и что будет следующим летом. Самый мой далекий горизонт — Жасмин, чтобы выздоровел, и ты — чтобы приехал.
Настроение немного исказилось, но не надолго, я их быстро забыл. Приедешь, разберемся, да?..

///////////////////////////////
Живем, каждое почти утро теплые дожди, а днем сухо и светло, и тихо, август печальный, чувствует конец тепла, но не борется, как я сам, хотя в октябре родился. Это ноябрь склочный, злой, а ранние месяцы, сентябрь, октябрь, красивые у нас, ты знаешь. Как у тебя погода, все туманы, что ли? Я помню, мама читала. А у нас листья еще бодрые, держатся, а когда падают, я стараюсь оставлять их, особенно на траве, они ведь полезны, а эти жэковцы дураки, Малов, заставляют собирать, что же земле останется, она вокруг дома и так голым-гола… И я жду, чтобы ранний снег — пусть спрячет их, и от меня отстанут с глупостями, мало, что ли, настоящей грязи?..
Ты знаешь, конечно, я часто к Наталье заглядываю, ждет решения, а что я могу, как подумаю о семейной жизни, волосы дыбом, мороз по коже… дело даже не в деньгах этих злобных, еда, семья и прочее, — боюсь детей диким страхом, Малов, никогда не говорил. Как могу воспитать ребенка человеком, не понимаю, вдруг и он в сером мешке засядет чахнуть, как я у матери десять лет… и время такое, ты говоришь, непобедимое влияние улицы и телека, кругом одни бандиты и наркоманы, как с этим быть, Малов, значит бороться, все время бороться, толкаться, жить в страхе?.. Подумаю, тошно станет. А потом еще… нехорошо, наверное, но мне так нравится одному — смотреть кругом, пошел, куда хочу, друг Жасмин со мной, сам поел — не поел, какая разница… Как-то вскочил среди ночи, привиделся мне большой желтый цветок с печальным лицом, «Саша, говорит, спаси меня… » Я встал и вниз, одеться не успел, но на лестнице тихо, пусто, прибежал, схватил лист оберточной, серый, шершавый, что надо, потом желтые цвета, торопясь, открыл, пальцы в баночки… Кисти так и не полюбил, Малов, зачем они, у меня их десять, вытер тряпкой и продолжай… Нарисовал цветок, как видел его, а он, конечно, получился другой, так всегда бывает, но тоже большой, печальный, стоит среди полей, небо темное, только светлая полоса на горизонте…
Как бы я так бегал, Малов, из семьи, это всех будить?..
//////////////////////////////////////////
Картинки другими стали, иногда цветы растут из земли, однажды реку нарисовал, в тумане, и цветок на берегу, словно чего-то ждет, со светлым лицом… потом черный кот на траве… еще дерево в поле, кричит ветками, над ним птицы, птицы… стаи улетают от нас. А мы бескрылы, я как-то сказал тебе это, ты отвечаешь:
— Саша, рисуй, лучше крыльев не придумаешь, а я старый дурак, мне крылья давно подрезали.
— А что ты все пишешь, — я спросил.
Ты отвечаешь — «современную историю».
Я тогда засмеялся, современную все знают, а ты рассердился, ни черта не знают, и знать не хотят. Мое поколение трижды били — давно, не так давно, и совсем недавно стукнули, плюнули в лицо… но нам так и надо, дуракам.
— Загадками говоришь, Малов… — я даже обиделся, а ты мне:
— Саша, забудь эти глупости, не падай в лужу, рисуй себе, пока можешь, рисуй…
— А ты бомбу делал, Малов?..
— Я тогда еще студентом был у одного физика, Петра Леонидовича, он отказался. Его выгнали, и нас разогнали, с последнего курса, потом доучивался через десять лет.
Коты твои в порядке, правда, Белявка совсем разбушевался, кошкам покоя, прохода не дает, глаза косые, морда разбойничья, Ольга-соседка ругает его за драки — «бес мудастый..», но любит, подкармливает, если остается у нее, делится… На самом деле он добрый кот, возьмешь на руки, прижмется, замурчит… растет еще, силу набирает, может самого Нашлепкина одолеет, если кормить хорошо, и я стараюсь. Шурка-трехцветка одна из всех его может приструнить. Он сначала решил ее нахальством одолеть, наскоком, нападает, а она визжит, бросится на спину, всеми лапами отбивается, для интима не сезон, сплошное у него зазнайство и понт. А потом, смотрю, крепко взялась за него, на каждом углу воспитание — оплеуха да оплеуха… И, знаешь, он ее зауважал, боится теперь, а вообще-то они дружные ребята. Аякс твой черный, длинноногий, самый старший, немного в стороне, его никто не смеет трогать, он тоже никого, мирный, но независимый кот, мог бы и самого Нашлепкина побить, но не хочет вмешиваться, живет один. Он первый к мискам подбегает, выстраивает толпу, не допускает давки и взаимных оплеух. Они после него только, а если опоздает, кучей лезут, толкаются у мисок, ссорятся… Так вот, Аякс — иногда поест, потом как бросится ко мне с открытой душой, лезет на грудь, прижимается головой к лицу, дружит, потом спрыгнет и уйдет спокойно, может любит, а может долги отдал?..
Считаю дни, напиши.

«Перед прыжком» Обычно не люблю такие снимки, «репортажные» они в основном, и главное их достоинство, чтобы «поймать птицу на лету». Техника настолько усовершенствовалась, что позволяет это сделать почти каждому, имеющему достаточно терпения и желания. Одни любят зверюшек, другие ловят людей в острых или пикантных ситуациях, и это бывает по-человечески (и по звериному) интересно, но художественной стороне дела внимания не уделяется, за редким исключением, конечно. Но по-настоящему запоминаются и остаются такие из них, которые сочетают в себе остроту момента и целостность изображения, высокие художественные свойства. А что это такое — художественные… долгий разговор, и не мне его вести, недостаточно в этом отношении образованному человеку. Я только вот что скажу — картинка вплывает в глаз без всяких затруднений, именно ВПЛЫВАЕТ — вся, целиком, я бы так сказал. Еще однажды сказала одна женщина, у нее такой же взгляд на вещи, только высвечен с другой стороны, которая слишком сама собой разумеется (для меня) — Ей казалось, что кто-то ее берет за горло и держит, такое вот ощущение у нее было от попавшей в цель вещи. Мне это понятно другим языком, я бы сказал — миг замирания, остановка дыхания, но эти слова тоже не для меня, и тем более не для статистического зрителя… смайл…
А про эту картинку ничего такого сказать не могу, просто миг запечатлен, и потому я такие не люблю… Да, забыл, есть еще такая штука, как напряженность момента, когда еще нет движения, но все для него уже есть. Это… как короткие рассказы японцев или китайцев, старых, с обрывом, и именно на том месте, на котором уже все можно представить и домыслить… и так точно, что дальше незачем писать. Это не имеет обычно отношения к фактуре или «лицевой» выразительности, чаще бывает сказано абсолютно просто и спокойно.
……………………………………………

Такие штуки я называю зарисовками или «немортами», они могут быть вполне живыми, но проглядывает фрагментарность, это чаще всего материал для дальнейшей разработки.
…………………………………………….

Под ногами горит земля, тлеет торф, в воздухе гарь, туман, в Подмосковье довольно часто бывает.
Хорошо помню 1972-ой год, когда это бедствие совпало с моими в жизни переменами, я бежал из Москвы, из Пущино, и первый раз в жизни оказался в Крыму, и это меня выручило, не скажу — спасло, будет преувеличением, но выручило, знаю точно. И Крым с тех пор стал навсегда мой, и он до сих пор мой, и это никакого отношения к «госпринадлежности» этой земли не имеет. Я родился, жил-был всегда в своей стране, ее создавал вокруг себя как оболочку, последняя — это стены, на которых мои картины, это моя среда, моя страна, мир… И некоторые слова, например, про Паоло и Рема, сцены жизни, которые вообразил, и в которых жил. Мне не надо «нашего-вашего», у меня «моё-своё».
……………………………………………..

Султан никого не бьет — он только укоряет, но этого достаточно…
…………………………………………….

«Дворник в тумане», тоже из серии «Земля горит под ногами»
………………………………………………

Крым, 1970-ой год, из рисунков-набросков по воспоминаниям, тогда я еще не рисовал. И если бы кто-нибудь сказал мне, что это будет лет через пять со мной… возмутился бы… Что-то смутное тогда в воздухе летало, какая-то гнусь… но чтобы так вот лопнуло, как оно случилось… не-е… для этого нужно было дойти до точки, за которой область неопределенности «фазового перехода», смайл…
…………………………………………

«Их нравы», довольно невинная серия была в те годы, по сравнению с тем, что теперь творится …………………………………………..

Из серии «Красных домов», цвет опасный зверь, даже если лежит спокойно
………………………………………………

Художник и его друг Василий
………………………………………….

Хошь- не хошь, а генетика вылезает, и я похож на своего прапрадеда, военного кантониста армии императора Николая первого. Потом он получил разрешение жить за чертой оседлости, и с тех пор все мы жили в Эстонии, в Ревеле- Таллинне. Копия этого разрешения, 1903 года копия, у меня в столе лежит.
……………………………………………

Видеокадр, снятый из окна автобуса по пути на Серпухов.
………………………………………………….

«Ищу человека!» Фрагмент картинки маслом на бумаге. Если хорошо подготовить бумажку, то масло на ней долговечно и свежо выглядит, даже через пятьсот лет.
……………………………………………..

Вид с горы Волошина в Коктебеле, бегло и приблизительно, кажется, 80-ый год…

Умерил цвет, которого и так было мало. Вопрос настроения. Картинка есть картинка, с ней ничего, с пастелью этой не поделаешь, а вот в цифровой форме можно и повариировать. Это новое качество, которое картине не было присуще: она отражала твое состояние в какой-то определенный момент времени. А тут интересно, можно из одной картинки сделать серию, своего рода ДНЕВНИК…
………………………………………….

Автопортрет углем, на сегодняшний вкус излишне подробный — поэтому слегка «смазал»
…………………………………………….

Серьезный разговор, может, навеяно известной картиной Рембрандта, но оччень отдаленно.
……………………………………………

Зарисовка с ночной бабочкой. Пространства для цельного натюрморта маловато, на мой вкус, потом использовал в качестве материала. А эти сверхвременные существа, особенно мятущиеся по окнам, живущие один день… от них тоскливый ужас, когда иду по лестнице, и вижу. Бабочек, пчел и ос выпускаю на волю, а с этими что делать… Прохожу, надеюсь, что нет в них разума и понимания своей сверхкороткой жизни. Впрочем, четыреста лет сам бы жить не хотел, для этого не хватит нравственных сил, да и 90 прожить сейчас можно только при большой толстокожести, мнение только.
…………………………………………….

Из серии «Птички летят»
……………………………………………

Автопортрет, масло на картоне, в серых тонах с некоторыми красными пятнами. Он в Серпуховском музее. А я люблю его совсем без цвета, и «цифра» дает такую возможность. Из одного изображения в разные дни можно сделать такой вот «ДНЕВНИК СОСТОЯНИЙ»
……………………………………………..

Сухие листья, вытащил сегодня потому что «степень обобщения» показалась интересной. Вообще, эта степень обобщения — «плавающая характеристика» ежедневных состояний, иногда хочется подробней, иногда тяготеешь с минимализму…
………………………………………………..

На улице его зовут Вася, он откликается, но по-прежнему знает то имя, которое я ему дал в детстве, но мы его скрываем, чтобы враждебные силы не узнали.
……………………………………………….

Баба с ведрышком, тут уж ревнители анатомии только руками разведут, и это хорошо, не люблю «промежуточное», и также в прозе, всякие «как бы», «словно» «будто» и «как» убираю немилосердно, и злюсь, когда в своих старых текстах вижу их, но ничего поделать не могу, бороться с самим собой в прошлом — это для фантастов.
………………………………………………

Там за рекою зубры живут, и от этого мне теплей, в городишке, который много лет любил, а теперь иду, глаз не поднимая.
………………………………………………….

Дождливый денек.

Паоло стоял у окна и смотрел. Парень сидит, перед ним холсты. Немного, три, четыре небольших, просто крошки, не более метра по длинной стороне. Когда-то и он такие писал, это было давно. Холст дорогое удовольствие. Похоже, что и готовит сам, проклеивает, грунтует… Завернул небрежно, хотя и правильно — живописной стороной наружу… Что у него там?.. Тряпка мешает, но видно, очень темные работы, черные какие-то… Чудак, кто у него купит!..
И снова одернул себя — разве в этом дело?. И в этом тоже, откуда деньги возьмет на краски, на большой холст?.. Паоло посмотрел по сторонам, на стены — в большом зале, где он находился, висело несколько его работ, огромных. Как удалось написать, он не понимал. Он словно раздвоился: как художник, знал — не имеет значения, какой сюжет, светлые или темные работы, большие или маленькие, были бы хорошие… а другая его часть, или сущность, уверена была — картины просто обязаны быть светлыми, яркими… и большими, большими! И эти обе его сущности жили независимо друг от друга. Когда он писал картоны, располагал фигуры, выбирал цвет, он был художник, да еще какой, но в голове всегда держал — а купят ли?.. и все это как-то умещалось, или ему казалось, что умещается?.. Верил ли он сам себе? Может, привык к раздвоению, впитавшемуся в кровь противоречию?..
Он привык с юмором относиться к своим свойствам, дающим возможность писать от души и одновременно получать удовольствие от «плодов своих». Прошел по лезвию бритвы, так он считал до недавних пор, с усмешкой вспоминая приятелей и знакомых, втянутых в бездну по ту или другую сторону — богатеньких пройдох, бездарей, жалких писак, продажных и циничных, с одной стороны, — и нищих, спившихся, вечно угрюмых ожесточенных «правдоискателей», с другой. Да, еще недавно ему казалось, что уступки ничтожны, теперь он сомневался.
А сегодня ему вовсе стало не до юмора. Он вспомнил пробуждение, глухой кашель, кровавую пену на губах, кислый вкус железной окалины во рту… Поежился, он все знал, но поверить не мог. Его жизнелюбие, его прославленное, хваленое, особенное жизнелюбие дало трещину, еще удерживалось, но хваталось за пустоту. По коридору бегали его дети. Также будут бегать, но без меня… А картины вынесут и продадут?… Ничего особенного. Он не беспокоился за картины, люди ценят то, что им дорого досталось. В этом доме останется жизнь, но картин в нем не будет, он знал, жена не любит его живопись. Откуда этот пафос насчет детишек — «также будут бегать…»?.. А как же им еще бегать? Не сходи с ума. Женился, думал, буду не один, и чтобы не старуха, пусть станет весело, солнечно еще раз вокруг. Верно задумано — весело и солнечно, но уже не для меня…
Сегодняшнее утро окончательно потрясло его — открылась истина, как все кончится. Последний год не раз напоминал ему о близком поражении. Он всегда считал конец поражением, но быстро забывал страх, жизнелюбия хватало, ничто надолго не пробивало оболочку. Счастливое свойство — он умел отвлечься от холодка, пробежавшего по спине, от спазмы дыхания, пустоты в груди… Не чувствовал неизбежности за спиной, не верил напоминаниям — все время кто-то другой уходил, исчезал, пусть ровесник, но всегда есть особые обстоятельства, не так ли?.. Не пробивало, он оставался внутри себя в однажды сложившемся спокойном сиянии и тепле, в своем счастливом мире, и не раз изображал его на картинах рая, где среди природы, покоя, под полуденным солнцем бродят люди и звери, не знающие страха. Он верил в свою силу жизни, и потому мог создавать огромные полотна, на которых только радость, для них одного таланта маловато. Он верил, и умел забывать.
Сегодня впервые стало по-другому. У судьбы отворились веки, прежде закрытые, слепые, и она зрячим пальцем, пальцем — вперлась в него!..
«Теперь ты, ты ответь!»
Так в школе бывало, он дремал от усталости, убирал по вечерам, мыл полы, зарабатывал… Забываешься, и вдруг очнешься — палец на тебе: «встань, ответь!..» Потом он нашел место репетитора у двух богатеньких бездельников, учил латыни и родному языку, понемногу вырос, сам учился… он всегда учился…
Да, с живописью начались поражения и отступления. Пришлось перейти к эскизам, небольшим картонам, а к огромным полотнам он и не подходил. И все-таки, сумел себя утешить, убедить, что так в сущности даже лучше — правильней, логичней, и пользы больше, и ученикам работа… Ведь главное — точный эскиз, достаточно глянуть с расстояния, композиционный гений еще при нем.
И это было правдой, но не всей, радости от живописи убавилось, потому что он любил все делать сам, сам!..
Он не умел смотреть на себя со стороны, его ум не находил применения и скучал, когда перед ним вставала вся жизнь, а не сегодняшнее дело. Все в нем протестовало, он говорил себе, что жизнь складывается из дней, а сегодняшний прожит честно, в трудах… Отказывался , отворачивался, отстранялся от серьезных разговоров с собой, ему было невыносимо скучно, а общие мысли о своей жизни казались бездарными и жалкими. Они, действительно, были такими и сводились к словам — «Ну, что же, надо жить, надо стараться», «ну, мы еще поживем…», «человек должен» — и другим, таким же простым и мало что значащим.
Избегал, причем вряд ли сам понимал, почему так происходит. Если бы его приперли к стенке, он бы сказал, пожалуй — » скучно, и все неправда, потому что жизнь…» И махнул бы рукой.
При этом он понимал историю, тонко оценивал картины, умело вел свои дела, талантливо уговаривал властителей, побеждал в спорах дипломатов… Он поразительно много знал, глубоко и точно… но как только речь заходила о том, что называют вопросами жизни и смерти, да еще применительно к собственной персоне, да, да, именно к собственной… это было уже слишком! — он скучнел, отделывался незначительными фразами…
Он чувствовал в себе жизнь настолько сильно и остро, что любые рассуждения, как только касались его самого, казались неуместным вздором.
— О чем вы, ребята… — он как-то выдавил из себя, когда молодые его помощники начали спорить о смысле жизни. — Не с чем жизнь сравнивать… и нечего тут рассуждать. Цвет сравниваешь с цветом, холст с холстом, и то бывает тяжко и трудно. А тут жизнь…
Он отказывался говорить. Ведь неминуемо коснешься собственной жизни, тогда придется вспомнить и о смерти, да? Он не хотел.
Он свою жизнь не понимал, но и не старался, подспудно верил, что понять рассуждением нельзя, можно только жить и в ходе жизни постигать все новые связи вещей, явлений… осваивать их, и в конце концов, когда станет ясно, что с чем связано и как… то он схватит и вытянет всю сеть, это и есть бессмертие — когда чувствуешь все, все вокруг зависящим только от тебя самого!.. как чувствуешь положение пятен на картине — всем телом, спиной, будто стоишь на остром гребне и чудом сохраняешь равновесие.
Так он и жил, радовался и сохранял равновесие. Считался умным, но мудрым никогда не был. Паоло, да…
В груди у него клокотало и сипело, он в последние дни скрывал это от окружающих, старался не подходить слишком близко, когда говорил, избегал тишины, а это было легко, потому что по коридорам постоянно бегали дети, расхаживали многочисленные гости, которых он не знал, это были знакомые и родственники его жены, он относился к ним доброжелательно и безразлично. В этой части дома, в переходе от большого здания к флигелю, было тихо, и он слышал свои шаги и тяжелое хриплое дыхание. Никогда не думал, что станет стариком и будет вот так дышать. «Я умру быстро и легко», так он думал в молодости. Или, «я так устану от работы, от славы и денег, что сяду и засну, и не проснусь, вот и все».
Его настиг ужас умирания, мужества и веры в свои силы не хватало, чтобы выдержать натиск страха. Он был один, ему стало жутко. Он обернулся, чтобы увидеть, кто сзади, но там никого не было, и впереди пусто, в большой мастерской, светлой, теплой… Всю жизнь мечтал о свете и тепле, а сейчас хотел одного — забиться в какое-нибудь тоже теплое, но узкое и темное место, и отсидеться, пусть лучше давят стены… Переждать, чтобы пронесло, чтоб не заметили его, вдруг снова повезет.
Он вошел, и, не зажигая света, сел в свое кресло в углу, напротив стеклянной двери, за ней широкий балкон, там бродили сумерки, поглощавшие остатки дня. Он не хотел больше света, он хотел скрыться и закрыл лицо руками. Так он поступал в детстве, когда оставался один, в ужасе от темноты, и заснуть не мог, потому что придет другая темнота, еще страшней. Он боялся, что не проснется, подступит духота и сожмет горло, стены навалятся и раздавят грудь… Потом приходила мать, прижимала его к себе, они согревались, но в этом мизерном тепле среди огромного холода не было безопасности. Мать умерла, его взяли дальние родственники, устроили работать, так началась его взрослая жизнь. Он понял, что никто не поможет, надо карабкаться и не уставать. Биться, даже не веря в успех, не глядя ни назад, ни далеко вперед — только под ноги перед собой.
Он победил, поверил в свои силы, в удачу, и создал мир огромных картин, не похожих на свою прежнюю жизнь. Победил… и все-таки проиграл, как все, — оказался смертен.

Автопортрет в начале века. Самый большой подарок нам (и самая большая свинья) — особое положение относительно одной не самой примечательной(что поделаешь) личности среди миллионов и миллиардов других — оно дает возможность увидеть себя «изнутри». Предполагая, что все остальные устроены примерно также, мы можем что-то говорить о людях «вообще», а некоторые, самые проницательные, больших успехов в этом достигают. Здесь важно что… не особо обманываться относительно своих достоинств (и недостатков), и всегда допускать, что другие устроены… ну, хотя бы чуть-чуть получше(похуже) тебя.
……………………………………….

Цвет ведь в наших глазах и в голове, а от вещей — отраженный и поглощенный свет, и ничего больше, кроме длины волны, смайл… ч/б постоянный вызов, и напоминание, что внешний вид мира (как минимум) определен нашими глазами и головой. Мир глазами ящерицы и даже родного кота — он сильно другой, смайл…
………………………………………..

Забытая.
……………………………………..

Желтое и красное, любимые цвета. Это генетика, отталкивание холодных тонов. Мой знакомый В.А.Крылов много лет прожил в сталинских лагерях, если это можно назвать жизнью. С детства любил холодный синий, кто знает, может и это немного помогло ему выжить.
……………………………………

Бессонница. Хотел бы встретить своего прапрадеда, думаю, мы бы не сильно удивились.
…………………………………….

Интерьер заброшенный, с фигуркой, ключ и разный мусор от времени
…………………………………………

Старый дом, ожидание, тишина
………………………………………….

Лестница для Перебежчика.
Да, кстати, говорят, что запретили материться. Такие запреты глупость, всё только слова, произнесенные или написанные, значения не имеет. Важно не то, что говорят, а что чувствуют, а пропасть между содержанием и выражением ничем не заполняется, хоть матерись, хоть не матерись… Зрительный образ, это вещь, впрочем, только мнение…
………………………………………….

Сумерки, окно…
……………………………………………

Мир кривых гвоздей. Если б из людей понаделали гвоздей, то были бы прямые, готовые получить по шляпке и вонзиться куда прикажут, а были бы кривые, непригодные для этой цели… Мир непригодных гвоздей мне интересен и симпатичен, да.
……………………………………………..

Просто композиция
…………………………………………..

Сухие травы.